Звезда Полынь (гет)

Над могилой моей не стой, не рыдай

Я не там, я не сплю, просто верь, просто знай:

Я с тобою в дыханье беспечных ветров,

Я с тобой в ослепительном блеске снегов

Я согрею тебя тёплым солнца лучом,

Я коснусь тебя мягким осенним дождём.

Над могилой моей не стой, не рыдай

Я не там… я с тобой просто верь, просто знай…

Мэри Э. Фрайер

Все года и века и эпохи подряд

Всё стремится к теплу от морозов и вьюг.

Почему ж эти птицы на север летят,

Если птицам положено только на юг?

Слава им не нужна и величие.

Вот под крыльями кончится лёд,

И найдут они счастие птичее,

Как награду за дерзкий полёт.

Что же нам не жилось, что же нам не спалось?

Что нас выгнало в путь по высокой волне?

Нам сиянья пока наблюдать не пришлось.

Это редко бывает — сиянья в цене!

Тишина. Только чайки — как молнии.

Пустотой мы их кормим из рук.

Но наградою нам за безмолвие

Обязательно будет звук.

Как давно снятся нам только белые сны,

Все иные оттенки снега замели.

Мы ослепли давно от такой белизны,

Но прозреем от чёрной полоски земли.

Наше горло отпустит молчание,

Наша слабость растает, как тень.

И наградой за ночи отчаянья

Будет вечный полярный день.

Север, воля, надежда, — страна без границ,

Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья.

Воронье нам не выклюет глаз из глазниц,

Потому что не водится здесь воронья.

Кто не верил в дурные пророчества,

В снег не лёг ни на миг отдохнуть,

Тем наградою за одиночество

Должен встретиться кто-нибудь.

Стихи В.Высоцкого

Страницы

Как только последнее ведро воды оказывалось в кадке, Валера в по локоть замоченной рубахе — как всегда — торопился зашвырнуть его в сени и поскорее убежать на улицу. Резкий оклик матери обыкновенно останавливал его только на пороге:

— Валерка, стой! Куда опять собрался?

— Я всё сделал. Нужно ещё помочь? — русоволосая, вихрастая голова мгновенно поворачивалась, и со строгим взглядом матери сталкивался взгляд пытливых серьёзных глаз.

— Хлеба возьми, да не гуляй долго, — требовала мать, протягивая Валере краюху и флягу с ледяным вчерашним молоком.

— Сп-с-иб, — терял на скором ходу гласные Валера и, колотя босыми пятками в сухую землю, мчался к окраине городка.

Он бежал по хорошо знакомым улочкам, автоматически здороваясь с прохожими, хотя они, признаться, вовсе и не интересовали мальчишку. Мыслями Валера был уже не среди жмущихся друг к другу домов, а за пределами города, у картофельного поля. Там — несколько недель назад — он нашёл большой гладкий камень, разогреваемый за день солнцем так, что сидеть на нём ввечеру было особенно приятно. Почти так же приятно, как открыть книгу, сделать глоток молока из фляги и в который раз погрузиться в миры Рафаэля Сабатини и его капитана Блада. Нет, не манил Валеру пиратский мир, но когда под пальцами шелестели пожелтевшие страницы, он будто слышал шум прибоя, вдыхал солёный морской воздух, а чёрные запятые и точки сами собой превращались в исчезающих за горизонтом чаек.

Валера чуть притормозил только тогда, когда до заветной цели — тропинки, петляющей между высокими, в человеческий рост стеблями чапыжника, обступившего поле, — оставалось всего метров сто пятьдесят. Но не сбившееся дыхание вынудило мальчика встать и прислушаться. В ветхом домишке у самой окраины кто-то явно ссорился. Отдышавшись, Валера услышал грохот и едва разборчивую брань.

Первой мыслью его было убраться подобру-поздорову, но это желание тут же отступило на задворки сознания — Валера услышал тихий скулёж. «Собаку мучает, живодёр», — пронеслось в его голове, а рука сама собой ухватила с дороги какую-то палку. Осторожно крадучись, Валера стал приближаться к нехорошему дому.

Дверь была открыта, и мальчик увидел, как ссорились люди. Бородатый, сильно пьяный мужчина кричал на бледную женщину, прижавшуюся к косяку, за юбку которой держалась девчонка, на вид всего лет пяти.

Времени на размышления не было. Валере показалось, что не предприми он теперь что-нибудь, как сейчас же произойдёт что-то ужасное, непоправимое… и в следующий миг мальчишеская рука отпустила палку.

Удар и громкий звон раздались вслед. На секунду брань утихла. Едва переводящий дыхание Валера, прятавшийся за кустом, уже готов был дать стрекача, но его обогнала женщина, словно вышедшая из оцепенения. Подхватив на руки ребёнка, она изо всех сил побежала вперёд. Она едва не сбила с ног самого Валеру, который взглядом провожал бегущую. А девочка, сидевшая на руках, явно его заметила. Бледными пальчиками она цеплялась за материнскую шею, но взгляд её тёмных глаз был прикован к Валере.

Следующий звук выдернул мальчика из остолбенения — пьяница явно не собирался оставлять дело так. Он, конечно же, заметил Валеру и теперь со звериным рыком кинулся к мальчишке, на которого снова навалилось вдруг страшное бессилие, не дающее сдвинуться с места. И Валера безучастно смотрел, как пьяница выскочил на крыльцо, сделал два шага и…

…дальше он уже ничего не видел, потому что зажмурился крепко-накрепко. Сердце стучало и в горле, и в висках, но больше ничего не происходило. Мысленно досчитав до десяти, Валера открыл глаза.

Мужчина лежал у порога в грязной жиже. Он то ли оскользнулся, то ли запнулся и теперь растянулся на земле, едва переводя дыхание. Дальше ждать не имело смысла — Валера вздрогнул и, сверкая пятками, побежал к зарослям.

…

Он не вспоминал об этом эпизоде ни через день, ни через неделю и ходил теперь к своему заветному камню другой дорогой. Лишь на восьмой день покой Валеры был нарушен — за спиной послышался шорох, а из колючих зарослей показалась девичья головка с аккуратными — украшенными ленточками — косами.

— Эй-маль-чик, — позвала она на одном дыхании, хотя голосок дрожал, звучал неуверенно.

— Чего тебе? — удивился Валера, пытаясь припомнить, где он видел девчонку раньше. Она была маленькой — лет на пять младше — и вряд ли училась с ним в одной школе.

— А можно к тебе? — тем временем попросила она.

— Что? — удивился Валера. — Ко мне? Куда это?

— На камень, — пожала плечами девочка и вышла из-за кустов. — Ты извини. Я неделю за тобой уже смотрю, но заговорить только сейчас решилась.

— Да кто ты вообще и откуда? — всё удивлялся Валера.

— Это ты меня неделю назад спас, — вдруг резко заявила девчонка, деловито отдирая от подола репей. — От отца.

Заходящее солнце хорошо теперь освещало её лицо. Девчонка выпрямилась и смотрела на него не мигая. Глаза у неё были необыкновенные, огромные. И чёлка, падающая на лоб, точно золотая.

— Ну… — не нашёлся что ответить Валера. — Тоже мне героя нашла.

Он отвернулся от девчонки и уставился в книгу. Та, однако, уходить не спешила. Уже не спрашивая позволения, мелкими шажками, она подошла поближе и присела на край камня. С минуту оба молчали. Валера пытался читать, а девочка сидела насупившись и словно о чём-то размышляла.

— Он вообще-то не всегда такой.

— Кто? — не понял Валера, отрываясь от книги.

— Отец. Ругается, только когда выпьет. Вот только пьёт он всё чаще.

Валера вздохнул и отложил книжку, понимая, что читать всё равно не получится, пока эта девчонка вертится возле камня.

— Ну, я только «спасибо» сказать хотела, — улыбнулась девочка, будто ожидая чего-то. — Могу и уйти.

— Если хочешь, оставайся, — насупился Валера, — только читать не мешай.

— А ты читай вслух, — предложила девочка, неловко взбираясь на камень и усаживаясь рядом с Валерой.

— Хлеба хочешь? — предложил он.

…

С тех пор стоило только Валере прийти на свой камень, как тут же из зарослей показывались знакомые бледные щёчки, расцветающие при встрече ямочками.

Валера вскоре привык к девчонке и к тому, что читать теперь приходилось медленнее и по нескольку раз, потому как отвлекаться на вопросы малышки приходилось частенько. И в то же время как-то совсем незаметно для себя он рассказал ей обо всём — о том, что манят его море, путешествия и далёкие, ещё не открытые земли.

— Ты так говоришь об этом море, а сам бывал там хоть раз? — по-взрослому нахмурившись, интересовалась девчонка.

И тогда, устремив взгляд к горизонту, где синее июльское небо соединялось с зелёной картофельной ботвой, он отвечал:

— Если не вдаваться в подробности, то можно представить, что это — море. Иногда я закрываю глаза и кажется, что не поле передо мной, а бескрайние водные просторы.

— Фантазёр ты, — улыбалась девочка, допивая из фляжки молоко.

Но однажды пришла она к камню грустная. Насупившись, присела на самый край и на все вопросы Валеры только губы поджимала, да отворачивалась.

— Да чего ты? — не выдержал он, хватая за рукав её платья.

— В Киев поедем. Там матери работу предлагают, — пробубнила под нос она и бросилась прочь.

…так закончилось лето — небо нахмурило седые брови туч, щедро оросило землю дождём. Всё короче становились дни, всё прохладнее ночи. Валера вернулся за парту, к учебникам, и реже уже вспоминал о летнем своём знакомстве, о камне и картофельном поле, так похожем на море.

…

Годы и страницы прочитанных книг разлетались из-под пальцев белыми птицами, и многое изменилось теперь. Всё реже Валеру — ученика десятого класса — можно было увидеть на улице в компании ровесников, но всё чаще за письменным столом. И напрасно ребята швыряли в распахнутое окно его комнаты потёртый кожаный мяч:

— Давай, выходи, в футбол будем играть!

— Не могу, экзамены скоро, — отвечал Валера прорезавшимся баском.

— Дались тебе эти экзамены?!

Но Валера выкидывал мяч и снова, почти нежно огладив большим пальцем обрез «Занимательной физики» Перельмана, возвращался к чтению.

Да, с тех пор, как он выбегал на картофельное поле с книгой, изменилось многое. А мечта его детская трансформировалась теперь в осознанную и серьёзную. Он всё ещё хотел связать свою жизнь с морем, но в равной степени мечтал отлично знать точные науки, а ещё… ещё… его горячее сердце переполняло желание защищать. И не только тех, кто слабее, кто не мог сам за себя постоять, более всего на свете Валера теперь хотел стоять на страже интересов своей огромной Родины.

— Дались, — улыбался он. — Потому что впереди море и Ленинград!

…

— А почему именно Ленинград? — удивлялся брат, чуть задыхаясь от быстрой ходьбы. Он пытался не отставать от широко вышагивающего Валеры, волочившего к тому же тяжёлый чемодан, набитый в основном книгами. Но он всё равно не успевал, хотя и очень старался.

Валера чуть сбавил ход, покосился на мать, тоже отправившуюся провожать его на поезд, но та лишь поджала губы да сильнее нахмурила брови.

— Потому что я нашёл, как связать море и физику, — широко улыбнулся Валера. — Сошлась задачка-то с ответом: и Родине смогу послужить, и новое узнавать постоянно буду.

— Ты сначала поступи, — строго сказала мать. — Ленинград — это тебе не Брянск.

— Поступлю, вот увидишь, — коротко ответил Валера и остановился. За закопчённым боком локомотива просматривался стройный ряд вагонов, в одном из которых Валера и должен был отправиться в чужой город.

— Да ты не сердись, приезжать буду, — тихо и коротко пообещал он чуть севшим голосом и, шагнув к матери, порывисто обнял её.

— Да ну тебя, — произнесла она отмахиваясь. Голос её лишь незначительно потеплел, впрочем, по-другому она и не умела. И Валера зашагал к своему вагону, не оборачиваясь.

А она знала, что он не обернётся, а потому и позволила себе мелко перекрестить удаляющийся силуэт, не боясь сыновьего гнева. В Бога он не верил…

«А ты береги, береги себя, сын», — едва разлепляя губы, прошептала она.

…

На вокзал поезд прибыл глубокой ночью, и пока сонные пассажиры ещё толкались в проходах, Валера первым выскочил из вагона, ведь до того он всю ночь так и не смог сомкнуть глаз. Перегоняя едва плетущихся носильщиков, вышедших к путям, он нёсся вперёд, к ярко-освещённому вокзалу. Чемодан снова ударял о колени, но Валера едва ли замечал это.

— Здравствуйте, извините, где тут море? — едва переводя дыхание, спросил он у сонного дежурного, отгородившегося от суеты вчерашней газетой.

— А? Что? — мутный взор маленьких тёмных глазок остановился на лице Валеры. С минуту понадобилось дежурному, чтобы понять, чего от него хотят, но после круглое его лицо озарила улыбка, и тонкие губы под усами-щёточками расплылись во вполне понимающей и дружелюбной улыбке.

— Да какое тебе тут море? Ночь-полночь. Ступай на гору, да переночуй, там гостиница хорошая, недорогая: поспишь и завтраком накормят, а с утра, на трамвае, на Губу-то и отправишься?

— На Губу? — недоумённо переспросил Валера.

— Угу. Ну, залив, в смысле. Я ж говорю, какое тебе тут — в Ленинграде — море?

Но Валера уже не слушал. Рассеянно поблагодарив и развернувшись, он вышел с вокзала туда, где в розовато-белых пятнах фонарей жались друг к другу желтобокие такси.

— Далековато собрался… три за посадку, — внимательно выслушав просьбу Валеры, бросил водитель, почёсывая лысину под клетчатой кепкой.

— Рубля?! — удивился Валера.

И под дружный хохот остальных таксистов, он поспешил усесться в машину. «Нет, знаешь, копеек».

Валера часто потом вспоминал ночной Ленинград торопящимся мимо франтом, наряженным в чёрное пальто сумерек и серебристые ленты звёзд и фонарей, выбивавшихся из карманов этого причудливого одеяния. Но таксист не обманул, путь и в самом деле оказался неблизкий, и Валера молчал и смотрел во все глаза, игнорируя попытки шофёра разговорить его.

— Приехали, — через какое-то время сообщил таксист. Расплатившись, Валера покинул прокуренную машину.

— Куда мне? — спросил он напоследок немного растерянно.

— По аллее до лестницы, а там метров двадцать и вниз.

— Спасибо.

…

Море лежало у ног: огромное, чёрное, необъятное и непостижимое, как ночь, прикрывавшая лик свой лёгкой пеленой облаков.

Фонарей в этом месте не было, и Валеру со всех сторон обступила непроглядная темнота.

И всё же он слышал его. Как о камни разбивались лёгкие волны, как они словно нашёптывали в тишине: «А это ты? Ну, вот и свиделись».

Валера поставил чемодан и присел не него. Тёплый солёный ветер погладил его по волосам широкой ладонью, и вдруг… полное, бледное лицо луны вышло из-за тучи.

Будто неведомый гигант разбросал полные пригоршни серебряных монет по всему подлунному миру. И качались они, тонули и снова всплывали. Поднимались в воздух, оставаясь звёздами на небосводе.

— Здравствуй, — тихо прошептал Валера.

— Ну, здравствуй-здравствуй, — прошуршало в ответ море.

…

С тех пор Валера приходил на то же самое место каждый день. Он то раскладывал книги прямо на коленях и готовился к вступительным экзаменам, а то просто бродил воль берега и всё думал, каким удивительным кажется море в дневные часы. Там, дома, Валера представлял себе его бородатым старцем, с седыми космами волн и острыми скулами скал, очерчивающими строгое лицо. Но теперь, на заре июня море казалось удивительно умиротворённым, будто ожидавшим чего-то. И Валера делился. Любыми мыслями с ним.

…

В тот день он тоже пришёл на берег, но долго ни на что не решался. На едва держащих его ногах, Валера подошёл к воде, присел на корточки и, схватив в руку булыжник потяжелее, в сердцах зашвырнул его в воду. Глаза предательски щипало, а внутри было горько-горько. Так горько, что он даже вздрогнул, когда услышал из-за спины, как кто-то окликнул его по имени тонким девичьим голоском.

— Валера?

Он вскочил на ноги и обернулся.

…тонкие ноги с острыми коленками, широкие, некрасивые щиколотки. Платье в горошек и густая чёлка, падающая на глаза.

— Ты? — удивился он вместо приветствия. — Но… как?

— Проездом, — улыбнулась девчонка, будто сказала что-то самое обыденное, само собой разумеющееся, и, подойдя к нему почти вплотную — без спроса, присела рядом прямо на камни.

Валера всё ещё не мог опомниться и рассматривал странную гостью.

…выросла всего чуть-чуть. Ей теперь, должно быть, лет тринадцать. Он вспоминал, как читал ей книги, сидя на прогретом солнцем камне, как рассказывал о море.

— У вас с матерью всё в порядке? — зачем-то спросил он, будто другого вопроса за долгие годы и не нашлось. Впрочем, он даже поздороваться с ней позабыл. Однако вместо ответа девочка лишь неопределённо повела плечами и, тут же впившись в него взглядом внимательных тёмных глаз, как бы между прочим поинтересовалась:

— И как тебе море? Оправдало надежды?

— В училище я не поступил, — потупился Валера, чувствуя, что краснеет. — Немного совсем не дотянул.

Девчонка улыбнулась, заправила за ухо выбившуюся прядь золотистых волос и вдруг совершенно искренне, бесхитростно заявила:

— Поспорить готова, что это случайность. Наверное, помогал опять кому-нибудь, а о себе и думать забыл. Ведь так?

Валера густо покраснел и предпочёл не отвечать на её вопрос.

— Да ты не переживай. На будущий год поступишь. А пока оглядишься, поработаешь… ты ведь не сдашься вот так просто, правда?

— Послушай, — вдруг перебил он её. — Я иногда думал, вспоминал про тебя и неожиданно понял одну вещь…

— Какую? — со странным оттенком в голосе спросила она. Так, будто удивилась, что понял Валера только одну вещь из многих тысяч.

— …что никогда не спрашивал твоего имени, — тем временем закончил он.

— Галя, — после некоторой паузы произнесла она, переводя взгляд куда-то на горизонт.

— Галка? — рассмеялся Валера.

— Да, а что? — в голосе послышалась едва уловимая нотка обиды.

— Нет, не Галка, — спорил он, всё ещё улыбаясь. — Смотри, какая ты белокурая, на Чайку скорее похожа. Решено: так и буду звать тебя — Чайкой.

— Как знаешь, — пожала острыми плечами Галя. Она поднялась на ноги, держа в руках небольшой камень, и вдруг что есть силы зашвырнула его в волны.

— Ничего себе бросок, — удивился Валера, наблюдая за разлетевшимися брызгами. На мгновение ему показалось, что над волнами повисла радуга. — Ну, ты, Чайка, и…

Он обернулся, но рядом… уже никого не было.

И напрасно он звал её по имени, зря озирался в поисках ситцевого платья в горошек — только ветер нёс стаю быстрокрылых птиц, высматривающих в волнах свою добычу.

Он хотел сказать, пообещать ей, но вместо того выпрямился, расправил плечи и торжественно произнёс, принося клятву Морю:

— Я никогда не сдамся.

* * *

И снова кто-то уронил Книгу времени страницами вниз. И разлетелись дни, месяцы и годы белыми птицами, теряющими отдельные перья.

К Валере — теперь уже Валерию Ивановичу — чаще теперь обращались по званию и фамилии. Он почти не вспоминал той встрече с Галкой-Чайкой и даже диплом Высшего военно-морского училища имени Дзержинского с отличием давно пылился на полке — никому бы не пришло в голову сомневаться в компетенции широкоплечего и улыбчивого Валерия Ивановича Перевозченко.

И море теперь казалось другим. В те редкие моменты, когда он оставался с ним один на один у границы суши и воды, Валерий Иванович всё чаще думал, что более всего похоже оно на открытую где-то посередине книгу. И никогда не прочитает он её от начала и до конца просто потому, что никто не знает, где это начало и когда будет конец. И лишь отдельно вырванные, перевёрнутые ветром страницы дано постичь человеку, и он старательно их постигал, понимая, что за одной реализовавшейся мечтой должна прийти другая. Сердце звало его за горизонт.

…

Феодосия. Шумная в курортный сезон, хмурая и ветреная зимой — она сразу покорила сердце Валерия Ивановича. Он не уволился бы в запас, да продолжительная болезнь, поставившая крест на дальнейшей военной карьере, изменила все планы. Нет, от моря он всё равно не смог бы отказаться, а потому и привела его путь-дорога в жаркое сердце Крыма.

Валерию Ивановичу было нужно — нет — жизненно необходимо иметь возможность хоть иногда выйти на прибойную полосу, услышать крики чаек и столкнуться взглядами с морем, понять, о чём оно шепчет теперь.

…

…а ещё слишком озорная, бессердечная, имеющая странное чувство юмора… эта странная штука — жизнь.

Он увидел её на танцах: целомудренное платье, буйные тёмные локоны и взгляд. Такой глубокий и столь незабываемый, что на миг отступило, обнажая пустынный берег несвобода, море.

— Ты же никогда не умел врать, — скажет она ему чуть позже, — и двойную жизнь вести тоже не мог.

— Никогда, — ответит он твёрдо и навек простится с морем, увозя за собой ту, что теперь представилась Зоей, протянула ему невероятно изящную, нежную руку, знакомясь. Ту, чьи щёки казались румянее августовских яблок.

* * *

Если не вдаваться в подробности и пренебречь деталями, жизнь в самом сердце Украины, среди людей, не носивших военную форму, ничем не отличалась от жизни морской. Те же волны: толпа, спешащая по утрам на работу, в отлив — торопящаяся по домам.

Он не думал, что его знания и опыт могут пригодиться где-то ещё, кроме флота, но с удовольствием понимал, что именно они способны организовать работу большого количества людей под его началом.

Ничего не изменилось в глобальном понимании этого слова, и Валерий Иванович по-прежнему оставался защитником для тех, кто не мог постоять за себя, но теперь уже не перед врагом, а перед руководством. Даже гроза всех на чернобыльской АЭС — заместитель главного инженера по эксплуатации — Анатолий Степанович Дятлов, чуть сбавлял тон, когда начинал говорить Перевозченко. Он видел в нём равного, профессионала, а Валерий Иванович просто не мог промолчать, если видел несправедливость, неточность.

И только дома он мог себе позволить снова стать мягким и любящим отцом и мужем, который и о прибоях почти не вспоминал, разве только если смотрел в синие-синие глаза собственной дочери.

— Марина, — с любовью звал он море внутри неё.

Месяцы разменивались годами и первые лучики морщинок у глаз, всегда выдававшие в строгом его лице лёгкий нрав, всё углублялись в ежедневных заботах.

— Любишь ли ты то, чем занимаешься? — с заботой и тревогой в голосе спрашивала жена.

— Люблю. В особенности тебя, — отвечал он, сжимая в руках её натруженные, но всё равно нежные ладошки. — А почему ты спрашиваешь?

— Не скажу, — на мгновение по лицу её пробегала тень. — Скажешь, что это всё суеверия, женское.

— Но это всё действительно суеверия, женское, — смеялся он, копируя её тон, заражая беззаботным хохотом и жену.

— Как был балагуром, так и остался, — нежно говорила она, прижималась ухом к его груди и слушала, как там, в клетке рёбер, бьётся удивительная алая птица его сердца.

Птицы

— …на месте, — раздалось глухо.

После короткой, тревожной переклички на блочном щите управления номер четыре воцарилась такая совершенная тишина, что находившиеся легко могли бы услышать дыхание друг друга. Если бы захотели.

Но встревоженные люди лишь растерянно переглядывались в поисках, желая игнорировать очевидное.

— Говори коротко и по существу, — приказал Анатолий Степанович, но именно строгий тон и выдал в руководителе крайнюю растерянность, ведь Дятлов лучше всех остальных, находившихся на БЩУ, понимал, что на работе Валерий Иванович привык докладывать так, как делал это в армии, затрагивая лишь суть.

— На местах отсутствуют Кургуз, Генрих и Шашенок. Связь с Валерием Ходемчуком также потеряна. Где он находится на данный момент — неизвестно.

Анатолий Степанович остановил тяжёлый, исподлобья взгляд на подбородке Валерия Ивановича. Он смотрел так, будто слышал от начальника смены реакторного зала какую-то выдумку, полнейшую чушь.

Тем временем дверь в помещение БЩУ отворилась, и в зале появились и Кургуз, и Генрих, вид которых оставлял желать лучшего.

— Где остальные? — не оставляя возможностей для расспросов о самочувствии осведомился Дятлов.

— …

— Шашенок, Ходемчук были с вами? Ну, отвечайте же!

— …

Возможно, молчание коллег и вывело Анатолия Степановича из слишком уж затянувшегося оцепенения, и Дятлов отдал распоряжение:

— Паламарчук, Горбатенко, вы ищете Шашенка. Перевозченко, Ювченко — мы с вами идём за Ходемчуком.

— В помещение ГЦН? — неуверенно переспросил Саша Ювченко, но ответом ему стала лишь быстро удаляющаяся фигура Дятлова.

По хорошо знакомым, погружённым во мрак коридорам, темноту которых едва ли рассеивал луч фонарика Ювченко, они шли быстро и молча. Перебои с электропитанием вовсе не страшили Дятлова, Перевозченко и Ювченко. Каждый из них мог бы найти любое помещение на станции даже с закрытыми глазами. И всё же они вздрагивали от редких вспышек коротких замыканий.

Валерий Иванович думал, что возможно это и хорошо — темнота, потому что при свете электрических ламп было бы куда как неуютнее смотреть на своих коллег. Видеть рассеянность, осознавать бессилие — вот что, пожалуй, страшнее всего.

До цели оставалось всего каких-нибудь метров сто, когда Валерий Иванович нащупал в кармане фонарик и крепко сжал его в ладони. Нет, маленький лучик света не разогнал бы тоски, тисками сжавшей сердце, но действовал он немного успокаивающе, ведь вокруг становилось всё жарче, а на языке явственно теперь ощущался привкус металла. Валерий Иванович сглотнул. Он слишком хорошо знал этот вкус. Вкус поцелуя со смертью.

— Вот оно, — громко, в темноту сказал он, зажигая фонарик. Неуверенный тонкий луч, к которому присоединились ещё два, осветил двери. — Ну, давайте, на-лег-ли!..

Он рассчитывал увидеть всё, что угодно. Всё, да не то, что предстало перед изумлённым растерянным взором.

Сзади выдохнули, следом раздалось короткое и крепкое ругательство, а сам Валерий Иванович шагнул вперёд и увидел картину полностью.

То, что раньше гордо именовалось помещением двигателей главных циркуляционных насосов, теперь представляло собой гору вывороченных, перекорёженных — точно гигантские тела неведомых мёртвых животных — железобетонных конструкций, возвышающихся перед ним в страшнейшем хаосе. А там, где должен был находиться потолок, лишь иссиня-чёрное небо, равнодушно смотрящее на него немигающими глазами звёзд, раскинуло свой шатёр. Несколько секунд он не мог выжать из себя ни звука, не мог даже сдвинуться с места, а всё смотрел, как безучастно небо к огромной человеческой трагедии, разворачивающейся перед глазами.

Несмотря на темноту, в бывшем помещении ГЦН можно было увидеть отсветы алых всполохов пожара, бушующего на крыше, услышать, как там кричали. Но о чём перекрикивались пожарные, разобрать было невозможно, хотя от криков этих и увиденного отчаяние и безысходность парализовали всё существо вошедших.

И снова Валерий Иванович чувствовал себя мальчишкой перед лицом опасности, которую ему не по силам было преодолеть. Только вот вместо скандалящего пьяницы теперь перед ним лежал в руинах четвёртый энергоблок, а вместо палки в руке только карманный фонарик.

«Кто, если не я?» — пронеслось на периферии сознания, и он обернулся, чтобы увидеть, чтобы услышать команду начальника.

— Мне, наверное, стоит самом… — начал было Дятлов.

— Разрешите, Анатолий Степанович, — перебил Валерий Иванович, на миг представив Дятлова карабкающимся по завалам, и, не дожидаясь ответа, шагнул в темноту.

— Найди Ходемчука, — раздалось за спиной единственно верное, отрезающее пути назад. Валерий Иванович знал, что там, за завалами, возможно беспомощный, зовущий хоть кого-то, находится его друг.

…и он пополз.

Местами карабкаться было легко, а где-то приходилось подтягиваться, едва удерживаясь, чтобы не сорваться в жуткие провалы самому. Валерий Иванович осматривал каждый разлом, где мог оказаться товарищ, и больше уже старался не глядеть вниз. Он полз по кажущимся бесконечными завалам и в самые жуткие моменты старался отвлекаться на чёрное, равнодушное ко всему небо.

До заветной цели — операторской, где, Валерий Иванович верил, мог находиться Ходемчук, — оставалось совсем немного, когда он остановился перевести дыхание. Сверху капала вода. Она стекала по лицу, заливалась за шиворот. Валерий Иванович глубоко вдохнул и снова посмотрел наверх.

И вдруг, среди черноты, редко озаряемой алыми всполохами, он увидел Её… с неба оторвалась и упала звезда. Невообразимо яркая, оставившая молочно-белую вспышку, яркий хвост за собой.

И стало легко. Очень легко ползти.

— Ходемчук! Валера! Валерка!!! — звал он в пустоту.

И вот прямо перед собой он увидел разрушенную операторскую, символ последней, робкой надежды. И её крах.

…Валера.

…Ва-ле-ра.

Когда он спускался к ожидавшим его Дятлову и Ювченко, Валерий Иванович снова докладывал коротко и по существу:

— Анатолий Степанович, Ходемчук… Валера… его нет.

— Что с реактором?

— И реактора больше нет. Нужно срочно сообщить Акимову.

Валерий Иванович в последний раз обернулся на разрушенный зал ГЦН и добавил:

— Ничего больше нет.

А потом зашагал прочь, обратно к БЩУ.

…

Валерий Иванович не спешил открывать глаза, потому что знал: стоит ему лишь пошевелиться, Зоя стремглав бросится к нему. А ему хотелось только одного — запечатлеть глубоко в подсознании навсегда, навеки милый её образ таким, каким он видел его теперь.

Наблюдая за ней из-под полуопущенных век, из-за прозрачного щита полиэтиленового бокса, он думал, что лицо её выглядит усталым, а что-то внутри изменилось окончательно и бесповоротно. Всегда сосредоточенная, опрятная, но улыбчивая, она сидела теперь с книгой на коленях, но не читала, а смотрела куда-то за окно. Из опрятной всегда причёски выбилась и упала на лицо прядь. Но Зоя не замечала, как не замечала и ветер, пробравшийся в открытое окно и хозяйничавший теперь в палате, читающий и переворачивающий страницы Её книги.

— Зачем? Почему? Ради чего? — почти бессильно произнесла она, поворачиваясь.

И он улыбнулся. Просто потому, что было бы крайне наивно полагать, что он может скрыть от Зои хоть что-то. Даже то, что не спит. Она знала его лучше всех остальных, а где не знала, там чувствовала сердцем. Валерий Иванович поймал взгляд её ласковых и печальных глаз и твёрдо, уверенно произнёс.

— А был бы я тем, кто я есть для тебя, если бы не пошёл его искать? Если бы там, под завалами, оставил живого или мёртвого своего друга, даже не попытавшись помочь?

Ответ был прочитан во взгляде мгновенно, хотя озвучила она его лишь некоторое время спустя.

— Вопрос этот не к тебе, Валера. Этот вопрос не пойму кому теперь адресовать. Где справедливость?

— Если её не искать — везде и нигде одновременно. Знаю одно — бывают такие моменты, когда нужно всё взять в собственные руки, понимаешь? — и, не дожидаясь ответа, он уточнил: — А Саша Ювченко здесь?

— В соседней палате. Заходил, но ты спал. Врачи говорят, что если бы ты не настоял на госпитализации, для него всё могло бы закончиться очень плохо.

— …

— Обход, перевязка, — глухо послышалось за дверью, в которую тут же коротко постучали. За облачённым в белый халат врачом вошла медсестра. Медики посмотрели на Зою неодобрительно:

— Сколько раз вам повторять, что нельзя открывать бокс и прикасаться к больному. Это опасно.

— Я и сама не помню, как подошла, — смутилась она и, отступив на несколько шагов, спросила:

— Мне подождать в коридоре?

— Хорошо бы вам прогуляться и выспаться, — почти строго сказал врач.

…вспоминая о перевязке, Валерий Иванович закрыл глаза. Впереди ждали мучительные минуты, по ощущениям складывающиеся в часы.

— Что тебе принести, Валера? — услышал он голос Зои.

— Молока. «Боржом» надоел до омерзения.

— Все они так говорят, — неожиданно улыбнулась медсестра. — Сока просят, кефира — хоть чего-то другого, а по-моему, не такой уж он, «Боржом», и мерзкий.

…

Когда он снова открыл глаза, в палате, кроме него, никого не было. Валерий Иванович несколько раз обвёл взглядом комнату, чтобы удостовериться. Нет, всё на местах и даже уже обыденно-знакомо: стул, тумбочка, стол, на котором стоял букет цветов, принесённых ко Дню его рождения — шестого мая — с обещаниями:

— Ты поправишься, — говорили коллеги, те, кто ещё мог стоять на ногах.

— Хорошо, — обещал он, понимая, что не сможет сдержать данное слово.

От увядающего букета взгляд Валерия Ивановича переместился к окну, из которого в палату стремился мягкий, золотисто-розовый свет.

«Утро? Или вечер?» — подумал Валерий Иванович и попытался чуть приподняться, чтобы разглядеть.

Но вместо ответов, вместо какого-то значимого элемента за окном, он вдруг увидел, как на подоконник спикировала и приземлилась… крупная серебристо-белая чайка. Она неловко сложила широкие крылья, неловко встряхнулась.

— Чайка, посреди Москвы? — Валерий Иванович даже зажмурился, чтобы прогнать странное, невероятное видение.

— А хочешь, называй Чайкой, я не против, — услышал он тихий знакомый голос.

— Галя? — в мгновение ока узнал он её, открывая глаза.

Она сидела на подоконнике, покачивая ногами, обутыми в стоптанные туфли-лодочки. Белое платье в красный горошек казалось ослепительно ярким. И хотя лица он не видел совсем из-за странного, яркого света, который, казалось, пронзал Галю насквозь, он не сомневался, что теперь перед ним предстала та самая девочка, которую он когда-то спас от гнева отца-алкоголика.

И ему впервые было неинтересно, откуда она появилась и когда уйдёт, Валерий Иванович смотрел только в ладонь, которую она протягивала ему. А на ней, в самом центре, горело что-то невообразимо яркое, слепящее, смотреть на которое не было никаких сил.

— Смотреть и не надо, хотя я хотела бы, чтобы ты увидел. Вот она — та самая Полынь, да не для тебя. Ты уйдёшь теперь со мной, и больно не будет. Ты ведь делал всё, чтобы не было больно другим.