Звезда Полынь (гет)

Не стоит мешать реальность и грезы.

Твой путь ― Сила.

А мне не увидеть рая.

Из-под твоих пальцев рождаются звезды.

Под моими

они

умирают.

Стихи Аси Зориной

(публикуются с разрешения автора)

Ночь

Не спать перед дежурством — всегда плохая идея, но вот в очередной раз Лёня не мог сомкнуть глаз. Он ворочался с боку на бок, лёжа на узком своём диване.

Он смотрел на часы — подарок отца, — которые не снимал с руки даже на ночь, и видел, как тонкая золотая стрелка миновала очередной круг. Два часа. То ли глубокая ночь, то ли самое раннее утро.

Лёгкий ветерок, осторожно проникающий в комнату сквозь приоткрытую раму, путался в вуалях тюля, а сквозь стекло виден был крошечный клочок чёрного неба, подглядывающего за Лёней миллиардами глаз-звёзд.

И так гипнотизировало это зрелище, что он приподнялся с дивана, наступил на прохладные доски пола, пытаясь нащупать домашнюю обувь, но не найдя её, как есть, босиком, вышел на балкон.

Ночи в апреле ещё прохладные, а потому руки и ноги Лёни мгновенно покрылись бугорками мурашек, вот только он этого не замечал, глядя в глаза ночному небу, чувствуя себя, пожалуй, самым счастливым человеком на планете.

Он думал о тысячах вещей сразу и, в общем-то, ни о чём конкретном. В голове вертелось несколько строчек полузабытых стихов, так подходящих моменту. Он думал о том, что отец был не прав, когда говорил, что многозвёздным небо бывает лишь в августе: возможно, это правило и работает на Байконуре, в Москве или каком-нибудь далёком Нью-Йорке, вот только Припять нарушает все законы природы. Апрель словно погрузил Землю в звёздную колыбель и слегка покачивал — так, чтобы никто этого не увидел. Казалось, в моменте способно раствориться само совершенство, но не хватало лишь мелочи… и жалел Лёня только об одном: что нет рядом той самой, которую можно было бы обнять и согреть в эту прохладную ночь, а в объятьях немного согреться самому, а ещё… ещё развернуть её потом к себе лицом, обнять чуть крепче и заправить за маленькое аккуратное ушко непослушный золотистый локон.

Он не думал о том, что проследовало бы за этим. Мечта сладко обрывалась на моменте, когда прядь упрямо соскальзывала, возвращаясь на своё место, а под подушечками лёниных пальцев оказывался шёлк девичьей щеки…

Лёня прикрыл глаза, чтобы в очередной раз попытаться ухватить растворяющийся образ. Он буквально чувствовал тепло, исходящее от воображаемой девушки, слышал её голос, но вот лицо с мягкими, неуловимыми чертами — оно всегда ускользало от его взгляда…

Из пучин фантазий Лёню бесцеремонно выдернул резкий порыв ветра, неуклюже хлопнувший чьей-то форточкой, а откуда-то из двора вдруг послышались голоса запоздалых прохожих. Лёня открыл глаза и с некоторым сожалением отметил, что продрог окончательно, но вернувшись в комнату, понял, что спать уже не хочет совсем. Его тянуло на улицу: туда, где под едва покрывшимися нежной листвой деревьями прогуливались — хихикая и целуясь — парочки, вовсе не желающие расходиться по домам, туда, где за крошечным городком сверкающей лентой вилась среди леса река.

И конечно же Лёне было немного неловко, когда рёв мотора его новенького мотоцикла нарушил ночную тишь, когда встречный ветер коснулся лба, развевая волосы. Когда дорога, золотистая в свете фар, повлекла его вперёд, прочь из двора, из города.

Лёня ехал по трассе, и чувство странного волнения завладевало всем его существом. Но в волнении этом не было и тени тревоги. Больше оно напоминало то трепетное, ни с чем не сравнимое чувство в ожидании чуда. Когда знаешь, что оно свершится непременно.

Лёня чуть сбавил скорость, но только для того, чтобы услышать, как старухи-сосны склоняют друг к другу свои кроны, перешёптываясь, сплетничая на ветру.

Он остановился только тогда, когда последний городской огонёк скрылся в непрозрачной голубоватой дымке, поднимающейся над сонной землёй. Лёня свернул с дороги на глинистую двуколейку, едва заметно отделившуюся от трассы и убегающую резко, почти перпендикулярно, в сторону. Он уверенно поехал по ней, зная, что через каких-нибудь пару минут взору его откроется беспокойное, рябое русло реки Припять, непременно разделённое серебристой лунной дорожкой на две части.

…он заглушил мотоцикл и оставил его под ивой, ветвями почти касавшейся воды. И кеды он свои оставил там же, чтобы пройтись босиком по глинистому берегу. Припять действительно казалась невыразимо прекрасной — точно шёлковый шарф, волнующийся на плече гигантской красавицы по имени Земля, вечно спешащей по своим космическим делам.

Лёня остановился у самой воды и глубоко вдохнул свежий ночной воздух. На душе у него было легко и светло просто оттого, что он был один и никто не мог помешать наслаждаться подвижной звёздной картой небосвода, лунной дорожкой, доходящей до самого берега, и слушать тихий плеск волн хоть до самой зари.

Лёня совсем расслабился, а потому вздрогнул и едва ли не вскрикнул, когда за его спиной вдруг хрустнула сухая ветка. Но ещё до того, как он обернулся, мозг пронзила вспышка, что бояться нечего, что дикие животные здесь не водятся. И всё же он совершенно точно ойкнул, когда, обернувшись, увидел… девушку.

Лицо незнакомки — бледное и встревоженное — хорошо освещала луна. Девушка неуверенно переминалась с ноги на ногу и робко теребила лямку перекинутого через плечо рюкзака.

— Кто ты? — вместо приветствия выпалил Лёня, понимая, что, учитывая обстоятельства, вопрос звучит странно, как и фамильярное «ты».

— Я?.. — голос незнакомки казался взволнованным и оборвался на высокой ноте. Но собравшись, она продолжила. — Я?.. О, как, наверное, это глупо прозвучит, но я из Киева ночной электричкой в Припять к подруге ехала и, похоже, вышла чуть раньше, чем нужно. Вот и иду теперь пешком. Дежурный по вокзалу только направление указал да посмеялся, когда я про такси спросила.

— Почему посмеялся? — снова удивился Лёня, заметив, что девушка оставила в покое лямку и теперь с осторожным интересом его рассматривала.

Луна была почти полной и серебристой, как здоровенный ёлочный шар. И света её хватало, чтобы видеть всё как днём. Лёня заметил, как взгляд незнакомки, чуть задержавшись на высоком его лбу, метнулся к босым ступням, перемазанным глиной. Он почувствовал себя неимоверно глупо, да так, что невыносимо захотелось провалиться, тем более что молчание слишком затянулось. Лёня всё ещё придумывал, о чём можно спросить, когда услышал:

— А ты… что ты здесь делаешь посреди ночи? Турист?

— Не совсем, — в собственном голосе послышался вздох облегчения. — Скорее переживаю очередной приступ бессонницы.

— Бессонницы? — глаза девушки округлились, и Лёня отметил, что они очень тёмные, возможно, почти чёрные.

— Я частенько не могу уснуть по ночам. Наверное, сказывается режим работы. Когда ходишь в смену, никак не можешь приспособиться к человеческому режиму.

— И что? — вдруг рассмеялась она. — Какой у тебя тогда режим?

— Собственный, — в ответ улыбнулся он, — топтуновский.

— Что значит «топтуновский»?

— Это от фамилии. Меня Топтунов Леонид зовут. А ты? Как тебя называть можно?

На несколько мгновений она замолчала, отвела было глаза в сторону, но тут же вновь посмотрела на него. Вот только не в глаза, а выше, в какую-то воображаемую точку на лбу, и вдруг выпалила быстро:

— Гаврилова Галя. Да, и, кстати, я тороплюсь. Буду очень признательна, если ты укажешь мне маршрут. Хорошо бы в город попасть часов до восьми.

— Понять не могу, как ты сюда попала. Железнодорожные пути в противоположной стороне. Ты что, кругами перемещаешься?

— Возможно, — пожала плечами Галя. — В темноте в лесу сложно сориентироваться. Если честно, кажется, что я иду уже тысячелетия. У меня был фонарик, но батарейка села ещё в начале пути.

— Значит, в Припять путь держишь? — задумчиво произнёс Лёня, запустив ладони в карманы брюк. Нет, в голове его, конечно, уже не раз пронеслась мысль, которую он стеснялся озвучить, но Галя казалась такой хорошенькой, что от одного взгляда на неё в горле пересыхало, а язык совершенно не спешил отлипать от нёба.

— Да, и чтобы поскорее прийти, следует уже отправиться, — снова мягко улыбнулась Галя. Она поймала между пальцами длинную, блестящую, светлую прядь, и заправила её за ухо. — Так в какую сторону мне идти?

— А-а… ты… Ты не… я… Я мог бы подвезти тебя, если бы ты, конечно, была не против. У меня тут… Тут у меня мотоцикл, а… а вот и он, — Лёня указал в сторону ивы и неловко замолчал, крайне опасаясь отказа.

— Ты серьёзно? Ты мог бы подвезти? — в голосе Гали послышалась плохо скрываемая радость. — О, я была бы крайне тебе благодарна. На самом деле.

— Тогда поехали?

— Я думала, что ты хочешь ещё немного погулять…

Что-то холодное, как дыхание ночного ветра, почудилось Лёне в галином голосе, странная искра промелькнула в её глазах, но он попытался не придавать значения. «Всё в лунном свете кажется несколько иным, чем при дневном», — подумал он, натягивая кеды.

— Ночь прохладная, а к утру тут станет ещё холоднее. Лучше встретить рассвет в городе, как думаешь?

Галя неопределённо повела плечами и протянула руку:

— У тебя есть шлем?

…и пока она возилась с застёжкой — Лёня, конечно же, не решился предложить ей помощь, — он подкатил мотоцикл, но перед тем, как завести, снова посмотрел в тёмное, звенящее звёздами небо. Оно казалось удивительно спокойным и умиротворённым, разумным, древним и даже каким-то усталым в ожидании рассвета.

И вдруг яркая вспышка на нём заставила Лёню вздрогнуть, а затем с восхищением обратиться к Гале:

— Ты видела?

— Что? — не поняла она, всё ещё пытаясь одолеть застёжку.

— Метеор сгорел в атмосфере. Очень крупный, наверное. Вспышка была яркой.

И Галя засмеялась. Задорно и тепло. Опустив руки, она буквально тряслась от хохота.

— Что? — спросил Лёня, чувствуя, что краснеет.

— Ты не иначе как физик по образованию, — пояснила Галя. — «Метеор сгорел в атмосфере». Люди чаще говорят, что звезда упала и спешат загадать желание.

— Ты загадала?

— А ты?

Он промолчал, глядя на неё, думая о том, что, возможно, перед ним самая красивая девушка из всех, которых он только видел в жизни.

— Помоги мне со шлемом, — тем временем попросила она. — Туго.

Он не поверил ушам и едва владел собственными пальцами, когда Галя задорно задрала подбородок. Шея у неё была тоненькая и вся в чёрных созвездиях крошечных родинок или веснушек. При таком освещении Лёне всё равно не удалось бы рассмотреть, а потому, закончив, он поспешил отступить на пару шагов.

— И всё же?

— Что? — снова не понял Лёня.

— Кто ты такой? Глубокой ночью гуляешь по берегу реки, говоришь о метеорах.

— Ты угадала, я физик. Но по большей части на практике.

— Это как? — задала новый вопрос Галя, устраиваясь, пока Лёня держал мотоцикл.

— Я на станции работаю. Старшим инженером управления реактором.

— Ух ты… и так бывает?

— Готова? Поехали…

И Лёня почувствовал, как земля уплыла из-под ног.

…

Ему действительно мерещилось, что мотоцикл не едет, а парит над трассой, столь невероятным казалось присутствие Гали за спиной. И он бы, конечно, не поверил, он всё время бы озирался, не оплети её руки его собственную талию. Она едва касалась его живота, но от ледяных — даже сквозь ткань футболки — пальцев по его телу расходились такие волнительные потоки тепла, что он чуть сбавил скорость.

— Мы едем очень медленно. Почему? Твой мотоцикл неисправен?

— Нет, всё хорошо. Просто мне… мне хочется ехать как можно медленнее. Знаешь, до города здесь рукой подать, а мне не хотелось бы, чтобы… чтобы…

— Чтобы что? — спросила Галя, но Лёня чувствовал — она догадывается, что причина в ней, а потому оставил вопрос повисшим между ними, без ответа. От этого момент становился ещё более волнительным.

Они ехали около получаса, несмотря на то, что вся дорога могла бы занять считанные минуты. Над горизонтом уже занималась робкая заря, когда позади них остался широкий, пустынный в этот час мост, но Лёне всё равно казалось, что прошли жалкие мгновения, когда он вынужден был притормозить на главной площади и заглушить двигатель.

— Вот мы и приехали. Конечная, — улыбнулся он. — Гостиница Полесье. Сюда ведь тебе надо?

— Даже не знаю, — пожала плечами Галя, — подруга живёт на улице Леси Украинки и только к восьми встаёт на работу. Я хотела переночевать в гостинице, но и туда теперь идти как-то неудобно.

— Ты можешь подождать у меня, — с готовностью предложил Лёня, но тут же осёкся, понимая двусмысленность сказанного. Чтобы сгладить неловкость, он дополнил ещё более неуклюже:

— У меня чай и кофе. А ещё орешки кедровые. Родственники с севера присылают.

— Я лучше погуляю немного, посижу тут. Скоро рассветёт, можно будет почитать книгу. А ты иди, поспи немного. Скоро ведь и тебе на работу, наверное.

— Ближе к вечеру, — уточнил Лёня. — Ты уж извини, но бросить тебя здесь одну я не могу. Давай погуляем вместе.

Он боялся отказа и всё смотрел в тёмные и необъяснимо грустные глаза.

— Ну, хорошо, — улыбнулась Галя.

…

Остаток ночи и бóльшую часть утра они просто бродили вокруг гостиницы. Сидеть было прохладно, вот потому они и ходили, стараясь шагать так быстро, как только могли. Возможно, прогулка выглядела странно, но Лёня не думал об этом, он размышлял только о том, что узнавал от Гали.

Он пытался представить её отца, которого Галя описывала строгим и статным. И рисовало его воображение высокого усатого мужчину в форме, хмурящего кустистые брови. Но Лёня был уверен, что суров был Михаил Иванович только с остальными, ведь с такой девушкой, как Галя… как можно быть строгим? А ещё Лёня думал, что белый халат будет очень хорошо смотреться на стройной фигуре Гали, ведь она успела рассказать ему, что через несколько недель собирается поступать в Медицинский институт в Москве. От этой новости у Лёни слегка пересохло в горле, но всё же он спросил:

— Несколько недель… это ведь достаточно много… Ты… Мы успеем увидеться ещё?

— Если ты хочешь, то, конечно, можно. Я напишу тебе адрес.

Она старательно выводила буквы и цифры в блокноте, смешно удерживая колпачок авторучки между зубами. Она не смотрела на него, вот, может, потому он и обнаглел, решился.

Он сделал всего один шаг. Маленький, разделявший их доселе. Галя только лишь успела коротко вздохнуть, выронив дурацкий колпачок изо рта, когда пальцы Лёни осторожно ухватили прядь её волос и аккуратно, будто то великая драгоценность, завернули за ухо.

— Я… — начала было она, но добрая, обезоруживающая улыбка Лёни заставила её промолчать.

— Могу ли я зайти за тобой сегодня днём, перед тем, как пойти на работу?

— Тебе нужно поспать…

— Моя мама любит пошутить и говорит, что в молодости спать не нужно. «В гробу все выспимся», — повторяет она.

…

Рассвет

Он всё ещё слышал её смех над удачной шуткой, когда звук его, словно серебряный колокольчик, постепенно начал стихать, будто удаляясь, а потом и вовсе смолк. В обступившем его сером, влажном тумане Лёня, как ни старался, не мог разглядеть силуэта Гали. Он хотел позвать её, но не получалось, голос словно замер, застыв в горле многогранной, острой ледышкой.

Лёня почувствовал, что падает, а тело его обволакивает что-то холодное и сразу после до противности тёплое, мокрое. И снова ему в глаза заглянуло небо, ночное небо, с которого сорвалась и упала на землю невероятно яркая, огромная звезда.

«Неужели это просто сон?» — пронеслось на периферии сознания, прежде чем вокруг всё почернело.

Он попытался открыть глаза и перевернуться на бок. Ото сна, казалось, занемело всё тело — от кончиков пальцев на ногах и до самой макушки. Он понимал, что физически это невозможно, когда с усилием разлепил веки.

Лёня всё ещё не мог пошевелиться, когда открыл глаза. С большим трудом он обвёл взглядом обступившее его пространство. Бледный, словно молоком разбавленный свет скупо проникал в странный бокс, где стояла кровать, на которой он и лежал. Больше всего сооружение напоминало парник, вроде тех, что сооружают дачники, — огромный полиэтиленовый параллелепипед, но со странными трубками, оканчивающимися резиновыми перчатками.

Лёня опять прикрыл глаза, чувствуя неимоверную усталость, отступающую перед нарастающей секунда за секундой болью, которая в свою очередь немного проясняла сознание.

И он вспомнил…

Вспомнил, как весь день гулял по парку с Галей, как ели они мороженое из вафельных рожков и много смеялись. Как в конце прогулки Лёня осмелел настолько, чтобы взять её маленькую ладошку в свою и выпросить разрешения погулять вновь сразу, как только он вернётся с дежурства.

И он вспомнил…

…что с дежурства так и не вернулся.

Что сначала был грохот, от которого, казалось, вся станция от основания и до крыши вздрогнула, а после все работники смены долго не могли поверить в свершившееся: что совсем рядом, в нескольких десятках метров от них, разорвалось сердце ядерного реактора.

И сразу началась паника, беготня, где торопливые решения чередовали и бестолковые, и правильные, а в самом начале Лёня запомнил только растерянный взгляд начальника смены Саши Акимова и едкие комментарии заместителя главного инженера АЭС Анатолия Степановича Дятлова.

И он вспомнил, как, едва стряхнув с себя оцепенение, выкрикнул:

— Нужно скорее подать в активную зону реактора воду…

Те же самые слова он позже слышал со всех сторон.

А потом были скорая помощь и внимательные, добрые глаза фельдшера, измеряющего ему давление.

— Отпустите меня. Рвота — это просто ерунда. Дома я в себя приду быстрее, чем в больнице. Отпустите, меня девушка ждёт…

…

— Галя!

Ему казалось, что он вложил в голос всю силу, когда звал, но из горла вырвался лишь слабый сип, от которого грудь будто огнём обожгло. Но это сработало. За стеной-парником что-то зашевелилось. Нечёткая тень заспешила к боксу, приняв очертания фигуры невысокого сутулого мужчины. И прежде, чем жилистая рука отвела занавеску в сторону, Лёня вспомнил всё.

— Папа?

— С добрым утром, сын, как ты? — отец выдавил улыбку, от которой знакомые морщины-лучики разбежались по всему лицу, и Лёня с удивлением отметил, что отцу, которому всего пятьдесят, последние дни добавили слишком много соли в висках.

— Утро? — попытался улыбнуться Лёня, но почувствовал, что даже улыбка причиняет боль. Что сухая, тонкая кожа губ трескается от этого крошечного усилия.

— Ты лежи, лежи, — встревожился отец, наклоняясь ближе, касаясь его лба. — Врач сказал, что операция прошла успешно, но нужно время, чтобы понять… спинному мозгу нужно время, чтобы прижиться, и полный покой. Я позову сестру, она сделает укол. Так велел врач. Ты должен, ты обязан спать.

Что-то блеснуло в уголке глаза отца. Серебряная нитка сверкнула и исчезла с бледной щеки.

— Я… я не хочу спать. Отец… мне идти надо. Я… помоги мне встать.

Лёня слышал собственный голос, не узнавая его. В нём мольба и отчаяние тонули в хрипах. А ещё он устал. Он сказал всего несколько фраз и при этом смертельно устал… Может быть, сделать укол — вовсе не такая уж и дурная затея?

Он на секунду закрыл глаза.

…и когда открыл их снова, солнце щедро и ласково освещало палату, проникая золотистыми своими лучами в лёнин бокс.

— Папа, — тихо позвал он. Новая порция сна не подарила ему облегчения. Напротив, с ужасом Лёня осознал, что стало ещё больнее.

— Я здесь, я тут… что ты хочешь? Позвать врача?

— Где мама?

— Лежит на другом этаже. После операции. Я хотел предложить свой, но только она оказалась подходящим донором. Ты увидишь её очень скоро. Ещё денёк и ей разрешат вставать. А пока отдыхай.

— Папа, у меня просьба… в Припяти, на улице Леси Украинки дом тридцать четыре, квартира двадцать один, гостит девушка по имени Галя. Попроси кого-нибудь навестить её и узнать галин адрес в Киеве. Она скоро уедет из Припяти. А я… я должен её найти. Сразу, как только выйду из больницы. Кстати, а какое сегодня число?

— Одиннадцатое мая, — голос отца странно провалился, когда он ответил.

— Одиннадцатое?

— Да.

— Помоги мне встать.

…он даже не чувствовал укола. Только тёмную, густую мглу, утягивающую его в своё чрево. Он снова слышал голос Саши Акимова, опять бежал по слабоосвещённому тоннелю к насосам. Он слышал голос Гали где-то позади, но никак не мог понять, почему она находится на станции.

…

Фёдор Данилович — отставной офицер — по привычке, хотя и несколько рассеянно выпрямился перед юной ещё медсестрой, сделавшей инъекцию снотворного Лёне. Та, несмотря на возраст, глядела на мужчину строго.

— Сколько раз вам повторять, гражданин Топтунов, что нельзя открывать бокс? От больного идёт мощное излучение. Это может сказаться и на вашем здоровье. Поймите, стоит мне только доложить о нарушениях режима врачу, вам запретят сюда приходить, даже приближаться к больному.

— Дорогая моя, — мягко вклинился Фёдор Данилович в пламенную речь, — тот, кого вы называете «больной», прежде всего мой единственный сын. И я не могу смотреть, как он страдает, не имея возможности даже пошевелиться.

— И всё-таки это опасно, — настаивала медсестра, но в голосе её послышалось сомнение. — Я вынуждена сказать врачу.

— Игорь Сергеевич обо всём знает. И он лично разрешил мне помочь Лёне, облегчить его последние страдания.

— Но, — растерялась медсестра, — ему же операцию сделали. Он должен на поправку теперь пойти. Во всяком случае, вы должны верить в лучшее.

— Анализы ухудшились. Организм отторгает трансплантированный спинной мозг.

— Но…

— Врач не стал скрывать. Лёне осталось недолго.

Затянувшаяся пауза прервалась короткой дробью от каблуков, растворившейся за гулко хлопнувшей дверью. Фёдор Данилович опустился в кресло. Пока Лёня спит, он тоже может погрузиться в дремоту. Поверхностную, чуткую, такую, чтобы слышать лёнино дыхание.

…

Розовые сумерки сменялись душной, чёрной темнотой, а затем снова прохладным, молочным светом. Лёня просыпался и, удостоверившись, что боль не отступила, а стала ещё сильнее, опять закрывал глаза. Он чувствовал прохладу рук родителей на лбу и запястьях, он слышал их голоса и пытался что-то говорить в ответ. Он просил маму не плакать и зачем-то спрашивал, не приходила ли Галя. Нет, он хорошо запомнил, что находится в Москве, но отчего-то казалось, что вот-вот скрипнет дверь и на пороге окажется она. И посмотрит тогда Галя на него своими тёмными, как самая глубокая ночь, глазами, и бросится к его постели, чтобы взять его за руку и помочь подняться…

— А Саша? Где Саша Акимов? Почему он не приходил навестить?

Воцарившаяся тишина сказала больше любых слов.

— Когда? — задал новый вопрос Лёня.

— Позавчера. Он и трое пожарных.

— Сколько человек уже умерло?

— Не могу сказать точно. Сюда привезли только самых тяжёлых.

…

Когда Лёня вновь открыл глаза, ему показалось, что боль немного отступила. Настолько даже, что он рывком поднял руку и увидел собственную ладонь, покрытую гноящимися ранами.

Он едва не вскрикнул, но, вспомнив об отце, вовремя сдержался.

Медленно-медленно, внимательно он осмотрел изуродованные ожогами пальцы и запястья. Язвы уходили и выше, к локтям и плечам. Но Лёня не хотел смотреть. Он почувствовал, как глухие рыдания подкатывают к горлу, как рвутся они наружу, раскатами грома, чтобы разрушить идеальную больничную тишину.

Он не давал воли слезам только из боязни, что отец услышит. Фёдор Данилович круглосуточно дежурил у постели сына, и Лёня не хотел беспокоить его. «Сын солдата никогда не плачет», — часто повторяла мать, когда Лёня был совсем мальчишкой. И он привык держать всё внутри, памятуя о звёздах на отцовских плечах. Почему-то теперь ему казалось, что урони он хоть одну слезу, как оторвётся золотая звезда с погон и упадёт на пол, закатится туда, где её никто не найдёт. И это такая звезда, что при её падении желание загадывать бесполезно.

Лёня лежал, пытаясь успокоиться, но взгляд его упорно возвращался к язвам. Он был так потрясён увиденным, что не сразу заметил, как занавеска бокса отодвинулась и внутрь проникло чуть больше мягкого света.

— Лёня? — послышалось над ухом.

Обернуться резко не получилось. Более того, он едва смог пошевелить шеей. Мгновения снова казались вечностью, ведь разум, опередив тело, кричал: «Галя?!»

Она стояла рядом с кроватью на коленях. Так, что лицо её оказалось совсем близко. В каких-нибудь паре десятков сантиметров от его собственного.

Как лезвием бритвы, вмиг отсекло все дурные мысли, сердце Лёни наполнялось восторгом от одной только мысли: «Она здесь, Галя смотрит на меня, и ей не противно».

Но к чувству разливающейся по всему телу эйфории пришли и мысли тревожные, тут же сорвавшиеся с языка:

— Говорят, что со мной рядом находиться опасно для здоровья. Галя, Галечка, ты лучше иди, а я… я найду тебя.

Но Галя и не думала уходить. Не собиралась она и подобно фантому растворяться в воздухе. Наоборот, с тихим вздохом, она придвинулась ближе. Так, что между их лицами осталось совсем чуть-чуть. Лёне даже приходилось напрягать глаза, чтобы видеть кончик драгоценного для его сердца, слегка вздёрнутого носа Гали.

— Я… я очень ждал. Как ты нашла меня?

Она немного помедлила с ответом, словно подбирая слова, но потом выпалила, как на духу:

— После аварии на ЧАЭС Припять вскоре эвакуировали. Паники не было, но толком никто и ничего не знал. Кто куда поехал, зачем именно туда… но мне повезло. Со мной в одном автобусе бабушка одного из пожарных ехала, тех, которые первыми тушили. Она и сказала, что всех, кого сильно облучило, в Москву перевели. Я приехала. К тебе.

Лёня не знал, что говорить. Чувство абсолютного, неизмеримого счастья, казалось, накрыло его с головой, особенно, когда он снова посмотрел на Галю, чтобы сказать ей, но увидел, как она, чуть прикрыв свои чёрные глаза, тянется к нему.

Будто майский прохладный ветер коснулся его губ и остался влажной росой, даря измученной болью коже живительную силу. Лёня поднял руку и, погладив тоненькое предплечье, целомудренно обнял Галю, чувствуя, как её ладони касаются его собственных плеч.

— Галя, я…

— Ты только ничего не говори и не удивляйся. Ты просто… дай мне руку.

И он коснулся её пальцев. Таких же восхитительно прохладных и дающих силу всему телу. И он не чувствовал уже усталости и боли, когда она с улыбкой попросила:

— Сможешь подняться и дойти со мной до окна? Я хочу показать тебе…

— Я постараюсь, — улыбнулся Лёня.

— Постарайся. А я… я помогу.

Он не верил собственным ощущениям, когда ноги коснулись пола, а тонкая галина рука, на поверку оказавшаяся очень даже крепкой, обвила его талию.

— Всего с десяток шагов. Обопрись на меня, — попросила она.

Медленно-медленно они зашагали к открытому окну, в которое настойчиво просился май.

И лишь дойдя до него, Лёня удивился:

— Ночь? Сейчас ночь? Но в комнате было так светло.

— Полнолуние, — улыбнулась Галя. — Помнишь, впервые мы встретились при лунном свете?

— Если бы и хотел, не смог бы забыть.

— Я тоже.

А дальше они молчали. Просто стояли у окна и молчали, глядя, как вздрагивает и роняет звёзды чёрное небо. И вдруг, когда с его полотна сорвалась очередная, пожалуй, самая яркая, Галя прижалась лбом к щеке Лёни и прошептала:

— Смотри, какая же огромная упала звезда…

И Лёня всматривался в небо, он пытался увидеть ту самую, о которой говорила Галя, но вокруг становилось всё темнее. Он всё ещё чувствовал её прохладную руку, когда всё вокруг поглотила чернота. Но он улыбался, чувствуя, что Галя рядом.

…

____________________________________

Звезда Полынь — в Библии является символом наказаний Господних, олицетворяет безмерную Горечь суда Божьего над ослушниками. В чернобыльских событиях часто ищут параллели со звездой апокалипсиса, здесь же символ использован скорее как метафора.

Галя Гаврилова. ОЖП. Персонаж, конечно, вымышленный, но насколько — судить только читателю. Для автора Гавриил (Габриэль) в иудаизме исполняет обязанности ангела смерти. Он является к умирающим праведникам, неся в руках идеально ровный нож. При помощи этого ножа Габриэль забирает душу. В христианской мифологии архангел Гавриил передает людям тайное знание Бога.

И напоследок: я ни в коем случае не хочу опорочить светлую память Леонида Топтунова. Все события, описанные в миниатюре, вымышленные.

По какой реке твой корабль плывёт

до последних дней из последних сил?

Когда главный час мою жизнь прервёт,

вы же спросите: для чего я жил?

Буду я стоять перед тем судом —

голова в огне, а душа в дыму…

Стихи Булата Окуджавы (отрывок)

Вопросы

«Почему?»

Матери казалось, что Сашка родился с этим вопросом на губах. Во всяком случае, она уже и не припоминала времён, когда бы его пухлый пальчик не тыкал во всё подряд, требуя от окружающих людей объяснения тому или иному явлению.

Вот проехал большой ярко-жёлтый автобус — и тут же сашкина голова, зорко следящая за всем происходящим из детской коляски, обернулась вслед:

— Мама, а почему автобус жёлтый?

Вера Дмитриевна, пытавшаяся приладить авоську с продуктами к коляске, только рукой махнула, и сумка упала на асфальт, по которому тут же задорно заскакали румяные мячики яблок.

— Санька, ты меня своими вопросами в гроб загонишь! Ну почему ты не спрашиваешь того, о чём я знаю? Честное слово, от твоих изысканий я себя полной невеждой чувствую.

Но двухлетнего Сашу сказанное, очевидно, не впечатляло, взгляд его озорных глаз тут же перемещался на следующий объект, а рот приоткрывался в очередном:

— Мама, а почему ябл… ух ты, смотри!

Краснощёкое солнце уже клонило усталое лицо ближе к горизонту. Оно казалось огромным и в дымке облаков будто вздрагивало.

— Мама, а почему солнце дрожит? — задал новый вопрос Саша. На его румяных, пухлых щеках красовались ямочки. Так двумя отметинками сама природа на лице его написала, что добр Саша и простодушен.

…

С годами мало что изменилось. И Вера Дмитриевна уже с улыбкой ностальгировала о том, как в детском саду Сашку называли Почемучкой, а позже Знайкой.

Тянущим теплом в сердце отзывалось воспоминание о первом вызове в школу, когда краснеющий Саша показал не менее алую запись в дневнике: «Ув. родители, пожалуйста, зайдите к классному руководителю по вопросу воспитания вашего сына Акимова А.».

Мать было вспылила, но отец, ласково потрепавший её по плечу, произнёс: «Да будет тебе, Верушка, к Сашке первый раз за три года вызывают. Ты вон на младших посмотри — все дневники красные».

И Вера Дмитриевна, выбрав лучшее своё платье, пошла в школу. Каково же было её удивление, когда она увидела учительницу — саму вчерашнюю студентку. Анна Сергеевна, немного сбиваясь, но строго, сначала укорила Сашу за неуёмное, неукротимое «почемучество», а потом, пригласив Веру Дмитриевну сесть, уже мягче произнесла:

— Вы же понимаете, Вера Дмитриевна, что у меня в классе ещё двадцать девять человек и, отвечая на вопросы Саши, я вынуждена расходовать то время, которое должна тратить на всех?

— Я поговорю с ним, — пообещала Вера Дмитриевна. — Только вот не уверена, что беседа эта даст результат. Он у нас с рождения такой. Книги, опыты, вопросы…

— Я не о том, — мягко возразила учительница. — Энергия и жажда знаний у Александра  — похвальная черта. Ему тесно в школьных стенах и развиваться нужно. Знаете, у нас в Доме пионеров есть потрясающие кружки: юный физик, моделирование, астрономия.

…и тем же вечером, за ужином, Сашка с серьёзным лицом заявил: «Ну конечно же физика».

…

Годы летели, взмахивая гигантскими белопёрыми крыльями листов календаря незаметно. Из робкого, но любознательного паренька Сашка превратился в статного юношу. Изменилось лицо, раздались его плечи. Вот только вопросы остались прежними. Но на его «почему» теперь не всегда могли ответить даже профессоры Московского Энергетического Института, который Саша вот-вот должен был окончить с отличием. И не раз пытливый паренёк замечал, что руководитель его дипломного проекта чуть тщательнее готовится к консультации с ним, чем к вопросам других студентов.

— Вам, Акимов, прямая дорога в науку, — скажет он позже, во время защиты дипломного проекта, под аплодисменты экзаменационной комиссии.

— Я бы предпочёл практику, — улыбнётся Саша в усы. — Стране нужны специалисты.

…

«Почему» — никуда не делись и во время службы в армии, а позже и на чернобыльской АЭС имени В.И.Ленина, куда по распределению попал Саша Акимов.

…

— Далась тебе эта дыра? — надула губы Лидочка. — Припять после Москвы? Ты в своём уме, Саша?

— В столице всю жизнь по коммуналкам проболтаемся, а в Припяти нам, как молодой семье, сразу квартиру дадут, двухкомнатную. Но если ты не хочешь… то…

— Да нет, конечно, всё нормально, — улыбнулась Лидочка, положив ладони на сашины плечи. — Вместе навсегда.

…

В самом начале работа на АЭС показалась Саше вполне интересной, но вскоре обнаружила свои изъяны. Акимов многое знал о ядерных установках, но всё же чаще других его можно было встретить в библиотеке АЭС за изучением специальной литературы. И чтение это оставляло больше вопросов, чем давало ответов. Например, Акимов понял, что с реакторами должны работать только люди с узкоспециальным образованием, а не простые технари и электроники, которые наводнили станцию. Слишком уж многое должен был знать и учитывать человек, управляющий реактором. «Физик, химик и… желательно экстрасенс», — всё чаще думал Саша, выходя из библиотеки.

Но времени на анализ у него оставалось всё меньше. Опытных кадров на молодой станции не было, и вопрос продвижения по службе оказался лишь формальным. Настолько, что уже через год Саша нашёл себя стоящим за пультом управления реактором в должности старшего инженера, затем заместителя начальника смены, а позже Акимов стал главным в группе.

Он уже не думал, что следует сменить работу, возможно даже переучиться — вечно хныкающий, но такой любимый свёрток в детской кроватке больше наводил на мысли о работе сверхурочно, чем о высоком.

Так между двадцать пятым и тридцатым днями рождения время приравнялось к мгновению. Саша опомнился только тогда, когда начальник четвёртого энергоблока представил ему робкого, переминающегося с ноги на ногу паренька:

— А это у нас Топтунов Леонид. Молодой специалист из Обнинска. Реактор в глаза не видел, но всё про него знает. Теория — как известно — страшная сила.

Игнорируя явный сарказм в словах начальника, Саша прижал очки к носу указательным пальцем, но всё равно сощурился. «Пора посильнее купить», — пронеслось в голове. Вслух же он сказал, протягивая Леониду руку:

— Очень приятно, товарищ Топтунов. Я — Александр Акимов. Значит, работать будем вместе?

— Надеюсь, — произнёс Лёня тихо, но уверенно. И рука у него оказалась сильная, твёрдая.

…

Акимов смотрел на Топтунова, и что-то странное, не поддающееся рациональному объяснению овладевало его мыслями. Он будто брата своего младшего видел или даже самого себя: те же очки, аккуратные усы и пытливый взгляд. Точно в зеркале отражение. Только восьмилетней давности.

К Топтунову Акимов присматривался долго. Но за три года, в которые новичок дослужился до должности старшего инженера управления реактором, он же из Леонида превратился в Лёньку.

Лёньку — душу компании, когда они воскресным утром выбирались на рыбалку, на дышащий влагой и запахом летних грибов берег реки Припять.

…и Лёньку — саму скромность, когда на работе в очередной раз ему выписывали премию за сверхурочные.

— Лучше Ходемчуку дайте, — спорил Лёнька, — у него дети. А я один.

— Ты на сберкнижку клади. Купишь потом мотоцикл, — смеялся начальник блока. — Ты же о мотоцикле давно мечтал. На рыбалку гонять.

И Саша доверял Лёне. Как себе.

…

— Да чего вы возитесь, Акимов?! — голос Анатолия Степановича Дятлова звучал раздражённо. Листая сменный журнал, Саша исподлобья посмотрел на начальника.

— Я обязан изучить эти записи, — медленно, делая ударение на каждом слове, отвечал он. Дятлова побаивались все. Да и сам Саша, чего уж душой кривить, вздрагивал под тяжёлым дятловским взором. Возвращаясь к записям, Акимов покосился на Топтунова. Тот стоял за пультом, и побелевшие щёки выдавали в нём крайнее волнение.

— Двести мегаватт? — произнёс Лёня, словно отказываясь верить в услышанное. — Это всё равно что лететь пассажирским самолётом на высоте пятьдесят метров над городом. В теории возможно, но на практике сложно осуществимо.

— Ты, кажется, в МИФИ учился, а, Топтунов? А потому должен знать, что это рядовое испытание, а значит, все параметры давно вычислены за вас с Акимовым людьми, имеющими, очевидно, более высокую квалификацию.

— Леонид прав… — начал было Акимов. — К тому же мы действительно обязаны изучить записи предыдущей смены перед заступлением на дежурство.

— А вас, Акимов, я попрошу попридержать мнение при себе. Вы постоянно разговариваете и мало делаете. На теорию тратите слишком много времени. Высшее руководство поставило задачу. Ваше дело — выполнять. Понижаем мощность до двухсот — это приказ. Топтунов, пошевелись.

Саша отложил журнал и шагнул к Лёне в инстинктивном желании стать стеной на пути Дятлова. Пальцы Топтунова мелко вздрагивали над пультом.

— Всё будет нормально, — вдруг резко выдохнул Саша. Он выпрямил спину, чувствуя, что категоричность была необходима в данный момент. — Ты делай, что Дятлов прикажет, а я… я здесь, рядом.

… и Лёня вытащил несколько стержней.

— Ровнее давай. Чего ты из одного квадранта тянешь? — послышался голос второго инженера, более опытного, но менее образованного. Саша посмотрел на показания приборов.

«Почему реактивность падает так неравномерно?» — пронеслось в мозгу Акимова, но мысль тут же заглушило очередное замечание Дятлова:

— Топтунов, скорее! Так до утра провозимся.

— Не могу, Анатолий Степанович. На мощности около двухсот мегаватт реактор становится сложным, я бы порекомендовал…

— Засунь… — начал было Дятлов, но под взглядом Акимова осёкся. Тем временем Топтунов отрапортовал:

— Ну вот и всё, мы провалились. Надо глушить.

— Что?!

— Реактивность нулевая. Глушим реактор.

— Поднимай, — почти закричал Дятлов. — Ты провалил реактор и теперь блеешь?!

— Мы отравились, — вставил Саша, имея в виду насыщение реактора ксеноном. — Согласно Инструкциям, реактор следует немедленно заглушить, иначе…

— Иначе что?.. — сощурил глаза Дятлов. — Инструкцию писали для таких, как вы. И такими же руками. Если под «иначе» вы имеете в виду аварию, Акимов, то спешу напомнить, что именно её мы и создаём, чтобы проверить, хватит ли энергии выбега для питания насосов. А потому, Топтунов, поднимай реактивность!

— Я требую письменного распоряжения в журнале, — вымолвил Акимов, еле разлепляя губы. Чувство надвигающейся беды сковало его грудь.

…

Ответы

Саша хотел бы забыть, но помнил каждое мгновение так хорошо, как не смогла бы передать кинохроника, как не рассказал бы самый лучший корреспондент. Стоило ему лишь закрыть глаза, он видел путь синей авторучки, слова, небрежно выводимые Дятловым в журнал: «Поднять реактивность путём изъятия максимально возможного количества стержней».

Он помнил Топтунова, на миг превратившегося из СИУРа Леонида Топтунова в Лёньку-мальчишку, зажавшегося в углу, но не от страха, а от осознания неизбежности, предчувствия катастрофы.

— Скорее бы всё это кончилось, — Саша помнил, как сказал это вслух, и помнил ответ уже смягчившегося Анатолия Степановича:

— Две минуты — и закончим. Потом сами спасибо скажете. Может, кого и повысят.

— Растём, — тревожной нотой разрезал густой от напряжения воздух у блочного щита управления №4 голос Лёни. — Слишком быстро растём, товарищ Дятлов.

— Что?

Но больше он уже не успел сказать ничего, Саша кричал, ринувшись к пульту:

— Лёня, гаси, гаси!

И грянул гром…

…

— Лежи спокойно, сейчас лучше будет, тебя только прокапали, — Лида подсунула прохладную ладонь под шею Саши, точно тот не взрослый мужчина, а какой-то младенец. — Или давай помогу. Всё-таки подняться хочешь?

Саша пошевелился, чувствуя тупую, ноющую боль во всём теле. Он посмотрел на Лиду, на её лицо, расплывающееся в утреннем свете, несмотря на то, что очки были на своём законном месте.

— Где Лёня? Где Степаныч? — спросил он, будто жена могла знать.

— Анатолий Степанович в соседней палате, — тем не менее ответила она, — а Лёня… Лёня, — голос Лиды дрогнул.

— Что с Лёней?

— Он в одиннадцатой. Тяжёлый очень, — коротко ответила жена.

— Мне нужна ручка. Я напишу, а ты передай Николаю Васильевичу Карпану. Он должен знать, что мы всё делали правильно и я не понимаю, почему взорвалось.

Саша так волновался, что даже не замечал боли, которую ему причиняли самые простые движения. Он небрежно смахнул сукровицу, капнувшую с собственного запястья на лист бумаги, переданный Лидой.

— Да чего ты ревешь, глупая? Я скоро выпишусь, поправлюсь. А если не рассказать сейчас, как всё было, нас осудят. Всех: и меня, и Дятлова, и Лёньку. А я ведь действительно не понимаю, почему он взорвался. Мы следовали инструкциям.

Коротко смахнув слезу, Лида спрятала записку в карман.

— Как можно скорее передай. Это важно.

Она кивнула, зная, что Саша всегда просит только о самом важном.

…

Коридор отзывался эхом на каждый сашин шаг. В пересмену врачей появлялась возможность навестить остальных. В другое время это категорически запрещалось. Впрочем, многие хотели, да не смогли бы подняться.

В палате номер пять было накурено. Дятлов сидел у окна и хмуро вглядывался в отвечающее ему грозовым взглядом небо.

— Здравствуйте, Анатолий Степанович, — обозначил своё присутствие Саша, хотя знал, что Дятлов слышал, как он вошёл.

— Акимов… Александр… — Анатолий Степанович не спеша обернулся, впившись взглядом в сашины глаза. — С чем пожаловали?

— Я хотел бы узнать, как вы себя чувствуете, — Саша рассматривал багрово-красное от ядерного загара лицо Дятлова, рука автоматически легла на подбородок, оглаживая собственные язвы. Взгляд Саши упал на перебинтованные ноги Дятлова. — Досталось вам сильно?

— Рентген триста, — вдруг улыбнулся Дятлов. — Жить будем, Акимов, не переживай.

— …и ещё, — после некоторой паузы добавил Саша. — Я хотел бы понять только одно…

— Почему взорвалось? — перебил Дятлов. — Взорвалось, хотя мы всё делали правильно, а, Акимов?

…

Возвращаясь к себе, Саша думал о том, что боль становится мучительной, но гораздо сильнее ощущалась та боль, что терзала его изнутри. Боль-вопрос, на который не ответил даже Дятлов. Акимову казалось, что за время, проведённое Дятловым наедине с собой, тот должен был понять, что пошло не так.

Саше хотелось побыстрее вернуться в палату и прилечь, но ровно до тех пор, пока слева от себя он не увидел дверь с табличкой «11».

Лёня лежал в боксе. В полиэтиленовом «парнике» с подогревом. Голый, прикрытый стерильной простынёй, белизной своей делающей ядерный загар Лёни ещё более контрастным.

Саша подошёл ближе и решительно отвёл занавесь в сторону. Лёня открыл глаза и улыбнулся.

— Спасибо, так лучше. Дышать нечем. И пить. Всё время пить хочется. «Боржоми» надоел до омерзения.

— Лида вечером обещала принести сок и молоко. Я зайду. Или попрошу её занести, — ответил Саша, чувствуя, что голос его дрожит.

На Лёню было невозможно смотреть. Распухшие, потрескавшиеся губы. Бурые до синевы веки, почерневшее лицо. Акимов вспоминал, что просил Лёню покинуть станцию, но разве это было бы по-топтуновски?

— И шоколад, — тем временем мечтательно произнёс Лёня. — Знаешь, я пока лежу, всё время думаю о сладком.

— Наверное, так себя проявляет болезнь, — улыбнулся Акимов, — ты ведь даже чай раньше без сахара пил.

— Саша, — голос Лёни вдруг стал серьёзным. — Мы ведь под суд пойдём, как из больницы выйдем…

— Не думаю. Я написал Карпану. Он поймёт и сможет сказать своё слово в защиту. Мы всё делали правильно.

— Но тогда почему взорвалось?

— Этот вопрос не даёт покоя и мне.

…

Лида сменила очередной компресс. Врачи не разрешали, но она делала всё в точности так, как хотел Саша. Кроме одного… И на его просьбу:

— Иди уже, глупая, от меня фонит, как от реактора. Сама заболеешь и дети!

… она отвечала:

— Вместе навсегда.

— А знаешь ли ты почему?

— Потому что ты любишь меня, а я — тебя. Всё просто, — уже с улыбкой отвечала она.

…

Тихое майское утро уже вступило в свои права, когда Саша открыл глаза. В последние три дня он не вставал. Да что говорить — у него не было сил даже просто сесть. Так и встретил он тридцать третий день своего рождения лёжа. Но он видел перед собой самое главное в жизни — заплаканное и опухшее лицо жены — самое прекрасное на свете.

— Я обязательно поправлюсь, — обещал он. — Ты только пойди, отдохни. Поспи немного.

Но в то утро Саша взглядом обвёл палату и не нашёл Лиды. «Наверное, пошла в магазин», — подумал он.

В тот же самый момент дверь, ведущая в палату, тихонечко скрипнула, и на пороге появилась миниатюрная, очень худенькая девушка в халате медсестры.

— Акимов? — строго спросила она, сверяясь с карточкой.

— Он самый, — попытался улыбнуться Саша, понимая, что девушка новенькая. Но любое, даже самое маленькое усилие причиняло ему слишком много боли.

— Да вы лежите спокойно, — будто прочтя его мысли, попросила медсестра, — я всё сама сделаю.

Она поравнялась с кроватью и встала так, что Саше хорошо стало видно бледное её лицо, светлые, гладкие пряди волос, выбившихся из-под чепчика. На кармане халата было вышито розовыми нитками. Саша прищурился и прочёл вслух: «Гаврилова Г.».

Надпись заставила вздрогнуть.

— А… а вас не Галиной зовут? — взволнованно спросил он.

— Галей, — улыбнулась медсестра, готовя капельницу, — расслабьтесь, Акимов, больно не будет.

— Нет, я не о том. Вас искал Лёня. Топтунов Леонид. Он в одиннадцатой палате.

— Я знаю, — тихо, внимательно глядя на него тёмными, почти чёрными глазами, ответила медсестра. — Но не сейчас. К Леониду я пойду чуть позже. Сейчас пока не время. Сейчас ваша, Александр, очередь.

Саша не понимал, о чём говорит медсестра, а только следил за ловкими манипуляциями тонких пальцев. Найдя вену, она ввела иглу и попросила:

— Вы просто полежите, и скоро легче будет.

— Нет, вы не понимаете, Галя. Легче будет только тогда, когда я узнаю ответ на вопрос «почему», но, наверное, это случится только в следующей жизни.

Саша замолчал, глядя на Галю, которая почему-то забыла открыть клапан капельницы. Она стояла, задумчиво глядя на Сашу, и казалось… Саше казалось, что ещё мгновение, и он узнает.

Ласковое майское солнце, проникавшее из-за спины Гали, странно освещало её фигуру. Казалось, что девушка светится изнутри.

— Саша… — вдруг молвила она. — Ты ведь устал. Очень сильно устал, правда?

— Я хочу знать, почему он взорвался?

— Всё равно не поверишь…

— Почему?!

— Ты слышал когда-нибудь о Звезде Полынь?

Зарыты в нашу память на века

И даты, и события, и лица,

А память — как колодец глубока.

Попробуй заглянуть — наверняка

Лицо — и то — неясно отразится.

Стихи В. Высоцкого

И утверждение Г.Медведева о том, что Л.Топтунов и А.Акимов вели себя мужественно, но бесполезно, — безнравственно. Да, Леонид Топтунов по своей должности действительно не мог ничего сделать. Но своим поведением, когда он сам вернулся на блок, показал образец верности делу. А все работы по отключению механизмов, обесточиванию, сливу турбинного масла, вытеснению водорода из генераторов, т.е. по предотвращению возникновения новых пожаров, проведены под прямым руководством Александра Акимова. Ничего другого полезного в той обстановке и сделать было нельзя. А то, что сделано, — это много и необходимо. Александр Акимов был хорошим, исключительно добросовестным работником. И умер достойно Человека.

Анатолий Степанович Дятлов «Чернобыль: как это было»

Death-

«Взгляд прямой, тяжёлый, исподлобья, — так описывали Толькину внешность, когда говорили о нём. — И смотрит как волчонок. Степана хромого сын».

А он… он просто не любил закрывать глаза, ведь каждый раз, стоило ему только смежить веки, Толя видел, как отец — прихватив ведро с водой — затворял за собой дверь погребки, оттолкнув перед этим сына и строго скомандовав: «Копай глубже».

Но Толька бросил тогда лопату, да приложился ухом к дощатой двери, за которой отчётливо слышалась возня и скулёж дворняги Марты, ощенившейся несколько часов назад.

И лишь за мгновение до того, как фигура отца появилась в чёрном прямоугольнике дверного проёма, Толя бросился обратно к лопате и яме.

Тяжёлые капли слёз проложили щипучие дорожки по обгорелым щекам, к кончику носа.

— А ну в дом пш-ш-ё-о-ол, — процедил сквозь зубы отец, оттолкнув Толю от ямы, и мальчишка — спотыкаясь и падая — понуро побрёл к избе.

Где-то на задворках надрывалась в плаче иволга…

Твёрдой руки отца Толя не боялся, но остерегался оставаться со строгим, немногословным родителем один на один. Ведь для Степана Дятлова — что щенки несчастной Марты, что собственный сын — хвать за шкирку — и в воду.

Именно так Толька и научился плавать. Не ждавшим подвоха шестилетним пацаном, он был безжалостно вытолкнут отцом за борт рыбацкой лодки. Воды Енисея тогда душащими руками волн приняли и стали утягивать крошечного, испуганного Тольку. Он боролся, барахтался изо всех сил, пытаясь выбраться на поверхность, но только когда уже начал задыхаться, почувствовал в руке веретено весла.

Откашливающегося и отплёвывающегося, отец вытащил его из воды и кинул под ноги посмеивающегося егеря Афанасия Егорыча.

— Говорил же я тебе, что рановато ты за него принялся, Степан, — заливался Егорыч, — мальчишка тощий у тебя. В чём только душа держится?

— Будет настоящим мужиком, вот увидишь, — коротко отвечал Степан, сплёвывая через плечо.

Плавать Толя научился за два подхода.

— Почему отец всегда такой? — бывало спрашивал он мать.

— Какой это «такой»? — выныривая из своих мыслей, интересовалась женщина, волоча Тольку за руку.

— Злющ… строгий, — на полуслове осекался мальчик.

— Обычный. Войну кто прошёл, да обезножил — все, наверное, такие, — коротко бросала мать и спешила сменить тему. — Сейчас бабушке продукты занесём, потом натаскаешь в кадку воды, а на обратном пути зайдём в магазин, в центр. «Петушка» хочешь?

…

Годы шли, а из Тольки в Анатолия мальчишка всё никак не превращался. И напрасно раз в неделю он сверялся с зарубкой у двери, отметившей рост. Миллиметры прибавлялись неохотно, а сам он оставался болезненно бледным и костлявым. Может быть, сказывалось полуголодное детство? Впрочем, в то время все росли в одинаковых условиях, но отчего-то другие мальчишки в его возрасте казались и ростом выше, и шире в плечах.

А ещё… Толя не любил закрывать глаза.

Ведь стоило только смежить веки, как мальчик снова и снова видел отца, выталкивающего его из погребки или из лодки.

…

Он бежал из дома в четырнадцатый день рождения, бежал от колхоза к знаниям — чуть не босой, в латаных штанах и с тощим кошельком. Денег хватило на билет в жёстком вагоне поезда, скудный обед и карту Норильска — города, показавшегося Толе гигантским после родного Атамоново.

Полгода прошло, прежде чем Толя почувствовал себя счастливым в крошечной комнатке общежития Горно-металлургического техникума, а ещё через несколько месяцев он впервые решился написать домой. В письме он рассказывал, что всё у него хорошо, просил мать и отца не волноваться, делился радостью, что книг в местной библиотеке столько, что и не перечитать.

…и закрывать глаза теперь стало легко. От усталости. Хотя об этом он, конечно же, не писал.

Годы летели мимо, словно подгоняемые дыханием ветра, ворошившего в небе тяжёлые, свинцового цвета тучи. Первые лучи солнца золотились над головой, и улыбка всё чаще появлялась на лице Толи Дятлова.

Улыбка и не могла не появляться, когда он видел Её каштановые локоны, крупными кольцами вьющиеся у висков. Изабелла пыталась укротить их, заплетая в тугие косы, но кудри всё равно выбивались, придавая и без того доброму лицу девушки совершенно задорный вид.

Беллочка приняла ухаживания его просто и естественно, так, будто давно ожидала. Но Толя все равно каждый раз с облегчением выдыхал, завидев милое лицо Изабеллы ещё издалека, когда девушка торопливой походкой семенила к нему и, обвив гибкой рукой локоть Толи, спрашивала:

— Куда пойдём сегодня?

— В кино, — отвечал он с улыбкой.

— Вот и хорошо, — кивала послушно она.

…

«В ЗАГС?» «Да…» «В Комсомольск-на-Амуре?» «Конечно».

— Ты никогда не споришь, — удивлялся Толя.

— Так ведь не о чем… — пожимала плечами Изабелла, теперь уже Дятлова.

…и ему хотелось дать своей Беллочке все только самое лучшее. Трудясь в две смены, он ухитрялся заработать на новые, лаковые чёрные туфли для жены просто потому, что ему нравилось видеть восторг в её глазах, когда та, сорвав с коробки грубую обёрточную бумагу, в счастливом забытьи роняла её прямо на пол и хлопала, едва смыкая ладони.

— Толя, таких ведь ни у кого нет! Они прекрасны!!!

…

— Таких детей — как у нас — точно ни у кого нет, — поднимал Анатолий Степанович бокал, желая здоровья сыну в день его девятого рождения. — Спасибо тебе, Белла.

Он улыбался в жёсткие усы и с нежностью смотрел на ребёнка.

— Люблю, когда ты такой, — отвечала Изабелла, сворачивая вышитую салфетку.

— А бываю другой? — в шутку удивился Анатолий Степанович.

Белла тогда смяла в руке салфетку и, уронив взгляд, ответила:

— Друзей у тебя нет, Толя. Ко всем гости ходят, кроме нас.

— Друзей у меня действительно немного, — отвечал Анатолий Степанович, — но есть моя семья. А заводить приятельские отношения на работе? Служба — есть служба, и с подчинёнными лучше держать дистанцию.

— Пожалуй, ты прав.

…и он был благодарен жене за эти «пожалуй», за кипенно-белые салфетки, за ласковый голос и за то, что в дневнике у сына одни пятерки — в отца пошёл. А ещё… благодаря Белле он уже много лет спал спокойно, он легко мог закрыть глаза даже просто так, от удовольствия.

…

Он снова не мог закрывать глаза, ведь каждый раз, когда Анатолий Степанович делал это, — он видел не белые треугольники вышитых салфеток, а скомканные, насквозь пропитанные слезами Беллочки платки, траурные венки, полутораметровый деревянный ящик, медленно опускающийся в могилу, и ледяную глазурь, ложащуюся на крышку сыновьего гроба.

Плакал ли он? Какой вопрос? Ведь даже май оплакивал его сына, замораживая в сосудах кровь.

Май замкнул в мозгу подобно электрической цепи: реактор — авария — лейкемия.

…

Никогда Беллочка не винила мужа в том, что раком сын заболел из-за этой самой аварии, из-за сотни бэр, которые «хапнул» организм мужа. Но сам Анатолий Степанович понимал это и знал, знал своего врага в лицо.

После похорон и поминок Анатолий Степанович сам укладывал вещи в объёмные чемоданы — Беллочка недужила уже вторую неделю подряд. Она и не смотрела, как муж ходил из угла в угол, рассеянно бормоча себе под нос.

— Знаешь, может быть, эти перемены даже пойдут нам на пользу. Припять — молодой, развивающийся город энергетиков — живая земля, где ещё никто не похоронен. Это позволит нам отвлечься.

— А как же работа, твоё призвание? Думаешь бросить всё, над чем трудился много лет?

— Напротив. Я получу возможность развиваться дальше. Должность, которую предлагают, позволит научиться ещё многому. На чернобыльской АЭС совершенно иной тип атомных реакторов. Не тот, с которым я работал. И я должен стать лучшим специалистом.

— Толя. Не кажется ли тебе, что это становится навязчивой идеей?

— Что?

— Возможно нам лучше уехать куда-то ещё, подальше от всех этих реакторов.

Анатолий Степанович отвернулся к окну и… закрыл глаза.

Он снова видел себя мальчишкой в старой рыбацкой лодке отца. Он беспомощно озирался по сторонам, разыскивая родителя.

Но в лодке — кроме него — никого не было. Неуправляемая, лишённая вёсел, она скользила по казавшемуся бездыханным руслу Енисея: что розоватое в рассвете небо, что гладь воды сливались воедино, и от странного света у Толи щипало в глазах, кололо в носу. Он резко вскочил на ноги, выпрямился во весь свой рост и сжал кулаки.

…и он так и не смог понять, откуда в лодке появилась девушка. Облачённая в мешковатое платье из неотбеленного хлопка, она сидела на лавке в носовой части и, казалось, была поглощена только одним делом — плела венок.

Сказать, что его потрясло увиденное, — значит не сказать ничего. Лишившись дара речи, Толя рассматривал странную гостью, которую, он мог поклясться, видел первый раз в жизни.

А тонкие пальцы проворно сплетали травинки, скользили по лепесткам белых водяных лилий. Девушка, казалось, даже не замечала его присутствия.

Он видел светлую, почти прозрачную кожу, тонкие руки и ноги с широкими щиколотками. Видел, что шею девушки украшают созвездия мелких родинок. Но дар речи он обрёл только тогда, когда незнакомка подхватила пальцами светлый шелковистый локон и небрежно завернула его за ухо.

— Кто ты? — спросил он, не заботясь о том, что вопрос прозвучал глупо и бестактно.

Девушка не спеша закончила работу, подняла лицо, и в его лоб Толи тут же вонзился взгляд тёмных, почти чёрных её глаз.

— Откуда ты появилась? — продолжал упорствовать он, но девушка не ответила.

— Вместо того она встала с лавки, выпрямилась во весь рост и шагнула к нему. Раз-другой-третий.

…и венок, сплетённый девичьими руками, оказался на его голове.

От цветов и трав пахло удушающе, хотя, возможно, виноват был взгляд тёмных глаз незнакомки. Толя попытался снять венок, но тут же одёрнул руки. Меж нежных трав скрывались какие-то колючие ветки, тут же вонзившиеся в пальцы шипами. И алые капли упали на дно лодки, на подол девичьего платья…

Он всё ещё надеялся получить ответы на свои вопросы, как вдруг всё: и девушка, и лодка, и воды Енисея — слились воедино и, закружившись в мутном хороводе, рассыпались в пыль.

…и он снова стоял посреди комнаты, а вокруг валялись вещи.

— В Припять, — твёрдо сказал он.

— Хорошо, — тихо ответила Изабелла.

…— love

Жизнь входила в привычное русло пересыхающей уже реки с одной лишь оговоркой, что на то уходили годы. Годы, научившие Анатолия Степановича многому. И только закрывать глаза он по-прежнему не любил, а оттого подчинённые и простые работники станции, описывая Дятлова новичкам, обязательно прибавляли: «Взгляд такой неприятный, тяжёлый, исподлобья. Волком смотрит, клыки показывает».

Дятлов слышал, но недоумевал. «Клыки» и иронию он позволял себе из экономии времени, предпочитая таким образом наставлять нерадивых работников.

«Острое слово должно служить импульсом посетить библиотеку и заходить туда потом, как по инерции, — любил повторять он. — Я не учитель. Книги — лучшие преподаватели».

Он и сам постоянно учился. Иногда по десять часов в сутки. Соперник казался достойным, и Анатолий Степанович не должен был дать слабину перед реактором РБМК-1000, когда оказывался с ним лицом к лицу.

…

— Акимов, начинайте уже, — собственный голос показался Дятлову звучащим чуть более раздражённо, чем следовало. Смена Александра Акимова, конечно, нежных чувств не вызывала, потому как была до зубовного скрежета молодой и неопытной, раздражающе медлительной. Но всё же Дятлов с интересом наблюдал именно за этими ребятами сквозь толстые линзы очков уже не первую неделю и даже не первый месяц. Было что-то и в Акимове, и в Топтунове. Может быть, пытливость ума, а возможно, и выдающиеся способности. Анатолий Степанович ещё не успел сделать выводы, зато точно понимал, что и Александру, и Леониду не хватает одного — жёсткости характера. Даже опираясь на знания, при должном нажиме, они оба предпочитали не спорить. Дятлов хмыкнул в усы — что ж, это дело приходит только с опытом.

Анатолию Степановичу нравились вдумчивость Акимова и ответственность Топтутнова, но его чрезмерно раздражала их нерасторопность, а потому на замечания Александра, высказанные возможно и по делу, но чересчур тихо, он ответил:

— Время зря не теряйте. Дано распоряжение сверху, ваша задача, Акимов, выполнять.

…

…и ему действительно было нечего сказать, когда он услышал два сильных взрыва подряд. Единственным чувством, терзавшим его, было лишь раздражение:

— Похоже, насос рванул, растяпы, — вслух выругался он. — Ну же, Акимов, посмотрите что там!

…

Он пытался восстановить хронологию дальнейших событий уже намного позже, когда находился один в палате московской больницы №6, специализирующейся на лечении лучевой болезни.

Сидя у окна, он напряжённо размышлял, но никак не мог сложить рассыпавшуюся мозаику. Возможно, ему было бы легче, если бы он смог хоть на минуту, хоть на миг закрыть глаза…

Но стоило Анатолию Степановичу только смежить веки, как он снова оказывался в лодке — один — посреди Енисея.

Поэтому он не закрывал глаза. Он сидел у окна, курил и всматривался в серый, строгий взгляд московского неба.

К нему частенько заходили. Были многие со станции: обожжённые, задающиеся вслух теми же вопросами, что и он про себя. И в первый раз Дятлов не знал, что ответить. Ему хотелось обнадёжить коллег, сказать, что чуть позже он решит эту задачу, что объяснит всё и возможно даже напишет об этом статью, но, вглядываясь в лица некоторых, он понимал, что, скорее всего, не успеет этого сделать.

Приходили многие. Почти все. За исключением Валерия Ивановича Перевозченко и Лёни Топтунова.

Заходил Акимов, к которому Дятлов не спешил повернуться.

— Здравствуйте, Анатолий Степанович, — голос Акимова впервые звучал очень твёрдо. — Как вы?

Он не помнил, что отвечал на вопросы Александра, зато хорошо запомнил его лицо. Такими глазами на него смотрел собственный сын, за две недели до того как умер. Тот же немой вопрос в глазах: «Почему?».

Дятлов что-то пытался ответить, но просто констатировал, что сын его мог вырасти таким же чудесным, замечательным человеком, как Акимов.

— Мы ни в чём не виноваты. Мы всё делали правильно, — сказал Анатолий Степанович глухо. — Вам, Акимов, точно не в чем себя винить. Как Перевозченко? Ювченко? Топтунов?

— Я ещё их не видел, но Перевозченко, говорят, лежит здесь же, да и Лёня здесь, но по слухам он тяжёлый очень.

— Ему же велели уходить на другой блок, — Дятлов постарался вложить в голос строгость, присущую начальнику, но тот предательски сорвался, птицей пикировал в грудь, из которой мгновением спустя вырвалось усталое: — Но он все сделал так, как и должен был, согласно велению совести.

— Я…

— А знаешь, Саша, — Анатолий Степанович уронил взгляд в переполненную пепельницу, старательно разыскивая место для нового окурка и морщась в попытке побороть предательское покалывание в носу. — Топтунова, конечно, жаль, но я не виноват. Моя вина неискупима только перед Валерой Перевозченко.

— Это ещё почему? — опешил Акимов, явно не ожидая подобного признания от всегда строгого Дятлова.

— Это я приказал, отправил Валеру искать Ходемчука. Отдал команду взбираться по стенду, по которому стекала радиоактивная вода. Он получил ожоги, а я… я ведь должен был понимать, что всё бесполезно. Но если бы ты знал, если бы наперёд знать… понимаешь? Окажись Ходемчук там под завалами ещё живой, нуждающийся в помощи… каково было бы потом с этим жить?

— Валерий Иванович полез бы и без распоряжения…

Death-love

В душноватый — для начала мая — день одна из аллей Митинского кладбища буквально утопала в цветах. Алые гвоздики кровавыми пятнами отмечали монументы, привнося дисгармонию, вызывая глубокую скорбь даже в самом чёрством сердце.

Стройные ряды могил — он ковылял по дороге между ними, опираясь на трость. Медленно, не озираясь. К чему? Ведь он и так с закрытыми глазами мог перечислить фамилии всех похороненных здесь наизусть. Но седовласый человек никогда не закрывал глаза. Разве что во сне.

Остановившись и отерев пот с покрытого пигментными пятнами лба, он стиснул зубы и сильнее — почти на глаза — надвинул широкополую шляпу. Нет, его не беспокоило яркое солнце, скорее волновал тот факт, что майским утром тысяча девятисот девяноста пятого года на кладбище было слишком многолюдно.

Анатолий Степанович Дятлов миновал утопающие в цветах могилы пожарных, и ушёл чуть в сторону. К тем монументам, к которым цветы несли разве что родные. Он медленно касался сухой ладонью каждого лица, высеченного в камне, и здоровался вслух, не боясь показаться сумасшедшим.

— Акимов… Саша… ну, здравствуй, друг. Здесь ты? А я, видишь, пока ещё живой. А вот и ты, Лёня… Цветы мама принесла? Красивые.

…здравствуй, Валера…

Анатолий Степанович Дятлов остановился у могилы, на которой были высечены даты рождения и смерти Валерия Ивановича Перевозченко — слишком короткий отрезок — рваные концы.

Дятлов упёрся лбом в камень и закрыл глаза.

…а когда снова открыл их, рядом никого уже не было. И только в тихом, тёплом, майском ветерке ему слышался голос:

— Ну, здравствуй, Степаныч, здравствуй. Да ты не гневись на себя.

Дятлов оставил на каждой могиле по две алые гвоздики. Он уходил, не оборачиваясь туда, куда стремилось спрятаться не по-майски жаркое солнце. Дятлов уходил, расправив плечи, и он не видел, как девушка со светлыми волосами и тёмными глазами шла по той же аллее, отставая всего на несколько шагов.

Над могилой моей не стой, не рыдай

Я не там, я не сплю, просто верь, просто знай:

Я с тобою в дыханье беспечных ветров,

Я с тобой в ослепительном блеске снегов

Я согрею тебя тёплым солнца лучом,

Я коснусь тебя мягким осенним дождём.

Над могилой моей не стой, не рыдай

Я не там… я с тобой просто верь, просто знай…

Мэри Э. Фрайер

Все года и века и эпохи подряд

Всё стремится к теплу от морозов и вьюг.

Почему ж эти птицы на север летят,

Если птицам положено только на юг?

Слава им не нужна и величие.

Вот под крыльями кончится лёд,

И найдут они счастие птичее,

Как награду за дерзкий полёт.

Что же нам не жилось, что же нам не спалось?

Что нас выгнало в путь по высокой волне?

Нам сиянья пока наблюдать не пришлось.

Это редко бывает — сиянья в цене!

Тишина. Только чайки — как молнии.

Пустотой мы их кормим из рук.

Но наградою нам за безмолвие

Обязательно будет звук.

Как давно снятся нам только белые сны,

Все иные оттенки снега замели.

Мы ослепли давно от такой белизны,

Но прозреем от чёрной полоски земли.

Наше горло отпустит молчание,

Наша слабость растает, как тень.

И наградой за ночи отчаянья

Будет вечный полярный день.

Север, воля, надежда, — страна без границ,

Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья.

Воронье нам не выклюет глаз из глазниц,

Потому что не водится здесь воронья.

Кто не верил в дурные пророчества,

В снег не лёг ни на миг отдохнуть,

Тем наградою за одиночество

Должен встретиться кто-нибудь.

Стихи В.Высоцкого

Страницы

Как только последнее ведро воды оказывалось в кадке, Валера в по локоть замоченной рубахе — как всегда — торопился зашвырнуть его в сени и поскорее убежать на улицу. Резкий оклик матери обыкновенно останавливал его только на пороге:

— Валерка, стой! Куда опять собрался?

— Я всё сделал. Нужно ещё помочь? — русоволосая, вихрастая голова мгновенно поворачивалась, и со строгим взглядом матери сталкивался взгляд пытливых серьёзных глаз.

— Хлеба возьми, да не гуляй долго, — требовала мать, протягивая Валере краюху и флягу с ледяным вчерашним молоком.

— Сп-с-иб, — терял на скором ходу гласные Валера и, колотя босыми пятками в сухую землю, мчался к окраине городка.

Он бежал по хорошо знакомым улочкам, автоматически здороваясь с прохожими, хотя они, признаться, вовсе и не интересовали мальчишку. Мыслями Валера был уже не среди жмущихся друг к другу домов, а за пределами города, у картофельного поля. Там — несколько недель назад — он нашёл большой гладкий камень, разогреваемый за день солнцем так, что сидеть на нём ввечеру было особенно приятно. Почти так же приятно, как открыть книгу, сделать глоток молока из фляги и в который раз погрузиться в миры Рафаэля Сабатини и его капитана Блада. Нет, не манил Валеру пиратский мир, но когда под пальцами шелестели пожелтевшие страницы, он будто слышал шум прибоя, вдыхал солёный морской воздух, а чёрные запятые и точки сами собой превращались в исчезающих за горизонтом чаек.

Валера чуть притормозил только тогда, когда до заветной цели — тропинки, петляющей между высокими, в человеческий рост стеблями чапыжника, обступившего поле, — оставалось всего метров сто пятьдесят. Но не сбившееся дыхание вынудило мальчика встать и прислушаться. В ветхом домишке у самой окраины кто-то явно ссорился. Отдышавшись, Валера услышал грохот и едва разборчивую брань.

Первой мыслью его было убраться подобру-поздорову, но это желание тут же отступило на задворки сознания — Валера услышал тихий скулёж. «Собаку мучает, живодёр», — пронеслось в его голове, а рука сама собой ухватила с дороги какую-то палку. Осторожно крадучись, Валера стал приближаться к нехорошему дому.

Дверь была открыта, и мальчик увидел, как ссорились люди. Бородатый, сильно пьяный мужчина кричал на бледную женщину, прижавшуюся к косяку, за юбку которой держалась девчонка, на вид всего лет пяти.

Времени на размышления не было. Валере показалось, что не предприми он теперь что-нибудь, как сейчас же произойдёт что-то ужасное, непоправимое… и в следующий миг мальчишеская рука отпустила палку.

Удар и громкий звон раздались вслед. На секунду брань утихла. Едва переводящий дыхание Валера, прятавшийся за кустом, уже готов был дать стрекача, но его обогнала женщина, словно вышедшая из оцепенения. Подхватив на руки ребёнка, она изо всех сил побежала вперёд. Она едва не сбила с ног самого Валеру, который взглядом провожал бегущую. А девочка, сидевшая на руках, явно его заметила. Бледными пальчиками она цеплялась за материнскую шею, но взгляд её тёмных глаз был прикован к Валере.

Следующий звук выдернул мальчика из остолбенения — пьяница явно не собирался оставлять дело так. Он, конечно же, заметил Валеру и теперь со звериным рыком кинулся к мальчишке, на которого снова навалилось вдруг страшное бессилие, не дающее сдвинуться с места. И Валера безучастно смотрел, как пьяница выскочил на крыльцо, сделал два шага и…

…дальше он уже ничего не видел, потому что зажмурился крепко-накрепко. Сердце стучало и в горле, и в висках, но больше ничего не происходило. Мысленно досчитав до десяти, Валера открыл глаза.

Мужчина лежал у порога в грязной жиже. Он то ли оскользнулся, то ли запнулся и теперь растянулся на земле, едва переводя дыхание. Дальше ждать не имело смысла — Валера вздрогнул и, сверкая пятками, побежал к зарослям.

…

Он не вспоминал об этом эпизоде ни через день, ни через неделю и ходил теперь к своему заветному камню другой дорогой. Лишь на восьмой день покой Валеры был нарушен — за спиной послышался шорох, а из колючих зарослей показалась девичья головка с аккуратными — украшенными ленточками — косами.

— Эй-маль-чик, — позвала она на одном дыхании, хотя голосок дрожал, звучал неуверенно.

— Чего тебе? — удивился Валера, пытаясь припомнить, где он видел девчонку раньше. Она была маленькой — лет на пять младше — и вряд ли училась с ним в одной школе.

— А можно к тебе? — тем временем попросила она.

— Что? — удивился Валера. — Ко мне? Куда это?

— На камень, — пожала плечами девочка и вышла из-за кустов. — Ты извини. Я неделю за тобой уже смотрю, но заговорить только сейчас решилась.

— Да кто ты вообще и откуда? — всё удивлялся Валера.

— Это ты меня неделю назад спас, — вдруг резко заявила девчонка, деловито отдирая от подола репей. — От отца.

Заходящее солнце хорошо теперь освещало её лицо. Девчонка выпрямилась и смотрела на него не мигая. Глаза у неё были необыкновенные, огромные. И чёлка, падающая на лоб, точно золотая.

— Ну… — не нашёлся что ответить Валера. — Тоже мне героя нашла.

Он отвернулся от девчонки и уставился в книгу. Та, однако, уходить не спешила. Уже не спрашивая позволения, мелкими шажками, она подошла поближе и присела на край камня. С минуту оба молчали. Валера пытался читать, а девочка сидела насупившись и словно о чём-то размышляла.

— Он вообще-то не всегда такой.

— Кто? — не понял Валера, отрываясь от книги.

— Отец. Ругается, только когда выпьет. Вот только пьёт он всё чаще.

Валера вздохнул и отложил книжку, понимая, что читать всё равно не получится, пока эта девчонка вертится возле камня.

— Ну, я только «спасибо» сказать хотела, — улыбнулась девочка, будто ожидая чего-то. — Могу и уйти.

— Если хочешь, оставайся, — насупился Валера, — только читать не мешай.

— А ты читай вслух, — предложила девочка, неловко взбираясь на камень и усаживаясь рядом с Валерой.

— Хлеба хочешь? — предложил он.

…

С тех пор стоило только Валере прийти на свой камень, как тут же из зарослей показывались знакомые бледные щёчки, расцветающие при встрече ямочками.

Валера вскоре привык к девчонке и к тому, что читать теперь приходилось медленнее и по нескольку раз, потому как отвлекаться на вопросы малышки приходилось частенько. И в то же время как-то совсем незаметно для себя он рассказал ей обо всём — о том, что манят его море, путешествия и далёкие, ещё не открытые земли.

— Ты так говоришь об этом море, а сам бывал там хоть раз? — по-взрослому нахмурившись, интересовалась девчонка.

И тогда, устремив взгляд к горизонту, где синее июльское небо соединялось с зелёной картофельной ботвой, он отвечал:

— Если не вдаваться в подробности, то можно представить, что это — море. Иногда я закрываю глаза и кажется, что не поле передо мной, а бескрайние водные просторы.

— Фантазёр ты, — улыбалась девочка, допивая из фляжки молоко.

Но однажды пришла она к камню грустная. Насупившись, присела на самый край и на все вопросы Валеры только губы поджимала, да отворачивалась.

— Да чего ты? — не выдержал он, хватая за рукав её платья.

— В Киев поедем. Там матери работу предлагают, — пробубнила под нос она и бросилась прочь.

…так закончилось лето — небо нахмурило седые брови туч, щедро оросило землю дождём. Всё короче становились дни, всё прохладнее ночи. Валера вернулся за парту, к учебникам, и реже уже вспоминал о летнем своём знакомстве, о камне и картофельном поле, так похожем на море.

…

Годы и страницы прочитанных книг разлетались из-под пальцев белыми птицами, и многое изменилось теперь. Всё реже Валеру — ученика десятого класса — можно было увидеть на улице в компании ровесников, но всё чаще за письменным столом. И напрасно ребята швыряли в распахнутое окно его комнаты потёртый кожаный мяч:

— Давай, выходи, в футбол будем играть!

— Не могу, экзамены скоро, — отвечал Валера прорезавшимся баском.

— Дались тебе эти экзамены?!

Но Валера выкидывал мяч и снова, почти нежно огладив большим пальцем обрез «Занимательной физики» Перельмана, возвращался к чтению.

Да, с тех пор, как он выбегал на картофельное поле с книгой, изменилось многое. А мечта его детская трансформировалась теперь в осознанную и серьёзную. Он всё ещё хотел связать свою жизнь с морем, но в равной степени мечтал отлично знать точные науки, а ещё… ещё… его горячее сердце переполняло желание защищать. И не только тех, кто слабее, кто не мог сам за себя постоять, более всего на свете Валера теперь хотел стоять на страже интересов своей огромной Родины.

— Дались, — улыбался он. — Потому что впереди море и Ленинград!

…

— А почему именно Ленинград? — удивлялся брат, чуть задыхаясь от быстрой ходьбы. Он пытался не отставать от широко вышагивающего Валеры, волочившего к тому же тяжёлый чемодан, набитый в основном книгами. Но он всё равно не успевал, хотя и очень старался.

Валера чуть сбавил ход, покосился на мать, тоже отправившуюся провожать его на поезд, но та лишь поджала губы да сильнее нахмурила брови.

— Потому что я нашёл, как связать море и физику, — широко улыбнулся Валера. — Сошлась задачка-то с ответом: и Родине смогу послужить, и новое узнавать постоянно буду.

— Ты сначала поступи, — строго сказала мать. — Ленинград — это тебе не Брянск.

— Поступлю, вот увидишь, — коротко ответил Валера и остановился. За закопчённым боком локомотива просматривался стройный ряд вагонов, в одном из которых Валера и должен был отправиться в чужой город.

— Да ты не сердись, приезжать буду, — тихо и коротко пообещал он чуть севшим голосом и, шагнув к матери, порывисто обнял её.

— Да ну тебя, — произнесла она отмахиваясь. Голос её лишь незначительно потеплел, впрочем, по-другому она и не умела. И Валера зашагал к своему вагону, не оборачиваясь.

А она знала, что он не обернётся, а потому и позволила себе мелко перекрестить удаляющийся силуэт, не боясь сыновьего гнева. В Бога он не верил…

«А ты береги, береги себя, сын», — едва разлепляя губы, прошептала она.

…

На вокзал поезд прибыл глубокой ночью, и пока сонные пассажиры ещё толкались в проходах, Валера первым выскочил из вагона, ведь до того он всю ночь так и не смог сомкнуть глаз. Перегоняя едва плетущихся носильщиков, вышедших к путям, он нёсся вперёд, к ярко-освещённому вокзалу. Чемодан снова ударял о колени, но Валера едва ли замечал это.

— Здравствуйте, извините, где тут море? — едва переводя дыхание, спросил он у сонного дежурного, отгородившегося от суеты вчерашней газетой.

— А? Что? — мутный взор маленьких тёмных глазок остановился на лице Валеры. С минуту понадобилось дежурному, чтобы понять, чего от него хотят, но после круглое его лицо озарила улыбка, и тонкие губы под усами-щёточками расплылись во вполне понимающей и дружелюбной улыбке.

— Да какое тебе тут море? Ночь-полночь. Ступай на гору, да переночуй, там гостиница хорошая, недорогая: поспишь и завтраком накормят, а с утра, на трамвае, на Губу-то и отправишься?

— На Губу? — недоумённо переспросил Валера.

— Угу. Ну, залив, в смысле. Я ж говорю, какое тебе тут — в Ленинграде — море?

Но Валера уже не слушал. Рассеянно поблагодарив и развернувшись, он вышел с вокзала туда, где в розовато-белых пятнах фонарей жались друг к другу желтобокие такси.

— Далековато собрался… три за посадку, — внимательно выслушав просьбу Валеры, бросил водитель, почёсывая лысину под клетчатой кепкой.

— Рубля?! — удивился Валера.

И под дружный хохот остальных таксистов, он поспешил усесться в машину. «Нет, знаешь, копеек».

Валера часто потом вспоминал ночной Ленинград торопящимся мимо франтом, наряженным в чёрное пальто сумерек и серебристые ленты звёзд и фонарей, выбивавшихся из карманов этого причудливого одеяния. Но таксист не обманул, путь и в самом деле оказался неблизкий, и Валера молчал и смотрел во все глаза, игнорируя попытки шофёра разговорить его.

— Приехали, — через какое-то время сообщил таксист. Расплатившись, Валера покинул прокуренную машину.

— Куда мне? — спросил он напоследок немного растерянно.

— По аллее до лестницы, а там метров двадцать и вниз.

— Спасибо.

…

Море лежало у ног: огромное, чёрное, необъятное и непостижимое, как ночь, прикрывавшая лик свой лёгкой пеленой облаков.

Фонарей в этом месте не было, и Валеру со всех сторон обступила непроглядная темнота.

И всё же он слышал его. Как о камни разбивались лёгкие волны, как они словно нашёптывали в тишине: «А это ты? Ну, вот и свиделись».

Валера поставил чемодан и присел не него. Тёплый солёный ветер погладил его по волосам широкой ладонью, и вдруг… полное, бледное лицо луны вышло из-за тучи.

Будто неведомый гигант разбросал полные пригоршни серебряных монет по всему подлунному миру. И качались они, тонули и снова всплывали. Поднимались в воздух, оставаясь звёздами на небосводе.

— Здравствуй, — тихо прошептал Валера.

— Ну, здравствуй-здравствуй, — прошуршало в ответ море.

…

С тех пор Валера приходил на то же самое место каждый день. Он то раскладывал книги прямо на коленях и готовился к вступительным экзаменам, а то просто бродил воль берега и всё думал, каким удивительным кажется море в дневные часы. Там, дома, Валера представлял себе его бородатым старцем, с седыми космами волн и острыми скулами скал, очерчивающими строгое лицо. Но теперь, на заре июня море казалось удивительно умиротворённым, будто ожидавшим чего-то. И Валера делился. Любыми мыслями с ним.

…

В тот день он тоже пришёл на берег, но долго ни на что не решался. На едва держащих его ногах, Валера подошёл к воде, присел на корточки и, схватив в руку булыжник потяжелее, в сердцах зашвырнул его в воду. Глаза предательски щипало, а внутри было горько-горько. Так горько, что он даже вздрогнул, когда услышал из-за спины, как кто-то окликнул его по имени тонким девичьим голоском.

— Валера?

Он вскочил на ноги и обернулся.

…тонкие ноги с острыми коленками, широкие, некрасивые щиколотки. Платье в горошек и густая чёлка, падающая на глаза.

— Ты? — удивился он вместо приветствия. — Но… как?

— Проездом, — улыбнулась девчонка, будто сказала что-то самое обыденное, само собой разумеющееся, и, подойдя к нему почти вплотную — без спроса, присела рядом прямо на камни.

Валера всё ещё не мог опомниться и рассматривал странную гостью.

…выросла всего чуть-чуть. Ей теперь, должно быть, лет тринадцать. Он вспоминал, как читал ей книги, сидя на прогретом солнцем камне, как рассказывал о море.

— У вас с матерью всё в порядке? — зачем-то спросил он, будто другого вопроса за долгие годы и не нашлось. Впрочем, он даже поздороваться с ней позабыл. Однако вместо ответа девочка лишь неопределённо повела плечами и, тут же впившись в него взглядом внимательных тёмных глаз, как бы между прочим поинтересовалась:

— И как тебе море? Оправдало надежды?

— В училище я не поступил, — потупился Валера, чувствуя, что краснеет. — Немного совсем не дотянул.

Девчонка улыбнулась, заправила за ухо выбившуюся прядь золотистых волос и вдруг совершенно искренне, бесхитростно заявила:

— Поспорить готова, что это случайность. Наверное, помогал опять кому-нибудь, а о себе и думать забыл. Ведь так?

Валера густо покраснел и предпочёл не отвечать на её вопрос.

— Да ты не переживай. На будущий год поступишь. А пока оглядишься, поработаешь… ты ведь не сдашься вот так просто, правда?

— Послушай, — вдруг перебил он её. — Я иногда думал, вспоминал про тебя и неожиданно понял одну вещь…

— Какую? — со странным оттенком в голосе спросила она. Так, будто удивилась, что понял Валера только одну вещь из многих тысяч.

— …что никогда не спрашивал твоего имени, — тем временем закончил он.

— Галя, — после некоторой паузы произнесла она, переводя взгляд куда-то на горизонт.

— Галка? — рассмеялся Валера.

— Да, а что? — в голосе послышалась едва уловимая нотка обиды.

— Нет, не Галка, — спорил он, всё ещё улыбаясь. — Смотри, какая ты белокурая, на Чайку скорее похожа. Решено: так и буду звать тебя — Чайкой.

— Как знаешь, — пожала острыми плечами Галя. Она поднялась на ноги, держа в руках небольшой камень, и вдруг что есть силы зашвырнула его в волны.

— Ничего себе бросок, — удивился Валера, наблюдая за разлетевшимися брызгами. На мгновение ему показалось, что над волнами повисла радуга. — Ну, ты, Чайка, и…

Он обернулся, но рядом… уже никого не было.

И напрасно он звал её по имени, зря озирался в поисках ситцевого платья в горошек — только ветер нёс стаю быстрокрылых птиц, высматривающих в волнах свою добычу.

Он хотел сказать, пообещать ей, но вместо того выпрямился, расправил плечи и торжественно произнёс, принося клятву Морю:

— Я никогда не сдамся.

* * *

И снова кто-то уронил Книгу времени страницами вниз. И разлетелись дни, месяцы и годы белыми птицами, теряющими отдельные перья.

К Валере — теперь уже Валерию Ивановичу — чаще теперь обращались по званию и фамилии. Он почти не вспоминал той встрече с Галкой-Чайкой и даже диплом Высшего военно-морского училища имени Дзержинского с отличием давно пылился на полке — никому бы не пришло в голову сомневаться в компетенции широкоплечего и улыбчивого Валерия Ивановича Перевозченко.

И море теперь казалось другим. В те редкие моменты, когда он оставался с ним один на один у границы суши и воды, Валерий Иванович всё чаще думал, что более всего похоже оно на открытую где-то посередине книгу. И никогда не прочитает он её от начала и до конца просто потому, что никто не знает, где это начало и когда будет конец. И лишь отдельно вырванные, перевёрнутые ветром страницы дано постичь человеку, и он старательно их постигал, понимая, что за одной реализовавшейся мечтой должна прийти другая. Сердце звало его за горизонт.

…

Феодосия. Шумная в курортный сезон, хмурая и ветреная зимой — она сразу покорила сердце Валерия Ивановича. Он не уволился бы в запас, да продолжительная болезнь, поставившая крест на дальнейшей военной карьере, изменила все планы. Нет, от моря он всё равно не смог бы отказаться, а потому и привела его путь-дорога в жаркое сердце Крыма.

Валерию Ивановичу было нужно — нет — жизненно необходимо иметь возможность хоть иногда выйти на прибойную полосу, услышать крики чаек и столкнуться взглядами с морем, понять, о чём оно шепчет теперь.

…

…а ещё слишком озорная, бессердечная, имеющая странное чувство юмора… эта странная штука — жизнь.

Он увидел её на танцах: целомудренное платье, буйные тёмные локоны и взгляд. Такой глубокий и столь незабываемый, что на миг отступило, обнажая пустынный берег несвобода, море.

— Ты же никогда не умел врать, — скажет она ему чуть позже, — и двойную жизнь вести тоже не мог.

— Никогда, — ответит он твёрдо и навек простится с морем, увозя за собой ту, что теперь представилась Зоей, протянула ему невероятно изящную, нежную руку, знакомясь. Ту, чьи щёки казались румянее августовских яблок.

* * *

Если не вдаваться в подробности и пренебречь деталями, жизнь в самом сердце Украины, среди людей, не носивших военную форму, ничем не отличалась от жизни морской. Те же волны: толпа, спешащая по утрам на работу, в отлив — торопящаяся по домам.

Он не думал, что его знания и опыт могут пригодиться где-то ещё, кроме флота, но с удовольствием понимал, что именно они способны организовать работу большого количества людей под его началом.

Ничего не изменилось в глобальном понимании этого слова, и Валерий Иванович по-прежнему оставался защитником для тех, кто не мог постоять за себя, но теперь уже не перед врагом, а перед руководством. Даже гроза всех на чернобыльской АЭС — заместитель главного инженера по эксплуатации — Анатолий Степанович Дятлов, чуть сбавлял тон, когда начинал говорить Перевозченко. Он видел в нём равного, профессионала, а Валерий Иванович просто не мог промолчать, если видел несправедливость, неточность.

И только дома он мог себе позволить снова стать мягким и любящим отцом и мужем, который и о прибоях почти не вспоминал, разве только если смотрел в синие-синие глаза собственной дочери.

— Марина, — с любовью звал он море внутри неё.

Месяцы разменивались годами и первые лучики морщинок у глаз, всегда выдававшие в строгом его лице лёгкий нрав, всё углублялись в ежедневных заботах.

— Любишь ли ты то, чем занимаешься? — с заботой и тревогой в голосе спрашивала жена.

— Люблю. В особенности тебя, — отвечал он, сжимая в руках её натруженные, но всё равно нежные ладошки. — А почему ты спрашиваешь?

— Не скажу, — на мгновение по лицу её пробегала тень. — Скажешь, что это всё суеверия, женское.

— Но это всё действительно суеверия, женское, — смеялся он, копируя её тон, заражая беззаботным хохотом и жену.

— Как был балагуром, так и остался, — нежно говорила она, прижималась ухом к его груди и слушала, как там, в клетке рёбер, бьётся удивительная алая птица его сердца.

Птицы

— …на месте, — раздалось глухо.

После короткой, тревожной переклички на блочном щите управления номер четыре воцарилась такая совершенная тишина, что находившиеся легко могли бы услышать дыхание друг друга. Если бы захотели.

Но встревоженные люди лишь растерянно переглядывались в поисках, желая игнорировать очевидное.

— Говори коротко и по существу, — приказал Анатолий Степанович, но именно строгий тон и выдал в руководителе крайнюю растерянность, ведь Дятлов лучше всех остальных, находившихся на БЩУ, понимал, что на работе Валерий Иванович привык докладывать так, как делал это в армии, затрагивая лишь суть.

— На местах отсутствуют Кургуз, Генрих и Шашенок. Связь с Валерием Ходемчуком также потеряна. Где он находится на данный момент — неизвестно.

Анатолий Степанович остановил тяжёлый, исподлобья взгляд на подбородке Валерия Ивановича. Он смотрел так, будто слышал от начальника смены реакторного зала какую-то выдумку, полнейшую чушь.

Тем временем дверь в помещение БЩУ отворилась, и в зале появились и Кургуз, и Генрих, вид которых оставлял желать лучшего.

— Где остальные? — не оставляя возможностей для расспросов о самочувствии осведомился Дятлов.

— …

— Шашенок, Ходемчук были с вами? Ну, отвечайте же!

— …

Возможно, молчание коллег и вывело Анатолия Степановича из слишком уж затянувшегося оцепенения, и Дятлов отдал распоряжение:

— Паламарчук, Горбатенко, вы ищете Шашенка. Перевозченко, Ювченко — мы с вами идём за Ходемчуком.

— В помещение ГЦН? — неуверенно переспросил Саша Ювченко, но ответом ему стала лишь быстро удаляющаяся фигура Дятлова.

По хорошо знакомым, погружённым во мрак коридорам, темноту которых едва ли рассеивал луч фонарика Ювченко, они шли быстро и молча. Перебои с электропитанием вовсе не страшили Дятлова, Перевозченко и Ювченко. Каждый из них мог бы найти любое помещение на станции даже с закрытыми глазами. И всё же они вздрагивали от редких вспышек коротких замыканий.

Валерий Иванович думал, что возможно это и хорошо — темнота, потому что при свете электрических ламп было бы куда как неуютнее смотреть на своих коллег. Видеть рассеянность, осознавать бессилие — вот что, пожалуй, страшнее всего.

До цели оставалось всего каких-нибудь метров сто, когда Валерий Иванович нащупал в кармане фонарик и крепко сжал его в ладони. Нет, маленький лучик света не разогнал бы тоски, тисками сжавшей сердце, но действовал он немного успокаивающе, ведь вокруг становилось всё жарче, а на языке явственно теперь ощущался привкус металла. Валерий Иванович сглотнул. Он слишком хорошо знал этот вкус. Вкус поцелуя со смертью.

— Вот оно, — громко, в темноту сказал он, зажигая фонарик. Неуверенный тонкий луч, к которому присоединились ещё два, осветил двери. — Ну, давайте, на-лег-ли!..

Он рассчитывал увидеть всё, что угодно. Всё, да не то, что предстало перед изумлённым растерянным взором.

Сзади выдохнули, следом раздалось короткое и крепкое ругательство, а сам Валерий Иванович шагнул вперёд и увидел картину полностью.

То, что раньше гордо именовалось помещением двигателей главных циркуляционных насосов, теперь представляло собой гору вывороченных, перекорёженных — точно гигантские тела неведомых мёртвых животных — железобетонных конструкций, возвышающихся перед ним в страшнейшем хаосе. А там, где должен был находиться потолок, лишь иссиня-чёрное небо, равнодушно смотрящее на него немигающими глазами звёзд, раскинуло свой шатёр. Несколько секунд он не мог выжать из себя ни звука, не мог даже сдвинуться с места, а всё смотрел, как безучастно небо к огромной человеческой трагедии, разворачивающейся перед глазами.

Несмотря на темноту, в бывшем помещении ГЦН можно было увидеть отсветы алых всполохов пожара, бушующего на крыше, услышать, как там кричали. Но о чём перекрикивались пожарные, разобрать было невозможно, хотя от криков этих и увиденного отчаяние и безысходность парализовали всё существо вошедших.

И снова Валерий Иванович чувствовал себя мальчишкой перед лицом опасности, которую ему не по силам было преодолеть. Только вот вместо скандалящего пьяницы теперь перед ним лежал в руинах четвёртый энергоблок, а вместо палки в руке только карманный фонарик.

«Кто, если не я?» — пронеслось на периферии сознания, и он обернулся, чтобы увидеть, чтобы услышать команду начальника.

— Мне, наверное, стоит самом… — начал было Дятлов.

— Разрешите, Анатолий Степанович, — перебил Валерий Иванович, на миг представив Дятлова карабкающимся по завалам, и, не дожидаясь ответа, шагнул в темноту.

— Найди Ходемчука, — раздалось за спиной единственно верное, отрезающее пути назад. Валерий Иванович знал, что там, за завалами, возможно беспомощный, зовущий хоть кого-то, находится его друг.

…и он пополз.

Местами карабкаться было легко, а где-то приходилось подтягиваться, едва удерживаясь, чтобы не сорваться в жуткие провалы самому. Валерий Иванович осматривал каждый разлом, где мог оказаться товарищ, и больше уже старался не глядеть вниз. Он полз по кажущимся бесконечными завалам и в самые жуткие моменты старался отвлекаться на чёрное, равнодушное ко всему небо.

До заветной цели — операторской, где, Валерий Иванович верил, мог находиться Ходемчук, — оставалось совсем немного, когда он остановился перевести дыхание. Сверху капала вода. Она стекала по лицу, заливалась за шиворот. Валерий Иванович глубоко вдохнул и снова посмотрел наверх.

И вдруг, среди черноты, редко озаряемой алыми всполохами, он увидел Её… с неба оторвалась и упала звезда. Невообразимо яркая, оставившая молочно-белую вспышку, яркий хвост за собой.

И стало легко. Очень легко ползти.

— Ходемчук! Валера! Валерка!!! — звал он в пустоту.

И вот прямо перед собой он увидел разрушенную операторскую, символ последней, робкой надежды. И её крах.

…Валера.

…Ва-ле-ра.

Когда он спускался к ожидавшим его Дятлову и Ювченко, Валерий Иванович снова докладывал коротко и по существу:

— Анатолий Степанович, Ходемчук… Валера… его нет.

— Что с реактором?

— И реактора больше нет. Нужно срочно сообщить Акимову.

Валерий Иванович в последний раз обернулся на разрушенный зал ГЦН и добавил:

— Ничего больше нет.

А потом зашагал прочь, обратно к БЩУ.

…

Валерий Иванович не спешил открывать глаза, потому что знал: стоит ему лишь пошевелиться, Зоя стремглав бросится к нему. А ему хотелось только одного — запечатлеть глубоко в подсознании навсегда, навеки милый её образ таким, каким он видел его теперь.

Наблюдая за ней из-под полуопущенных век, из-за прозрачного щита полиэтиленового бокса, он думал, что лицо её выглядит усталым, а что-то внутри изменилось окончательно и бесповоротно. Всегда сосредоточенная, опрятная, но улыбчивая, она сидела теперь с книгой на коленях, но не читала, а смотрела куда-то за окно. Из опрятной всегда причёски выбилась и упала на лицо прядь. Но Зоя не замечала, как не замечала и ветер, пробравшийся в открытое окно и хозяйничавший теперь в палате, читающий и переворачивающий страницы Её книги.

— Зачем? Почему? Ради чего? — почти бессильно произнесла она, поворачиваясь.

И он улыбнулся. Просто потому, что было бы крайне наивно полагать, что он может скрыть от Зои хоть что-то. Даже то, что не спит. Она знала его лучше всех остальных, а где не знала, там чувствовала сердцем. Валерий Иванович поймал взгляд её ласковых и печальных глаз и твёрдо, уверенно произнёс.

— А был бы я тем, кто я есть для тебя, если бы не пошёл его искать? Если бы там, под завалами, оставил живого или мёртвого своего друга, даже не попытавшись помочь?

Ответ был прочитан во взгляде мгновенно, хотя озвучила она его лишь некоторое время спустя.

— Вопрос этот не к тебе, Валера. Этот вопрос не пойму кому теперь адресовать. Где справедливость?

— Если её не искать — везде и нигде одновременно. Знаю одно — бывают такие моменты, когда нужно всё взять в собственные руки, понимаешь? — и, не дожидаясь ответа, он уточнил: — А Саша Ювченко здесь?

— В соседней палате. Заходил, но ты спал. Врачи говорят, что если бы ты не настоял на госпитализации, для него всё могло бы закончиться очень плохо.

— …

— Обход, перевязка, — глухо послышалось за дверью, в которую тут же коротко постучали. За облачённым в белый халат врачом вошла медсестра. Медики посмотрели на Зою неодобрительно:

— Сколько раз вам повторять, что нельзя открывать бокс и прикасаться к больному. Это опасно.

— Я и сама не помню, как подошла, — смутилась она и, отступив на несколько шагов, спросила:

— Мне подождать в коридоре?

— Хорошо бы вам прогуляться и выспаться, — почти строго сказал врач.

…вспоминая о перевязке, Валерий Иванович закрыл глаза. Впереди ждали мучительные минуты, по ощущениям складывающиеся в часы.

— Что тебе принести, Валера? — услышал он голос Зои.

— Молока. «Боржом» надоел до омерзения.

— Все они так говорят, — неожиданно улыбнулась медсестра. — Сока просят, кефира — хоть чего-то другого, а по-моему, не такой уж он, «Боржом», и мерзкий.

…

Когда он снова открыл глаза, в палате, кроме него, никого не было. Валерий Иванович несколько раз обвёл взглядом комнату, чтобы удостовериться. Нет, всё на местах и даже уже обыденно-знакомо: стул, тумбочка, стол, на котором стоял букет цветов, принесённых ко Дню его рождения — шестого мая — с обещаниями:

— Ты поправишься, — говорили коллеги, те, кто ещё мог стоять на ногах.

— Хорошо, — обещал он, понимая, что не сможет сдержать данное слово.

От увядающего букета взгляд Валерия Ивановича переместился к окну, из которого в палату стремился мягкий, золотисто-розовый свет.

«Утро? Или вечер?» — подумал Валерий Иванович и попытался чуть приподняться, чтобы разглядеть.

Но вместо ответов, вместо какого-то значимого элемента за окном, он вдруг увидел, как на подоконник спикировала и приземлилась… крупная серебристо-белая чайка. Она неловко сложила широкие крылья, неловко встряхнулась.

— Чайка, посреди Москвы? — Валерий Иванович даже зажмурился, чтобы прогнать странное, невероятное видение.

— А хочешь, называй Чайкой, я не против, — услышал он тихий знакомый голос.

— Галя? — в мгновение ока узнал он её, открывая глаза.

Она сидела на подоконнике, покачивая ногами, обутыми в стоптанные туфли-лодочки. Белое платье в красный горошек казалось ослепительно ярким. И хотя лица он не видел совсем из-за странного, яркого света, который, казалось, пронзал Галю насквозь, он не сомневался, что теперь перед ним предстала та самая девочка, которую он когда-то спас от гнева отца-алкоголика.

И ему впервые было неинтересно, откуда она появилась и когда уйдёт, Валерий Иванович смотрел только в ладонь, которую она протягивала ему. А на ней, в самом центре, горело что-то невообразимо яркое, слепящее, смотреть на которое не было никаких сил.

— Смотреть и не надо, хотя я хотела бы, чтобы ты увидел. Вот она — та самая Полынь, да не для тебя. Ты уйдёшь теперь со мной, и больно не будет. Ты ведь делал всё, чтобы не было больно другим.