Ох уж эти коньки, как у Никифорова (джен)

Долго стоял Юрко, раздумывая о странных речах кузнеца. Уже внутри его что-то говорило, что он слишком жестоко поступил с ним. «Что если он в самом деле не захочет дружить более? Вплелось же брякнуть про этот дурной поцелуй! Нужно будет позвать его на каток, как будто нехотя. То-то он обрадуется!» И ветреный красавец уже шутил со своими друзьями и подругами.

— Постойте, — сказал вдруг Кенжирко, — кузнец позабыл мешки свои; смотрите, какие страшные мешки! Он не по-нашему наколядовал, я думаю, сюда по целой четверти барана кидали; а колбасам и хлебам, верно, счету нет! Роскошь! Целые праздники можно объедаться.

— Это кузнецовы мешки? — подхватил Юрко. — Утащим скорее их ко мне в хату и разглядим хорошенько, что он сюда наклал.

Все со смехом одобрили такое предложение.

— Такие тяжело волочить! — закричала вся толпа вдруг, силясь сдвинуть мешки.

— Постойте, — сказал Юрко, — побежим скорее за санками и отвезем на санках!

И толпа побежала за санками.

Пленникам сильно прискучило сидеть в мешках несмотря на то, что дьяк проткнул для себя пальцем порядочную дыру. Если бы еще не было народу, то, может быть, он нашел бы средство вылезти; но вылезть из мешка при всех, показать себя на смех… Это удерживало его, и он решился ждать, слегка только покряхтывая под невежливыми сапогами Миколы. Микола сам не менее желал свободы, чувствуя, что под ним лежит что-то такое, на котором сидеть страх было неловко. Но как скоро услышал решение своего внука, то успокоился и не хотел уже вылезать, рассуждая, что к хате своей нужно пройти, по крайней мере, шагов с сотню, а может быть и другую. Вылезши же нужно оправиться, застегнуть кожух, подвязать пояс — сколько работы! Да и шапка осталась у Баранухи. Пусть уж лучше молодёжь довезет на санках. Но случилось совсем не так, как ожидал Микола. В то время, когда молодёжь побежала за санками, кум, выпроваженый Баранухой, брёл расстроенный и не в духе. Он жалел, что не мог тогда остаться в кабаке, потому как еврейка, содержавшая тот кабак, никаким образом не решалась ему вверить в долг. Размышляя о развращении нравов и о деревянном сердце еврейки, продающей вино, кум набрел на мешки и остановился в изумлении.

— Вишь, какие мешки кто-то бросил на дороге! — сказал он, осматриваясь по сторонам. — Должно быть, тут и свинина есть. Полезло же кому-то счастие наколядовать столько всякой всячины! Экие страшные мешки! Положим, что они набиты гречаниками да коржами, и то добре. Хотя бы были тут одни паляницы, и то в шмак: еврейка за каждую паляницу дает осьмуху водки. Утащить скорее, чтобы кто не увидел. — Тут взвалил он себе на плеча мешок с Миколой и дьяком, но почувствовал, что он слишком тяжел. — Нет, одному будет тяжело нести, — проговорил он, — а вот, как нарочно, идет еврей.

— Здравствуй, Кац!

— Здравствуй, — сказал, остановившись, еврей.

— Куда идешь?

— А так, иду, куда ноги идут.

— Помоги, человек добрый, мешки снесть! Кто-то колядовал, да и кинул посреди дороги. Добром разделимся пополам.

— Мешки? А с чем мешки: с книшами или паляницами?

— Да, думаю, всего есть.

Тут выдернули они наскоро из плетня палки, положили на них мешок и понесли на плечах.

— Куда ж мы понесем его? В кабак? — спросил дорогою еврей.

— Оно бы и я так думал, чтобы в кабак, но ведь там жинка твоя, она не поверит, подумает еще, что где-нибудь украли; к тому же я только что из кабака. Мы отнесем его в мою хату. Нам никто не помешает: моей жинки давно нет дома.

— Да точно ли нет дома? — спросил еврей, полагая, что удачно поддерживает славную остроту.

— Слава Богу, мы не совсем еще без ума, — сказал кум, запамятов будто, где он только что бывал, — чёрт ли бы принес меня туда, где она. Она же уж не один десяток живёт в отцовой хате.

— Кто там? — закричала Барануха услышав шум в сенях, произведенный приходом двух приятелей с мешком, и отворяя дверь.

Кум остолбенел.

— Вот тебе на! — произнес еврей спустя руки.

Кумова жена почти никогда не заходила в дом. Но только лишь потому, что не было дела. Если же ей надобилось что-то, то она совешенно без стеснения считала всё тут таким же своим, как и законного своего мужа, с которым не желала даже здороваться на улице. Хата его была вдвое старее шаровар волостного писаря, крыша в некоторых местах была без соломы. Плетня видны были одни остатки, потому что всякий выходивший из дому никогда не брал палки для собак, в надежде, что будет проходить мимо кумова огорода и выдернет любую из его плетня. Печь не топилась дня по три. Все, что могло понадобиться нежной супруге, она самоуправно отнимала у него твёрдой рукой. Кум, несмотря на всегдашнее хладнокровие, не любил уступать ей, и оттого в эти редчайшие визиты уходил из дому с фонарями под обоими глазами, а дорогая половина уходила с тем инструментом или посудой, за которыми явилась.

Теперь можно себе представить, как были озадачены еврей и кум таким неожиданным явлением. Опустивши мешок, они заступили его собою и закрыли полами, но уже было поздно: кумова жена мешок заметила, и хоть не изменила сурового лица, глаза вспыхнули насмешкою.

— Вот это хорошо! — сказала она с таким видом, в котором заметна была радость. — Это хорошо, что наколядовали столько! Вот так всегда делают добрые люди; только нет, я думаю, где-нибудь подцепили. Покажете мне мешок ваш?

— Лысый чёрт тебе покажет, а не мы, — сказал, приосанясь, кум, совсем не так игриво, как ворковал давече у жены в дверях.

— Тебе какое дело? — сказал еврей. — Мы наколядовали, а не ты.

Супруга не говоря лишнего взяла кочергу и проворно хватила кочергою мужа по рукам, еврея по спине и уже стояла возле мешка.

— Что мы допустили ее? — спросил еврей, очнувшись.

— Э, что мы допустили! А отчего ты допустил? — сказал хладнокровно кум.

— У вас кочерга, видно, железная! — сказал после небольшого молчания еврей, почесывая спину. — Моя жинка купила прошлый год на ярмарке кочергу, дала пивкопы — та ничего… не больно.

Между тем супруга, поставив на пол каганец, развязала мешок и заглянула в него.

— Э, да тут лежит целый кабан! — вскрикнула она, всплеснув от радости в ладоши.

— Кабан! Слышишь, целый кабан! — толкал еврей кума. — А все ты виноват!

— Что ж делать! — произнес, пожимая плечами, кум.

— Как что? Чего мы стоим? Отнимем мешок! Ну, приступай!

— Пошла прочь! Пошла! Это наш кабан! — кричал, выступая, еврей.

— Ступай, ступай, чертова баба! Это не твое добро! — говорил, приближаясь, кум.

Супруга же вышла, прихватив узел с когда-то давно ещё припрятанным хорошим железом, за которым пришла, пожелав товарищам поделить кабана по совести.

И они бы и рады были поделить, да Микола в это время вылез из мешка и стал посреди сеней, потягиваясь, как человек, только что пробудившийся от долгого сна.

— Вишь, какого человека кинуло в мешок! — сказал еврей, пятясь от испугу. — Хоть что хочешь говори, хоть тресни, а не обошлось без твоей жинки Баранухи. Ведь очень хитро она глядела.

— Это кум! — вскрикнул, вглядевшись, кум.

— А ты думал кто? — сказал Микола, усмехаясь. — Что, славную я выкинул над вами штуку? А вы небось хотели меня съесть вместо свинины? Постойте же, я вас порадую: в мешке лежит еще что-то — если не кабан, то, наверно, поросенок или иная живность. Подо мною беспрестанно что-то шевелилось.

Еврей и кум кинулись к мешку и дьяк, увидевши теперь, что ему некуда скрыться, выкарабкался из мешка.

— Вот и другой еще! — вскрикнул со страхом еврей. — Чёрт знает как стало на свете… Голова идет кругом… не колбас и не паляниц, а людей кидают в мешки!

— Это дьяк! — произнес изумившийся более всех Микола. — Вот тебе на! Ай да Барануха! Посадить в мешок… То-то я гляжу у нее полная хата мешков… Теперь я все знаю: у нее в каждом мешке сидело по два человека. А я думал, что к ней один подбиваюсь… Вот тебе и Барануха!

* * *

Молодые немного удивились, не найдя одного мешка. «Нечего делать, будет с нас и этого», — бросил Юрко. Все принялись за мешок и взвалили его на санки.

Голова решился молчать, рассуждая: если он закричит, чтобы его выпустили и развязали мешок, глупая молодёжь разбежится, подумает, что в мешке сидит дьявол, и он останется на улице, может быть, до завтра.

Молодые между тем, дружно взявшись за руки, полетели, как вихорь, с санками по скрыпучему снегу. Множество шаля садились на санки; другие взбирались на самого голову. Голова решился сносить все. Наконец приехали, отворили настежь двери в сенях и хате, и с хохотом втащили мешок.

— Посмотрим, что-то лежит тут, — закричали все, бросившись развязывать.

Тут икотка, которая не переставала мучить голову во все время сидения его в мешке, так усилилась, что он начал икать и кашлять во все горло.

— Ах, тут сидит кто-то! — закричал Юрко, пнул мешок и бросился к печке за поленом.

— Что за чёрт! Куда вы мечетесь как угорелые? — сказал, входя в дверь, Микола.

— Ах, деда! — произнёс Юрко. — В мешке сидит кто-то!

— В мешке? Где вы взяли этот мешок?

— Кузнец бросил его посреди дороги, — сказали все вдруг.

«Ну, так, не говорил ли я?..» — подумал про себя Микола.

— Чего ж вы испугались? Посмотрим. А ну-ка, чоловиче, прошу не погневиться, что не называем по имени и отечеству, вылезай из мешка!

Голова вылез, потирая ушибленное.

— Ах! — вскрикнул Кенжирко.

— И голова влез туда же, — говорил про себя Микола в недоумении, меряя его с головы до ног, — вишь как!.. Э!.. — более он ничего не мог сказать.

Голова сам был не меньше смущен и не знал, что начать.

— Должно быть, на дворе холодно? — сказал он, обращаясь к Миколе.

— Морозец есть, — отвечал Микола. — А позволь спросить тебя, чем ты смазываешь свои сапоги, смальцем или дегтем?

Он хотел не то сказать, он хотел спросить: «Как ты, голова, залез в этот мешок?», но сам не понимал, как выговорил совершенно другое.

— Дегтем лучше! — сказал голова. — Ну, прощай, Микола! — И, нахлобучив шапку, вышел из хаты.

— Для чего спросил я сдуру, чем он мажет сапоги! — произнес Микола, поглядывая на двери, в которые вышел голова. — Ай да Барануха! Эдакого человека засадить в мешок!.. Вишь, чёртова баба! Да где же тот проклятый мешок?

— Я кинул его в угол, там больше ничего нет, — сказал Юрко.

— Знаю я эти штуки, ничего нет! подайте его сюда: там ещё один сидит! Встряхните его хорошенько… Что, нет? Вишь, проклятая баба! А поглядеть на нее — как святая, как будто и скоромного никогда не брала в рот.