Йецер-ара (джен)

Оська ушёл из Стародуба в Петербург к сыну тёти Розы — Ефиму Цидербауму.

Два дня и три ночи ехал в пустом товарняке, мёрз под мокрым сеном. В состав прямо на Москву, гружёный углём, Шлеерман запрыгнул в последний вечер июля 1905 года. В августе он уже был в Первопрестольной.

Москва ему не понравилась. Не куполами православных церквей, чай не черта осёдлости, не толстобрюхими купцами в жилетах с искрой, Бог с этими искрами. Не понравилась Москва своей косностью, закостенелостью.

Оська пробовал побираться на улице, но ему быстро накостыляли по шее и выбросили с разбитым носом. Обчество, как прошамкал старик, зелёных горлопанов не жаловало. Прохожие не подавали, видимо, шарахались от Оськиной нелюдимости. Вид у него был не ангельский: ни золотистых или льняных, на худой конец, волосёнок, ни глаз ясных, ни лика чистого. Оська был высок, худ, но широк в плечах, и черные волосы чуть курчавились. Глаза после смерти тёти Розы стали гореть по-волчьи, нехорошо, недобро.

Он снова стал резать карманы, поправ на все устои воровского «обчества». Но в отличие от Карл Карлыча никто виртуозностью молодого карманника восхищаться не стал. Двое бугаев припёрли в тёмном переулке и отметелили так, что Оська под себя неделю кровью ходил. Но оправился после этого и смирнее вести себя не стал. Работать стал осторожнее, конечно, с оглядкой, но перо в печень при таком раскладе было неминуемо. Пока его Тамара Давыдовна не подобрала.

Дело было так. Он стоял у церкви Троицы, что в Никитниках, и курил. Рядом была извозчичья биржа, и у какого-то зеваки с пролётки Оська и хотел лопатник срезать.

Огонёк уже жёг пальцы, а фраера подходящего не было, несмотря на то, что была Пасха, а по Китай-городу бродило много русского православного народу, да и неруси было полным-полно. Время было ранее, и он решил подождать, чтобы убедиться, что фарта сегодня точно не будет.

Сошла барыня с извозчика барыня под темными вуалями. Под вуалями лица не видно, на голове как клобук монашеский — папаха кубанская чёрной сеткой прикрыта. Накидка тоже чёрная, до земли, остроносый ботик.

Оська посторонился, пропуская её. Но на обратном пути они столкнулись. Она назад отступила, будто призрак увидела, и даже край своей сетки приподняла немного. Он остался стоять, разглядывая шитье на её платье.

— Пойдём, — предложила так просто, будто они знакомы были полвека. — Мне знамение сегодня было. Пойдём.

Знамение Божие было и для Иосифа Шлеермана. Тамара Давыдовна воспитала его как сына, собственного, любимого, желанного. Он напоминал её покойного Мишеньку, такой же непокорный, нелюдимый. А Иосиф (имя Йося и Ося было забыто) боготворил её. Это была странная болезненная родительская любовь стареющей женщины к сироте без роду и племени.

Он неожиданно откликнулся на эту любовь со всей пылкостью человека, истосковавшегося по материнской ласке. Это была не грубая и недалёкая тётя Роза, выросшая в черте осёдлости, а, по-видимому, дворянка, образованная, интеллигентная. В шелках и бархате Осип не купался, Тамара Давыдовна была строга, но именно благодаря ей он быстро выучился грамоте и походил два года в частную школу для разночинцев. На третий год уже раздумывал поступать в третий класс Коммерческого училища, но Тамара Давыдовна заболела и слегла.

Она умерла в 1908 от менингита, и сытая жизнь кончилась.

Иосиф снова оказался на улице, но это был уже не забитый еврейский мальчишка. Сытый волчонок превратился в молодого волка. Теперь два года спустя после погрома он ехал в вагоне третьего класса «Москва — С-Петербург» в хромовых сапогах, рабочей тужурке к Ефиму Цидербауму с чёткой целью — стать налётчиком.

Фима встретил его мутными глазами и глухим кашлем. Его недавно выпустили из тюрьмы, где он провёл свой очередной срок за политическую агитацию. Он сильно изменился с тех пор, когда Осип видел его в последний раз. Постарел, ссутулился, кашлял в платок и непрерывно протирал очки. Однако смерть матери он принял стойко, лишь зябко пожал плечами:

— Сволочи.

Они молчали, не зная, что сказать друг другу. Цидербаум что-то прикидывал, оценивающе посматривая на Осипа, но тот сразу отрезал:

— Я в террор не пойду.

По стране ещё кое-где слышались отголоски затухающей неудавшейся революции и скрипели пеньковые верёвки виселиц. Он уже наслышался о произволе полиции и собственной шкурой рисковать не хотел. Ефим снова пожал плечами:

— Тогда спасибо за весть о матери.

Это была их последняя встреча. Через год Цидербаум умрёт в крымском санатории от туберкулёза. А Осип останется и на финской границе встретится с Йозефом Майером. Йозеф Майер изменит его жизнь окончательно.