Живет моя далекая подруга (гет)

На Маяковской площади в Москве,

За темною опущенною шторой

Настольной лампы свет горит, который

Мерцает мне, как путеводный свет.

Пусть седина змеится на виске,

Забудем про безрадостные были,

Пока еще про нас не позабыли

На Маяковской площади в Москве.

В семнадцать лет трудно принять на себя ответственность за чужую жизнь. К собственной жизни и собственной возможной смерти тогда относишься легче, и Гарри был вполне готов к тому, что из похода за хоркруксами он не вернется. Рон ворчал на него тогда, что у Гарри нет никакого плана и они бестолку мерзнут и голодают день за днем, а у Гарри действительно не было плана, кроме как сделать все, что он может, и погибнуть в конце. А потом Рон психанул и аппарировал прочь, а Гермиона осталась с Гарри — и вот тогда Гарри понял, что план у него должен быть, ведь Гермиона доверила ему свою жизнь, и они теперь связаны так прочно, что из-за нее он не смеет проиграть. Гарри начал думать и читать, ему было тяжело от этой ответственности, он и рад был тому, что был не один, и не мог перенести тех мыслей, которые давят и на крепких взрослых мужчин, уходящих на войну от своей семьи и обязанных вернуться назад. И эти же мысли мешали ему тогда прикоснуться к Гермионе, рассказать ей о том, как она ему дорога — это все откладывалось на потом, когда они доживут до победы, когда Гермиона не начнет думать, что каждый раз, когда она выходит из палатки караулить, она уносит с собой его сердце.

Гарри должен был выжить ради нее, и он выжил, только победной эйфории у него не было. Он по-прежнему чувствовал тогда огромную ответственность — про роман с Чоу он уже забыл, с Джинни расстался без особого сожаления и не жалел об их слезах. А перед Гермионой он немел, чувствуя, как много будет значить каждое его слово и как дорого может стоить каждая его ошибка. С Гермионой у него не могло быть романа, только свадьба и дальше вся жизнь до гробовой доски, а если нет — то это будет уже не амурная неудача, а катастрофа всей жизни для обоих.

За прошедшие с его отъезда четыре года Гарри повзрослел и закалился характером, ему все равно было всего двадцать два, но повидал он в жизни уже очень многое и начал понимать, что глупо пытаться справиться со сложным, не справившись с простым, и что бесполезно пытаться помочь дальним, если не можешь помочь ближнему. Приключения и подвиги заканчиваются, а ты остаешься обычным человеком — одиноким или любимым, счастливым или несчастным, запутавшимся или довольным своей жизнью.

Наверное, Гермиона тоже начинала понимать что-то похожее, они оба за свою раннюю мудрость платили дорогую цену, и, когда Гарри появился у нее на пороге, она сразу заметила и его худобу, и быстрый взгляд, которым он осматривает любое помещение, проверяя отсутствие опасности. У него никогда не было дома — места, где его всегда ждут, где он может расслабиться, не оглядываться, побыть усталым или больным. Гермиона узнала Старшую палочку в ножнах под намокшим пальто и была уверена, что палочка из остролиста, которая хранила Гарри всю его юность, появится в его руке за доли секунды, стоит только чему-то случайно грохнуть за окном или за его спиной. Дело было не в проклятии, от которого он уже излечился, его нужно было долго лечить от бесконечной войны, от недоверия всему миру, нужно было каждый вечер укрывать спальню защитными и сигнальными заклинаниями, как она делала в походе с их палаткой, а потом ложиться рядом и без слов уговаривать его, что война уже закончилась, что в новом мире можно любить друг друга и растить детей.

— Не нужно убегать, — чуть хрипло сказал Гарри. — Я вот чувствую, что уже набегался.

— Ты хоть обедал сегодня? — спросила Гермиона, все-таки не четыре года назад они расстались, а всего лишь три дня тому, когда Гарри наконец спокойно заснул, и Гермиона чувствовала сейчас, что она просто ненадолго отошла от его постели, раз он уже выздоравливает.

— Я ужинал сразу, — с чуть кривой усмешкой ответил Гарри, и Гермиона пропустила момент, когда в его руке появилась та самая палочка из остролиста и Гарри стал пить из палочки.

— Гарри, ты совсем одичал, — с улыбкой сказала Гермиона и забрала его пальто.

— Я скучал по тебе, — признался Гарри, а Гермиона уже слышала его сердце, и слова были только знаками и значили больше слов. — Ты простишь меня за то, что я уехал?

— А ты меня? — и в ответ на это Гарри наконец улыбнулся.

— Все стало таким маленьким, даже убежать не к чему, — пожаловалась ему Гермиона, и Гарри понял, что она чувствует то же самое, что и он: после их совместного одиночества в палатке, после их возвращения с края отчаяния, после того как Гарри уходил навстречу Аваде Вольдеморта и после того как Гермиона видела его мертвым на руках у Хагрида, все остальное в жизни казалось маленьким. Рон тоже это понимал, он так и сказал сегодня про их нынешние приключения, но Рон все еще думал, что теперь у них больше ответственности — и только они двое знали, что маленьким стало все: и дела мальтийского ордена, и хлопоты о благосостоянии домовых эльфов.

— Все стало маленьким, — подтвердил Гарри, — но мы остались. То, большое и горькое, живет в нас — и я хотел бы его выкинуть и освободить место. Помнишь зимний лес, в котором под Новый год выпало совсем немного снега — ты тогда сказала мне, что хотела бы остаться там, просто прожить спокойную жизнь и состариться вместе, помнишь? Мы ходили кругом через весь мир и вернулись к той же точке, только теперь нам ничто не мешает.

Это казалось таким странным — сидеть рядом, говорить о будущем счастье, которое еще кажется невозможным, и вспоминать при этом момент глубокого горя, но они оба прошли одну школу жизни рука об руку, и Гермиона тоже понимала, что, когда кажется, что ничего не осталось, остается только самое важное. Они нашли эту опору в себе и друг в друге, и теперь мелким неурядицам было уже не сбить их с пути.

— Ты тоже ни с кем об этом не разговариваешь? — спросила Гермиона, а Гарри приобнял ее, как он делал тогда в палатке, только слишком редко.

— Не с кем же. К нам приезжают пацаны после аврорских академий, которым интересно про это послушать и потом рассказывать, с кем они за столом сидели — мы гоним их в шею. А между собой не говорим, у каждого свое. Мой друг Ставрос, который две недели назад на базу меня дотащил, — я даже не знаю, где он служил до Мальты. Но я его года три назад спрашивал, почему он тащит всех любой ценой. Он сказал: всё всегда идет не по плану, заклятия не туда, рикошеты не те, даже палочки и те ломаются — видишь, у меня две всегда — а если еще и люди будут подводить, он уйдет в отставку завтра же. Так и узнаём друг друга, по таким вот отметинам.

— Твой Ставрос — редкий человек, — сказала Гермиона, и Гарри услышал в ее голосе их общую обиду, горечь людей, которым непонятно какого черта еще надо. — Я думала сначала, что после войны мы все не будем ссориться по пустякам. Какая разница, кто будет выступать первым, чье имя будет первым стоять на докладе, кто пойдет на повышение в следующем месяце, а кто — в следующем полугодии. Важно только главное, важен результат. Важно то, кому можно доверять. А мне показывают инструкции, и все разговоры только о том, какой пункт из них к чему применим. Они жизнь подгоняют под инструкции, а не инструкции под жизнь. Как же надоел этот мир наизнанку!

— Об этом тоже не с кем поговорить, да? Ты говоришь им, что тебе наплевать на звания и премии, а они думают, что ты выпендриваешься или хочешь при жизни пролезть в святцы. Вот поэтому мы и гоним стажеров — ну и чтобы не убились, конечно. А потом ты выходишь в город, думаешь поужинать, а за соседним столом полчаса говорят о том, какая марка у новой метлы Ловца какой-то сборной. И хуже всего то, что эти люди друг другу не нужны — мне столько раз не хватало нескольких секунд, а они тратят часы непонятно зачем.

— Не напоминай. После войны появился Ведьмополитен — это какой-то новый уровень бессмысленности. Пудра, Селестина, туфельки с меняющимся каблуком — вокруг слышишь только это, словно у всех отвалились мозги. Мы же хотели, чтобы все выжили — почему погибли Фред, Тонкс, Люпин, а эти не только остались жить, но и превратились в глянцевых зомби?

— Значит, мы опять перепробовали всё и опять у нас остались только мы, — задумчиво сказал Гарри. — Знаешь, я, наверное, боялся того, что, если я заживу простой жизнью, с маленькими радостями, я и сам стану маленьким.

— Ты тоже теперь любишь бродить один по маггловским улицам? — спросила Гермиона, и Гарри кивнул с улыбкой узнавания. — Так становится легче, потому что для случайных прохожих ты никто, и поэтому ты можешь быть самим собой. Но от того, что они тебя не знают, ты не становишься маленьким.

— Главное, что ты попробовала работать в Министерстве и совсем не изменилась, — серьезно сказал Гарри. — Думаю, нас уже не переделать.

Когда ей бывало горько и досадно, Гермиона всегда мечтала о том, что Гарри вернется и ее увезет, и даже неважно куда — где бы он ни был, ее настоящее место было рядом с ним. Там, где у него есть дело, и она найдет себе занятие — а потом найдет занятие и ему, если он вздумает скучать. И наконец Гарри вернулся, сильный и умелый, Гермиона запомнила, как о нем говорили на Мальте его боевые товарищи, бывшие и в полтора, и в два раза старше него: он был их палочкой-выручалочкой, неубиваемым джокером, с которым любая группа чувствовала себя уверенно в любой ситуации.

Вот только теперь, неделю пометавшись по Средиземноморью, чтобы его спасти, посмотрев на его заостряющиеся черты и черные волосы на фоне больничной подушки, Гермиона больше не хотела отдавать его такой судьбе. Теперь она знала, куда он должен ее увезти — если он согласится, конечно. В какое-нибудь легкомысленное место с пальмами, где людям весело и где смеются дети, плескаясь в теплой морской воде.

Оставалось только набраться смелости, как перед первым аппарированием — ты знаешь, куда ты хочешь попасть, но еще ни разу так не пробовал — но смелости Гермионе было не занимать, и она одним движением пересела к Гарри на колени, обхватив его ногами. Он же сам сказал, что больше им ничто не мешает, так пусть перестает быть таким положительным, а то он ведь и предложение ей сделает, ни разу не поцеловав.

— Ты переживешь десять часов в самолете? — весело спросила Гермиона, ее энергию и волю к жизни ни хоркрукс не одолел, ни война, куда уж там министерским бюрократам. — Например, до Нассау?

— Например, я даже не знаю, где это, — ответил Гарри и подхватил Гермиону под спину, теперь-то она от него никуда не денется. — Но я все равно согласен.