Живет моя далекая подруга (гет)

На Маяковской площади в Москве

Живет моя далекая подруга.

В ее окне гнездо свивает вьюга,

Звезда горит в печальной синеве.

Судьбы моей извилистая нить

Оборвана у этого порога,

Но, сколько ни упрашивай я Бога,

Нам наши жизни не соединить.

— Здесь свободно? — весело спросил Рон, Гарри и не заметил, как тот подошел, и все-таки улыбнулся этому вопросу. Действительно, было что-то забавное в том, что Рон был первым, с кем Гарри познакомился в Хогвартс-экспрессе, и Рон же теперь один его провожал. Рон, наверно, тоже это припомнил и нарочно задал такой же глуповатый вопрос, как тогда: как могло быть занято в совершенно пустом купе или за столиком в пабе, куда Гарри его сам и позвал?

Хотя, если подумать, то в том, что Гарри уезжал один и провожать его пришел только Рон, ничего забавного не было. В этот тяжелый момент Гарри больше никого не хотел видеть рядом: любой из тех, кто был ему симпатичен, стал бы убеждать его, что он не может просто так уехать, что он что-то еще должен, что на него рассчитывают. Джинни так и вовсе набросилась бы на него с обвинениями, что он ничего не сказал и что он опять ее бросает. А Гермиона — Гарри, к удивлению Рона, махом опрокинул стакан — Гермиона сказала бы: «Я поеду с тобой», — и действительно уехала бы с ним вместе, даже не собираясь в дорогу. Так же, как и у него, у нее больше ничего не было, ни дома, ни семьи, словно она вместе с ним вернулась из того края, куда ничего с собой не возьмешь — да так оно и было, так они и ходили вдвоем за смертью, больше не связанные с этим миром ничем, и не их вина, что смерть прошла мимо.

А теперь — что Гарри мог ей предложить? Раньше он думал, что после победы все изменится, что стоит Вольдеморту окончательно умереть, как перед ними откроется дверь в новый беспечальный мир, в котором и он сам станет лучше и веселее. Понадобилась всего неделя, чтобы Гарри понял, что ничего не кончилось, ровным счетом ничего: те же кошмары, от которых он просыпается по ночам, те же головные боли, просто болит не лоб, а висок, те же постоянные тризны, на которые его таскают как символ того, что все было не зря, то же чувство вины за всех пострадавших и погибших, а особенно за то, что теперь-то его беды ни к чему — если раньше их имело смысл терпеть как временное бремя, как цену будущей победы, то теперь надежды больше не осталось. Гарри был почему-то уверен, что Гермиона уехала бы с ним все равно, но раньше у них была общая цель, раньше он мог разделить с ней надежду, что все когда-нибудь закончится и у их путешествия будет счастливый конец — ну или хотя бы героический в своей трагедии. А в его теперешней мрачной хандре нет ни обещания счастья, ни трагедии, даже обещания конца — и того нет.

Так что Гарри был почти рад, что у Гермионы с Роном что-то налаживается. У Рона большая и дружная семья, обжитой и теплый дом, а главное, что сам Рон даже шутит и улыбается, его не так покалечила война.

— Слушай, подвинься, а? — попросил Рон. — Не хочу я спиной к двери сидеть. Я последний раз в маггловском кафе был год назад — как ты помнишь, не очень удачный выдался визит.

— Извини, — сказал Гарри и подвинулся вместе со стулом. — Мне просто здесь легче, где меня никто не знает.

— Что, мы настолько тебе надоели? — весело кивнул Гарри Рон.

— А почему ты себя относишь к ним, а? — это у Гарри вышло скорее раздраженно, чем примиряюще, но ведь и действительно, и на пятом курсе, и на четвертом, и всегда Гермиона говорила ему: «Не обращай на них внимания». Может, ей было проще отмежеваться от волшебного мира, который не был ей своим, а может, в ней было куда больше той же бескомпромиссности, что была у Гарри — здесь мы, а там они, правда на нашей стороне, даже если нас всего двое, и важнее всего то, что мы вместе, а не то, что мы одни против всех.

— Ну опять началось, — вскинул руки Рон. — Окей, дружище, я с тобой, но «с тобой» — это, извини меня, хотя бы где? Ну хоть подумай, с чем ты меня оставляешь на растерзание нашим девчонкам.

— Мальтийский орден, — коротко ответил Гарри и положил перед Роном бумагу с вертикальными квадратными крестами. — В целом, я буду заниматься тем же, чем занимался весь прошлый год, только более толково. Они ищут и обезвреживают темные артефакты, разыскивают по всем странам подавшихся в бега темных магов, ну и вообще занимаются тем, чем не могут или не хотят заниматься национальные аврораты. Сначала они написали мне и довольно формально попросили о встрече, потом прислали двух своих людей. В общем, мы друг другу понравились.

Гарри было трудно выразить, что именно ему понравилось в двух мужчинах в простой маггловской одежде — наверно, то, что они относились к нему ровно так, как он заслуживал. Он не был для них ни школьником, ни героем — о том, что он сделал, они слышали и приехали именно поэтому, и относились они к нему с уважением, как к перспективному сильному магу, который хорошо начал. Экзамены и оценки их не интересовали, потому что все проверит бой — хотя и существование трехмесячного курса для тех, кто нигде до этого не служил, от Гарри тоже скрывать не стали. В нем были заинтересованы, без любопытства и излишних ожиданий. Приезжай — и посмотрим, что у нас получится.

— Интересно, где они были в прошлом-то году, — проворчал Рон. — Вот как раз тогда, когда аврорат ничем не мог и не хотел заниматься.

— Я спрошу, — пообещал Гарри.

— Вот прямо так с порога?

— А почему нет? Они же пришли ко мне, а не я к ним. Те, кто ко мне приезжал, говорили прямо и без обиняков. Доверие стоит дорого, а я не бладжеры с ними гонять буду.

— Вообще хороший список, душевный, — заметил Рон, рассматривая письмо из мальтийского ордена. — Начинается наша жизнь с того, что нужно иметь при себе одну волшебную палочку, три мантии, котел и телескоп, а потом доходит до того, что палочки нужно иметь уже минимум две, а стрелкового оружия — не больше трех единиц.

— Вторую палочку я взял в бою, — напомнил Гарри. — Ты только никому не говори, что в гробницу Дамблдора я ее не вернул. И это, ты прости меня, что я тебя так подставил, но с Джинни у меня ничего не выйдет.

— Да это-то понятно, — махнул рукой Рон. — Тебе с ней неинтересно. Тебя так помотала жизнь, что тебе теперь место среди стариков с вот такими бородами, — и Рон от души отмахнул предполагаемую бороду Гарри и все-таки его рассмешил, да и выпивка уже помогала.

— Если меня пригласят стать директором Хогвартса и проводить свое время в обществе бородатеньких директорских портретов, я буду знать, что могу рассчитывать на твою поддержку, — в шутку поблагодарил Гарри. — Спасибо, друг!

— Ну тогда услуга за услугу: напиши Гермионе, — весело предложил Рон, и вот эта шутка уже не прошла, Гарри сумел удержать лицо, но внутри у него все сжалось. — Ты же знаешь, если ты ее не убедишь, что поступаешь правильно, она сядет вот как-то так, — Рон довольно похоже изобразил задумавшуюся Гермиону, — и будет часами думать о том, как тебе помочь, а я не буду знать, на какой козе к ней подъехать. И имей в виду, что она додумается: например, до того, что тебе обязательно надо сдать ЖАБА. Я уж не говорю о том, что будет, если ей покажется, что из-за твоих мальтийцев ты собираешься бестолку загубить свою молодую жизнь — тогда просто бери и стирай с карты этот свой Комино.

— Слушай, ты не мог бы за меня ее убедить, что для меня так будет лучше? — попросил Гарри. — Я напишу тебе через неделю и все расскажу.

— Ты сегодня в ударе, дружище, — покачал головой Рон. — Просто сыпешь остротами. Я относительно себя-то ни в чем Гермиону убедить не могу: того гляди, погрузят меня в Хогвартс-экспресс, как багаж, и повезут готовиться к ЖАБА. Так что срока тебе даю три дня, а дальше уж извини: я Гермионе выложу все начистоту, и если она приедет спасать тебя от самого себя — то ты сам этого хотел.

В августе на Комино стояла сухая жара, и солнце больно кусало непривычную к нему кожу. Облаков на небе не было, и под голубым куполом лежал посреди моря пыльный пустынный островок, на котором для магглов не было ничего, кроме песка и камней — а маги видели стоящий среди пустыни старый крепкий замок. Замок был построен еще до Статута, но с тех пор магический орден далеко разошелся с маггловским, и среди его солдат были и турки, и арабы, и греки. Многие сносно говорили на английском, вторым языком ордена был итальянский, которого Гарри не знал. Гарри ожидал встретить на острове группу новобранцев, но орден был невелик, не любил заставлять ждать нужных ему людей, и Гарри первые несколько месяцев был единственным новичком. В первую неделю к нему приходили его будущие боевые товарищи, чтобы поделиться чем-то полезным, вроде способа быстрого накладывания универсального маскирующего заклинания или вариантов одновременного использования двух палочек. На вторую неделю кто-то приходил для спарринга, а кто-то приносил книги, и Гарри стало уже тяжелее, потому что желающих поделиться с ним премудростью и намять ему бока было много, а он был один. На третью неделю обучение дошло до инфернов, которых коллеги Гарри делали из трупов сами и сами же истребляли, и Гарри порадовался тому, что Гермиона послушалась его совета и не стала к нему приезжать. Ему было тяжело одному, не с кем было посоветоваться, что-то спросить вечером, сидя над книгой, не с кем даже почитать рядом, но были вещи, в которые он Гермиону втягивать не хотел, он и так достаточно испортил ей жизнь. А вскоре оказалось, что инферны были только разминкой, что на двенадцатой неделе обучения будет настоящий боевой вылет в аравийские пески, и Гарри начал понимать, чему и зачем его учат: слева будет идти Гёркем, специалист по артефактам, и раз уж Гарри двурукий и попал в ударное звено, то его задача — сделать так, чтобы Гёркем дошел до черного камня.

Первое письмо Гермионе Гарри послал через две недели, он все писал, зачеркивал и сжигал пергаменты взмахом палочки, а потом решил не придерживаться никаких правил и просто написал несколько правдивых фраз.

«Это нельзя просто взять и выключить. Можно объявить войну, но нельзя потом объявить мир. Я же ничего не умею, кроме ерунды — вот снитчи я ловлю хорошо. У тебя есть твои эльфы, а у меня есть возможность наконец все сделать правильно, выучить все, чего нам не хватало в прошлом году. И еще правильно — это сделать так, чтобы такие вещи больше никогда не коснулись тебя. Ты мне снишься — то в нашей гостиной у камина, то здесь, у фонтана вечером. От первого сна мне бывает грустно, а после второго я не могу простить себе, что тебя не уберег и опять впутал тебя в свои невеселые дела. Просто будь счастлива и забудь все, что случилось между маем и маем. А мне пожелай покоя — твое желание обязательно когда-нибудь сбудется».

Второе письмо Гарри писал много недель и так и не отправил.

На Маяковской площади в Москве,

Стремительностью близкая к полету,

Спешит она утрами на работу,

Морозный снег блестит на рукаве.

Наш странный затянувшийся роман

Подобен многодневной катастрофе.

Другим по вечерам варить ей кофе,

Смотреть с другими в утренний туман.

Гарри так и не узнал, какой эффект был от его короткого письма: спустя полгода он случайно услышал в магическом квартале Валетты, что в Британии волшебники совсем распустили домовых эльфов, и улыбнулся этому известию, даже купил ежемесячный Вестник Содружества, где британским новостям отводился десяток страниц. Магической прессы Гарри все это время избегал, и поэтому с интересом узнал о содержании нового британского закона о защите домовых эльфов, у которого было слишком много авторов, и о неожиданной поимке на Сицилии бывшего при Вольдеморте главой Аврората Корбана Яксли, автор каковой поимки пожелал остаться неизвестным. У Гарри был замечательный командир: он незаметно прикрывал его, когда Гарри захотелось побеседовать с бывшим главным аврором про «учет маггловских выродков», потом лично проводил Гарри на гауптвахту за самоуправство, а уж потом похвалил за успехи в учебе.

Да и Рон не сразу догадался, кому он обязан освобождению от поездки в Хогвартс и от подготовки к ЖАБА. Его брали в Министерство на работу и так, как раз в тот отдел, который был бы полезен и отцу, и Джорджу; Рон спорил с Гермионой две недели, осознавая тщетность этого занятия, но все равно приводя разные резоны, по которым ему лучше заниматься своим делом, а не варить зелья три раза в неделю, даже Джордж вошел в его положение и толково рассказал Гермионе, какие таланты и знания Рона пригодятся семье, а какие нет. И в один день Гермиона вдруг изменила свое решение: она тоже передумала возвращаться в Хогвартс и со всей своей энергией взялась за отдел по контролю за магическими существами. Рон с облегчением вздохнул, заказал отходную по этому отделу и постарался Гермиону не беспокоить, по принципу «не буди лихо, пока оно тихо».

Только в конце сентября Рон случайно спросил Гермиону, не было ли от Гарри писем, он и сам их заждался — и узнал, что Гарри написал ей всего однажды, в конце августа. Вот тут Рон и начал соображать и прикидывать: и как в начале августа Гермиона трясла его насчет того, куда уехал Гарри, и Рон спасся только тем, что передал ей просьбу Гарри дождаться его письма, и как внезапное изменение планов Гермионы совпало по времени с этим долгожданным письмом. О том, что было в письме, Рон, конечно, никогда не узнал, как не узнал и о том, что для Гермионы это письмо было как завещание Гарри: домовых эльфов он ей завещал, и она поспешила управиться с ними до его возвращения, которого ждала каждый день вопреки очевидности, а Рона он ей не завещал. Но главное Рон сообразил: Гермиону нельзя переспорить ни всей семьей, ни всем Министерством, она упрется и все равно поставит на своем. А вот Гарри достаточно одного слова, и Гермиона сделает, как он хочет — так что Рону надо искать себе женщину, для которой он будет так же важен, и не садиться не в свои сани. С тех пор Рон за Гермионой присматривал издалека и даже намекнул паре людей в Министерстве, что Гарри еще до войны иногда слетал с катушек, и будет лучше, чтобы Гермиона ему ни на кого не жаловалась, когда он за ней вернется.

Гарри, конечно, о такой своей силе и не задумывался, его любили и боялись именно за то, что он никогда не осознавал своей силы. Он тянул в мальтийском ордене свою солдатскую лямку, каждый месяц узнавал о себе и о магии что-то новое, походя кого-то спасал, потому что не умел иначе, готовился к вылетам, потом клял их, вернувшись, на все корки, а потом начинал скучать. Постепенно он привык сидеть за книгой один, выучил за пару месяцев вынужденного безделья руны, начал спорить с артефакторами, и командир стал приглашать его планировать операции, чего Гарри не любил — не верил он в то, что все пойдет по плану, и злился, когда вспоминал, что сам когда-то был частью большого и сработавшего плана.

Но командир Гарри, хитрый араб Мехмет, знал разные пути к человеческому сердцу.

— Слушай, что ты на меня ответственность спихиваешь? — пожаловался Мехмет. — Ну не любишь ты на бумажках чертить, а кто любит? Ты вот как маленький, я тебя что, буду уговаривать горькую микстурку пить? Вот вспомни: ты когда совсем молодой был, к экзаменам в школе готовился, ты же себе план писал?

— Не, — улыбнулся Гарри. — Я на других ответственность спихивал.

План занятий для Гарри, конечно, писала Гермиона, и в первый раз он подумал о ее помощи без тоски или чувства вины за то, во что он ее впутал и как ему до сих пор ее не хватает.

— Ладно, Мехмет, давай писать планы вместе, — согласился Гарри. — Но учти: когда мы накосорезим, я обязательно напомню тебе, что мы вдвоем делаем это хуже, чем двенадцатилетняя девочка.

Последний год тысячелетия орден встречал в Гонконге. К тому времени Гарри уже знал, что на базе на Комино живет далеко не весь орден, что многие его группы разбросаны по разным странам, но по-прежнему был знаком только со своей группой — у нее же на базе не было потерь, несмотря на все ее рейды, и доукомплектовывать ее было ни к чему. А вот в Гонконге была уже серьезная и опасная работа: в 1997ом британскому Министерству магии было не до того, чтобы организованно передать китайским товарищам управление над магической частью провинции, и когда спустя два года Кингсли добрался до Гонконга в качестве нового британского Министра магии, в волшебной части Гонконга давно царили безвластие и бардак, а китайские товарищи уже не считали британскую сторону договороспособной. Это как раз была работа для мальтийцев: благородная и неблагодарная, во время которой каждый тебе враг. Из города нужно было вывезти артефакты, некоторые из которых были опасны для людей, а за некоторые из которых Британия и другие заказчики давали хорошую цену. Наиболее одиозных преступников, договариваться с которыми новые власти считали более практичным делом, чем договариваться с обессиленной в гражданской войне магической Британией, орден по своим законам приговорил к смерти и теперь приводил приговоры в исполнение. После завершения миссии ордена новой власти остался бы куда более безопасный, хоть и менее ценный магический Гонконг — если, конечно, до тех пор китайские маги не нанесут отряду ордена неприемлемых потерь.

Еще до прибытия отряд разделился на четверки — работать положили ночью, когда город засыпал, а днем каждая четверка поступала по своему усмотрению.

— Я расскажу, что нужно делать, — уверенно сказал Гарри, Мехмет поставил его главным в его четверке, но с ним был вдвое старший его Ставрос и один из самых сильных боевых магов Луиджи, которого все звали Джиджи. — Палатку ставим подальше от города, тогда можно выставить сигнальные заклинания с большим радиусом и не бояться, что тревогу нам устроит случайный прохожий. Каждый день меняем место дислокации. На новое место аппарируют двое под вот этой мантией, устанавливают заклинания невидимости, потом один возвращается за остальными с уточненными координатами.

— Отличная мантия, — сразу же оценил мантию-невидимку Гёркем. — Даже странно, что я ее вижу в первый раз за полтора года.

— Это мантия-невидимка, Гёркем, — весело ответил Гарри. — Ей положено быть невидимой.

Все охранные заклинания на первой их стоянке Гарри ставил сам, и в результате Гёркем даже немного обиделся.

— Я артефактор, Гарри, охранные заклинания — это тоже мое, — настойчиво сказал Гёркем. — Что ты меня сразу кашеварить ставишь? Своим доверять надо.

— Прости, Гёркем, — ответил Гарри. — Но я должен несколько раз сделать все правильно, потому что раньше я этого не сумел. Нужно закрыть гештальт.

— Откуда только слова такие знаешь, а? — спросил из палатки Луиджи.

— Да было дело, — улыбнулся Гарри.

Луиджи первым и попробовал защиту на прочность, под вечер уйдя к ручью и не найдя, вернувшись, их палатки. Что делать в таких случаях, Луиджи знал, он и сам частенько ломал чужую защиту, и теперь с усмешкой взялся нащупывать защитный контур, когда из-за контура в него прилетело такое заклятие, что Луиджи полетел в одну сторону, а его палочка — в другую.

— Ты уже своих не узнаешь, командир, — пожаловался Луиджи, когда Гарри вышел за ним и провел его с собой. — Ну что мне, кровью на контур капнуть, чтобы меня пустило? Прям как на дом поставил.

— Ты еще аппарируй отсюда, — проворчал Гарри. — Долго на всех настраивать защиту как на создателя.

Магия, с которой им пришлось столкнуться в Гонконге, была необычной, Гарри еще никогда не видел заклинаний, которые летят как широкая волна, а не как луч. Под утро, когда его группа возвращалась из рейда, или в свободную от рейдов ночь Гарри читал, пытаясь разобраться с новыми заклинаниями, — раньше он и сам не ожидал бы от себя такого, а теперь привык к одиноким вечерам на базе, стал вдумчивее и ответственней.

— Что ты читаешь всё, Гарри? — спрашивал порой Ставрос, присаживаясь рядом.

— Вы же все ничего не читаете, кроме меня читать больше некому, — отвечал Гарри и закрывал книгу. — Чего такое, новости есть?

— Да чего новости, — отвечал Ставрос, незаметно отрезая их двоих от палатки заглушающим заклинанием. — Параноишь ты, Гарри. Все пытаешься сам сделать. Ну давай, сними с души камень — был уже у тебя такой поход?

— Да был, ничего особенного, все живы, — чуть небрежно сказал Гарри, с каждым месяцем он становился все более закрытым и ему все легче делалось нести в одиночку свое бремя. Но Ставрос все-таки был другом, тем, кто страховал его при первых ошибках, и Гарри добавил уже тише и серьезнее: — Самое паршивое — это когда не можешь защитить того, кого защитить обязан: ребенка или женщину.

— Знаешь, если бы моя жена была жива, я бы тут не сидел, — сказал Ставрос, Гарри и не знал до этого, был ли Ставрос женат.

За гонконгскую миссию, которая затянулась на четыре месяца, Гарри был чего-то удостоен, награжден и назван молодцом. А главное, у вернувшихся вместе с ним бойцов появились про него истории: не обычные истории про новобранца, который промахнулся при аппарации или вывалился из лодки, не умея высаживаться из незачаленной, а рассказы про умелого и отважного мага. Гарри вычитал в своих книгах, как запускать над собой «глаз» и умел видеть поле битвы сверху; Гарри закрыл еще один гештальт, в одиночку разметав семерых, когда однажды их стоянку все-таки накрыли, и он в ответ на поднятую сигнальными заклинаниями тревогу начал бить во все стороны, пока вокруг них держится защита. Но любимой историей его сослуживцев все-таки была безбожно переиначенная история про дракона, которого Гарри одолел, взяв Старшую палочку в правую руку.

— Он увидел дракона и начал его прямо-таки душить! — рассказывал Гёркем, когда на базу приезжали новые люди, и Гёркем при этом показывал руками и лицом что-то похожее на Отелло, словно Гарри и впрямь вцепился дракону в горло, а не накинул сзади заклинание хлыста, от попыток стряхнуть которое дракон свернул себе шею.

— Зачем на человека наговариваешь? — присоединялся Мехмет. — Гарри вышел против дракона как благородный рыцарь: встал перед этим огненным демоном и сначала предупредил его: «Ты не пройдешь!»

— Да бросьте, — говорил тогда Гарри, Луиджи ему уже давно принес книгу с этой знаменитой фразой. — Я колец не ношу, и посоха у меня пока нет.

— Эй, слушай, ты в Англию съезди, окольцуют так быстро, что не заметишь!

— Гарри в школе Ловца играл, — вступал Ставрос, — Гарри они не поймают, он сам такую выловит, что мы только газеты читать да языками цокать будем. Только ты, Гарри, не жди, пока у тебя вот такая борода вырастет.

К сожалению, Гарри не слушал советов умудренных опытом мужчин, и в Лондон от него летели только праздничные открытки. Он не хотел вторгаться в жизни, уже успевшие наладиться после войны, а к своему одиночеству он привык.

Но в час, когда подводный аппарат

Качается у бездны на ладони,

Ее печаль меня во тьме нагонит

И из пучины выведет назад.

Но в час, когда, в затылок мне дыша,

Беда ложится тяжестью на плечи,

Меня от одиночества излечит

Ее непостоянная душа.

Гарри казалось, что на него заваливается пирамида — вот именно та самая, одна из тех, что стоят рядом с Каиром. Он понимал, что на самом деле это пространство искривляется под действием проклятия, он потому и пошел первым, что рассчитывал вытянуть против проклятия силой, другой дороги к пленникам все равно не было — но выпрямить взбесившееся пространство оказалось так же тяжело, как стряхнуть с груди египетскую пирамиду, даже две палочки не могли создать достаточно сильную защиту. Значит, проклятие закреплялось за артефакт, никто живой не мог так сильно давить — и Гарри постарался высветить линии натяжения, которые на его глазах сошлись к саркофагу.

Темная энергия уже опрокинула Гарри навзничь, и он удерживал ее, уперев две палочки в пол; одной палочкой он не смог бы сдержать натиск проклятия, пытавшегося до него добраться и выпить его жизнь, но вторая палочка была нужна ему, чтобы разбить саркофаг — тьма упала на Гарри раньше, чем достигло цели его заклятие, и он уже не слышал, как входят в очищенные от тьмы коридоры его товарищи, как гремит вокруг боевая магия и летят в стороны разбиваемые ей камни, потому что, раз уж здесь уложили их командира, солдаты ордена собирались совершить свой суд прямо сейчас. Оборонявшиеся не ожидали того, что преграждающее к ним путь проклятие просто снесут, и бой был недолгим, но долго ли нужно душе, чтобы взлететь в недосягаемую скорбям высоту? И лишь один Ставрос не хотел мести, а хотел, чтобы Гарри выжил, и верил в это больше других.

Душа Гарри парила в невесомости, и он уже не глазами видел, как Ставрос ворожит над его телом и выносит его под лунный свет. В этом, возможно, и не было теперь смысла, но Ставрос не отступался, мешая латынь и греческий с руганью.

— Ну вот, ты и перевоевал свою войну, — наконец сказал Ставрос, потому что он сделал все, что мог. — Теперь ты все сделал правильно. Теперь ты стал сильным, ты уже не боишься, что не сможешь защитить тех, кого хочешь сберечь. Но сколько раз я тебе говорил — чтобы быть кому-то защитой, нужно быть рядом. Ты разве для меня всему этому учился, для Гёркема, для Мехмета? Ну не ври же ты себе, хоть сейчас не будь дураком. Возвращайся и живи.

Может, это и происходило только у Гарри в голове, но это было правдой — он открыл глаза уже на базе, заросший щетиной и слабый, поднял руки, чувствуя в них какую-то предательскую легкость, попытался приподняться и начал собирать обрывки воспоминаний, которые остались от этих дней.

Ставрос зашел проведать Гарри уже к вечеру, от Ставроса пахло бараниной и чесноком, и он улыбался в свою короткую бороду, которая словно состояла из серебряной проволоки.

— Я сегодня особенный сфинкс, — сказал веселый Ставрос. — Мне можно задать три вопроса, но только таких, ответ на которые тебе очень важен.

— Ты вещи мои принес? — спросил Гарри и сел на кровати, силы к нему возвращались быстро, его магию нелегко было истощить, и теперь уже она поддерживала настрадавшееся тело.

— Вещи принес, — согласился Ставрос, ему было приятно ответить на такой вопрос и помочь Гарри сбежать из лазарета. — Мехмет тебе отпуск на целый месяц выбил, поправляй здоровье. И зелья пей, хотя бы еще три дня — вот из-за этого пузырька в Каире был тако-ой переполох, — и Ставрос подмигнул Гарри, приглашая его догадаться о причинах.

— Она была здесь или только мне приснилась? — спросил Гарри, он никому бы не задал такой вопрос, только Ставросу, да и Ставросу он никогда о Гермионе не рассказывал, даже не называл ее имени, но Ставрос сразу понял, кто она, как только ее увидел.

— Была, — согласился Ставрос. — Только я тебе ничего рассказывать не буду, такие истории нужно рассказывать в присутствии всех их участников. Вот приедем мы к вам в увольнительную, тогда да.

Больше всего Ставросу нравилась история, начало которой он не застал, но прекрасно мог домыслить: Гарри в первый раз вышел из своего тяжелого забытья только на четвертые сутки, и, конечно, Гермиона уже сидела рядом с его постелью, отдыхая таким образом от цепочки аппараций, в результате которых и был переполох в Каире, и не только там. Видно, Гарри перед этим томили мрачные сны, это было бы и неудивительно, учитывая то, каким шквалом темной энергии его окатило за три дня до этого, и он рванулся к палочке, лежавшей на тумбочке у кровати, и наложил такую защиту, что сразу лишился сил и снова потерял сознание, а его друзья, придя, только развели руками. Невидимый купол непонятной природы накрыл его и Гермиону, преодолеть защиту нельзя было ни снаружи, ни изнутри, и даже звуки через нее не проходили.

— Серьезный у нас командир, — покачал головой Гёркем, попробовав подступиться к защите и так, и эдак. — Даже я не соображу, что же он тут понаколдовал.

— Страшное дело вообще, — согласился Ставрос и подмигнул Гермионе, надеясь, что она читает по губам. — Похитил девушку, которую никто другой не мог даже остановить, и не отдает.

— Джиджи, сходи на первый этаж, — сообразил Гёркем. — Посмотрим, на сколько купол защиты уходит вниз. Если не очень далеко — будем пол под ними разбирать. На всякое хитрое заклятие найдется турок с кайлом.

— А давайте их так оставим? — предложил Луиджи, а Гермиона помотала головой, она действительно худо-бедно читала по губам. — Что им, плохо, что ли? Воду наколдуют, а еду и зелья будем передавать через дырку, которую Гёркем в полу кайлом пробьет.

Пол, конечно, мальтийские бойцы быстро разобрали, не стали дальше смущать молоденькую девушку, а вот защитный купол продержался еще трое суток, и долечивался Гарри поэтому уже на соседней кровати, на которой он теперь и сидел.

— Попутного ветра до самой Итаки, — с улыбкой сказал Ставрос, положив руку Гарри на плечо. — Тебе не понадобится лук — твой зачарованный остров хранит куда бóльшая сила.

В дождливые дни большая комната в Министерстве, где стол Рона стоял среди таких же столов его молодых коллег, была темной, и каждый обеспечивал себе свет как хотел: над столами парили огоньки Люмоса, зачарованные свечи, один из коллег Рона даже установил на столе воровскую Руку Славы, светившую только ему — может, он рассчитывал, что симпатичные ведьмочки будут считать его из-за этого пижоном и опасным человеком, но все считали обладателя Руки Славы жмотом. И, несмотря на все обилие волшебного света, все ждали света настоящего, солнечного, попадавшего в комнату пусть и не напрямую, пусть через систему зеркал, но куда более теплого и всеобъемлющего.

Рону показалось, что солнце наконец вышло из-за туч, он поднял глаза и увидел, что за его столом сидит олень. Призрачный, горящий светом Патронус действительно поставил передние копыта на стол, и голова его возвышалась над столом, а крупа было почти не видно. Рон, конечно, сразу оленя узнал и сразу обрадовался — это означало, что Гарри здесь. Уже вернулся, пусть и вряд ли показался кому-то еще — прячется пока в толпах маггловского Лондона. Хотя как тут спрячешься, ведь не один Рон узнал бы его Патронуса, пронесшегося по коридорам Министерства.

— Паб Виктория, Паддингтон, — сказал олень голосом Гарри. — С половины шестого я там.

— Хорошо, я буду, — ответил Рон, и Патронус исчез — и только тогда Рон заметил, что никто из сидящих в нескольких футах коллег и не видел, и не слышал Патронуса.

— Чего ты будешь? — обернулась к Рону Элис, сидевшая впереди.

— Пиво пить буду сегодня вечером, — честно ответил Рон, ему было весело, и жизнь снова казалась увлекательной. Вот вернулся Гарри так вернулся — даже Патронус у него теперь невидим и неслышим никому, кроме адресата, а ведь, казалось бы, всего две недели назад, по прикидкам Рона, Гарри болтался между жизнью и смертью, после такого и обычный Патронус не каждый сразу сколдует, не говоря уж о том, чтобы запускать его с посланиями и оснащать неведомыми свойствами. Рон давно хотел уже бросить министерскую работу и уйти работать к Джорджу, у Джорджа было интереснее, да и помощь Джорджу была нужна, но Рон все упрямился, хотел хоть что-то доделать и бюрократию дожать — вот назвать бы теперь Гарри пару человек, которые мешают, интересно будет посмотреть потом на их рожи.

Гарри, наверно, сидел в пабе дольше, чем с половины шестого: он занял место в углу, откуда хорошо просматривалась вся комната, и немного подвинулся, чтобы Рон тоже мог поставить стул спинкой к стене. Здесь, в пабе, было видно, что Гарри бледен и худ, он не выглядел как крутой боец, вернувшийся победителем. Если бы не этот невероятный Патронус, которого Гарри прислал Рону, Рон вообще бы подумал, что Гарри лучше бы не пиво сейчас пить, а куриный бульон и прочие блюда для с трудом выздоравливающих.

Говорил Гарри тоже мало, он вернулся еще более молчаливым, чем был, это Рон рассказывал и про Министерство, и про семью, и про Волшебные Вредилки, и про Пушки Педдл, конечно — и ждал, пока Гарри заговорит о том, о чем хочет. Рон, может, и близко не стал таким сильным магом, но тоже повзрослел и научился терпению, лишь подкалывал Гарри немного своим избеганием главной темы — хотя, конечно, не нужно быть мракоборцем из мальтийского ордена, чтобы заметить, что на руке Рона нет кольца и живет он один. А Гарри все равно отмалчивался, прятался за ничего не значащими вопросами и короткими несерьезными историями из своей службы. Можно было бы взять еще по одной и по следующей, чтобы у него развязался язык, но вот как раз поить его и не нужно было.

— Тебе хватит, дружище, — с усмешкой сказал Рон. — А то сегодня вечером тебе намылят шею. Я же знаю, что ты не ко мне примчался за тысячу миль, едва только встал на ноги.

Гарри снова промолчал, только посмотрел на Рона пристально, словно незаметно прочесть мысли ему было проще, чем заговорить про Гермиону, так что Рону пришлось дразнить его дальше.

— Мы с Гермионой не женаты, да и не собирались никогда, — откровенно сказал Рон. — Не съезжались даже. Не бойся, я ничего не натворил, да и давно это было. Я просто подумал: зачем мне жениться на девушке, которая чуть что бежит к другому мужчине?

— Это звучит куда хуже, чем есть на самом деле, — с тихим упреком сказал Гарри.

— Давай я тебе расскажу, что есть на самом деле, ладно? Я ведь и не знал, что с тобой что-то стряслось. Просто ко мне стали подходить, спрашивать, не знаю ли я, где Гермиона, а то она уже три дня как пропала. Я тогда подумал о тебе: сначала посмотрел на твои часы, что с ней все в порядке, потом стал разузнавать, в международный отдел сходил, в аврорат. В общем, мне рассказали, что за день до того, как Гермиона исчезла, тебя принесли на базу еле живого — а у меня несколько дней ушло, чтобы это выяснить, ну и заодно узнать, что она у тебя, уже что-то там соображает, строит ваших целителей, ингредиенты какие-то притащила из Каира, потом специалиста по проклятиям из Милана. Я уж подумал, что ваши мне вряд ли рады будут, после того как на них уже обрушился такой вот ураган. Но главное, что я понял, и ты это пойми: я разузнавал про тебя несколько дней, а она узнала сразу. Она твой ангел-хранитель, Гарри — ты уж так ее с детства приучил, теперь живи с этим.

— Я так рад был ее увидеть, хотя мало что в тот момент соображал, — наконец выговорил Гарри. — Сразу понял, как без нее скучал, как хотел, чтобы она хоть раз ко мне приехала. А когда очухался — ее уже нет. Я не знаю, может, я в беспамятстве руками махал и кусался, может, городил чего — мне говорили, что не было такого. Почему, Рон? Разве я мог Гермиону чем-то обидеть?

— Она ездила к тебе и еще раз, года два назад, — рассказал Рон. — Мы с ней тогда чаще разговаривали. Я так понял, что ты в тот раз легко отделался, так что она как узнала об этом, так сразу уехала обратно. Я не знаю, как тебе объяснить — с одной стороны, она боится, что не сможет от тебя уехать. С другой — боится, что ты ее не примешь.

— Это черт знает что, Рон! — вспыхнул Гарри. — Я не знаю, это ты неправильно все понял, или кто-то еще в этом виноват, но черт возьми! Как Гермиона может бояться, что я ее прогоню?

— Да не так, — покачал головой Рон, ему тоже либо многовато было пива, либо еще маловато для того, чтобы такие вещи легко высказывались. — Понимаешь, раньше у нас выбора не было — ну или если был, то он был смешной: мир спасать или на уроки идти. А теперь наши приключения стали меньше, наши обязанности стали больше. Гермиона, как всегда, пытается убедить весь мир, что она одна права — насчет домовых эльфов, насчет кентавров, насчет русалок. Нужна серьезная причина, чтобы все это если не передать другим, то поставить на паузу — и переключиться на ваших страдальцев. Так что она приедет к тебе только как твоя жена. Ну или жди следующего раза, когда ты попадешь в серьезную передрягу.

На Маяковской площади в Москве,

За темною опущенною шторой

Настольной лампы свет горит, который

Мерцает мне, как путеводный свет.

Пусть седина змеится на виске,

Забудем про безрадостные были,

Пока еще про нас не позабыли

На Маяковской площади в Москве.

В семнадцать лет трудно принять на себя ответственность за чужую жизнь. К собственной жизни и собственной возможной смерти тогда относишься легче, и Гарри был вполне готов к тому, что из похода за хоркруксами он не вернется. Рон ворчал на него тогда, что у Гарри нет никакого плана и они бестолку мерзнут и голодают день за днем, а у Гарри действительно не было плана, кроме как сделать все, что он может, и погибнуть в конце. А потом Рон психанул и аппарировал прочь, а Гермиона осталась с Гарри — и вот тогда Гарри понял, что план у него должен быть, ведь Гермиона доверила ему свою жизнь, и они теперь связаны так прочно, что из-за нее он не смеет проиграть. Гарри начал думать и читать, ему было тяжело от этой ответственности, он и рад был тому, что был не один, и не мог перенести тех мыслей, которые давят и на крепких взрослых мужчин, уходящих на войну от своей семьи и обязанных вернуться назад. И эти же мысли мешали ему тогда прикоснуться к Гермионе, рассказать ей о том, как она ему дорога — это все откладывалось на потом, когда они доживут до победы, когда Гермиона не начнет думать, что каждый раз, когда она выходит из палатки караулить, она уносит с собой его сердце.

Гарри должен был выжить ради нее, и он выжил, только победной эйфории у него не было. Он по-прежнему чувствовал тогда огромную ответственность — про роман с Чоу он уже забыл, с Джинни расстался без особого сожаления и не жалел об их слезах. А перед Гермионой он немел, чувствуя, как много будет значить каждое его слово и как дорого может стоить каждая его ошибка. С Гермионой у него не могло быть романа, только свадьба и дальше вся жизнь до гробовой доски, а если нет — то это будет уже не амурная неудача, а катастрофа всей жизни для обоих.

За прошедшие с его отъезда четыре года Гарри повзрослел и закалился характером, ему все равно было всего двадцать два, но повидал он в жизни уже очень многое и начал понимать, что глупо пытаться справиться со сложным, не справившись с простым, и что бесполезно пытаться помочь дальним, если не можешь помочь ближнему. Приключения и подвиги заканчиваются, а ты остаешься обычным человеком — одиноким или любимым, счастливым или несчастным, запутавшимся или довольным своей жизнью.

Наверное, Гермиона тоже начинала понимать что-то похожее, они оба за свою раннюю мудрость платили дорогую цену, и, когда Гарри появился у нее на пороге, она сразу заметила и его худобу, и быстрый взгляд, которым он осматривает любое помещение, проверяя отсутствие опасности. У него никогда не было дома — места, где его всегда ждут, где он может расслабиться, не оглядываться, побыть усталым или больным. Гермиона узнала Старшую палочку в ножнах под намокшим пальто и была уверена, что палочка из остролиста, которая хранила Гарри всю его юность, появится в его руке за доли секунды, стоит только чему-то случайно грохнуть за окном или за его спиной. Дело было не в проклятии, от которого он уже излечился, его нужно было долго лечить от бесконечной войны, от недоверия всему миру, нужно было каждый вечер укрывать спальню защитными и сигнальными заклинаниями, как она делала в походе с их палаткой, а потом ложиться рядом и без слов уговаривать его, что война уже закончилась, что в новом мире можно любить друг друга и растить детей.

— Не нужно убегать, — чуть хрипло сказал Гарри. — Я вот чувствую, что уже набегался.

— Ты хоть обедал сегодня? — спросила Гермиона, все-таки не четыре года назад они расстались, а всего лишь три дня тому, когда Гарри наконец спокойно заснул, и Гермиона чувствовала сейчас, что она просто ненадолго отошла от его постели, раз он уже выздоравливает.

— Я ужинал сразу, — с чуть кривой усмешкой ответил Гарри, и Гермиона пропустила момент, когда в его руке появилась та самая палочка из остролиста и Гарри стал пить из палочки.

— Гарри, ты совсем одичал, — с улыбкой сказала Гермиона и забрала его пальто.

— Я скучал по тебе, — признался Гарри, а Гермиона уже слышала его сердце, и слова были только знаками и значили больше слов. — Ты простишь меня за то, что я уехал?

— А ты меня? — и в ответ на это Гарри наконец улыбнулся.

— Все стало таким маленьким, даже убежать не к чему, — пожаловалась ему Гермиона, и Гарри понял, что она чувствует то же самое, что и он: после их совместного одиночества в палатке, после их возвращения с края отчаяния, после того как Гарри уходил навстречу Аваде Вольдеморта и после того как Гермиона видела его мертвым на руках у Хагрида, все остальное в жизни казалось маленьким. Рон тоже это понимал, он так и сказал сегодня про их нынешние приключения, но Рон все еще думал, что теперь у них больше ответственности — и только они двое знали, что маленьким стало все: и дела мальтийского ордена, и хлопоты о благосостоянии домовых эльфов.

— Все стало маленьким, — подтвердил Гарри, — но мы остались. То, большое и горькое, живет в нас — и я хотел бы его выкинуть и освободить место. Помнишь зимний лес, в котором под Новый год выпало совсем немного снега — ты тогда сказала мне, что хотела бы остаться там, просто прожить спокойную жизнь и состариться вместе, помнишь? Мы ходили кругом через весь мир и вернулись к той же точке, только теперь нам ничто не мешает.

Это казалось таким странным — сидеть рядом, говорить о будущем счастье, которое еще кажется невозможным, и вспоминать при этом момент глубокого горя, но они оба прошли одну школу жизни рука об руку, и Гермиона тоже понимала, что, когда кажется, что ничего не осталось, остается только самое важное. Они нашли эту опору в себе и друг в друге, и теперь мелким неурядицам было уже не сбить их с пути.

— Ты тоже ни с кем об этом не разговариваешь? — спросила Гермиона, а Гарри приобнял ее, как он делал тогда в палатке, только слишком редко.

— Не с кем же. К нам приезжают пацаны после аврорских академий, которым интересно про это послушать и потом рассказывать, с кем они за столом сидели — мы гоним их в шею. А между собой не говорим, у каждого свое. Мой друг Ставрос, который две недели назад на базу меня дотащил, — я даже не знаю, где он служил до Мальты. Но я его года три назад спрашивал, почему он тащит всех любой ценой. Он сказал: всё всегда идет не по плану, заклятия не туда, рикошеты не те, даже палочки и те ломаются — видишь, у меня две всегда — а если еще и люди будут подводить, он уйдет в отставку завтра же. Так и узнаём друг друга, по таким вот отметинам.

— Твой Ставрос — редкий человек, — сказала Гермиона, и Гарри услышал в ее голосе их общую обиду, горечь людей, которым непонятно какого черта еще надо. — Я думала сначала, что после войны мы все не будем ссориться по пустякам. Какая разница, кто будет выступать первым, чье имя будет первым стоять на докладе, кто пойдет на повышение в следующем месяце, а кто — в следующем полугодии. Важно только главное, важен результат. Важно то, кому можно доверять. А мне показывают инструкции, и все разговоры только о том, какой пункт из них к чему применим. Они жизнь подгоняют под инструкции, а не инструкции под жизнь. Как же надоел этот мир наизнанку!

— Об этом тоже не с кем поговорить, да? Ты говоришь им, что тебе наплевать на звания и премии, а они думают, что ты выпендриваешься или хочешь при жизни пролезть в святцы. Вот поэтому мы и гоним стажеров — ну и чтобы не убились, конечно. А потом ты выходишь в город, думаешь поужинать, а за соседним столом полчаса говорят о том, какая марка у новой метлы Ловца какой-то сборной. И хуже всего то, что эти люди друг другу не нужны — мне столько раз не хватало нескольких секунд, а они тратят часы непонятно зачем.

— Не напоминай. После войны появился Ведьмополитен — это какой-то новый уровень бессмысленности. Пудра, Селестина, туфельки с меняющимся каблуком — вокруг слышишь только это, словно у всех отвалились мозги. Мы же хотели, чтобы все выжили — почему погибли Фред, Тонкс, Люпин, а эти не только остались жить, но и превратились в глянцевых зомби?

— Значит, мы опять перепробовали всё и опять у нас остались только мы, — задумчиво сказал Гарри. — Знаешь, я, наверное, боялся того, что, если я заживу простой жизнью, с маленькими радостями, я и сам стану маленьким.

— Ты тоже теперь любишь бродить один по маггловским улицам? — спросила Гермиона, и Гарри кивнул с улыбкой узнавания. — Так становится легче, потому что для случайных прохожих ты никто, и поэтому ты можешь быть самим собой. Но от того, что они тебя не знают, ты не становишься маленьким.

— Главное, что ты попробовала работать в Министерстве и совсем не изменилась, — серьезно сказал Гарри. — Думаю, нас уже не переделать.

Когда ей бывало горько и досадно, Гермиона всегда мечтала о том, что Гарри вернется и ее увезет, и даже неважно куда — где бы он ни был, ее настоящее место было рядом с ним. Там, где у него есть дело, и она найдет себе занятие — а потом найдет занятие и ему, если он вздумает скучать. И наконец Гарри вернулся, сильный и умелый, Гермиона запомнила, как о нем говорили на Мальте его боевые товарищи, бывшие и в полтора, и в два раза старше него: он был их палочкой-выручалочкой, неубиваемым джокером, с которым любая группа чувствовала себя уверенно в любой ситуации.

Вот только теперь, неделю пометавшись по Средиземноморью, чтобы его спасти, посмотрев на его заостряющиеся черты и черные волосы на фоне больничной подушки, Гермиона больше не хотела отдавать его такой судьбе. Теперь она знала, куда он должен ее увезти — если он согласится, конечно. В какое-нибудь легкомысленное место с пальмами, где людям весело и где смеются дети, плескаясь в теплой морской воде.

Оставалось только набраться смелости, как перед первым аппарированием — ты знаешь, куда ты хочешь попасть, но еще ни разу так не пробовал — но смелости Гермионе было не занимать, и она одним движением пересела к Гарри на колени, обхватив его ногами. Он же сам сказал, что больше им ничто не мешает, так пусть перестает быть таким положительным, а то он ведь и предложение ей сделает, ни разу не поцеловав.

— Ты переживешь десять часов в самолете? — весело спросила Гермиона, ее энергию и волю к жизни ни хоркрукс не одолел, ни война, куда уж там министерским бюрократам. — Например, до Нассау?

— Например, я даже не знаю, где это, — ответил Гарри и подхватил Гермиону под спину, теперь-то она от него никуда не денется. — Но я все равно согласен.