Танец с розой (гет)

Белое кружевное платье Фиби, ее хрупкость и миниатюрность контрастировали с крупной, сильной фигурой Эдмунда, его черными волосами и смуглым лицом. Как бы больно ни кольнула в сердце горечь, Лавиния не могла не признать: они выглядели очень живописно. Фиби очень старалась скрыть, как она довольна, но ее нежное лицо то и дело заливалось румянцем, а серые глаза поблескивали. Эдмунд был вроде бы не слишком рад, что в их разговор вмешаются посторонние. "Лучше нам поздороваться и пройти мимо", — подумала Лавиния, но Эдриан уже заявил:

— А мы только что из Леостона! Приплыли на лодке.

Эдмунд издал тихое восклицание одобрения, Фиби приподняла брови.

— Каждый раз, приезжая сюда, вы отправляетесь в этот Горный город, а я никак не могу понять, что там интересного. Грубые камни и пыль, так уныло. Хотя и Новый город, признаться, не очень-то мне нравится. Слишком он похож на остальные курортные города. Неужели ремилийцы боролись за свободу только затем, чтобы подражать потом другим?

— Oтдыхающим обычно нравится одно и то же, ремилийцам приходится приспосабливаться, — напомнила ей Лавиния. Эдриан демонстративно хмыкнул:

— Стоило бороться за свободу, чтобы теперь пресмыкаться за подачки! Томазо Спиринетти лично бы их вырезал, как трусов.

Красивое лицо Эдмунда стало задумчивым. Он медленно проговорил:

— Знаете, я часто думаю о нем, как и вообще о тех, кого считают великими людьми, называют героями... Все же хорошо, что о Томазо Спиринетти почти не осталось сведений. Если бы сохранились рассказы о том, что он, как всякий вельможа того времени, бил за провинность слуг, думаю, поклонников бы у него резко поубавилось.

Фиби снова приподняла тонкие брови:

— Вы верите, что он так поступал? Нет, этого не может быть. Это... Это несовместимо с его делами, с его смертью.

— Именно! — подхватил вспыхнувший Эдриан. — В любом обществе, в любое время были люди, которые... Словом, они были лучше. Лучше понимали, что можно и что нельзя. Может, Спиринетти был именно таким?

Эдмунд щелкнул языком:

— Таких, как правило, очень мало, если мы и о них знаем всю правду, в чем я не уверен. Но большинство просто не задумывается, что поступает не так.

Лавиния слегка смутилась оттого, что ей захотелось согласиться с ним. С другой стороны, что ей мешало, если он говорил правду? И она решилась его поддержать:

— Мне кажется, нужно брать во внимание, понимали ли люди в то время, что поступать каким-то образом нехорошо. Если у них перед глазами был пример кого-то добрее, гуманнее, но они ему не следовали — конечно, это их вина. Но если нет... Их так же странно винить, как странно винить первобытных людей, что они не обладают манерами лордов.

В глубине души она инстинктивно рассчитывала на некоторую благодарность с его стороны, но, конечно, не стоило обманывать себя. Эдмунд лишь хитро ухмыльнулся:

— К примеру, нынешние буржуа, промышленники, конечно, виновны, что не следуют примеру социалистов? И все, к услугам которых буржуа прибегают,чтобы подавить рабочее двидение, виновны тоже?

"Неужели он что-то слышал про дядю Джонатана?" Лавиния промолчала: если бы она согласилась, это означало бы, что она осуждала и родственника, а это было не в ее правилах. Зато Эдриан с вызовом ответил:

— Да!

Эдмунд удовлетворенно кивнул:

— Что ж, логично. Но остается вопрос о том, как же быть с героями, которые вели себя... м-м... не лучшим образом? Развенчивать ли, или утаивать горькую правду?

Лавиния снова не смогла промолчать, слишком о важном он сейчас говорил:

— Думаю, стоит говорить всю правду сразу. Пусть люди сами оценивают, что им важнее — добрые или дурные поступки человека. Только не творить кумира, чтобы, действительно, не было разочарований. Ведь того, кто нее оправдал ожиданий, легко можно возненавидеть.

— И по заслугам! — воскликнул Эдриан.

Фиби вздохнула:

— Почему? Разве человек обязан оправдывать чьи-то ожидания? Oн, может, жил себе и сам не знал, что придется совершить какой-нибудь подвиг. Справедливо ли спрашивать с него за то, что вся его прошлая жизнь этого подвига достойна не была?

— Да к слову, — заметил Эдмунд, — и подвиги-то порой преувеличивают. Я не о Спиринетти сейчас говорю, но...

— И это тоже зло, мне кажется, — возразила Лавиния. — Сведения должны быть предельно точными.

— Именно! — горячо согласился Эдриан. — Просто человек всегда обязан жить так, чтобы его жизнь любого подвига была достойна. Oн всегда должен стремиться к идеалу и никаких поблажек себе не давать.

— Ты хочешь, чтобы искра божественного в каждом сразу засияла ярко и никогда не тускнела, — вздохнула Лавиния. — Но ведь ты не можешь обещать, то она не потускнеет в тебе. А разве справедливо требовать от других то, что самому не по силам?

— Эдриану все по силам, — хихикнула Фиби. — Ведь он ни разу не взял без спросу сладкое.

— Вы остроумны, — с уважением сказал Эдмунд. — Не ожидал подобного от столь юной, поэтичной девушки.

Фиби бросила на него игривый взгляд.

— Разве поэтичность — синоним глупости?

"Зачем я тут стою?" — подумала Лавиния с досадой и вслух сказала:

— Простите, мне пора. Эдриан, ты идешь или останешься?

Эдриан поколебался: он ощущал ее недовольство, но с Эдмундом поговорить хотелось.

— Я... Я, пожалуй, останусь, если никто не против?

Фиби ласково улыбнулась брату, Эдмунд приветливо кивнул. Лавиния ушла: ей больше нечего было здесь делать. У себя в комнате она села на кровать и застыла, сложив на коленях руки. Ее мучила непонятная досада, обида, еще более горькая из-за своей незначительности: словно она была шестилетней девочкой, которую демонстративно обнесли мороженым, когда всех угощали. Хотя такого с ней в детстве не было никогда. И речи не было, чтобы родители ее обделяли, и даже сейчас, когда она стала взрослой, а в Розфильде подрастали малыши Джакомо и Паола, родители постоянно ей писали и присылали что-нибудь.

Вспомнив о доме, Летиция почувствовала, что ей стало легче, и решила, прихватив шитье, пойти в общую комнату. Там она застала тетку, выглядевшую печальнее обычного. "Неужели она переживает, что Фиби кокетничала с Эдмундом?" Догадка тут же подтвердилась.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты оставляла мою дочь наедине с этим... молодым человеком, — смогла наконец выговорить тетка. — Oн мне совсем не нравится, и не только потому, что он не нашего круга. Мне кажется, он из тех, кого называют опасными.

Oна с трудом подбирала слова, точно сама необходимость обсуждать подобное с молодой девушкой страшно смущала ее. Видимо, она не вполне понимала, что, если начинаешь жизнь в бедности и после выбираешь путь самостоятельности, понятия о должном и недолжном, приличном и непристойном меняются. Но так или иначе, к тетке Лавиния была искренне привязана. Когда-то, перед поступлением в школу, та забрала ее в первый раз погостить и мягкими наставлениями, а больше примером смогла хоть немного сделать Лавинию похожей на будущих одноклассниц. И после тетя часто навещала ее и много помогала советами. Так что теперь Лавиния пообещала сделать все возможное, и тетя Мэри чуть повеселела. Даже принялась обсуждать, какие подарки лучше привезти для Джакомо и Паолы.

...Вечером, прогуливаясь вокруг гостиницы, Лавиния увидела, как Эдмунд играет в мяч с какими-то двумя девицами. Те взвизгивали и хохотали, а он бил по мячу молча, но с веселой улыбкой, и тонкая ткань рубашки почти не скрывала, как округлялись и напрягались все его мускулы. Волосы растрепались, он шумно дышал, блестела от пота смуглая кожа, блестела белозубая улыбка. Наверное, он воплощал в себе природу, но было ли в нем что-то человеческое? Он был, безусловно, умен и расчетлив... Настолько ли, что предугадал реакцию Лавинии на его флирт с Фиби? "Хотя почему я решила, что он добивается моего внимания? Не слишком ли много я возомнила о себе?" Вздохнув, она решила на другой день отправиться с Эдрианом на пляж и не думать об Эдмунде больше. Впрочем, позволит ли он ей это, не на пляже ли ему самое место? И в Розфильде, и здесь, в Леостоне, полоски золотистого и белого песка у ярко-синей воды служили не только для отдыха купающихся: те еще и показывали себя, вели беседу, развлекались спортом чтением, фотографировались, пили лимонад. Но в Розфильде все-таки соперничество было добродушным, скорее номинальным, и развлечениям отдавались искренне, а здесь был настоящий пир тщеславия. Люди и плавали, и играли в мяч, и останавливались поговорить с явно читавшейся целью быть увиденными, оцененными.

После обеда Эдриан отправился на пляж один. Лавиния не стала ему мешать — тем более, морская вода не слишком хорошо влияет на волосы. Она предпочла сесть за письма: родителям брату с сестрой — и Клоду.

Ей всех их не хватало сейчас, но Клода — в особенности. оожет, он единственный бы смог достойно отвеить Эдмунду, даже осадить его. Клод выглядел скромным, незаметным, но в спорах всегда держался смело, говорил твердо и не боялся даже дерзких парадоксов. Лавиния только удивлялась, когда он успевал заниматься самообразованием. Ведь ему с детства приходилось работать, чтобы помогатть приемному отцу.

Клоду Лавиния написала в первую очередь, а когда отправила письмо, почувствовала, что была бы не против посидеть в летнем ресторане на большой площадке перед гостиницей.

Площадка была умело стилизована под архитектуру древности. Четыре колонны поддерживали навес, защищавший посетителей от дождя. Под навесом в каменных вазонах цвели розы. Вдоль перил стелился плющ. Заказы официанты приносили, взбегая по маленьким лестницам. Оркестр находился также на отдельной лестнице. Столики располагались по периметру, а желающие потанцевать выходили на середину зала.

Лавиния попросила мороженое с фруктами и задумалась, любуясь открывавшимся видом на море. Красота и однообразие, свобода и отчаяние — все это море воплощало собой; в его безграничности было и нечто обнадеживающее, и пугающее. У всего должен быть, в общем, берег, недаром к нему стремятся моряки. Край — это цель и точка опоры. Люди, отрицающие границы, наверное, чувствуют себя несчастными, но не понимают, что призывают на свою голову несчастье еще большее — отчаяние моряка после кораблекрушения, цепляющегося за доску и понимающего, что у него нет ни надежды, ни опоры, кругом — пустота. "Но Томазо и Рафаэль Спиринетти были, вне сомнения, счастливыми людьми, отчаяние им было незнакомо. Да — но они границ не сносили, а лишь защищали свою страну и выступали против бесчеловечности".

— У вас всегда одна дума, не так ли?

Лавиния вздрогнула от неожиданности: перед ней непринужденно уселся Эдмунд. В его длинных смуглых пальцах была алая роза.

Девушка невольно вспомнила, осталась ли довольна своим отражением перед тем, как выйти. Да, шелковое оранжевое платье было смелым, но весьма ей шло, как и венчавшая узел черных воломс золотистая шляпка.

— Я заказал музыку для танца с розой и приглашаю вас.

Стало жарко и трудно дышать под его взглядом, точно нежно прикасавшимся к ее плечам и груди, прикрытой лишь тонкой тканью. Однако Лавиния поняла, что не простит себе, если не потанцует с ним.

— Я согласна.

Музыка заиграла — неспешная, грустная, покачивающаяся, как лодка от легчайших прибрежных волн. Эдмунд встал, поклонился и протянул Лавинии цветок. Она поднялась и взялась за стебель.

Танец с розой изначально был народным идальгийским, но несколько веков назад ремилийцы его заимствовали и приспособили под себя. Мужчина и женщина весь танец делали разные фигуры и па, держась оба за одну розу, но не касаясь друг друга. Финал мог быть разным: или они роняли розу и брались за руки, даже обнимались — любовь побеждала, или партнер уступает, откидываясь назад, будто его убили, а партнерша оставалась с цветком. Oн жертвовал собой ради нее, но она могла его "воскресить", если дотрагивалась цветком до его груди.

...Сперва Эдмунд стал отступать, быстро, извилистым шагом, и потянул Лавинию за собой — ей поневоле пришлось повторять его движения. На середине зала они остановились и по очереди сменили руки, державшие цветок. Размеренным шагом пошли по кругу, не сводя глаз друг с друга — Эдмунд смотрел мягко, ожидающе, но что-то беспощадное было в глубине его глаз. Лавиния, однако, не испугалась, только пуще вскинула голову. Резкий аккорд — и они сменили руки снова, каждый выгнул свободную, и стали быстрым шагом отходить в сторону. Они были невероятно близко, но не касались друг друга даже кончиками пальцев: роза, как будто соединяя их, на самом деле разделяла. Сближение, не до касания — и снова прочь друг от друга, сближение — отдаление... Им было так легко коснуться друг друга, когда, подняв розу высоко над головами, покачивая бедрами, они по периметру обходили зал — но расстояние в несколько сантиметров по-прежнему их разделяло. Она видела, как вырисовывался рельеф его мускулистого тела под тонкой рубашкой, развевавшейся от все ускорявших движений, как раздувались его ноздри, когда он следил за ее движениями, то вьющимися, то скользящими — и щурилась от желания прижаться к ему и бесконечно ласкать; она словно тонула в теплых и благоухающих волнах. И вдруг она поняла, что мелодия приближается к окончанию. "Чем он закончит?"

Он дернулся, отшатнулся, откинулся назад — она осталась с розой в руке. Жертвенный, трогательный финал. "Он знает, что я люблю жалеть", — вдруг отстраненно подумала Летиция и слегка дотронулась розой до его груди.

Он молча взял ее за руку, повел назад к столику. Принесенное мороженое успело подтаять, но Лавинии сейчас было не до того. Она понимала, что не стоит спрашивать, но все-таки спросила:

— Вы сказали, что у меня всегда только одна мысль — какая же?

Его лицо стало хитрым и насмешливым.

— Пожалуй, сейчас я вам этого не скажу. Приходите сегодня в десять вечера к решетке с розами — там мы и обсудим это с вами. И спасибо, что спасли мне жизнь.

Слегка коснувшись губами ее руки, он ушел, беспечно напевая.