В стране свободных и доме храбрых (джен)

Fame makes a man take things over

Fame lets him loose, hard to swallow

David Bowie “Fame”

Дональд четвертым унаследовал серебряную ложку из сервиза в свой беззубый рот. Вместе с ложкой шло господство по праву рождения.

Мэри лежит в лучшем госпитале Ямайка Эстэйтс под яркими подиумными огнями операционной. Фред подписывает договор об аренде. Мэри мечтает о тончайшем шелковом балдахине над собой, пропускающем нежные утренние лучи, о королевских облачениях, хрустальных диадемах в густых волосах, тяжелых бриллиантах на серебряных нитях вокруг тонкой шеи. Фред выколачивает старые гвозди из пола и смешивает моющие средства, чтобы сэкономить три доллара.

На пятом ребенке у нее откроется послеродовое кровотечение, и под мерцающими огнями она ляжет под нож. Самые искусные хирурги будут долго колдовать над ней. И вот она больше не женственна. У Мэри совсем скоро засеребрились волосы и слегка сморщилась кожа. Вся воспеваемая лирикой красота молодой женщины будто выпорхнула из нее, как легкая бабочка из куколки. Фред скрывает расстройство — он хотел семерых. Его утешает то, что получившиеся пятеро все рослые, здоровые, с крупными белыми зубами.

Дональд впервые ощутил привкус фамильного серебра, когда остался один на заднем дворе. Их дом был самым высоким, их газон — самым зеленым и ровным, а цветы благоухали самым сладким ароматом. Донни подобрал самые круглые и тяжелые камушки с земли, чтобы метнуть их через забор по темной макушке соседского мальчишки.

Их дом — это часовой механизм с двумя кукушками. У отца все выверено, каждая шипучка Pop Rocks записана в колонке «минус» семейного бюджета, как каждый кирпичик и дощечка — он не отдаст за них ни цента больше. Фред, вписавшись в роль прирожденного вожака, соблюдал рабочий дресс- код и в доме. Отглаженный черный пиджак, жилет, полосатый галстук, свежая рубашка, кожаные остроносые туфли. Хороший брючный костюм всегда считался атрибутикой правящего класса, плотью для слова, облачением власти, так же как клыки — отличительная черта хищника. Когда лев отрывает первый кусок от нежной плоти косули и скалится, он доказывает свое положение в львиной иерархии; когда Фред надевает костюм, он доказывает, что он вожак. Костюм за обедом — это кровавая львиная пасть за трапезой прайда.

Пока вожак правит в их доме, сын дерет когтями дичь помельче. Отец отчитывает его — Донни плюет жеваной бумагой в образцовые девичьи косы, завязанные материнской рукой, и играет в футбол портфелем сутулого толстого рохли с первой парты. Отец вынуждает Донни и его братьев подбирать пыльные и липкие бутылки от содовой, чтобы сдать за пару долларов, разносить лживые газетки (не считая упоминаний лучшего застройщика Квинс) — сын царапает ругательства на стенах. Отец возлагает на каждого сына надежды, будто им от рождения присуща удача и они должны, как наследники, их оправдать. Все или ничего.

Он хочет, чтобы мальчик не забывал, какой ценой смотрит цветные мультики, катается на плоском кадиллаке и уплетает бургеры. Чтобы он вспомнил о дерьме и грязи Клондайка, из которого вымывались золотые крупицы. Но чем строже отцовские правила, тем сильнее жажда власти, не обремененной трудом.

Дон любит бейсбол. Здесь только его воля, только его рассчитанные взмахи и движения решают исход игры. Каждая игра — картонный макет, который разлетается на куски или обзаводится новыми деталями по прихоти архитектора. Каждая победа и каждый проигрыш преисполнен чувствами, будто рушится или завершается самый искусный домик в его карьере. Все или ничего.

Когда Дональд проигрывает, он узнает, что ярость — самая сильная человеческая эмоция. Он расщепляет деревянную биту пополам с громким треском. Тощий мальчишка из его команды пропускает решающий мяч. Один толчок ладонями в твердую, почти без мяса, грудь, и тот легко валится на притоптанный газон. Дональд быстро прыгает сверху, пачкая колени в пыли. Его грудь и ноздри раздуваются с болезненной силой, кровь кипит. Он хватает мальчишку за грудки, удерживая на земле. За секунду Дон запечатлевает в своей памяти его испуганное лицо, куда приходится кулак. У мальчишки остекленевшие, словно снежный шар со Статуей Свободы, глазища. Он рефлекторно брыкается всем своим астеническим тельцем под сильным Большим Донни. Звуки копошения других игроков позади едва различимы за пульсацией крови: шумит, как на отцовской стройке, и отдает сваей в виски. Они чуют запах крови, вмешанный в свежесть росы. Пускай хоть делают ставки — Дон не стесняется и не боится их. Дон не прожил детства своего соперника, этого сопляка с глазами на мокром месте, который часто чувствовал медно-соленый вкус поражения, кровь на губе, слезы на глазах, который ни разу не ощущал упоительный пьяный вкус победы. Мальчик учится драться и побеждать в детстве, позже этому выучиться много труднее.

Для Дона драка — не просто способ выпустить пар и потешить приятелей. Когда Дон дерется, он совершает древние ритуалы, у него под носом и на губе выступает жертвенный красный. Он врезается кулаками в лицо, пальцами в кудри, пока белая форма не напитывается красным. Тонкий нос мальчишки выдувает розовые пузырьки. Его матери придется долго отстирывать форму. Позже Дональд лишается карманных денег и обещанной игрушки, но решает, что игра стоила свеч.

Субботним утром спортивная форма мальчишек сменяется на выходные рубахи и брюки с высокой талией. Они идут до дощатой станции Юнион Тернпайк, чтобы сесть в мерно постукивающий стальной вагон до Манхэттена. В нем пахнет голубыми воротничками, жесткие сиденья заставляют ныть их натруженные спины по утрам, так же как натянутый поводок усмиряет собаку. Кое-где нацарапаны национал-патриотические лозунги, под сидениями — антирасистские. Манхэттен — это рослый педофил в длиннополом пальто, приветливо распахнутом для пытливых ребят. Отец успел оттяпать от слюнявого и калорийного пирога «Нью-Йорк» пару кусков — Бруклин и Квинс — и принялся кромсать их клыками. А это их собственный город.

На выхлопном небе плывут краны с грузами. На зарешеченных открытых площадках негры стучат баскетбольным мячом. Гудят форды и шевроле, ручей из шляп расчерчивает широкие улицы. Звенит колокольчик в женской руке; старушка собирает пожертвования с утра до ночи под окнами гостиницы и возле закусочной. Неоновые вывески загораются с электрическим треском. Под ними теснятся изобилием лавки: предложение в ответ на спрос. Здесь все рецепторы напряжены до предела, натянуты оголенными проводами.

Дон с приятелем жуют горчичные хот-доги и пялятся в витрины бесконечных лавочек. Свет изнутри притягивает их, точно квартал красных фонарей. Они впервые соприкасаются с микрокосмом обслуги, надежно загороженным ширмой торжества капитала.

Мальчики покупают ножи с шестидюймовыми выкидными лезвиями в одном из магазинчиков. Их опасный глянец создан для того, чтобы игриво вонзиться в неприкрытую почву Квинса прямо между растопыренных розовых пальцев Дона. Затем наступает очередь Дона метать, и приятель широко распахивает глаза, напрягая шею и сжимая зубы, когда лезвие невесомо чиркает по перепонке между пальцами, оставляя тонкий красный след. Дон смеется, чувствуя, как ускоряется пульс и кровь насыщается адреналином, словно газировка пузырьками.

Пока Дональд взрослеет, тайный ящик его тумбочки полнеет ножами, а их острые лезвия растут с ним в унисон. Он чувствует себя хранителем сокровищницы, чахнущим над своим золотом сказочным драконом, неприступным для рыцарей. Это тайник с дичью, существующей для него одного. Фред обнаруживает ящик, когда сын с приятелем успевают изрезать надписями уже несколько десятков вагонов подземки, а на пальцах Дона краснеет пара ниток свежих шрамов.

Загрубелые мужские лапы вытягивают Дональда из уютного семейного гнездышка. Он отправляется в нью-йоркскую военную академию, не успев окончить среднюю школу. Здание-замок — его новое заточение, вдалеке от Бруклина и Квинс. Только тихий шум Гудзона и стук сапог. Он занес в комнату свои пузатые чемоданы. Школьный галстук превратился в пятнистую униформу. Цветные обои сменили высокие толстые стены из белого камня, спальню и перину — ледяной барак с жесткой койкой; просторную личную ванную — общая душевая, пропахшая еще не мужским, но уже въедливым потом; горячие стейки от личного повара — аморфная масса из макарон и фарша; свежий запах газона с капельками росы — амбре грязного белья и пороха.

Фамилия сержанта — Добиас. Его коренастая и тяжелая туша ступает вдоль равнения мальчишек. Толстощекие белые сопляки вытянулись по струнке. Лбы взмокли, а глаза распахнуты. Он называет их отбросами и червями.

Смотрит исподлобья и цитирует вырезанные над входом слова:

— Через эти ворота прошли отважные и галантные мужчины, — речь медленная, скрипучая. — Здесь вас отбирают для совершенства... словно бройлерных кур.

Свой долг учителя «Доби» исполнял прилежно. Будто их строгий, но справедливый отец. Он видел, как болтался обезображенный говяжий труп Муссолини на главной площади Милана. Он не различал сына сапожника и сына Рокфеллера. Дональд вновь оказался в прайде; только в этот раз он проест себе путь прямо к бруклинскому льву.

Сначала вырванный из гнезда птенец, забывший про волю, должен нарастить пух. Стать толстощеким и белым, унифицированным. А потом взлететь поверх бритых голов. Когда хвалят Эйзенхауэра, Кеннеди — он тоже. Когда Элвиса Пресли — он тоже. Потом Дон смело вспоминает о кошельке Фреда, пока ребята считают центы на газировку. Он рекламирует отца, словно новую модель телеящика. Когда учитель дает по лицу наотмашь, так, что щеки покрываются рябью, Дональд, следуя завету Христа, позволяет. А спустя какое-то время он находит лазейку в изматывающих порядках. Академия — это челюсти, которым он не даст сомкнуться на своей шее. Он начинает с клыков: машет битой лучше всех, бегает и прыгает — подкармливает сержанта, постепенно, но верно переходя на ручную кормежку. Он не лебезит, не выслуживается, но подчиняется дисциплине. Это только кошачий маневр, чтобы выдрать другому зверю коренные зубы. Ведь победителю, по старинному праву бродячих бойцовых котов, достанется все.

Ритуалы каждого дня стали соревнованием: лучше всех начистить ботинки и ружье M1, лучше всех заправить постель и прибрать комнату. Кадет ниже Дона на голову оставляет одеяло в ногах, а не застеленным от края до края — и через минуту его зад свешен с окна второго этажа, а глаза широко распахнуты от страха. В такие моменты Дональд сам становится клыками зверя.

Дважды в неделю Доби устраивал импровизированный обнесенный решеткой бойцовский ринг посреди плацдарма. Он был словно жадный до крови бульдог, но способный лишь наступать на блестящие ботинки и безнаказанно лупить своих щенков за их злобные взгляды и тявканье. Провинившиеся кадеты обязаны были драться там по-петушиному, вопреки желанию. А если несчастные выходили за рамки, сержант едва не брызгал слюной азарта на сетку. Это было похоже на восторженный свист, когда ребята глодали взглядом актриску в вечер кино. Ждать крови Доби приходилось недолго: каждый кадет без исключения, будто прозрев на второй день, утерев слезы, покорялся кулаку, колену и локтю. Они рушатся на колени, беспомощно обнимая живот, как раскаявшийся грешник. Сержант называет это воспитанием воли.

Когда из рядового с птичьим голоском Дональд стал капралом, в пасть Академии попали, наконец, темнокожие. В первый же день в одного из новичков выплюнули, как выплевывают ошметок зуба, «ниггер». В другого — «кролик из джунглей». Новичкам и белым парням пришлось сцепиться в змеиный клубок за свое место под солнцем. Дональд наблюдал за этим отчужденно, как положено тому, кто уже поднялся над иерархией стаи.

Звериным законам нельзя не покориться. Несколько тысячелетий цивилизации — жалкая пыль под лапами первобытных инстинктов. На самом деле с пещерных доисторических времен не изменилось ничего. Нужно ззбыло только встроиться в механизм идеально и незаметно, оказаться повыше, а потом заставить идти скрипящие маленькие шестеренки пониже так, как хотелось ему.