В стране свободных и доме храбрых (джен)

Average looks, average taste

Average height, an average waist

Average in everything I do

My temperature is 98.2

Lou Reed “Average Guy”

Эдвард Пенс отдал себя добровольцем в трехлетнюю азиатскую мясорубку. Обманщик Трумэн забросил туда сотни тысяч таких оловянных солдатиков с щербатыми папиросными улыбками. Когда затянувшаяся игра с соседскими детьми — Вторая мировая — окончена, а поломанные, растоптанные фигурки запрятаны под ковер, можно затеять новую. Массовое производство уже набрало обороты, и зеленые человечки штампуются быстрее Кока-колы и конфет. Машинно вырезанные солдатики вновь расставлены по позициям — сейчас пухлая желтая рука сгребет своих. А мальчишка Трумэн бросит фигурки как придется — нужно больше места, чтобы раскладывать зеленые игрушки. Только пахнуть будет уже не пластмассой, а гарью и порохом.

Спешные учения. Слюни сержанта у Эдварда на лице. Сержант говорит, что генерал — его новый отец, а китайцы — буйные красные сорняки, которые тот просит выдрать в их цветущем саду. И вот лейтенант Эдвард смотрит, как валятся деревья от залпов минометов, а трава стремительно чернеет от напалма, обнажая холм, будто солдат проститутку: быстро и бесстрастно.

Он прятался в заваленном окопе, среди осколков снарядов и парочки трупов. Потом за широкими бугристыми спинами, подступающими на позиции. Стискивал в стертых руках свою M1 Гаранд. Он не мог отвлечься на воспоминания о теплом гороховом супе или цветущих грушах у дома, пока старался уснуть в палатке. Он дрожал, как провалившийся в прорубь, когда слышал далекий свист воздушной атаки. Таращился на расхристанные, обугленные до неузнаваемости трупы. На ум не шла ни одна молитва. Ему было двадцать.

Когда залпы утихли и товарищи уснули покойным сном, сержант нацепил на него медаль. Такую получили едва ли не все выжившие в его сорок пятой дивизии «Громовая птица». Каска была ему слегка мала, сапоги жали. Негра справа от него тоже наградили, его большая морда не выражала ничего. Эдвард не любил негров. Он стоял по струнке среди других таких же трусов с пустыми взглядами, и их новенькие куски металла блестели под апрельским солнцем.

Когда Эд вернулся в Колумбус, тот остался прежним. В нем не было войны. Не было голой земли и гари, не было взрывов. Листву скоро тронет желтизна. Улицы молчали. Он пожал руки всем бывшим товарищам. В родительском доме он нашел старую Библию. «Разве это не чудо, что ты вернулся к нам?»

Обращенный Эдвард встретил свою кудрявую Нэнси Джейн. Они оба были католиками, она пахла барбекю, а он порохом. Она женщина, а он мужчина, она Ева, а он Адам. Они венчались в маленькой часовне. Она надела свое вечернее платье с выпускного. Потом ему предложили должность на бензоколонке: заправлять старенькие тачки. Его маленькие глаза быстро заслезились от запаха горючего. Низенькие развалюхи тарахтели и свистели, как пули. Он часто дышал и иногда ронял заправочный пистолет.

После Трумэна нужно было штамповать новых стойких солдатиков. У Эдварда и Нэнси родился сын. Потом его Ева родила еще пятерых.

Эдвард продвигался по карьерной лестнице, забивая себе ноздри бензином, глотку — светлым пивом, а мысли — формулами Библии. Пиво вновь было в избытке после войны, и это единственная новость, которую Эд мог прочесть о ней. Пока росли дети, президенты менялись один за другим, едва нагрев свои кресла. Эйзенхауэр истреблял негров. Красавчик Джей-Эф-Кей был католиком, и хотя бы за это его стоило уважать.

Вдруг некоторые из деток, особенно наглые и крупные, незаметно для него стали таскать домой игрушечные винтовки или лесные палки и вешать у себя плакатики с военными самолетами. Незаметно соседи и маленький телевизор с кривой антенной начали гудеть о еще одних бедных узкоглазых. А его дети вторили гудению, как птенцы орлу. Это Джонсон напросился поиграть с вьетнамцами, поэтому Эд сперва напился до беспамятства, а потом перевернул всю мебель в доме. Дети стали единогласно реветь, как минометы. После этого, когда разум немного прояснился, он решил, что исполнит свою символическую роль Отца. Расскажет о Кеннеди с Христосом, научит ловить форель и водить. Иногда станет вытаскивать тяжелый армейский ремень, как когда-то делал его собственный отец. И тогда его долг тоже будет исполнен, совсем как долг отечеству в Корее. Дадут ли за это звездочку?

Старшенькие начали расспрашивать его о куске металла, надежно запрятанном в дальнем ящике. Эд нервно сжал кулаки. Вдруг потянуло гарью с кухни: это Нэнси жарила бифштексы. Он почувствовал, что старую рану с бордовой корочкой вдруг зацепили. «Зачем знать больше того, что говорят по телевизору?» — так говорят только трусы, но разве лучше растоптать мальчишеские мечты о славе и цветочных парадах в их честь? Лишить их всей мнимой силы Отца: ветеран с бронзовой звездочкой не может быть обычным глупым солдатиком из коробки под кроватью. Поэтому Эдвард решил молчать. Никому не было дела, что творилось под камуфляжной формой.

Его похоронили на кладбище Гарленд Брук в идеально прямоугольной ямке под знаменем героя войны и фамилией Пенс.

You can't depend on intelligence

Oh, you can't depend on God

You can only depend on one thing

You need a busload of faith to get by

Lou Reed “Busload of Faith”

Средний класс начала века — это фиктивное понятие. Очередная сказка для взрослых, убаюкивающая своим мерным радиовещанием. Скрипучий матрас после рабочего дня. И это уже не рабская жизнь, а вполне себе середнячковая. Ты еще работаешь на дядю, еще протираешь штаны на жестком стуле, так что потом всю неделю болит зад и спина. Но ты уже не роешься в помойке по-крысиному: значит, твоя жизнь — твердая и непоколебимая середина.

Когда Фреду Трампу исполняется тринадцать, испанка уводит у него отца. Сегодня день поминовения. Вниз по Ямайка Авеню, как по линейке, шагает строй мужественных офицеров, ружей и звезд с полосами, а за ними неспешно ползут грузовички. Черные каблуки дам бьют частый ритм по ровному асфальту; Фред бездумно глядит на их жеманную походку. Пахнет майской свежестью. Вдруг большая сухая ладонь отца сжимает его маленькую и мягкую. Отцовское лицо как-то исказилось, и одними губами он прошептал, что ему дурно. Когда они вернулись домой, отец умер, едва оказавшись в постели. На его сжатых губах отпечатался кровавый поцелуй.

Отец оставляет им наследство, но его совсем скоро пожирает послевоенная инфляция, как Атлантический океан сокрушает «Титаник». Она шуршит бумагой на зубах и скрипит медью. Как только обсыхают слезы, мать берет займы, распродает оставшуюся землю и шьет на продажу. Приходится затянуть пояса. Они больше не отмечают дни рождения, донашивают тряпки, распродают хлам с чердака. Фред пропускает занятия и берется за любую подработку, которую предложат соседи: таскается с клюшками за толстосумами по полю для гольфа; красит бордюры, вдыхая ядовитые пары; сгорбившись, растаскивает продукты из магазина по всему Квинс. Его любимая скрипка, тонкая и светлая, как молодая девушка, обрастает слоем пыли. Пока сверстники кидают друг другу мячики, Фред пашет, а по ночам зубрит учебники, чтобы его не вышвырнули.

Ему пятнадцать. В Нью-Йорке играет джаз. Дымятся тонкие сигареты между бордовых женских губ, флэпперы получают право голосовать и падать в койку к первому встречному незнакомцу. В моде политика: толпиться на площади, как бараны, и кричать бессмысленные лозунги. Когда Фред чудом получает диплом, то следующим же утром отправляется на стройку. За чек в одиннадцать баксов и легкий завтрак он должен подменять мула, толкая тележки с плотно уложенными досками и кирпичами. Зимой, когда дорога слишком скользкая для скотины, он тащит телеги на собственном горбу. Его одноклассники, молодые Гэтсби, оканчивают бизнес-школы и получают тридцать пять в неделю. Пятничным вечером они уже спешно суют их бутлегеру в душном подпольном баре.

Когда спина и ноги устали его кормить, он устроился плотником. Наскреб денег на курсы инженерии в Бруклине. Мать помогала ему с недвижимостью.

Если Фред брался за что-то, то доводил дело до конца, касалось ли дело его проектов, стрижки газона или мастурбации. На последнее едва оставалось время, пока ночью он строил чертежи, утром сдавал их, а в полдень стругал бревна. Свой первый дом Фред построил в Вудхейвен. Это был аскетичный семейный домик с черепицей и низким заборчиком, каких полно в черных районах. Но он был от ямки фундамента до кончика флигеля его. В этом отношении Фред — самый настоящий американец и пособник нового общества потребления. Его жилища становятся фастфудом архитектуры: как только готов каркас одного, он берет заказ на второй, и мятые баксы непрерывно лавируют из рук в руки. А для умницы-брата Джона кирпичи с цементом и взмокшие усатые рабочие — это дисциплина. Четыре стены он прорисовывает вплоть до пылинок и потом уже продает свой пряничный домик. Только это именно Фред три года контролировал двадцать строек своими руками с лопнувшими от труда мозолями. Поэтому он, арестованный и оштрафованный за участие в марше Ку-Клукс-Клана — единственный мужчина матери и их общий костыль, а вовсе не пай-мальчик Джон.

Вскоре по всему процветающему Квинс Боро торчат фастфудные домики. Мозоли наконец начали окупаться. У него есть своя империя, даже лучше отцовской. Куда лучше. Его проекты, его дома и его счета множились и росли теперь со стремительной скоростью.

Когда замолкают саксофоны прокуренных клубов, на нью-йоркское благополучие рушится Великая Депрессия, словно казни на Египет. Фред выучил, что за взлетом всегда следует спад, поэтому вкладывается в гипермаркет, ведь обнищавшим людям нужно набить желудки чем-то дешевым. Когда разоряется очередная компания, выдающая кредиты, он начинает скупать их проблемные дома задешево. Фред выжимает девять дней из недели, выжимает из цента доллар. Ухо лижет сладкий шепот коммерции. Фред может позволить себе достойный костюм, а костюм может позволить мужчине почти все, что угодно.

Фред знакомился с индустриальным хищниками, с толстосумами, которым в детстве подавал шарики для гольфа, с мужчинами большой политики. Он катался по стальному Нью-Йорк-Сити даже чаще, чем узкоглазый турист, и заучил названия всех высоток. В это время безработица поднялась до двадцати пяти процентов: на каждую паперть набилась кучка новых нищих, семьи с детьми и одиночки. Рядом с его домами вырастают мусорные Гувервилли, прямо на пустырях в Центральном парке, как островки нищеты.

Из их дощатых крыш гордо торчат звездно-полосатые флажки. В этом городе слишком много денег. Слишком много у одних и совсем мало у других.

Но Фред пробился в число первых. Фред Трамп — мессия потребления. Это позволило ему проникнуть в тайные, чиновничьи круги. Полосатые жирдяи, теневые влиятельные брокеры и просто негодяи никогда не были его друзьями, но зато они видели его домики, его кошелек и его костюм. Одним словом, все то, из чего сооружается Репутация. А его Репутация была построена чернорабочими, пахавшими за гроши на бесплодной земле его отца, но зато эта Репутация была не хуже хрупеньких дворцов золотой молодежи или аферистов.

На душной вечеринке с пуншем он встречается с синими глазками и яркими губами будущей невесты. Мэри Энн моложе его на шесть лет, иммигрантка без образования, горничная. Но влюбленный Фред героически вытягивает ее из колючего терновника семьи, как тянутся за красивой ягодой в кустарнике. Они женятся в конце того же года. По окончанию медового месяца в праздном и помпезном Атлантик-Сити муж надевает костюм-тройку и встает на работу. А жена, как Золушка после бала, превращается в домохозяйку с милым фартучком и хлопотами по дому.

Фред строит, словно одержимый клондайкским золотом. Его золото — белокожий средний класс Бруклина и Манхэттена. Толпы семеек пасутся, шумят под дверьми его офиса, чтобы успеть свить свое гнездышко, ухватить свой дешевый, но сытный архитектурный бургер. Когда подходит Вторая мировая, он, американский патриот немецкого происхождения, разбивает армейские бараки и застройки для зеленых человечков. Таблоиды боро печатают его рекламу на первых страницах. Он устраивает лодочные шоу и ставит пятидесятифутовые баннеры — свой Имидж.

Фред — миллиардер. Он умирает от пневмонии в девяносто три. Весь Квинс набивается в часовню утром, чтобы поглазеть на его старое, как высохший лимон, лицо. У всех, кроме Мэри и детей, искусственная скорбь. На поминках Дональд произносит прочувствованную речь, заканчивая ее словами: «Я строю высотку на Риверсайд-Драйв. Это превосходный проект!»

I wish I was smarter

I got so lost on the shore

David Bowie “Afraid”

Колумбус возник на голой земле ради того, чтобы белые воротнички и милые фартучки смогли плодиться в своих пряничных домиках. Если в Нью-Йорке люди существуют для фастфудных домов, то здесь цветные домики существуют для людей. Их скрипучие пороги созданы для пыльных туфель молочника и для треска велосипедных спиц мальчишки-разносчика. Нью- Йорк — это демонический живой организм с небоскребами-зубцами на хребте, дорожными артериями с тромбами из автомобилей и окрасом люминесцентной Таймс-Сквер. В Колумбусе задний двор завешан женским бельем размера XL, а дороги такие пустые, что дети могут играть на них в классики.

Майкл был вторым. Он не был Спасителем или ребенком Розмари, только очередным продуктом пододеяльного стыда. Мальчик только-только начал говорить, а мать снова отрастила живот.

Первое, что Майки узнал после выхода из теплого живота — женщины не поют в церковном хоре. А еще женщины не могут служить. Майки видит: мать забивается в угол, как собачонка, когда Эдвард прикрикнет, и его тяжелый кулак обрушится на хлипкий обеденный стол. Она боится его гнева, как уложенного минами поля: шаг не туда — рванет. Ее собственную злость, бушующую ярость и даже раздражение ампутировал муж, как врач ампутирует обугленные гангреной конечности раненого солдата.

Во всей отцовской фигуре чувствовалась солдатская выправка, солдатское тщеславие и холодность. Чтобы стрелять в живую мишень, необходимо эту мишень представить неживой. Лишить всех человеческих качеств. В животном царстве есть только два способа контроля. О них знают замызганные азиатки из публичных домов, хилые женщины деревень, сожженных мужчинами, и пленные ребята, которых ставят к стенке. Эд придерживается этих правил прилежнее заповедей. В городке он, однако, пользуется всеобщим уважением или хотя бы предубеждением о твердом и простом человеке, славном парне.

В глубине дома их растущая семья превратилась в казарму. Эдвард подчинил себе всех, кто послабее: женщину и детей. Распорядок дня — армейский. Дисциплина — тоже. За столом, пока Нэнси покорно, как служанка, подносила рагу, дети не имели права размыкать губ или даже брать вилки. По его команде, когда теплые блюда оказывались на своих местах, кто-то зачитывал молитву тоненькой мелодией, и они молча начинали жевать. На стене гостиной Эдвард вывесил охотничье ружье, а под ним застекленную пятую заповедь: «Чти отца твоего и матерь твою».

Но, как в экономике, были и подъемы после спадов. Они — братья, отец и снова беременная мать — сгрудились у черно-белой коробочки, чтобы посмотреть «Волшебника из страны Оз». Вечером тухнет свет, и Майк забирается в свою прохладную постель. Грэг на соседней койке поворачивается к нему, чтобы привычно заблестеть глазами в темноте и пошептаться. Он тараторит, что Пугало без мозгов — это мать, а Железный Дровосек без сердца — отец. «Осталось узнать, кто из нас трусливый Лев». Он неопределенно скалится, почти зловеще, и поворачивается к стене, чтобы захрапеть. Майк еще долго ворочается, прислушиваясь к дыханию братьев.

Следующим утром, молча забросив резиновый завтрак в желудки, мальчики улизнули на ферму. Майк, Грэг и маленький Эдди. По пути они обивают пороги халуп друзей. Те острижены на один манер и почти одинаково одеты. Они ходят в одну школу, где их одинаково полосуют линейками по рукам. Этого хватает для дружбы.

Пахнет сеном и молоком. Медное солнце давно поднялось, чирикали августовские птицы. Пот увлажнил их лбы и красные спины, стоило только добежать до высокого кукурузного поля. Его видно из окна кухни расползшимся по горизонту ярко-желтым пятном. Майк любит думать, что растет вместе с каждым посевом. Сейчас листья высохли без дождей и пестрели на фоне спелого голубого неба. Грэг вдруг подскочил к изгороди и одним движением перемахнул через нее. Кукуруза зашелестела.

— Представьте, что это джунгли Вьетнама, — он восторженно окидывает рукой гигантский лабиринт, — и у нас задание зачистить их от гуков.

Грэг — самый старший из их банды. Грэг мечтает стать морским пехотинцем. Он манит их, и мальчики проникают на «опасную территорию». Майк всегда держится старшего, потому что так правильно; его всегда тянет за тем, что больше его самого. За пастырем идет овца, за лидером идет народ. Отец говорит, что маленькой шестеренке не встать на место большой. Майк не до конца понял метафору, но решил стать когда-нибудь большой шестеренкой. А пока он будет маленькой в большом механизме семьи, их банды и школы.

Грэг отдает приказы. Они раздвигают небоскребные стебли, выходят на маленькую тропку. У каждого в руках здоровые палки. Даже под сенью кукурузы им печет непокрытые головы. Грэгу нравится, когда его слушают, но речь у него топорная, а голос хриплый и ломающийся. Майк послушно плетется в хвосте, но сам думает о поле из волшебной страны. О Страшиле и Дровосеке. Тут Грэг приказывает им разделиться. Мальчишки послушно разбиваются по двое, а у Майка вдруг не оказывается пары. Он выжидающе глядит на брата: тот должен исправить несправедливость. Но Грэг только отмахивается и подмигивает: «Докажи, что ты мужчина». Это действует, и Майки, выпятив грудь, продвигается сквозь толстые стебли в другом направлении, исподволь отдаляясь от остальных. Брат издалека кричит «стрелять» (молотить палкой по кукурузе) при встрече опасности.

Какое-то время Майк бредет в тишине. Едва слышно, как шелестит кукуруза позади. Свет мерцает между стеблями. Майк выходит на небольшую тропинку. Солнце беспощадно печет, и он стирает влагу с лица. Дровосек потерял все конечности и стал железным. Он потерял сердце и больше не мог любить свою невесту. Он только и знал, что работать и рубить. Хочет ли Дровосек свое сердце назад, чтобы любить? Майк останавливается. А хочет ли Пугало мозги?

Вдруг кто-то начинает вопить. Майк, по правилам игры, должен прийти на помощь. Он быстро оглядывается. Вокруг однообразные пожухлые стебли. Он стискивает палку, сердце начинает стучать в ребра. Откуда доносится звук? Майк наугад бросается вбок с тропинки и лезет в куст. Воздух раскален, его легкие распирает. Суета затихла, но это уже его не волнует.

Майк потерялся. В гигантском лабиринте он совершенно один. Он снова ломится, бросается вперед, дыша часто, как пес. Ничего; те же стебли, никаких голосов. Если он сейчас закричит, Грэг точно будет трепаться, какой он трус и дезертир. Потерялся в джунглях, а защищать родной дом и семью точно негоден.

Дядя Сэм смотрит строго и тычет в него пальцем. Тело начинает ныть от усталости и жары, а он все мечется по лабиринту. Никаких ориентиров. Почему они не оставили ориентиров? Сами собой подступают слезы страха и стыда. Засмеют. Одной рукой он вытирает глаза, а другой размахивает винтовкой-палкой, раздвигая кукурузу. Она беспощадно хлещет по нему в ответ. Спустя пару минут он просто цепляется ногой и падает на одну из тропинок, тут же шипя от боли. Кожу будто подцепили острым лезвием и прошлись вдоль. Он не без труда поднимается и подбирает палку. На коленях выступила росой кровь в мелких песчинках плодородной земли. Ладони саднит. Майк сдается и, заплаканный, начинает орать о помощи. Когда они с Грэгом и Эдди прошмыгивают в дом, отец чует их страх из кухни. Запах перезрелой кукурузы и песчаной пыли, смешанной с кровью. Замечает разбитые колени и опухшие от слез веки. Майк трясется, как последний трус, как побитый щенок, и это еще больше злит отца. Видно, как сжимаются его кулаки, и маленькая венка вздувается на лбу. Братья опасливо переглядываются.

Когда Эдвард возвращается из другой комнатки, у него в руках впервые тяжелый кожаный ремень. Он бьет их поочередно, со старшего. Остальные смотрят. Грэг закусывает губу, стискивает зубы и закрывает ладонью рот, чтобы только не издать звука. «Солдат должен терпеть боль». Он заносит ремень еще и еще, и у братьев замирает сердце с каждым свистящим взмахом. По белкам Грэга ползут красные ниточки. Публичное наказание самое эффективное в юном возрасте, когда детки еще знают чужую боль.

Затем очередь Майка. Он идет к отцу, как на гильотину, медленно и уперев взгляд в пол. Грэг шепчет ему слова ободрения. Майк спускает шорты. Сам забирается на колени, будто от этого смягчатся резкие удары. Брат бы сейчас выплюнул, что он всегда был подлизой. Отец быстро стягивает его белье.

В «дезертирстве» сына Эдвард видел себя, и это делало взмахи выше, а следы на ягодицах ярче. Трус. Сын получает десять жестоких ударов, слезы позорно брызжут из глаз. Он знает, что мать могла бы прервать экзекуцию, вырвать ремень из хватки и пожалеть Майки, сопливого и жалкого, как это делают с другими детьми. Они царапают коленку, и толстые мамаши-грелки бегут целовать их и утирать слезы. Но Нэнси лишь слушает его вскрики за стенкой, боясь вмешаться.

— Мог бы еще задницу сам подставить, — дразнит Грэг. — Трусливый Майки!

После отец заставляет их читать молитву. Майк решает, что не хочет быть трусливым солдатиком. Он хочет быть большой шестеренкой.

Fame makes a man take things over

Fame lets him loose, hard to swallow

David Bowie “Fame”

Дональд четвертым унаследовал серебряную ложку из сервиза в свой беззубый рот. Вместе с ложкой шло господство по праву рождения.

Мэри лежит в лучшем госпитале Ямайка Эстэйтс под яркими подиумными огнями операционной. Фред подписывает договор об аренде. Мэри мечтает о тончайшем шелковом балдахине над собой, пропускающем нежные утренние лучи, о королевских облачениях, хрустальных диадемах в густых волосах, тяжелых бриллиантах на серебряных нитях вокруг тонкой шеи. Фред выколачивает старые гвозди из пола и смешивает моющие средства, чтобы сэкономить три доллара.

На пятом ребенке у нее откроется послеродовое кровотечение, и под мерцающими огнями она ляжет под нож. Самые искусные хирурги будут долго колдовать над ней. И вот она больше не женственна. У Мэри совсем скоро засеребрились волосы и слегка сморщилась кожа. Вся воспеваемая лирикой красота молодой женщины будто выпорхнула из нее, как легкая бабочка из куколки. Фред скрывает расстройство — он хотел семерых. Его утешает то, что получившиеся пятеро все рослые, здоровые, с крупными белыми зубами.

Дональд впервые ощутил привкус фамильного серебра, когда остался один на заднем дворе. Их дом был самым высоким, их газон — самым зеленым и ровным, а цветы благоухали самым сладким ароматом. Донни подобрал самые круглые и тяжелые камушки с земли, чтобы метнуть их через забор по темной макушке соседского мальчишки.

Их дом — это часовой механизм с двумя кукушками. У отца все выверено, каждая шипучка Pop Rocks записана в колонке «минус» семейного бюджета, как каждый кирпичик и дощечка — он не отдаст за них ни цента больше. Фред, вписавшись в роль прирожденного вожака, соблюдал рабочий дресс- код и в доме. Отглаженный черный пиджак, жилет, полосатый галстук, свежая рубашка, кожаные остроносые туфли. Хороший брючный костюм всегда считался атрибутикой правящего класса, плотью для слова, облачением власти, так же как клыки — отличительная черта хищника. Когда лев отрывает первый кусок от нежной плоти косули и скалится, он доказывает свое положение в львиной иерархии; когда Фред надевает костюм, он доказывает, что он вожак. Костюм за обедом — это кровавая львиная пасть за трапезой прайда.

Пока вожак правит в их доме, сын дерет когтями дичь помельче. Отец отчитывает его — Донни плюет жеваной бумагой в образцовые девичьи косы, завязанные материнской рукой, и играет в футбол портфелем сутулого толстого рохли с первой парты. Отец вынуждает Донни и его братьев подбирать пыльные и липкие бутылки от содовой, чтобы сдать за пару долларов, разносить лживые газетки (не считая упоминаний лучшего застройщика Квинс) — сын царапает ругательства на стенах. Отец возлагает на каждого сына надежды, будто им от рождения присуща удача и они должны, как наследники, их оправдать. Все или ничего.

Он хочет, чтобы мальчик не забывал, какой ценой смотрит цветные мультики, катается на плоском кадиллаке и уплетает бургеры. Чтобы он вспомнил о дерьме и грязи Клондайка, из которого вымывались золотые крупицы. Но чем строже отцовские правила, тем сильнее жажда власти, не обремененной трудом.

Дон любит бейсбол. Здесь только его воля, только его рассчитанные взмахи и движения решают исход игры. Каждая игра — картонный макет, который разлетается на куски или обзаводится новыми деталями по прихоти архитектора. Каждая победа и каждый проигрыш преисполнен чувствами, будто рушится или завершается самый искусный домик в его карьере. Все или ничего.

Когда Дональд проигрывает, он узнает, что ярость — самая сильная человеческая эмоция. Он расщепляет деревянную биту пополам с громким треском. Тощий мальчишка из его команды пропускает решающий мяч. Один толчок ладонями в твердую, почти без мяса, грудь, и тот легко валится на притоптанный газон. Дональд быстро прыгает сверху, пачкая колени в пыли. Его грудь и ноздри раздуваются с болезненной силой, кровь кипит. Он хватает мальчишку за грудки, удерживая на земле. За секунду Дон запечатлевает в своей памяти его испуганное лицо, куда приходится кулак. У мальчишки остекленевшие, словно снежный шар со Статуей Свободы, глазища. Он рефлекторно брыкается всем своим астеническим тельцем под сильным Большим Донни. Звуки копошения других игроков позади едва различимы за пульсацией крови: шумит, как на отцовской стройке, и отдает сваей в виски. Они чуют запах крови, вмешанный в свежесть росы. Пускай хоть делают ставки — Дон не стесняется и не боится их. Дон не прожил детства своего соперника, этого сопляка с глазами на мокром месте, который часто чувствовал медно-соленый вкус поражения, кровь на губе, слезы на глазах, который ни разу не ощущал упоительный пьяный вкус победы. Мальчик учится драться и побеждать в детстве, позже этому выучиться много труднее.

Для Дона драка — не просто способ выпустить пар и потешить приятелей. Когда Дон дерется, он совершает древние ритуалы, у него под носом и на губе выступает жертвенный красный. Он врезается кулаками в лицо, пальцами в кудри, пока белая форма не напитывается красным. Тонкий нос мальчишки выдувает розовые пузырьки. Его матери придется долго отстирывать форму. Позже Дональд лишается карманных денег и обещанной игрушки, но решает, что игра стоила свеч.

Субботним утром спортивная форма мальчишек сменяется на выходные рубахи и брюки с высокой талией. Они идут до дощатой станции Юнион Тернпайк, чтобы сесть в мерно постукивающий стальной вагон до Манхэттена. В нем пахнет голубыми воротничками, жесткие сиденья заставляют ныть их натруженные спины по утрам, так же как натянутый поводок усмиряет собаку. Кое-где нацарапаны национал-патриотические лозунги, под сидениями — антирасистские. Манхэттен — это рослый педофил в длиннополом пальто, приветливо распахнутом для пытливых ребят. Отец успел оттяпать от слюнявого и калорийного пирога «Нью-Йорк» пару кусков — Бруклин и Квинс — и принялся кромсать их клыками. А это их собственный город.

На выхлопном небе плывут краны с грузами. На зарешеченных открытых площадках негры стучат баскетбольным мячом. Гудят форды и шевроле, ручей из шляп расчерчивает широкие улицы. Звенит колокольчик в женской руке; старушка собирает пожертвования с утра до ночи под окнами гостиницы и возле закусочной. Неоновые вывески загораются с электрическим треском. Под ними теснятся изобилием лавки: предложение в ответ на спрос. Здесь все рецепторы напряжены до предела, натянуты оголенными проводами.

Дон с приятелем жуют горчичные хот-доги и пялятся в витрины бесконечных лавочек. Свет изнутри притягивает их, точно квартал красных фонарей. Они впервые соприкасаются с микрокосмом обслуги, надежно загороженным ширмой торжества капитала.

Мальчики покупают ножи с шестидюймовыми выкидными лезвиями в одном из магазинчиков. Их опасный глянец создан для того, чтобы игриво вонзиться в неприкрытую почву Квинса прямо между растопыренных розовых пальцев Дона. Затем наступает очередь Дона метать, и приятель широко распахивает глаза, напрягая шею и сжимая зубы, когда лезвие невесомо чиркает по перепонке между пальцами, оставляя тонкий красный след. Дон смеется, чувствуя, как ускоряется пульс и кровь насыщается адреналином, словно газировка пузырьками.

Пока Дональд взрослеет, тайный ящик его тумбочки полнеет ножами, а их острые лезвия растут с ним в унисон. Он чувствует себя хранителем сокровищницы, чахнущим над своим золотом сказочным драконом, неприступным для рыцарей. Это тайник с дичью, существующей для него одного. Фред обнаруживает ящик, когда сын с приятелем успевают изрезать надписями уже несколько десятков вагонов подземки, а на пальцах Дона краснеет пара ниток свежих шрамов.

Загрубелые мужские лапы вытягивают Дональда из уютного семейного гнездышка. Он отправляется в нью-йоркскую военную академию, не успев окончить среднюю школу. Здание-замок — его новое заточение, вдалеке от Бруклина и Квинс. Только тихий шум Гудзона и стук сапог. Он занес в комнату свои пузатые чемоданы. Школьный галстук превратился в пятнистую униформу. Цветные обои сменили высокие толстые стены из белого камня, спальню и перину — ледяной барак с жесткой койкой; просторную личную ванную — общая душевая, пропахшая еще не мужским, но уже въедливым потом; горячие стейки от личного повара — аморфная масса из макарон и фарша; свежий запах газона с капельками росы — амбре грязного белья и пороха.

Фамилия сержанта — Добиас. Его коренастая и тяжелая туша ступает вдоль равнения мальчишек. Толстощекие белые сопляки вытянулись по струнке. Лбы взмокли, а глаза распахнуты. Он называет их отбросами и червями.

Смотрит исподлобья и цитирует вырезанные над входом слова:

— Через эти ворота прошли отважные и галантные мужчины, — речь медленная, скрипучая. — Здесь вас отбирают для совершенства... словно бройлерных кур.

Свой долг учителя «Доби» исполнял прилежно. Будто их строгий, но справедливый отец. Он видел, как болтался обезображенный говяжий труп Муссолини на главной площади Милана. Он не различал сына сапожника и сына Рокфеллера. Дональд вновь оказался в прайде; только в этот раз он проест себе путь прямо к бруклинскому льву.

Сначала вырванный из гнезда птенец, забывший про волю, должен нарастить пух. Стать толстощеким и белым, унифицированным. А потом взлететь поверх бритых голов. Когда хвалят Эйзенхауэра, Кеннеди — он тоже. Когда Элвиса Пресли — он тоже. Потом Дон смело вспоминает о кошельке Фреда, пока ребята считают центы на газировку. Он рекламирует отца, словно новую модель телеящика. Когда учитель дает по лицу наотмашь, так, что щеки покрываются рябью, Дональд, следуя завету Христа, позволяет. А спустя какое-то время он находит лазейку в изматывающих порядках. Академия — это челюсти, которым он не даст сомкнуться на своей шее. Он начинает с клыков: машет битой лучше всех, бегает и прыгает — подкармливает сержанта, постепенно, но верно переходя на ручную кормежку. Он не лебезит, не выслуживается, но подчиняется дисциплине. Это только кошачий маневр, чтобы выдрать другому зверю коренные зубы. Ведь победителю, по старинному праву бродячих бойцовых котов, достанется все.

Ритуалы каждого дня стали соревнованием: лучше всех начистить ботинки и ружье M1, лучше всех заправить постель и прибрать комнату. Кадет ниже Дона на голову оставляет одеяло в ногах, а не застеленным от края до края — и через минуту его зад свешен с окна второго этажа, а глаза широко распахнуты от страха. В такие моменты Дональд сам становится клыками зверя.

Дважды в неделю Доби устраивал импровизированный обнесенный решеткой бойцовский ринг посреди плацдарма. Он был словно жадный до крови бульдог, но способный лишь наступать на блестящие ботинки и безнаказанно лупить своих щенков за их злобные взгляды и тявканье. Провинившиеся кадеты обязаны были драться там по-петушиному, вопреки желанию. А если несчастные выходили за рамки, сержант едва не брызгал слюной азарта на сетку. Это было похоже на восторженный свист, когда ребята глодали взглядом актриску в вечер кино. Ждать крови Доби приходилось недолго: каждый кадет без исключения, будто прозрев на второй день, утерев слезы, покорялся кулаку, колену и локтю. Они рушатся на колени, беспомощно обнимая живот, как раскаявшийся грешник. Сержант называет это воспитанием воли.

Когда из рядового с птичьим голоском Дональд стал капралом, в пасть Академии попали, наконец, темнокожие. В первый же день в одного из новичков выплюнули, как выплевывают ошметок зуба, «ниггер». В другого — «кролик из джунглей». Новичкам и белым парням пришлось сцепиться в змеиный клубок за свое место под солнцем. Дональд наблюдал за этим отчужденно, как положено тому, кто уже поднялся над иерархией стаи.

Звериным законам нельзя не покориться. Несколько тысячелетий цивилизации — жалкая пыль под лапами первобытных инстинктов. На самом деле с пещерных доисторических времен не изменилось ничего. Нужно ззбыло только встроиться в механизм идеально и незаметно, оказаться повыше, а потом заставить идти скрипящие маленькие шестеренки пониже так, как хотелось ему.

Sometimes I wonder who am I

The world seeming to pass me by

Lou Reed “Who am I”

Поле и пыль становятся широкими дорогами поперек одноэтажных крашенных домиков в плену аккуратных белых заборов. Братьям нужно расти. Теперь они ходят в школу при церкви, где их бьют линейками монашки с лошадиными лицами. Майк учится прилежно. Дважды в неделю он облачается в трепетный красный и разносит ладан, подает парадные тряпки сухим пасторам. Он с энтузиазмом собирает в шляпу затертые центы на церковные нужды, скользя между лавок и высвечивающих пылинки солнечных лучей. Черно-белые монашки одобрительно гладят его по волосам или дают лишнюю вафлю. Но они лишь суррогат настоящего авторитета.

На полочках и стенах в доме мелькают праздничной гирляндой демократы и республиканцы. Дровосек сдирает одни постеры и клеит другие. Сине- красные кепки и флажки отправляются на переработку. Не меняются только хищные квадратные костюмы и белозубые оскалы, от которых каждая складка на их мордах туго натягивается. А у старших ребят на стенах висят постеры Джейн Мэнсфилд и Фэрры Фоссет. Даже в их именах проскальзывает что-то неприличное и надушенное. Осиные талии делают их похожими на шарнирных кукол со съемными частями. Острые стальные груди дырявят их кофточки. Глянцевые женщины улыбаются почти так же плотоядно, как политики с плакатов. Красные губы Джейн и Фэрры обещают издателям красных журналов много полных кошельков. У Майка свой глянцевый постер. Лицо на нем по-женски симметричное; его пропорции — совершенные, а взгляд животворный. Его обрамляют густые русые волосы и борода. Он не носит классических костюмов и не улыбается. Он единственный авторитет, который отец признает над собой.

Тем временем ровесники изучают брошюрки «Как общаться с девчонками» — наивные советы для неженок, знающих только мамины поцелуи в коленки. Майк штудирует «Как общаться с Иисусом» в отделе детской литературы. Пока они суют ладони в штаны, под одеяло, под листы журналов, передаваемых из рук в руки, он складывает их вместе на груди.

На пороге стоят чемоданы. Мать тщательно утрамбовала его белье и рубашки. Скоро он войдет в казенные стены с твердым намерением стать большой шестеренкой.

Над свежей койкой в художественном колледже теперь висит безрадостный постер с Христом. Его совершенный лик слегка испорчен следами от линий, по которым он был сложен. Остальные закутки комнаты увешаны флажками спортивных команд, в которые никогда не годился Майк, по-детски пухлый и неповоротливый.

Майк приноровился расстегивать верхнюю пуговицу поло, которое прислала мать. Он сжимает гриф гитары, унаследованной от брата, и запускает пятерню в кудри. А еще замечает открытое местечко девичьей ножки между гольфом и краем юбки. Это то, что отец называет дьявольским искушением, как только вдоль экрана маршируют хорошенькие женские икры, чтобы смениться рекламой Кока-Колы. Местечко Майк научился различать нескоро. Прежде он отводил взгляд от юбки выше колен, легкой и дерзкой, гораздо выше, чем у матери.

С былым присущим флэпперам рвением девицы прыгали в койки, на скрипучие матрасы в общих комнатах, показывали миру голени и бедра. Золотой Век порно, оральные контрацептивы и «Глубокая глотка». Майк боялся слова «прелюбодеяние», как боятся эфемерного монстра в шкафу. И вдруг тот возник на губе, как герпес. Как гигантская эпидемия, он разросся на американских ртах. Коллективное фаустовское видение.

Студентка с именем, которое носит половина Америки. Брюнетка. Темно- карие глазки. У нее на шее — эссенция розы. Майк помогает ей с набросками. Красные стены без пестрых разворотов и глазастого плаката. Островок вдалеке от остального мира, где вместо кислорода дышат парфюмом. Студентка бросает на него взгляды — наживка. У него проступает пот, ломкой линией дрожит карандаш. Майк сдался с решимостью неизлечимого. Больше они не пересекались.

Майк нескоро научился отделять настоящие женские лица от ложных нарисованных. Научился видеть тушь и румяна, помаду и пудру, которыми ежедневно, как боевой раскраской в опасных джунглях, пользуются женщины.

Еще одним страшным грехом отец считает амбиции. В школе сын разболтал всем, что будет крутиться во втором после небесного трона кресле. Дома его ждал отцовский ремень. Так что амбиции Майк запрятал глубоко. Отец думает, что он станет рисовать политические шаржи для газет, соседствуя с гигантским блоком рекламы Больших Шестеренок вроде Фреда Трампа. А Майк хочет быть этой рекламой.

На склоненную голову рано или поздно ложится топор — это знал Спаситель, когда сухие губы Иуды целовали его щеку. Не знали только тихие американские мамаши и отцы, пропитавшиеся выхлопом бензоколонок. А Трусливый Майки хочет просочиться в эпилептические баннеры, в бумажники, сквозь лунки для гольфа, впитать своим костюмом ароматы калифорнийской нефти, глядеть с миллиона экранов, из окошек небоскребов. Он хочет оторваться с мясом и волокнами от косного кукурузного организма Колумбуса, взмыть, как душа Спасителя или курс доллара. Иногда амбициозность может быть неутомимой, как ползущий на снежную горку ребенок.

I demand a better future

David Bowie “A Better Future”

Доби перестал давать ему по роже. Теперь Дональд — примерный сынишка с подспудным ножом за спиной. Он плюет в недостаточно сильных, недостаточно резвых и быстрых, недостаточно смирно держащих равнение кадетов. Он всегда находит причины для тычков, целое звездно-полосатое скопление причин. Стремительно обрастает мускулами, вытягивается капрал Трамп. А потом умирает Кеннеди. Миллионы американцев глазеют на его лимонное лицо с аккуратно замазанной дырой в голове. Их скорбь искусственно-детская, а у кадетов в маленькой темной часовне набухают, как волдыри, слезы. Сто метров и несколько секунд, чтобы избалованные Сыны Свободы с серебряной ложкой, с игрушечными ракетами и солдатами под кроватью зарыдали.

Дональд гладит ее по спине широкой ладонью. Она пришла на следующий день после того, как президент превратился в холодный заботливо загримированный труп. Ее тело мелко содрогается от всхлипов. Дональд ощупывает острые лопатки сквозь платье, трогает шею под закрученными, как рулет, волосами. У нее маленькие ушки с поддельными серьгами и поддельно большие густо накрашенные глаза. Дональд укладывает ее на твердую постель со сдержанными поцелуями. Джон... Или это был Джордж? Он на двоих красоток позади. И эта — еще одна золотая медаль, звенящая на мундире Дона.

Женщины Дона — манекены без лиц в мерцающих витринах «Saks». А женщины Джона-Джорджа — не лучше облезлой собаки. Их полагается не водить под руку, а бить по хребту, по морде, если они разинут слюнявую пасть.

Гораздо волнительней неуклюжих свиданий были отцовские визиты. Он приезжал на сияющем, точно новая монета, кадиллаке дважды в месяц. Посреди землистого плацдарма машина была жирным цыпленком в окружении неделями пустующих тарелок. И неизменный брючный костюм. Носить его для Фреда было так же естественно, как свою кожу, полный бумажник и запах долларов. Дональд тоже когда-нибудь променяет пятнисто-зеленые одежды на нефтяную черноту костюма.

Во Фреде заложены две роли. Подлинный отец: касания с ладонями без мозолей, но обжигающих золотыми кольцами, его фастфудные домики, его немецкие благородные предки и цветной телевизор. Дональд обожает эту часть отца. Но у Фреда есть и материнская роль — те острые ножи с Манхэттена в потайном ящике, которые у него отобрали. Но Дональд вернет себе ножи — не эти, так еще более длинные и острые.

Он окончил академию. Все кровавые зубы стоили того, чтобы пройти по Пятой Авеню в помпезном мундире. Здесь одеваются его подружки. Вровень, единым организмом, позади тянутся остальные белые и щекастые выпускники, наконец унифицированные даже в выбросе ноги для шага. Когда Дональд идет, подрагивает Собор Святого Патрика, разливаясь гортанным колокольным звоном, подпрыгивают фастфудные домики, звеня посудой. На его подошве налип сам Нью-Йорк, зовущий в свои недра. Он отрывает сапог, чтобы оказаться на распутье. Здесь выросли из-под земли здания с сотнями окон. Здесь Царь Эдип убил отца. Сын вожака схватит острый камень и будет знать, чью голову раскроит. Он разрушит легко, как картонный макет, каждое здание на Авеню и построит на руинах свои собственные.

Вечером форма легко отлипает от кожи. Пятнистая шкура срастается в симбиозе с белой, только если однажды пробьешь насмерть желтую, коричневую или черную. Дональд сидит в нефтяном пиджаке за лакированной партой бизнес школы. Здесь нет девушек и нет итальянцев, как в Фордемском Университете. Они — белые американцы, их дома выше и больше, их матери оттирают пол лучше, молятся усерднее, их отцы носят костюмы чернее, а галстуке длиннее; они щелкают клыками и отрывают самые сочные куски от штата, оставляя в воздухе кровавый шлейф. Дональд тяжело сопит, поглядывая на их оттопыренные воротнички и поблескивающие часы под черными рукавами, которые дороже его собственных. Всегда есть тот, у кого челюсти крупнее. Теперь он не кадиллак среди плацдарма, он — на выставке дорогих отполированных авто. Хочется громко, требовательно заплакать от бессильной злобы; так плачет ребенок, у которого забрали одну из десятка игрушек, чтобы подарить оборванцу. Но это не страшно, это временно. Дональд будет тем кадиллаком, который купит министр, а иначе его впору разобрать на запчасти.

Но есть место, где каждое авто — не больше, чем сверкающая запчасть, которую переплавят вместе с другими в одну убийственную машину. В каждую фибру Дональда лезет врач, расширяет инструментом, светит фонариком. Он еще раз заискивающе оглядывает младшего Трампа — крепкие руки в узоре синих от холода вен, широкую грудь, поросшую светлыми волосами, здоровое тело, розовое, как спелое яблоко, лицо. И выводит дрогнувшей рукой, как если бы это был приказ о собственном расстреле: «негоден». Либо завтра бывший врач с дипломом окажется где-нибудь под Бруклинским мостом, и хорошо, если целым и невредимым.

Форма делает солдата уважаемым, но она же способна сделать его пустым, обезличенным и мертвым. И Дональд не собирается стать куском мяса под сапогами очередного бешеного узкоглазого. Лучше быть трижды презираемым, провожаемым плевком под ноги, чем избитым до полусмерти, чем с вывернутыми конечностями, чем мертвым. Где-то далеко большому белому Джонни ломают ноги и выдирают ногти на руках. Где-то насилуют грязную вьетнамку, и ее слезы становятся черными, как тушь, от копоти на лице. А Дональд Трамп хочет остаться далеко-далеко от них, в бетоне и стекле. Под дрелями и усатыми рабочими. Над хорошенькой девушкой с завитыми волосами и тонкой шеей. Пусть другие янки сгорят до белых костей, пусть подорвутся на мине, пусть сгниют в клетке в болоте, заживо сжираемые рачками, но только не он. Он не хочет, чтобы отец и мать извлекли из измятого почтового конверта сообщение о его смерти или исчезновении без вести. Он хочет читать «Уолл-стрит джорнэл», строить дома и настрогать с полдюжины рослых белых деток с большими крепкими зубами. И поэтому сегодня врач проиграется в покер или купит себе на ночь любовь.

War made him a soldier

Little Frankie Mear

Peace left him a loser

The little bombardier

David Bowie "Little Bombardier"

Быть мужчиной означает стрелять в живую мишень. Разве Трусливый Майки — мужчина? Солдат в сырой земле, которую увлажняют слезы матери? Или плотоядный оскал в ряби телевизионных помех? Отец говорил, что на небесах кульки с младенцами перепутали, и Майк должен был оказаться в розовых пеленках. Будь у него сестра, он бы играл в ее куклы, примерял пышные банты. Стал бы Барби в пластмассовых туфельках с перманентной улыбкой на неживом лице. Послушная милая Барби, которой можно оторвать ее милую полую голову. Майк вписывается в эту роль, как если бы мать хотела дочь. Он видит женщину как старшую сестру, которой у него никогда не было. Майк оглядывает своих соседей по комнате: те увлечены новинками «Золотого века». Даже престижная мертвая плоть, набитая свинцом, уступила бесстыдно голой. Молодой американец теперь скорее завоняет парфюмом, чем пропахнет славой и порохом. На обложках журналов красные, розовые и белые тела, упакованные в черные корсеты и сеточку, как на развес, вымазанные в пудре и помаде, как в жире. Студенты в кругу тяжело дышат, так, что воздух между ними искрится. Рубашка от матери липнет к коже Майка. Один из парней зачитывает заголовки тоном визгливого фанатичного проповедника, поминутно сглатывая слюни и шелестя страницами. Они единогласно трепещут перед алтарем женской плоти.

Над кроватью Майка навис спаситель, будто бородатый вуайерист, заглядывающий в окна. Майк стискивает в ладонях кудрявую потяжелевшую голову. Ему необходимо очиститься; так, как прочищают желудок при смертельном отравлении. Поэтому он сцепляет руки в замок, острые колени на ледяном полу. «Как общаться с Иисусом?» — читает он на обложке библиотечной брошюры. Он вновь оборачивается на плакат. Спаситель смотрит строго, как полагается наставнику. Но голод по женщине слишком силен и фундаментален для того, чтобы выкорчевать его молитвами. Майку нужно обратиться к Небесному Отцу — требовательно дернуть его за широкую штанину брюк, оторвав от работы. Все будущие годы Майк придерживается древесного запаха благовоний. Майк тихонько молится на последних лавках в часовне. Пыль сгущается в окрашенных витражом пятнах света. Он похож на частицу грязной пыли в просторных святых стенах, алчущую взлететь и засиять от яркого луча, как от прожектора. Или на слезливую богобоязненную женщину, стремительно постаревшую после войны, которая потеряла сына среди одинаковых бритых голов, а после — среди одинаковых пятнисто-зеленых тел.

Она сидит дальше. Румяный свет окрашивает ее круглое плечо и скрытое юбкой в горошек бедро. Майк видел ее раньше; глаза у нее всегда блестят от восторга, когда их ухоженный священник запевает о падении нравов. У нее глупый бейджик с именем «Карен» чуть выше приплюснутой груди. Крестик на цепочке проваливается в небольшой вырез. Она похожа на монашку из его церковной школы. Майк так и не вырос из своих отутюженных брючек и пресных вафель, а Карен сама похожа на пресную вафлю. Он смиренно принимает ее простое лицо и птичью заботу. Ржавеющий отец доволен тем, что Карен греет лавку каждое воскресенье и печет кексы на церковную ярмарку. Шея у него поскрипывает. Мать в шерстяной накидке кивает вслед, будто тусклое отражение, тень. Родительский дом прежний, неизменный, как десять заповедей. Рамочка с заветом и ружье. Кружевные салфетки. Стены все еще увешаны, как китель медалями, кроваво-красной атрибутикой республиканцев (после того, как Никсона вышвырнули вон, как собачонку, стащившую птицу со двора!). Никсон ничем не отличался от предшественников, а его последователи продолжат перекусывать шеи жирной птице на скотном дворе большой политики. Но в миллионах фастфудных домиков, в халупах, в хоромах все так же горит белыми оскалами телеящик. И от говорящих голов в галстучках так же несет свинарником.

Но даже свинья благоухает, когда ты сызмальства рос среди поросят, не чуя иных ароматов. Майк будет говорящей головой с шаржей. Это его луч сквозь церковный витраж. Так он засияет: выстелется соломой в пустых головах. Государство — это идеальный оплот мужского начала. Одновременно служба под присмотром сотен глаз — глазок телекамеры, взгляды толпы, глаза со стены общей комнаты — и безграничная власть над умами и телами нации. Даже над длиной женской юбки и количеством волос под ней.

Майк раз за разом выдвигается на выборы, так же методично, как хорошист старается написать диктант на отлично. Наконец ему везет. Его губернаторский офис похож на келью. Здесь отцовские порядки, хотя отца уже забрал инфаркт: чтения потрепанной Библии каждый рабочий день.

Майк исподволь наряжается в нефтяной костюм. Вот выглаженная Карен рубашка, вот галстук из ближайшей лавки. Пиджак с подкладными плечами — размах плеч для мужчины столь же важен, как размах крыльев для орла. Блестящие запонки, брюки без складочек, смоляные туфли. Они стоят у большого напольного зеркала. Рука Майка не опускается ниже лопаток невесты, ниже края шерстяной накидки. Он почти Дровосек, а его Карен почти Пугало. Это возвращение к истокам, момент наибольшего генетического и эмоционального сходства с предками. Цикличность. Обращение львенка в вождя, а куколки в шелкопряда. Теперь он может ходить под знаменем своего рода: теперь он Пенс. Теперь может начинаться процесс ржавления.

Цветной спаситель всегда приглядывал за ним — сначала со страниц детской брошюрки, потом со стены, с алтаря, ограждая его от дьявольских искушений. Майк избегал Дьявола много лет, но обмануть судьбу так и не смог.

Он встречает Дьявола на поле для гольфа. Дьявол носит тело немолодого, но еще полного сил миллиардера. Искусственная изумрудная трава постелена ради него одного. Пригнаны машинки и поданы клюшки. Возможно, даже небо специально раскрашено в нежно-голубой ради партии в гольф для нью- йоркского миллиардера. Лучшие американские мозги стеклись в один под его красной кепкой. Он толст, щедро намазан автозагаром и смотрит на всех свысока. Майк уже знает, кто он. Фамилия Трамп говорит сама за себя. Трамп — это козырная карта, славный малый, начальник, шеф, босс, Трамп кроет любые другие карты. Он ищет будущего вице-президента. Они жмут руки в приветствии. Ладонь Трампа горячая и сильная. Он улыбается совсем не как президент — более открыто и немного насмешливо. Трамп не стесняется натягивать на свой объемный зад ослепительно-белые брюки.

— Единственное отличие между мной и другими кандидатами — в том, что я более честный, а мои женщины — более красивые, — заявляет Трамп.

Американский политик должен быть таким же, как простой потребитель, но преуспеть в осуществлении своих непомерных желаний. Он должен скармливать толпе громкие слова, как сладкий ведьминский пряник, чтобы жадные рты тянулись к нему еще и еще. А он станет звездой на Аллее славы.

Майку кажется, что Трамп отличается от других политиков. Он произносит слова о возрождении, о скрипе издыхающего Ржавого пояса, молящего власть хоть об одной масленке, о фермерах, уходящих с обедневшей разоренной земли, о гордости за слово «Америка» и о статуях Отцов-Основателей. Майк пытается закрыть глаза, отключить свой слух, забыть о Дьяволе напротив, но не может отвести от него восторженного взгляда. Он внимает, словно на проповеди, нет, словно на него наконец сошла божественная благодать. Нашелся тот, на кого Майк хочет молиться истовее, чем на Спасителя. То, как Майк смотрит на него, почти непристойно. Майк горд, что Трамп пожал ему руку, похлопал его по плечу, горд, что его костюм дешевле и светлее костюма Трампа, горд идти на полшага позади него, горд проиграть ему партию в гольф.

He measured a half mile from tip to tail

Silver and black with powerful fins

They say he could split a mountain in two

That's how we got the Grand Canyon

Lou Reed “Last Great American Whale”

Каждое лето Дональд отправляется вместе с отцом на стройку. Работа нью- йоркского организма отлажена, так же как на войне миномет гремит строго после грубого крика командира. Город гудит и ревет, по-женски стонет и кричит, по-мужски стучит ритмичным машинным пульсом. Кругом колоссальные торчащие из-под бесплодной земли небоскребы. Тяжеловесные грузы пролетают над головами легко, как бокалы в руках джентльменов на званом ужине; металлические балки скрещиваются в танце молодоженов. У отца макушка покрыта каской, а светлые космы сына свободно развевает тяжелый от дыма прохладный ветер. Фред учит его укрощать свирепый Нью- Йорк Сити. Дональд сглатывает слюну.

Вот усатые рабочие с их душком пота и дешевой еды, металлический скрежет, брызги сварки, похожие на откупоренное шампанское, мягкий, как торт, цемент. И на каждой пешке, гвозде, шестеренке Фред сэкономил. Это почти ритуал, почти таинство. Передача стальной невесты — укутанной в наряд снежной королевы, с нефтью вместо крови, с оборванным подолом, но изящным декольте, с поцелуем со вкусом колы — от отца к жениху. Единственному, завидному жениху. Фред треплет ему волосы своей мозолистой рукой. Дональд улыбается. Он пожмет на прощание его жилистую, со взбухшими венами руку, но грубых лопаток и широких плеч мерцающей огнями невесты будет касаться только новый Трамп. Дональд будет новым и единственным, когда невеста возьмет его фамилию. Фред Трамп должен исчезнуть из истории, оказаться в тени новорожденной звезды. Его простые добротные кирпичные фасады обратятся в руины. Дональд разрушит его домашний утробный красно-коричневый мир и возведет вместо него сверкающие золотом чертоги имени истинного бога Америки — доллара. Вход по электронному ключу, кодовый замок на ограде, охрана и камеры по периметру, спуск в паркинг на лифте прямо из пентхауса, сверкание циклопических золотых люстр и биде.

Младший Трамп стоит среди других выпускников. Они все — молчаливые свидетели, приглашенные гости. От сияния прожектора Дональд распадается на множественные тени в черных мантиях. Отец приобнимает его за размашистые плечи и стоит так близко, что можно определить, в шкафу с лавандовым или полынным средством против моли лежал его костюм.

Гости останутся на банкет, но не увидят прекрасную невесту в снежной фате и взгляд ее горящих глаз сквозь хрустальную ткань. Мягкий свет струится и облизывает фигуру бизнесмена, нежно проходится по ножкам молодых и одиноких красавиц в роскошных камнях, целует рожи с кривыми оскалами. Одна из рож прижимает лапой к себе извилистое женское тело, похожее на опоссума под колесами. Походило бы на трогательную сцену отца и дочери, но девочку тут же накрывают его бульдожьи губы. Она — просто тело в облегающей тряпке.

Дональд лавирует сквозь смазанные пурпурные пятна лиц. Здесь можно найти любой химический состав: втереть, занюхать, вколоть. Жарко. Мужские и женские тела любой степени зрелости. Сад земных наслаждений за хрустящие зеленоватые банкноты. Но Дональду не нужно ничего из этого дешевого балагана.

Дональд смотрит в темно-голубые глаза отца, утопленные в морщинах и углублениях черепа под густыми бровями, вцепляющиеся в цифры крепко, как челюсти в мясо. Они любят его больше всех прочих. Они всегда теплеют, когда Донни добивается своего. Теперь Дональд — новое центральное светило солнечной системы Нью-Йорка. Отец говорит, что он прирожденный «киллер», легендарный гипербореец с кровью древних титанов. Он нерешительно запускает руку в копну светлых волос сына, будто опасаясь чрезмерной ласки.

Что бы младший Трамп ни делал, он делает это ради отцовской ласковой господской руки. Фред сидит далеко в своем офисе, стареющий вместе со своей неизменной секретаршей, а Дональд играет его тень, повторяя позу и жесты, даже самые мелкие. Только он не будет брезгливо, как отец, кривить губы при виде очередной еврейской рожи на телеэкране — слишком хорошо такие рожи умеют разнюхивать доллары. Но для своего серебристого кадиллака он ищет именную табличку, как у отца. Он неумело экономит на краске, как отец. Покупает себе галстук, как у отца. Лишь женщина отличается — кроме домашнего очага и драгоценностей она мечтает о светских хрониках и миллионах на банковском счете. Она стоит на шпильках, ее шершавые от воска ноги покрывают венки, а лицо скрыто под слоями краски, как самый страшный секрет. Трамп знает его с обложек модных журналов, пачками захламляющих его стол и умы юных девушек.

Она на мушке. Огни клуба раскрашивают ее фигуру, будто свет проходит сквозь кристалл; шорох музыки резонирует с ее голосом в единой мелодии. Она выращена городом нового времени, чтобы стать его логотипом, лозунгом и иллюминацией. А он будет Голливудом, неживой картинкой из телеящика. Они из одной колыбели — колыбели большого города, больших амбиций и больших разочарований. Он проводит Ивану сквозь человеческие волны. Вечером присылает ей букет красных роз без запаха. В конце концов, завоевать женщину в высшем свете Нью-Йорка не сложнее, чем составить договор купли-продажи дома.

Их трое детей похожи на милых требовательно мяукающих котят. Трамп похож на мальчишку, тискающего котят и с удивлением понимающего, что они ничем не отличаются от взрослых кошек, кроме размера. Все трое похожи на Трампа, как две капли воды, даже девчонка, у всех его крупные белые зубы и его нос.

Ивана сталкивается с любовницей Дональда лицом к лицу на курорте. Репортеры с клекотом кружат вокруг двух фурий, вцепившихся друг другу в волосы и обрушившихся на пол с криками разъяренных кошек.

Когда договор аренды больше не приносит выгоды, он расторгается; оппоненту жмут руку напоследок и делят прибыль, бесстрастно, как киллер расправляется с выпотрошенным телом. Когда Дональд разводится с Иваной, он составляет контракт о неразглашении. Их имена и лица — на всех обложках, во всех телешоу, на всех радиостанциях, они снятся Дональду по ночам. Отец недовольно сжимает губы и говорит, что Дональд слишком мягок, раз его может обидеть даже женщина.

Ему кажется, он мог бы играть свадьбы одну за одной, с той же частотой, что строит высотки. Его новая игрушка Марла, та самая, что едва не выцарапала глаза Иванке, уже носит во чреве его ребенка. Он счастлив, когда она режет высокий кремовый торт с двумя фигурками на верхушке. Музыка бокалов и акцентов; нефть дорогих костюмов облепляет сияющие платья. Это его естественная среда. Бизнесмены петляют мимо него, раздувая ноздри, как окутанные кровью акулы. Камеры обостряют, натачивают его рецепторы, натягивают нервы, как струны.

Он возбужденно дышит, ему становится душно и жарко. Десятки глаз прицельно сверлят его белую кожу и покрытую автозагаром кожу его невесты. Марла — это трофей, который он зажал в промокших от крови челюстях. Она идет к алтарю, покачиваясь на своих шпильках, дребезжа алмазами, как цепями, скрытая под фатой, согбенная, словно ведомая под конвой, и вымученно улыбается. Дональду становится скучно.

Когда она рожает, он рядом, целует ее в лоб и держит за руку. У них девочка — прелестная, как все младенцы. Дональд счастливо укладывает ее себе на грудь вопиюще материнским для мужчины жестом.

Она растет быстро, но Дональд не сразу позволяет себе заметить ее непропорционально большой, совершенно не трамповский лоб, ее слишком круглые глаза и слишком неамбициозный характер. Она просто чья-то круглолицая дурочка. Дональд так ничего и не говорит Марле, разводясь с ней и позволяя ей увезти девчонку с собой. Он по-прежнему заботится о ней, дарит ей кукол, на которых она так падка, содержит ее и устраивает ее образование. Только соскакивает какой-то предохранитель, и Дональд начинает жрать. Дурной пример брата-алкоголика удерживает его на безопасном расстоянии от выпивки, но на еду никто не накладывал вето, и Дональд пожирает жаркое, выпечку, десерты и мороженое, каждые несколько лет прибавляя своему костюму еще один размер.

Новое женщине, Меланье из какого-то огрызка бывшей Югославии, он не может доверять долго. Она модель, она снимается обнаженной, хищно красит глаза — только на каблуках ходит, слишком внимательно смотря под ноги и подняв плечи. Он соглашается жениться на ней, лишь увидев у нее в руках сверток с точной копией себя.

Больше всех прочих игр Дональд любит телевидение. Здесь в цене тупые взгляды, жадно поглощающие яркую блестящую картинку, громкие слова, мультяшное насилие, мультяшная любовь. Дональд чувствует: через плоский телеэкран можно приказать зрителю что угодно. Если бы ему дали столько эфирного времени, сколько он захотел бы, он мог бы закричать зрителям, чтобы они выходили на улицы, разбивали стекла, грабили, поджигали. Чтобы перерезали глотки друг другу, прожигали своих врагов пулями. Чтобы изуродовали себя или слепили себе новые лица. Чтобы опустошили бумажники. Чтобы занялись сексом. Чтобы рожали детей. Чтобы влюблялись. Трамп читает черные буквы сценариев телешоу; отыгрывает в точности то, что написано. Он хочет отпечататься на сетчатке каждого. Он облеплен полуголыми тельцами с заячьими ушками. Он ест бургер. Рекламирует матрасы. Треплется о частях тел актрис. Превращает свое имя в медиавирус: Трамп, Трамп, Трамп.

Когда он идет под своими собственными домами, он хочет слышать свое имя отовсюду, из каждой подворотни, от ободранного бродяги и от элегантной красотки. Все билборды и вывески загораются его лицом. Все звезды Аллеи славы принадлежат ему. Скоро Фред увидит, чего добился сын, сколько добычи он выложил перед его ногами, как он исступленно выкладывал всю свою жизнь. Отец сперва прищурится тяжелыми веками, а потом потреплет его костлявой мозолистой рукой по редеющим волосам. И глаза Дональда заблестят от благодарности, как если бы он получил новенькую бейсбольную перчатку на окончание начальной школы.

Когда Дональду сообщают об инфаркте отца, он бросает читать колонку о себе в New York Times и запирается в уборной, едва справляясь с позолоченной ручкой. Дональд надрывно смеется, задирая голову и втягивая химический запах освежителя. Легкие распирает. Глаза краснеют, почти что лопаются от скопившихся слез, как шарик от тонкой иглы. Это первый и последний раз, когда он был настолько близок к тому, чтобы зарыдать. Фред так и не вернул его ножи.

Дональд похоронил родителей, и не осталось ни отрешенных голубых глаз с натушенными ресницами, ни довлеющих синих. Остался только скромный взгляд новой подружки и полные обожания зрительские глазки. Они любили Дональда, а Дональд страстно любил их в ответ. За скачками рейтинга он следил пристально, как мог бы следить за пульсом умирающего отца. Прихоть податься в политику была закономерной, как закономерно то, что мальчишка потребует новую игрушку, лучше предыдущей. Чтобы обратить на себя не сотни тысяч, а миллионы пустых взглядов. Если народ влюблен в вождя, то только как одинокий смертник влюблен в священника в свой последний час.

Дональд слишком раскормлен, слишком баснословно богат, чтобы в него влюбились беспамятно и позволили ему глубоко сунуть руку в бумажники, в нижнее белье и в черепную коробку. «Воротнички» с язвами на руках, с огрубелой кожей и красными лицами не поверят в щегольский бордовый костюм под цвет кадиллака. Вождь должен быть облачен либо в костюм мясника, либо в пятнисто-зеленую форму со звенящими медалями, чтобы под его ноги бросали головы врагов и соломенные головы своих. Дональд не безгрешен, как вожди оставшегося позади века. Он только воплощение всего земного и человеческого. И рядовому американцу нужен тот, кто похож на него, но стал чуть значительнее единицы производства, одной тысячной доли. Нужен тот, кто носит костюм чище, вжимает в постель жену красивее. Новый голливудский идол. Авторитетный самопровозглашенный отец.

А роль вице-президента будет исполнять губернатор Индианы. Он похож на служку. Он любит деньги и зовет жену «мамочкой». Он не обедает наедине с чужой женщиной, даже если она годится ему в прабабки. Его дом облеплен фотографиями семьи и иконами, как осиными гнездами. Он неотрывно и подобострастно глядит на бизнесмена. Дональд вспоминает, как таскал детей на руках, мог позволить им играть в своем офисе. Но он никогда не взращивал отрока, как молодой побег. Дети не глядели на него, как телезрители. Губернатор же будет.

Важно одно — алчущие взгляды, ловящие каждый его жест, движения острого языка, слетевшие капли слюны. Он может выйти перед конгрессом нагим. Может купить новую перчатку для игры в бейсбол. Может иметь чужую женщину в прямом эфире. Купить ножей с выкидными острыми лезвиями. Ступить холеными ботинками на порог Белого Дома. Остановиться посреди Пятой Авеню, затормозив, как тромб, движение траффика. Клаксоны начнут рвать перепонки, а он легко выудит из пиджака пистолет и пустит пару пуль по толпе и сквозь лобовые стекла. Это легко, как детская игра. Теперь у него есть все, даже большая американская фабрика по производству подданных во главе с Волшебником, каждые четыре года новым. Неприступным и далеким, близким к народу только с лимонной мордой в помпезном гробу.

Французские ценности предполагают не противную работу, дающую достаточно средств на приятную жизнь. Немецкие традиционные ценности предполагают усердный труд за достойное вознаграждение. Американская же мечта состоит в том, чтобы, работая, достичь успеха. Мечта Трампа — достичь самого великого успеха в Америке.

This is no time for phony rhetoric

This is no time for political speech

This is a time for action

Because the future's within reach

Lou Reed “Warrior King”

Нэнси Пелоси — старая сухая итальянка со злым ртом, сомкнутым так же презрительно, как рты монашек, учивших Майка в школе. Майк боится ее еще больше, чем боялся сопливым мальчишкой тех монашек. Он знает, что должен сказать свое слово от коллегии выборщиков — и оно решит, сядет ли блистательный, одиозный, позолоченный, гротескный Трамп в свое кресло снова.

Она останавливает Майка в коридоре Капитолия. Он слушает ее слова, перекатывающиеся бесстрастно, как гравий на подъездной дорожке, и у него каменеют скулы, сжимаются челюсти и холодеют пальцы. Он понимает, что так и остался Трусишкой Майки в высоких стеблях кукурузы Колумбуса, что по ошибке вылетел из безопасного мира малолюдных улиц, бензиновых мальчишек и чопорных домохозяек. Понимает, что не сможет сделать то, чего от него ждет Трамп.

И пока грузный, но импозантный сенатор Круз в своих неизменных ковбойских сапогах хорошо поставленным голосом произносит разгромную речь против сертификации голосования, ярким взглядом припечатывая оппонентов, Майк не поднимает глаз и поджимает губы. Он знает, что сейчас Трамп смотрит на него через десятки экранов в Белом доме, что расхаживает по кабинетам и ударяет кулаком по столам, знает, как в молчаливой поддержке и придушенном волнении глядит на Трампа строго причесанная Меланья, знает, что он должен сделать, знает — и сдается.

Он отказывается опротестовывать результаты.

Трусливый маленький Майки, которому президент Трамп больше никогда не пожмет руки, не передаст папку и не отправит сообщение — побрезгует.

To think I did all that,

And may I say, not in a shy way -

Oh no. Oh no, not me.

I did it my way.

Frank Sinatra “My Way”

Дональд взирает на многотысячную разношерстную толпу, которая дышит его словами, размахивает его флагами и скандирует его имя. Запахнувшись в дорогое черное пальто, затянутой в кожаную перчатку рукой он похлопывает по кафедре, как вечно наглые, сытые и недовольные коты ударяют хвостами по нагретым скамейкам, когда люди осмеливаются слишком долго на них смотреть.

— Мы собираемся спуститься к Капитолию и подбодрить наших храбрых сенаторов и членов Конгресса, и, похоже, мы не станем особо подбадривать некоторых из них. Дело в том, что мы никогда не сможем вернуть себе нашу страну, если будем слабыми. Вы должны показать силу, и не просто показать ее — вы должны быть сильными. Мы пришли сюда, чтобы потребовать от Конгресса поступить правильно и учесть только законно утвержденных выборщиков. Я знаю: все, кто собрался здесь, скоро промаршируют к зданию Капитолия, чтобы мирно и патриотично заставить сидящих там услышать свои голоса.

Дональд говорит так, хоть и неглуп, хоть и отлично понимает, что революции и перевороты совершаются не так и не теми людьми. Не теми, кто собрался перед ним, и не теми, одним из которых является он. Он знает: его спектакль, его бенефис, высшая точка его жизни уже позади, и все равно в этот величественный в своей абсурдности миг ему кажется, что он всемогущ.

Что он может скомандовать что угодно.

Даже чтобы эти злые мужчины и женщины с флагами Конфедерации пошли с голыми руками на Капитолийский холм и повесили Майка Пенса. Ведь они родом из страны свободных и дома храбрых.