С любовью и убожеством (гет)

Англия встречает его проливным дождём.

Из окна гостиницы он видит размытый дождём Каркиттский рынок. Мельком замечает собственное отражение, едва знакомое в тусклом и сером свете. У этого отражения неровные пятна загара по лицу и шее, неаккуратная щетина, висящая мешком рубашка и клоками отросшие волосы.

Драко бросает новый короткий взгляд на зеркало, ведёт бритвой вдоль шеи, снимая остатки мыльной пены и неровной щетины, потом снова наверх к щеке. Рука вздрагивает, и бритва оставляет тонкий порез вдоль линии подбородка. На коже, уже не такой бледной как раньше, но покрасневшей и потемневшей, проступает пара капель крови. И Драко морщится, проводит дважды вдоль левой щеки и трижды вдоль правой, снимает порозовевшую пену влажным полотенцем, привычно зачёсывает волосы назад. Тянется за галстуком и запонками, но в последний момент останавливается, вытаскивает из неразобранного сундука пыльно-серый свитер с замшевыми заплатами на локтях и растрёпывает едва уложенные волосы.

Этого отражения он ещё не узнаёт, но другого у него пока нет.

Внизу его уже ждут: Тео и Блейз сидят за одним из столиков в дальнем углу бара и лениво переговариваются о чём-то.

— Рад видеть, что вы всё так же проводите время с пользой.

Тео едва не давится орешком, который пытается поймать губами, но тут же сипит, откашливаясь:

— Вы посмотрите на него! Проработал целых полтора года и уже читает нам нотации.

Блейз подталкивает Драко бокал огневиски, неразличимо кивает.

— Как тебе дома? Уже мечтаешь убраться отсюда?

— До встречи с вами не задумывался об этом, но теперь — пожалуй.

Он делает один осторожный глоток, пока Тео фыркает и прицеливается в него новым орешком.

— Но если серьёзно, ты надолго?

— Пока неясно. Может, что-то найдётся через пару недель, может, через год. — Драко медленно ведёт плечом и чувствует, как ворот рубашки скребёт шею. — Изабелла обещала связаться со мной, как вернётся в Австралию. И у Марка была на примете пара исследовательских проектов, к которым я мог бы присоединиться.

— Но ты уедешь снова?

— Возможно, — говорит он и добавляет, погодя: — Наверняка. Вы и сами знаете, как всё будет, если я останусь.

— Ну что ж. — Тео торопливо кивает, прежде чем расплыться в деланной улыбке. — В таком случае мы должны использовать наше ограниченное время по максимуму.

— Как будто вы не заявитесь ко мне через неделю с очередным полулегальным портключом?

— Неважно, — фыркает Тео и забрасывает сразу три орешка в рот, — это будет уже там, а мы пока ещё здесь.

— Ну это, конечно, всё меняет.

— А разве нет?

Драко не отвечает ему, обменивается веселящимся взглядом с Блейзом и наконец выталкивает давно заготовленный вопрос. Выходит правда совсем не так лениво и походя, как ему бы хотелось.

— Что нового? Что изменилось?

— Дай подумать, — тут же встревает Тео. — Ликвидаторы проклятий наконец разобрались с гостевым крылом поместья, так что если у тебя возникнет желание переночевать в чуть менее смертельной ловушке, всегда можешь заглянуть ко мне.

— Ещё Пьюси отстроили новое крыло в Мунго, чтобы им перестали припоминать прошлое при каждой встрече. Помогло, конечно, не очень, но приём был неплохой и, как водится, смертельно скучный.

— А ещё твоя незадачливая невеста нашла себе кое-кого получше, но свадьба, чтобы ты знал, была просто кошмарная, совершенная безвкусица.

Пальцы, обёрнутые вокруг острых граней бокала, холодеют, и Драко заставляет себя поднять руку, сделать машинальный глоток.

— И она вас пригласила? — Растравленное горло хрипит, и Драко торопливо и судорожно сглатывает. Сбившееся в груди дыхание давит под рёбра, покалыванием отзывается вдоль позвонков.

— И жених тоже. Я бы не простил Монтегю…

— Монтегю?

— А ты не знал? Он обхаживал её годами, все газеты писали об их возможном союзе. — Драко поднимает взгляд, ловит кривую ухмылку, пересекающую Блейзово лицо. — Симпатичная пара из них, конечно, вышла. Гринграссы очень довольны.

— А Грейнджер так и занимается своими несчастными тварями, если ты об этом хотел спросить, — добавляет Тео.

Застывший в горле выдох вырывается с лёгким смешком. И Драко ощущает, как испаряется недавнее напряжение: плечи опускаются, рука безвольно соскальзывает вниз со стола, и сам он будто оседает. Щиплет себя за переносицу, снова усмехается, на этот раз громче и увереннее.

— Вы просто отвратительные друзья.

— Какие есть. — Блейз хмыкает и осторожно касается его плеча. — Вы с ней ещё не виделись?

Драко качает головой.

— Но ты предупредил её, что возвращаешься?

— Мы не общались с тех пор, как я уехал; не думаю, что Грейнджер волнует, вернулся я или нет.

— Паршиво. — Тео слегка морщит нос, когда говорит это. — Я надеялся, перерыв пойдёт вам на пользу.

Драко только пожимает плечами в ответ; сказать ему нечего.

* * *

В их первую встречу выходит всё именно так, как он и представлял: два неловких кивка.

Вероятно, Гермиона заметила его первой, потому что, когда их взгляды встречаются, её лицо остаётся строгим и непроницаемым, совершенно невозмутимым. Белое горло тянет на себя взгляд, и Драко жадно всматривается в её лицо. Он немного надеется найти в нём следы проскользнувшего времени, но Гермиона такая же, какой он её оставил. Её волосы собраны в высокий и неаккуратный хвост, пара завитков заткнута за уши. Она слабо щурится, и в углах глаз мелькают усталые морщинки, а на щеке, которую она снова прикусывает, — глубокая ямка. Гермиона качает головой, трёт шею ладонью, оставляя смыто-красные полосы на коже. Её губы кривит выученная улыбка. Кованая створка лифта дребезжит, пытаясь закрыться, но Гермиона не даёт.

— Ты поедешь?

Пёклый жар за рёбрами всё не унимается, и Драко чувствует на себе её строгий мимолётный взгляд. Их отделяет узкий порожек, и он перешагивает через него, отрывисто кивает.

— Рада тебя видеть, — говорит она, глядя прямо перед собой. — Давно вернулся?

— В субботу. — Драко одёргивает собравшиеся складками рукава и добавляет, тоже не глядя в её сторону: — Зашёл сдать портключи, ну ты знаешь.

Гермиона кивает — краем глаза Драко видит, как пружинят её кудри. За створками лифта тянутся смазанные проблески этажей. Он прячет руки за спину, расправляет задеревеневшие плечи. Снова напоминает себе, что мог ведь даже не приходить, ограничиться коротким письмом; все эти отчёты Портальному управлению — простая формальность.

— Прошло хорошо? Ваше исследование, я имею в виду.

— Да. Да, это было отлично. Марк организовал всё просто потрясающе.

— Хорошо.

На периферии взгляда он видит, как её пальцы сильнее стискивают прижатую к груди папку, едва вздрагивают.

— Я слышал, убежище заработало.

На щеке мелькает мимолётная ямочка, тихая и искренняя усмешка срывается с губ:

— Наконец-то! Будет время заняться чем-нибудь ещё.

Лифт снова звякает, останавливаясь на втором этаже; впереди виднеется утопающий в мягкой темноте коридор. Тот же коридор, вероятно, с которого всё и началось. И Гермиона ведёт плечом, поджимает губы в подрагивающую линию и почти не оборачивается, выходя.

— Я была рада встрече. Правда, — бросает она через плечо.

Драко видит её, обведённую проёмом лифта, как рамой. Почти как тогда, раньше, когда она, напротив, шла к нему, а не от него. Он тогда только день, как вернулся из Мексики, и Гермиона застыла у порожка лифта — глаза широко распахнуты, брови высоко вскинуты. За рёбрами кольнуло, как кололо всегда, будто не было этих нескольких месяцев, будто она только вчера выскользнула из его лаборатории в дождливую июльскую ночь.

«Мерлин, Малфой, что с тобой? — сказала она, пряча улыбку ладонью. И говорила она, конечно, о кошмарно-красных пятнах обгоревшей кожи, растянувшихся по его щекам и переносице. — Ты разучился варить пасту от ожогов?»

Тогда он только беззлобно огрызнулся в ответ, а через пару минут сам не заметил, как заговорил с ней о своей недавней поездке и всех незначительных мелочах: о многоцветных полях шпажника, залитых солнцем; о красном песке и тёмных контурах гор на горизонте; о плодах угни, которые, как оказалось, ничем не хуже горицвета в усыпляющих зельях. Гермиона кивала, хмурилась и засыпала его вопросами. А после он вытянулся за ней следом в министерский холл, и тот медленно пустел, пока они говорили. Она смеялась над его ошибками в арифмантических формулах и над полосами загара по лицу; и яркая краска затапливала её щёки, и кудри взвивались следом за руками, и Драко не мог отвести от неё взгляд.

Он не знал, сколько времени прошло, прежде чем Гермиона наконец заметила, что снаружи давно уже смерклось, а вокруг не осталось ни души. Она замялась тогда и как-то совершенно не по-грейнджеровски смутилась, сказала, что у него, вероятно, были другие планы, а Драко стоял будто оглушённый. Из памяти давно уже стёрлось, что он ответил ей, предложил ли проводить или просто утянулся следом слепой тенью. В тот вечер он пропустил ужин с родителями, споря на ступеньках Гермиониного дома о том, можно ли добавлять асфодель в «‎сон без сновидений»‎, и потом ещё один, когда отправил ей десяток самых каверзных вопросов по арифмантике, которые только смог найти. И потом еще несколько подряд, пока они спорили в каком-то магловском баре с облупившейся краской на дверях и окнах о том, как правильно заготавливать заунывники.

Бар был тёмным и тесным, с щербатым камнем, облицовывающим стену. И его рука то и дело несмело задевала её руку, когда Драко тянулся за бокалом или слишком увлекался спором. Иногда в ответ на его поверхностные аргументы Гермиона только смеялась, запрокидывая назад голову и обнажая белое горло. Иногда — устало фыркала и закатывала глаза. Иногда — заводилась только сильнее. Но спор тянулся, и вместе с ним тянулись вечера и встречи.

Так всё и было, пока в один день Гермиона не прижалась своими губами, сухими и мягкими, к его губам. Воздух был ещё влажным от прошедшего дождя, а её волосы — жёсткими и вспушенными. Они стояли в переулке у бара под тусклым светом фонаря, в отдалении шумел город. Гермионины плечи слабо дрожали не то от холода, не то от волнения.

И руки, сомкнутые вокруг его шеи, и тело, слабо прижатое к нему, и неразличимый запах свежих чернил и пергамента — они вреза́лись в память и почти затмевали мысль о том, насколько же это ужасно разрушительная идея — целовать Гермиону Грейнджер.

* * *

Драко возвращается на её орбиту.

Признавать это нестерпимо, но после той встречи в Министерстве хватает всего недели: и вот он уже раз за разом оказывается на том же приёме, в том же баре, в том же месте, что и она; и врать себе не выходит. И его взгляд привычно выхватывает в толпе её беспокойные кудри, изгиб шеи и разлёт ключиц. Иногда он дарит Гермионе короткий кивок, иногда только наблюдает со стороны за тем, как она морщит нос, улыбаясь, или потирает шею кончиками пальцев. Драко безошибочно угадывает эмоции, тающие и загорающиеся на её лице, — иногда просто так бывает: знание о ком-то врастает в тебя намертво.

Он игнорирует глупые подначивания Тео и Блейза и озадаченные взгляды Поттера и всего выводка Уизли. Ответов у Драко нет — ни для них, ни для себя. Возможно, всё дело в притяжении, столь же неизбежном теперь, как и непонимание.

И не проходит много времени, прежде чем Драко вдруг обнаруживает: Гермиона так близко, что протяни руку — пальцы запутаются в бесконечных кудрях. Он в третий раз пробегается взглядом по развороту новой книги Мелеты, когда жжение за рёбрами становится почти нестерпимым.

И она, конечно, оказывается рядом.

Под этим углом Драко видны только её растрёпанные волосы, мягкая линия скул и кончик вздёрнутого носа. Она балансирует на носках, пальцы едва цепляют корешок книги, но соскальзывают. И она устало вздыхает, почти подпрыгивает, чтобы потянуться снова. И книга, за которой Гермиона тянется, — Драко не может удержать усмешку.

— Она тебе не понравится, — говорит он, но всё равно вытаскивает книгу и отдаёт её Гермионе. — Я слышал, авторы советуют просушивать заунывники, прежде чем добавлять их в умиротворяющий бальзам.

Гермиона хмыкает, подушечки её пальцев, все такие же обветренные и сухие, царапают ему ребро ладони, когда она забирает книгу, разворачивает её корешком.

— И что ни один из уважаемых зельеваров не сказал тебе, насколько это ужасная идея?

— Хуже, они со мной согласились.

Гермиона звонко цокает языком.

— Какой кошмар, куда мы катимся? — её голос ещё подрагивает от смеха, когда она поднимает на него взгляд.

Осознание заостряет её черты; всё дело, думается Драко, в пятнах загара на лице, в отросших волосах — в очевидных знаках времени, которое давно прошло. Тронутые улыбкой уголки рта опускаются, плечи сникают, и она снова зажёвывает щеку, смотрит на их дурацкую книгу.

— Ну что ж, всё равно будет полезно прочитать её, чтобы быть в курсе последних исследований. Ну ты знаешь, кто-то однажды сказал, что мне просто необходимо быть в курсе всех незначительных исследований во всех незначительных областях.

И это задумывалось насмешливо, наверное, но не выходит: голос звучит монотонно, а смешок на конце — зажато. Корешок книги стучит по её распахнутой ладони, и Гермионин взгляд падает в пустоту за его плечом.

— Будет интересно услышать твои мысли.

Гермиона кивает растерянно и как-то невпопад, выпавшая из-за уха прядь пружинит у щеки; и Драко невольно поджимает пальцы.

— Сомневаюсь. Ты всегда плохо переносил критику.

Она крепче прижимает книгу к груди, отступает на шаг, лопатками упираясь в выступы книжных полок. На её щеках темнеют тени, и Драко хочется коснуться её скулы большим пальцем, провести вдоль, сминая бледно-белую кожу; или наклониться ниже, поймать слабый горчащий запах чернил, уже неотделимый от Гермионы и будто въевшийся. Это кажется таким естественным, таким правильным.

Но вместо этого он отдёргивает ворот от горла, рвано фыркает:

— Только необоснованную.

— Ну да, конечно.

Гермиона отзывается почти мгновенно; её взгляд задерживается на его лице, прежде чем метнуться обратно за плечо, соскользнуть вдоль руки вниз. Проём между шкафами всего в полметра, и в этом узком пространстве Драко больших усилий стоит не коснуться её случайно. Он чуть не задевает её руку своей, когда привычным жестом зачёсывает волосы назад.

Она смотрит ещё секунду, прежде чем отвернуть лицо, из-за угла на профиль падает слабый, едва дрожащий свет. Жёлтый блик ложится вдоль переносицы, растягивается, пока не утопает в кудрях. Росчерки жил белеют на шее, и Драко вспоминает, как приятно невесомо провести вдоль них кончиками пальцев или жарко и влажно — языком, сорвать закушенный смешок и неровный вдох, уткнуться носом в ямку у ключиц. Под этим углом, Драко знает, их не видно ни случайным посетителям, ни дремлющему за стойкой старику. Знает, потому что раньше — в первые месяцы и даже позже — он часто утаскивал её в секцию с зельями, чтобы влепиться в губы жадным поцелуем, увидеть, как она делано хмурится, услышать, как наигранно ворчит ему в рот. Но её щеки всегда наливались краской, руки намертво смыкались за спиной, и, только он пытался отстраниться, Гермиона тянула его ближе. В конце концов она любила эту секцию не меньше него.

В отдалении звенит колокольчик. И Драко замечает, что Гермиона почти уже развернулась, чтобы уйти. Голос сипит, когда он заговаривает вновь:

— Знаешь, Грейнджер, думаю, я вполне могу вынести твою критику.

Она бегло оглядывает его, под светом лампы её веки кажутся едва покрасневшими, а глаза — влажно блестящими. Гермиона наклоняет голову вбок, протягивает нижнюю губу между зубами, хмыкает. Под тонкой тканью джемпера обрисовываются линии рёбер. Ногти стучат по кожаной обложке, и не успевает этот стук отпечататься у Драко в памяти, как она кивает.

— Тогда при следующей встрече. Ты же придёшь на благотворительный приём у Барнаклов?

— Разве он не завтра?

Гермиона улыбается ему, едва дёрнув уголками губ.

— Ну это довольно лёгкое чтение, не находишь?

Она скрывается за поворотом книжного шкафа, и Драко жадно следит за тем, как прыгают на ходу её кудри и как под лопатками залегают и стираются мягкие тени. Он снова смотрит ей вслед, угол книги снова давит в ладонь, и только, когда над дверью звоном заходится колокольчик, Драко ощущает, как горячее онемение отпускает тело.

Позже вечером он будет перебирать в памяти все их старые ссоры, все брошенные в пылу слова, все захлопнутые перед лицом двери, все затаённые обиды и все оборвавшиеся надежды. Несчастье — будет говорить он себе — не про поворотные моменты, но про плохое, постепенно затмевающее хорошее; про то, чтобы быть вместе, но порознь; про уверенность — нет, про знание, — что тот, второй, тебя уже не поймет. Будет напоминать себе, что Гермиона уже раз пронеслась вихрем по его жизни, вырвав с корнем все едва намеченные ориентиры. Будет вспоминать, что она — была и есть — не для него.

Будет.

Но каждый раз, рисуя в памяти её лицо, обрамлённое кудрями, Драко будет соскальзывать мыслями к их завтрашнему разговору и к спору, который она, вероятно, начнет.

* * *

Конечно, она находит к чему придраться.

На благотворительном приёме у Барнаклов не протолкнуться, и это Драко — тот, кого находят первым. Гермиона выскальзывает из-за угла, пока он выслушивает нелепую историю очередной барнакловой травмы. Её волосы заколоты наверх, пара кудрей спущена на уши, и, когда она встряхивает головой, концы завитков мажут вдоль линии рта.

— Я прочитала, — говорит она, пряча руки за спину. — Даже нашла пару интересных мыслей.

— Всего пару?

Драко отворачивается от Барнакла и ловит медленное движение её плеч: немного вверх, чтобы осесть после, смягчиться.

— Очень щедро с моей стороны, не находишь?

Он по привычке протягивает ей свежий бокал шампанского и тихо хмыкает.

— Нахожу, что ты просто не можешь позволить себе признаться, что была неправа насчёт заунывников.

Гермиона дарит ему один короткий смешок, прежде чем накрыть рот рукой, качнуть головой, только сильнее растрёпывая кудри.

— Тебе не кажется, что этот спор немного устарел?

— Устарел? — Драко едва ли замечает Барнакла, ретирующегося в центр толпы, все его внимание снова отдано только ей. — Сколько ему? Лет девять уже? Он не устаревший, а хорошо выдержанный.

— Думаешь, споры как вино?

— Думаю, почти всё в этой жизни как вино.

— Печально. — Она едва поворачивает голову в сторону и перекатывает бокал в ладони. — Я читала где-то, что выдержка полезна только для небольшого процента вин.

— Там же, где, вероятно, вычитала тот бред про заунывники? — усмехается Драко, но лицо Гермионы сникает, недавняя короткая улыбка становится отстранённой и холодной.

— Вероятно.

Она отступает от него на шаг, и Драко вдруг замечает направленные на них взгляды, их не много, да, но определённо больше, чем ему бы хотелось.

— Ты так и не сказала, Грейнджер, — бросает он в надежде ухватиться за утекающее мгновение, — не сказала, что ты думаешь.

Ворот придушивает, и Драко слегка ослабляет узел галстука.

— Я думаю, что это было отличное исследование и что ты пожалел бы, если бы пропустил его, — тон её голоса примирительный, ровный; таким она разговаривает с зарвавшимися инвесторами и огорчёнными сотрудниками; таким она разговаривает с людьми, с которыми ей совсем не хочется говорить.

— И это всё? — его вопрос подначивающий, но тон сбитый, и от этого контраста Драко почти перекашивает. — Я уверен, ты можешь лучше.

На её щеке прочерчивается глубокая ямка, и до Драко доносится один рваный вдох. В ярком мерцании свечей видно, как подёргивается её горло. Она оглядывается через плечо, и он невольно замечает, как напрягаются мышцы на её спине, их росчерки мелькают под гладкой тканью платья.

— Я думаю, Драко, что мне пора. Работа, — добавляет она вскользь, — ну ты сам знаешь.

Она уходит, едва только договаривает, и шаг у неё всё такой же торопливый и резкий, и Драко ещё секунду глядит на её удаляющуюся спину, а после скрывается от непрошенных взглядов на террасе, отделённой от основной залы глухими окнами. На горизонте виднеются сочно-лиловые тучи, в воздухе стоит запах прибитой ветром пыли и занимающейся грозы. Лило вчера, и сегодня, конечно, тоже польёт; в Лондоне дожди, кажется, никогда не кончаются.

Он просовывает два пальца за тугой воротник, оттягивает его от горла, сдёргивает галстук. Потом подкатывает рукава рубашки, заталкивает запонки следом за галстуком в оттянутый карман. Упирает согнутые в локтях руки во влажный парапет, задирает голову, подставляя и без того обгоревшую кожу последним слабым лучам. Сухожилия на шее растягиваются до ноющей боли.

Ему нужно уехать, написать Марку, Изабелле или кому угодно ещё и уехать, оставить Англию позади. Иначе его совсем затянет и иначе станет так же, как раньше, только иначе — хуже. Здесь, знает Драко, его уже мало что держит: Тео и Блейз найдут его, куда бы ни сбежал, а родители…

Что ж, некоторые вещи бывают сломаны так, что их уже не починить. Он знал, конечно, что так будет. Знал, когда промакивал её мокрые кудри полотенцем; знал, когда смотрел снизу вверх на то, как лампа на крыльце подсвечивала её растрепавшиеся волосы; знал, когда целовал её под липким светом фонаря, раз и навсегда путаясь в том, что звалось Гермионой Грейнджер.

Это была безвыигрышная ситуация.

В тот год Драко понял эту незначительную, но непреодолимую разницу между ним и отцом: для Люциуса поступить хорошо значило поступить на благо семьи. И распавшиеся переговоры о помолвке с Гринграссами, и рассыпавшиеся надежды вернуть себе прежний вес в обществе, и грязнокровка Поттера — они раскололи их отношения сильнее, чем война и все годы после.

В их последнюю встречу с семьёй он смотрел на отца через длинный заставленный обеденный стол. Годы отпечатывались на лице Люциуса заломами, усталыми тенями протягивались по коже. Злое разочарование звенело в голосе, но оно уже не имело над Драко прежней власти. Неизвестно (а может, и известно) откуда обретённая сила позволила Драко выйти из-за стола, не выдав ни предательской дрожи в ногах, ни залёгшей обиды в голосе. Он простился с ними, как прощался всегда, оставил невесомый поцелуй на мягкой и бледной материнской щеке.

Гермионе он о той последней ссоре не сказал ни слова, пока не пришлось проститься с лабораторией. Он отшутился тогда, что лаборатория всегда была блажью (и блажью дорогой настолько, что даже теперь, уже вставший на ноги после разрыва с семьей, Драко не мог себе её позволить). Позже пришлось отказаться от всяких поездок — мысль о том, чтобы оставить Гермиону и их едва завязавшиеся отношения, претила ему. В конце концов, зельями он мог заниматься и дома, и на заказ. И только позже Драко выяснил, что безразличный на вид мир, двинувшийся дальше, всё-таки не был готов позволить бывшему Пожирателю варить что-то серьёзнее простейших зелий от простуды. Нет, варить он их, конечно, мог, только спрос был нулевой.

А потом… ну, а потом всё закончилось так, как закончилось.

Дверь за его спиной захлопывается с громким лязгом, но Драко не оглядывается, проводит ладонью вдоль шеи, придавливая позвонки. Чужие шаги не стучат в тишине, и Драко едва не оборачивается, когда ощущает: за рёбрами колет.

— Тебе не обязательно сбегать, ты ведь это знаешь? — хрипит он.

— Думаешь?

Гермиона останавливается поблизости, в метре или даже меньше, упирает локти в холодный камень. И её профиль, высвеченный солнцем, кажется острым, словно вырезанным по бумаге. Она заталкивает пару выпавших прядей за ухо, обводит его осторожным взглядом.

— Мы пробыли вместе почти семь лет, думаю, выдержать пару минут нам вполне по силам.

— Рада это слышать. — Она подносит бокал к губам, делает несколько торопливых глотков. Вино красит её губы в багряно-красный, и Гермиона слабо морщится. — Омерзительно.

— Бузинное вино?

— Оно самое. Скажи мне, почему оно есть на каждом приёме?

— Англичане. — Драко пожимает плечами и протягивает ей нетронутый бокал шампанского.

— Спасибо. — Гермиона цепляет его ладонь ногтями и тут же отшатывается, смятённая.

— Не обольщайся. Оно не лучше, но всё-таки не такое кошмарно сладкое.

Свет из залы яркими, сочными пятнами ложится на каменные плиты. Там, внутри, наверняка шумно и душно, но здесь — ни звука, кроме тихого скрипа ветра, заплутавшего в ветвях. Гермиона плотнее запахивает накинутую на плечи мантию, кладёт подбородок на раскрытую ладонь. На горизонте, видит Драко, занимается дождь, темнеющая туча медленно движется в их сторону, растрёпывая кроны.

— Расскажешь, как это было? Твоя поездка, как она прошла?

— Инвесторы не ждут?

— На сегодня с меня хватит, — она ведёт плечом, когда говорит это, слабо поджимает губы. — С годами они становятся всё глупее и всё невыносимее.

— Верю. — Волосы лезут в глаза, и Драко пробегается сквозь них пальцами, зачёсывает назад. — Тебе бы понравились Афины.

— Что, они настолько ужасны? — Она тихо усмехается, снова подносит бокал к губам.

— Совершенно ужасны. Солнце, пыль и бродячие коты; то есть всё, как ты любишь.

— Поразительно, конечно, провёл полтора года в Афинах, и это всё, что ты можешь сказать?

— Отчего же? Ещё там кошмарное вино, жирная еда и непрекращающееся цветение.

— Тебе не угодишь.

— Мне вполне нравится Лондон.

Драко оборачивается, сталкивается с её едва мутным, но ещё веселящимся взглядом.

— С каких пор?

— С тех пор, как я его покинул.

— Очень в твоём стиле. — Она проводит пальцами вдоль шеи, вдавливает ногти в основание затылка. — А как исследование?

— Разве ты о нём не прочитала?

— От тебя услышать всё-таки интереснее.

— Ну, всё началось с того, что в особняке, который Марк нашёл для нас, завелись докси. От них должны были избавиться за пару дней, но ты знаешь, как это бывает. В особняк мы в итоге так и не вернулись.

Он поворачивается к Гермионе, предплечьем мягко прижимается к её руке, но ни один из них не одёргивается, и Драко торопливо выдыхает, прежде чем продолжить. Он не может вспомнить, почему раньше казалось, что говорить с ней невыносимо. Он говорит и говорит, и не может остановиться. Он рассказывает ей и о докси, и о временной лаборатории, и о каменистом пляже, и обо всех маленьких и незначительных находках и открытиях.

И не может вспомнить ни одной причины, по которой у них так и не вышло в первый раз.

Драко совсем не замечает, как занимается слабый моросящий дождь, как заканчивается приём и как они оказываются в одном из проулков Лондона. Дорога впереди блестит, в гладких лужах отражается свет фонарей и витрин. Гермиона идёт немного впереди. В пальцах защипнуты полы мантии, но по кайме — Драко видит — всё равно тянется темнеющее пятно. Она перескакивает через очередную лужу, и новые брызги покрывают её щиколотки и тугие икры.

— Болгарская мышь? — Гермиона оглядывается, в уголках её губ мелькает улыбка. — Никогда не слышала о ядовитых болгарских мышах.

— Сомневаюсь, что она была ядовитой, но запястье раздуло ужасно.

Тень дерева набегает на её лицо, прочерчивает линию вдоль левой щеки. И Драко едва не оступается. Выше по дороге, где ярче горят фонари, шумно — там громко смеются, а здесь… Здесь тихо, и слышен и треск ветра в кронах, и тихий скрип, с которым подошвы проезжаются по асфальту, когда Гермиона притормаживает.

— Это могла быть аллергия.

— Вряд ли. Диагностические чары показали бы.

— Смотря какие чары. Расширенные — безусловно, но урезанные… — Она качает головой. — Ты не читал последнее исследование Сметвика? Из-за использования урезанных чар в последние три года возрос процент ложных диагнозов.

— Разве это не касалось диагностики расщепляющих проклятий?

— В примечаниях было указано, что это может быть справедливо и для других ситуаций тоже.

— И что ты предлагаешь? Прогонять расширенную диагностику каждый раз, когда нужно убедиться, что рука действительно сломана?

Гермиона звонко фыркает, выше вскидывает подбородок.

— Ну, для начала предлагаю не передёргивать. — Она разворачивается на носках, немного оступается. — К тому же расширенная диагностика всё равно может быть очень полезной. Вдруг у пациента аллергия на один из ингредиентов костероста.

— В таком случае ты даёшь ему дополнительную дозу восстанавливающего раствора, Грейнджер. Никто в здравом уме не станет переизобретать костерост под одного пациента.

— Но разве это не разнообразит приготовление обычных зелий? Как ты всегда говорил: варить одно и то же смертельно скучно? — её голос становится слегка выше и плаксивее, и Драко ёжится, когда узнаёт в нём знакомые нотки. — Вот, неплохой способ сделать зельеварение повеселее.

— Знаешь, я и забыл, насколько кошмарные у тебя представления о веселье.

Гермиону его слова отчего-то не смешат, она торопливо цокает языком, отворачивается. Под новой тенью дерева тускнеет свет от фонаря, и лицо её тускнеет тоже. И Драко тянется за первой глупостью, которую может придумать:

— Но с другой стороны, стоит ли доверять суждениям зельевара, который не может сварить нормальную пасту от ожогов?

Это заставляет Гермиону распахнуть глаза шире, выпустить полы мантии и зажать рот ладонью. И несколько мгновений Драко просто следит за тем, как слабо дрожат её краснеющие щёки, пока она не выталкивает наконец, едва охрипшим от задушенного смеха голосом:

— Я не хотела этого говорить, но выглядит, конечно, просто ужасно.

— Как грязь, я знаю.

Её смешок, звонкий и весёлый, распадается в наплывающем шуме города. Гермиона теперь совсем рядом, и при новом шаге он задевает её руку своей. За поворотом Драко видит очертания знакомой улицы, расплывающиеся в черноте дома, чужие, да, но её (их) тоже. Гермиона замирает следом, и свет от фонаря пятнает её лицо ярко-оранжевым. Близость, думается Драко, и та, что была, и та, что есть между ними, всегда казалась недовысказанной и полуосознанной. И сейчас, как раньше, слегка запнувшись на перекрёстке, он с какой-то усталой усмешкой подмечает, что бывают вещи, над которыми не властно даже время.

Это не то воображение, не то воспоминание; но перед своим мысленным взором он видит, как её руки смыкаются у него на затылке или невесомо ложатся на плечи, как свет от фонаря падает под её нижние веки и на острый подбородок. Драко может не то вспомнить, не то представить, как её тело ложится в его объятия, как губы горячо и влажно прижимаются к щеке, шее или краю рта. Привычно, знакомо, как было сотни раз до.

Свет, разлитый над их головами, моргает, ветер жужжит в проводах. Драко хочется представить, что вокруг них не избитая лондонская промозглость, но что-то другое, что-то отличное, что-то выходящее за пределы воспоминаний.

Он прячет руки в карманы брюк. Он знает: ему нужно уйти, проститься с ней и уйти, потому что, куда бы ни привёл его этот вечер, ничем хорошим он не закончится и потому что он уже пообещал Тео встретиться с ним позже в «Котле»‎ или где-то ещё. Драко знает, но слова прилипают к гортани.

Впереди темнеет до боли знакомый скелет дома. Он молчит. И Гермиона молчит тоже.