Смерть Альберта Рудольштадта за правое дело. Святая одинокая узница (гет)

Когда Консуэло вывели наружу, то все приглашённые женщины и девушки, почти одновременно тихо вскрикнув и закрывая рты руками и смотря на неё расширившимися от испуга глазами, начали расступаться в разные стороны. Вместе с ними это отчасти вынужденно, однако не в таком сильном испуге, а скорее по причине крайне неприятной неожиданности, реагируя более сдержанно и в первую очередь думая о фактах — о том, что же именно могло произойти — делали и их отцы и мужья, также не менее поражённые видом нашей героини.

Когда Консуэло должна была пройти совсем близко от какой-нибудь дамы — та быстро отступала ещё дальше назад, не сводя при этом с неё взгляда.

Некоторые из последних спешили уехать домой, говоря об этом своим мужьям и другим родственникам, которые тотчас же соглашались. Были и те, кого, напротив, первыми уводили супруги. Но, вместе с тем, некоторые представительницы прекрасного пола всё же украдкой оглядывались, испытывая одновременно страх и продиктованное так свойственным многим женщинам природным любопытством запретное желание узнать во всех подробностях о том, что же произошло.

Пожилые гостьи, не в силах выдерживать это страшное зрелище, торопливо собирались домой, не говоря лишних слов.

Как понимает наш уважаемый читатель, в сопровождении полицейских наша героиня должна была пройти через весь дворец даже для того, чтобы достичь не парадного, но лишь чёрного хода — это было неизбежно — а значит, каждый, кто был на балу, неминуемо лицезрел эту жуткую картину.

Сплошь испачканное кровью платье и наручники, надетые на запястья Консуэло, никак не складываясь в единую картину с её разметавшимися по плечам волосами и красными, опухшими глазами, в которых ещё оставались следы слёз.

«Мир обезумел — молодые девушки убивают крепких, сильных мужчин… И откуда только силы взялись?.. И за что?..», — тихо, почти шепча, говорили между собой мужья и отцы.

«Быть может, это несоответствие в моём облике и впрямь даёт повод некоторым из тех, кто сейчас лицезреет меня, считать меня сумасшедшей. Что ж, это было бы неудивительно. Они были уверены в том, что мы подходим друг другу. Теперь эти же люди убеждены в том, что я окончательно обезумела и убила того, кого люблю — я читаю это в их глазах. На их лицах — презрение, смешанное со страхом. Но, Господи, неужели же я выгляжу столь ужасно?.. Должно быть, это и вправду так. Да, сейчас я представляю себя на месте тех, кто видит меня, и мне кажется, что, узрев что-то подобное со стороны, я бы испытала тот же невыразимый страх, что и те невинные существа, что сейчас пребывают здесь среди остальных, но в эти минуты стремятся скорее убежать отсюда. Это юные девушки и совсем молодые женщины, что ещё не совершили в своей жизни никаких, даже самых малых прегрешений против человеческой свободы, жизни, чести и достоинства, и, быть может, не совершат никогда. Большинство из них были не по своей воле сосватаны и выданы замуж за тех, кого не любят, или даже тех, кто им противен. С кем-то из них сделали это не так давно, или только собираются. А до супружества сéмьи оберегали их от любых, даже самых малых невзгод, окружая всеми земными благами, не давая узнать, что такое нужда и страдания, и оттого в силу своей наивности они не знают о том, как живёт «другой» мир, от которого они отгорожены невидимыми стеклянными стенами — и имеют сердца́, быть может, несчастные, но ещё чистые, незапятнанные горьким опытом и созерцанием чужих страданий и пороков, и оттого им не знакомо ничто из происходящего сейчас со мной. Но кто знает, сколько из них в добавление ко всему чужды этой роскоши, далеки от неё душой, и, быть может, томясь душами в обстоятельствах, где оказались как в тюрьме, в плену, хотели бы судьбы, похожей на мою — пусть даже той, что жила я до сей поры — полной риска и романтики, мужества и благородства, сердечного огня и горячих стремлений. И многие из них проживут так всю свою жизнь, быть может, желая, но страшась неизвестности, что несёт за собой иной выбор. Так почему же ты не щадишь их и являешь их глазам столь страшное зрелище?.. Быть может, многие из них и окажутся впоследствии способными содеять что-то недоброе, но мало, очень мало среди них окажется тех, что ступят на тропу, выбранную людьми, так чудовищно оборвавшими жизнь моего возлюбленного, и по пальцам одной рукой среди гостей этого бала можно перечесть тех, что знают вкус истинной жестокости и бездушности, но я чувствую их циничные взгляды — словно они встречаются с подобным каждый день… Но, всего скорее, будь я преступницей, меня не посещали бы такие мысли — я бы считала себя правой, отняв чью-то жизнь и совершенно не думала о своём внешнем облике… Но почему, почему же я чувствую себя такой несчастной, когда должна радоваться и гордиться собой, тем, что шла вопреки всем препятствием к мечте, почти сумев воплотить её и сейчас принимаю за это праведные муки? Тому, кто не знал служения в нашем Ордене, вопрос, что я задаю себе, всего скорее, покажется диким, и у этого человека будет ещё один повод считать, что я сошла с ума — но я знаю, о чём говорю и не могу избавиться от жалости к себе. Временами мне кажется, что я имею полное право оплакивать свою жизнь, жалеть себя и злиться и обижаться на Тебя, Господи — ведь Ты лишил меня всего и всех, кто и что были мне до́роги — хотя я и сама знала, что рискую всем — самым близким и любимым человеком, свободой и собственной жизнью».

При последней мысли из глаз Консуэло пролилось несколько горячих капель, которые она даже не могла вытереть, и они так и остались блестеть, высыхая на её лице.

— Что, раскаиваешься наконец? — не преминул с издевательской улыбкой съязвить один из полицейских. — Говорю же — поздно. Ты знаешь, мы ведь вполне понимаем тебя — каково в столь юном возрасте оказаться за решёткой до конца своих дней и не выйти замуж, не родить детей, но, увы, слезами такому горю точно не поможешь. Раньше надо было думать. А с другой стороны — быть может, и хорошо, что так сложилось. Какую бы жизнь знали ваши дети? Постоянная опасность, полубезумный папаша, которому, всего скорее, было бы просто плевать на своих отпрысков, или вечно говорящий только о своих великих идеях и шляющийся по дворцам вместе с мамочкой, что стала такой же и смотрит в рот своему сумасбродному благоверному, слепо исполняя всё то, что рождается в его воспалённом разуме и плетущий вместе с ней интриги, заведомо обречённые на провал, или же пребывающий в бреду, где считает себя воплощением Яна Жижки — такого же безумного фанатика. Но, надо признать, тот его всё же переплюнул…

— Хватит! Прекратите оскорблять… — вновь не смогла выдержать наша героиня — слова работника полиции тут же высушили слёзы в её глазах.

Консуэло непроизвольно дёрнулась, не в силах совершить никакого иного движения, выражающего её сердечный протест, и руки представителей власти на миг соскользнули с них.

— Господи, ну как же нам жаль тебя — как же ещё мы можем убедить тебя в том, что этот сумасшедший недостоин твоей любви? Почему ты выбрала именно его? Чем он тебя так пленил? Ах, ты опять сопротивляешься? Или думаешь, что в знак извинения мы отпустим тебя? — издевательски и как-то глупо хохотнул напарник первого полицейского.

— Неужели же вы не можете просто замолчать?! Я не запрещаю вам думать всё, что угодно, но, ради Бога, держите это при себе! И я повторяю — мне нечего терять, я не боюсь ваших жалких наказаний, которые по сравнению с пожизненным заключением или казнью — ничто!

Да, нашей героине было нечего терять, и потому она без боязни говорила с представителями закона так, как они того заслуживали.

— Ишь ты… — второй работник полиции впервые не нашёлся, что ответить, хотя, впрочем, из-за усталости и лени не был слишком расстроен этим.

«Но, Господи, что же это я… У меня осталась любовь! Любовь к тем, кого уже нет на этом свете. Да, они ушли из этого мира — кто-то давно, кого-то смерть забрала в недалёком прошлом, но в моём, живом, земном сердце это чувство будет жить до самого последнего мгновения моего существования здесь и освещать мой путь. Всевышний, не дай этой вере угаснуть в моей душе».

Консуэло шла, опустив взгляд и голову, стараясь не встречаться глазами ни с одним человеком, присутствовавшим на приёме, ощущая вину за то, что в этом дворце находятся те, для чьих глаз это зрелище по Божьим законам было не предназначено.

Глядя на нашу героиню со стороны, действительно, с одной стороны можно было решить, что она — чудовищная преступница, совершившая жестокое, немыслимое злодеяние. Но с другой же — трагичное, печальное выражение, застывшее в чертах Консуэло и слёзы, дрожащие в её глазах, делали её подобной невинной Марии-Магдалине, которую закидали камнями, идущей сквозь разъярённую толпу, вызывало невольное, но острое, щемящее сострадание у людей, чьи дýши сохранили свою открытость и чувствительность — до того, что сжимается и болит сердце. И это несоответствие в действительности было способно свести с ума тех, чьи сердца́ находились на перепутье между добром и злом, светом и тьмой.

Но вот, наконец, испытание закончилось для всех, кто присутствовал на том приёме — и за Консуэло и теми, кто сопровождал её, закрылись двери чёрного хода королевской резиденции.