Смерть Альберта Рудольштадта за правое дело. Святая одинокая узница (гет)

В то время Альберт Рудольштадт и Консуэло несли свою святую службу в одной и той же королевской резиденции.

Наши герои прибыли туда по отдельности и в разное время — как делали всегда, исполняя поручение, предназначенное для них двоих — вначале он, а после она — дабы не вызывать подозрений и не привлекать к себе излишнего внимания.

Сгущались сумерки, день заканчивался, близился вечер, и часть их общего задания на сегодня подходила к концу.

Консуэло ожидала своего возлюбленного снаружи, стоя в укромном, затенённом месте, у непарадного выхода — там, где никто не мог заметить её, под бескрайними тёмно-синими небесами, перед длинной цветочной аллеей, ведущей к воротам. Прошло уже много больше того срока, через который Альберт и его избранница условились встретиться, и наша героиня начинала заметно нервничать, глядя куда-то вдаль, на горизонт, и пытаясь успокоить себя тем, что её любимый принял решение осуществить ещё одну часть поручения, назначенную на завтра, и сделать это быстрее, нежели предполагалось старейшинами, и тем самым отвоевать у судьбы лишнюю возможность быть наедине со своей возлюбленной и наслаждаться счастьем, что скрывали они от целого мира, попросив после за это прощения у своей любимой и возместив её волнения ещё большими заботой и нежностью.

Время шло, и тревога Консуэло становилась всё сильнее, постепенно превращаясь в страх, готовый захватить всё её существо, но она пыталась гнать от себя эти страшные мысли.

И вот, наконец, наша героиня не выдержала и решилась идти, дабы поторопить своего любимого.

Оставшись незамеченной среди огромного количества людей, многие из которых так же уже собрались покидать приём, Консуэло, очень внимательно осматриваясь по сторонам, замечая каждое лицо, прошла через несколько залов и комнат и, не найдя среди присутствующих Альберта, оказалась у самого последнего помещения и осторожно открыла дверь.

Войдя, она тотчас же похолодела и застыла от ужаса. Если бы не стена, около которой она остановилась, то Консуэло могла бы упасть, если бы безотчётно не схватилась за неё руками.

Альберт лежал на спине, на полу, из страшной раны на его груди, не оставляющей надежд для жизни, широкой красной струёй текла кровь. Наш герой инстинктивно зажимал её холодной ладонью, но понимал, что ему уже не выжить. Взгляд Альберта, обращённый к выходу, был затуманен, а веки временами смыкались. Глаза его застилала тёмная, серая пелена. Наш герой, приоткрыв побелевшие губы, еле дышал от боли и полуобморочного состояния, а временами его дыхание и вовсе останавливалось. Альберт дрожал всем телом, отчаянно пытаясь сохранить сознание — будто предчувствуя свою последнюю земную встречу с возлюбленной.

Рядом, около его правой руки, лежал окровавленный нож.

Неизвестный, лица́ которого наш герой не видел, вонзил это оружие ему в сердце, сильно толкнув перед тем в спину так, чтобы Альберт, не успев перед тем ничего предпринять, упал, ударившись головой о камин и тем самым, потеряв сознание, лишился сил для сопротивления.

Но, даже не зная всех вышеописанных обстоятельств, Консуэло понимала, что он не сам сотворил это с собой.

— Боже мой… Какой кошмар… — в ужасе прошептала Консуэло, холодея и едва в состоянии дышать. — Неужели же это случилось с тобой? Неужели же сейчас — так рано? Я никогда не представляла себе, что всё может произойти вот так… В каждый момент своей службы была готова ко всему, но…

Наконец, усилием воли вырвав себя из состояния оцепенения, она подбежала к Альберту, села рядом с ним на колени с правой стороны — дабы не задеть страшную рану, боясь причинить ему ещё больше боли, дрожащими руками осторожно приподняла голову и спину своего возлюбленного и положила на другую свою руку и колени так, как обыкновенно берут младенцев.

В эти мгновения Альберт потерял сознание — голова его откинулась в сторону, глаза закрылись, а левая рука начала́ соскальзывать с груди. Подумав, что её избранник уже умер, Консуэло тихо, почти беззвучно зарыдала — слышалось лишь её прерывистое дыхание — и, взяв тонкие пальцы возлюбленного в свои, и, прижав их к губам, опустила голову на его грудь. Но внезапно она услышала тихий, судорожный, поверхностный вздох, а затем и очень тихий стон, и сейчас же встрепенулась от нежданных, невыразимых, но неизбежно горьких радости и трепета, очень быстро подняла голову, спеша дать своему любимому свободнее дышать. Лицо Альберта было искажено ещё более сильным приступом боли из-за оказанного давления на грудь.

— Господи, ты жив… какое же это счастье и облегчение… прости меня… Я не поняла этого сразу…

— Консуэло… — голос Альберта был тихим и хриплым, — Ты не побоялась идти, чтобы отыскать меня… я знал, что ты сделаешь это, но я так боялся, что ты можешь не успеть, прождав дольше, чем… и я умру, так и не увидев тебя… Но не кори, не вини себя, как ты могла понять, что я жив… до того, как ты пришла сюда, до того, как Господь послал мне это чудо — я уже столько раз был без чувств, и не единожды мне казалось, что вышние миры уже простираются надо мной… Но ещё немного — и Создатель и в самом деле заберёт меня отсюда… однако ты и сама знаешь это…

Слова давались её возлюбленному тяжело, он едва размыкал совершенно побелевшие губы, а голос Альберта почти перешёл на шёпот, и Консуэло поняла, что непрестанно должна будет говорить со своим избранником, наклонившись как можно ближе к его страшно побледневшему лицу.

Альберт делал в своей речи много пауз, во время которых он облизывал пересохшие губы, переводил дыхание и усилиями воли размыкал смежавшиеся веки, вновь и вновь пытаясь сохранить сознание, и это напряжение постепенно лишало его последней энергии, и всякий раз нашей героине казалось, что это предсмертные вздохи её любимого человека, и она безотчётно касалась его черт, искажённых постоянной болью — дабы хотя бы таким образом попытаться не дать своему избраннику уйти из этого мира прямо сейчас и одновременно вобрать в себя и запомнить все земные, физические ощущения, связанные с тем, кто был для нашей героини дороже жизни.

— Мне бы так хотелось сделать хоть что-то, чтобы помочь тебе, как-то попытаться спасти тебя…

— Нет, Консуэло, это уже невозможно — ведь ты и сама видишь это… Не обманывай себя и не терзай напрасной надеждой… Рана очень глубокая… Они лишили меня малейших шансов на защиту и с ювелирной точностью рассчитали удар… и, хотя, мне удалось прийти в себя, но у меня нет сил подняться… Очень скоро сюда придут полицейские и заберут тебя…

— Да, я знаю, что сейчас за мной явится полиция. Увидев тебя, я поняла это сразу. Они возьмут меня. Я готова к этому.

— Они скажут, что я покончил с собой в припадке безумия… Тебе не предъявят обвинение в убийстве, ибо станет ясно, что у тебя не хватило бы сил толкнуть меня… а тем более — вонзить нож… и тогда, быть может, тебя не приговорят к казни… — прошу тебя — надейся на это…

— Если мне вынесут вердикт в виде смертной казни — то я буду лишь рада тому, что скоро встречусь с тобой… Но я умоляю тебя, не говори больше ничего — я хочу, чтобы ты прожил как можно дольше, не трать силы — сейчас, в эти минуты, я хочу просто быть с тобой…

— Нет, Консуэло, ты не в состоянии представить, что происходит со мной сейчас — это невыносимая боль, я задыхаюсь… чтобы понять, что я испытываю, нужно оказаться на моём месте… таких мук я могу пожелать лишь самому злейшему врагу…

— Но кто же сотворил это?.., — наша героиня проговорила эти слова как-то неосознанно, не обращаясь ни к кому. — Пусть же того человека настигнет то же самое! — в гневе и слезах почти прокричала наша героиня.

— Господь отомстит ему… всем им… Нам не стоит беспокоиться об этом… И именно потому я не хочу страдать слишком долго — пусть Господь скорее прекратит мои мучения — хотя это малодушие с моей стороны… Если ты будешь молиться об этом — твои слова станут высшим выражением любви ко мне… А пока длятся мои неизбежные му́ки — единственное, чего я желаю — быть рядом с тобой, слышать твой голос — в эти минуты, наполненные болью и страхом того, что там, за гранью… Я не знаю, кто хотел убить меня, и кому это уже почти удалось — предателю или же шпиону короля… он беззвучно подошёл сзади… единственное, что я почувствовал — это был мужчина — гораздо сильнее и проворнее меня… Тогда я думал, что тотчас лишусь жизни — свет померк в моих глазах… однако Господь даровал мне последнюю встречу с тобой… Я не сказал — «земную» — ибо я знаю, что на небесах мы не сможем быть вместе… Уже можно считать, что дело наше погибло… Ещё несколько недель или даже дней — и будут найдены и схвачены все остальные — если это не началось раньше… Кто-то не выдержит пыток или устрашится перспективы пожизненного тюремного заключения или казни и выдаст тех, кого ещё не успеют разыскать… Кто-то предпримет попытку бежать или затаится… а те, кто останутся необнаруженными — также окажутся во власти страха и не посмеют искать новых союзников для продолжения нашей праведной миссии…

— Я буду с тобой до самого последнего вздоха, и ты знаешь это. Я пройду вместе с тобой через все му́ки… Да, Альберт, быть может, всё будет так, как ты говоришь, но благодаря тебе мы успели сделать столь многое, и когда-нибудь…

— Я не думал, что это произойдёт так скоро… Мы во многом опережали свой собственный план… мы были в нескольких шагах от тех коренных изменений, коих желали всем своим сердцем… и эта самая горькая на свете досада и обида разрывают мне душу… Создатель, почему Ты не защитил нас, не дал довести начатое до конца?.. Тогда, когда мы были так близки к победе, к триумфу… В чём провинились мв перед Тобой?.. Мы вложили всю нашу душевную энергию, нашу волю, нашу веру — но всё было напрасно… Сколько вот таких же ярых борцов за всеобщую справедливость погибло и до нас на этом поприще — что, избегая любого насилия, претворяли свои лучшие замыслы в жизнь, и сколько ещё душ попадут на небеса, пав смертью храбрых и мужественных… Нас убивают, пытают, осуждают до конца дней томиться в казематах… И сколько ещё будет таких же мучеников после нас… Это не закончится никогда… Все они, также, как и мы, в какой-то момент начали действовать очень скоро, торопиться, чем привлекли к себе излишнее внимание… И я был тому виной, моя порывистая и порой столь нетерпеливая натура постепенно перестала внимать далёкому голосу здравомыслия… Вы же были заражены моим энтузиазмом, моей энергией и беспрекословно шли за мной — и я не обвиняю вас… Наши горячие сердца́, с каждым новым шагом уверяясь в грядущей удаче, пламенно стремились вперёд… Но вот, теперь оказалось, что всё было зря… Я знаю — это моя кара за неведомые грехи… Но почему за мои дела должны отвечать и те, кто родился на этой земле, имея и храня праведное сердце?.. Почему за них расплачиваешься и ты — обладательница самой святой души́ из воплощённых ныне?..

Дыхание Альберта участилось, а из глаз потекли слёзы. Казалось, что, если бы у него ещё оставались силы — он мог бы зарыдать, и Консуэло испугалась, что, не выдержав этих нахлынувших обманчивых чувств, её возлюбленный может отправиться в иные миры прямо сейчас.

— Ради всего святого, любимый мой, зачем ты так несправедливо казнишь себя… — поспешно заговорила она, в трепете и слезах гладя своего избранника по лбу и волосам. — Твоя жизнь не была напрасной. Да, она была короткой — преступно короткой — и мне также невыразимо больно от оттого, что она заканчивается так безвременно, но она принесла бесценные плоды. Многие же иные в этом возрасте ещё не знают своего призвания, не думают о нём, плывя по течению жизни словно щепки, несомые океаном, или же пользуются благами мира, добытыми для них предыдущими поколениями. Без тебя моя жизнь была бы не полной. Теперь я понимаю, что своим искусством я хотела доносить до моих зрителей и слушателей то, чего добивались и мы. И, помимо того — твоя жизнь заключалась не только в том великом деле, что стало половиной её смысла — через весь свой путь ты пронёс предчувствие нашей встречи, а затем и чистую любовь ко мне. Твоё служение и благородная смерть — пример всем ныне живущим и всем потомкам. Ты смог реализовать почти всё, что было задумано нами. После нас в надёжных укрытиях останутся документы и наши произведения, где отражены наши принципы и ви́дение нового мира — стихи и проза — ведь ты и сам помнишь обо всём этом. И их смогут найти те, кто продолжит наше дело. Таким образом мы заранее облегчили им путь. Когда-нибудь любовь, свобода, равенство, братство, добро и справедливость восторжествуют на этой земле. Пусть это случится даже спустя сотни лет — но не может быть иначе! Альберт, прошу, услышь меня! Ведь ты и сам когда-то убеждал меня и всех нас в этом, и я чувствую твою правоту! Как же мне теперь вновь уверить тебя? Ты был не из тех, кто сдаётся, несмотря на все препоны, ты шёл вперёд — и это ещё одна причина, по которой все твои, все наши дела́ имели и будут иметь смысл… А наши же страдания закономерны. Мы с самого начала знали, на что идём. Наша работа была крайне опасной и рискованной.

— Ты недооцениваешь верность и преданность королевской охраны, разведки и тайной полиции тем, кто властвует над ними и над нами… Все бумаги будут найдены и уничтожены… Последний из нас расплатится своей судьбой или даже жизнью, как только расшифруют и сожгут последний документ…

Рука её была в крови, но тыльной стороной ладони она отирала с лица своего избранника непрестанно льющиеся слёзы.

— Я буду один на небесах, недостойный быть рядом с тобой…

— Нет, нет, я приду к тебе, ты должен ждать меня! — наша героиня невольно повысила голос, видя, что черты её возлюбленного побледнели ещё сильнее и он вновь готов лишиться чувств, и одновременно желая хоть как-то утишить страдания любимого. — Это нам было предсказано — ведь ты однажды сам рассказал мне об этом! Разве Божья воля может не исполниться, и разве мог ты ошибиться, истолковав её?! Твои пророчества неизменно сбывались!

Наша героиня боялась, что эти слёзы всё же могут превратиться в рыдания, заставив Альберта задыхаться ещё чаще и сильнее.

— Мне так страшно… Быть может, я и не попаду в ад — ведь я не совершал убийств и не предавал кого-то сознательно… — но я навсегда останусь в лимбе и смогу видеть тебя через неосязаемую прозрачную стену без возможности даже прикоснуться к тебе…

Консуэло подумала, что эти слова могут быть предвестниками нового приступа страшных видéний, что так давно перестали мучить его, не давая о себе знать уже несколько месяцев. Перед каждым таким припадком из уст её избранника звучали какая-нибудь фраза или целое предложение — порой очень длинные — значение которых было на грани метафизики и действительности, но он неизменно верил в то, что говорил, хотя после и не мог вспомнить своих речей.

Теперь, как и тогда, она не знала, что сказать ему, дабы вывести из этого состояния, предотвратить приступ, и тем самым сейчас, быть может, продлить жизнь своего возлюбленного ещё хотя бы на несколько кратких мгновений. И потому в прошлом во всякий раз Консуэло не говорила с Альбертом, но обнимала его. Касания её рук не всегда предупреждали эпизоды ужасных галлюцинаций, но сейчас у нашей героини не было иного выбора. Консуэло понимала, что неминуемо причиняет своему любимому человеку почти нестерпимую физическую боль, однако столь сильные душевные мýки она справедливо почитала несущими более серьёзную опасность его земной жизни, что и без того теперь готова была покинуть его тело в любое из мгновений этого вечера.

Когда наша героиня, собрав всё своё мужество, осторожно приподняла тело своего избранника и, прижавшись щекой к его плечу, закрыла глаза — то услышала гораздо более громкий стон. Она знала — это было неизбежно.

Консуэло укачивала своего возлюбленного точно маленького ребёнка. Прошла почти минута, и, наконец, услышав, что плач его начал постепенно утихать, она, подняв голову и глядя в его полузакрытые глаза и держа за плечи, проговорила:

— Послушай меня — просто поверь в то, что я говорю тебе, прими эти слова как данность, потому что каждое из них — правда. Я чувствую, как сильно твоё отчаяние, и я разделяю его, но…

— Это крах всей моей жизни… То, к чему я готовился с самой ранней юности…

— Да, я могу понять тебя, я сочувствую и сострадаю тебе, но на небесах, в райскому саду Эдема, ты поймёшь, что на самом деле всё не так. Господь создал этот мир на фундаменте любви и справедливости, и ты стал их проводником для тех, кто готов услышать, и мы все пошли за тобой, зная, что в твоей душе горит светоч правды. Ты был подобен Иисусу Христу. Однажды с необозримой высоты ты увидишь, как вершатся дела́ добра. Увидим мы все, и ты будешь стоять перед нами, и я буду рядом с тобой, и все наши соратники — многие, многие, кто погибнет, но останется верным своей праведной мечте — будут за твоей спиной подобно небесному войску. Да, там ни у кого из нас не будет земного облика, но с нами останутся и зрение, и слух. И мы все будем радоваться и ликовать. Я знаю, что твой разум сейчас не способен воспринять мои слова как истину — ты оплакиваешь свою земную судьбу, но ведь Там существование не прекратится, Там будет иная жизнь, иные дела — и ты знаешь об этом. Твой дух станет поддерживать идущих по проторённой нами, но пока ещё такой узкой и опасной дороге. Да, я также испытываю скорбь о том, что нам в этих земных воплощениях не удалось воплотить рай на земле, и моя скорбь сильна. Но, быть может, мы сотворим это в следующих жизнях, поведя за собой новых последователей. Если так случится, то это будет наградой Господа за наши страдания. А твоя душа́ достойна перевоплощения. Такие ду́ши — я верю в это — живут вечно.

— Но почему, почему в следующих?.. Однако… быть может, моя нынешняя жизнь стала последней жертвой, последним искуплением за грехи, совершённые в прошлых эпохах?.. Что ж, если это так — то я готов смириться со своей судьбой… Да, да, я чувствую это… Значит, так должно было быть… Значит, Господь справедлив…

Альберт был не из тех, кто принимал и признавал поражения. Несмотря на святость и праведность своей натуры, он обладал и заметной долей самолюбия, а также твёрдой уверенности в том, чего хочет он сам и настойчивостью в достижении желаемого, и эти качества помогали ему всегда и всё доводить до конца. И смерть Альберт справедливо считал единственным, что могло встать непреодолимой преградой на пути достижения целей Ордена. И вот, сейчас он встретился с ней, и она проникла в его существо, грозясь вот-вот уничтожить и отнимая всё то, что было достигнуто порой почти непосильным трудом

И Консуэло была рада тому, что в сердце её любимого человека наконец поселилось смирение — пусть даже и такой ценой. Он сам нашёл спасение для себя. Да, в эти последние минуты в душе́ его жила́ невыразимая печаль по прошедшей жизни, но Альберт уже не испытывал чувства, что Всевышний наказывает его за грехи, совершённые на том пути, что сейчас заканчивался для нашего героя. И пусть даже её возлюбленный никогда не воплотится на этой земле в ином облике — Консуэло твёрдо знала, что такого человека есть за что ценить и уважать, и, несомненно была права.

Этот удивительный человек действительно совершил очень многое через краткое время после того, как сделался новым членом Ордена Невидимых.

Пройдя по ступеням посвящения — насквозь, словно через ночные ливни, грозы и бури — не жалуясь, как бы тяжело ни было, и, благодаря упорным трудам поднявшись на самую верхнюю, получив высшую степень — став великим мастером — он усовершенствовал Устав, участвуя в каждом собрании, где повесткой было улучшение законов братства, изменил некоторые правила и преобразовал ритуалы. Но кроме всего этого, приобретая последние степени посвящения, в дни, свободные от исполнения поручений старейшин — хотя с каждым рангом этих дней становилось всё меньше, а задания становились серьёзнее и ответственнее — это было неизбежным противоречием с достижением всё более и более высоких должностей в этом сообществе — совпадавшие с приходом желающих стать новообращёнными, беседовал с последними, задавая глубокие и вдумчивые вопросы, и проникающий насквозь, испытующий взгляд его при этом не оставлял кандидату ни единого шанса на ложь, а также проводил обряды инициации или, в иные периоды, утомлённый, не чувствуя в себе сил для непосредственного участия в оных после многодневной непрерывной работы на благо всего мира, был самым авторитетным их наблюдателем.

Ну, а мы вернёмся к настоящему наших героев.

Последние слёзы скатились по щекам избранника нашей героини.

— Я не знаю, жил ли ты в иные времена, и какими были твои прошлые су́дьбы, и мне не известно доподлинно, существует ли переселение душ, но я твёрдо уверена в двух вещах: в том, что, если твой дух и был воплощён ранее, то и тогда ты творил на земле добро и нёс свет человеческим сердцам, и в нашей взаимной любви. И я буду любить тебя всегда — на земле и на небесах. Ты никогда не был для меня грешником, но навсегда останешься святым.

— Я умираю в смирении и согретым твоей любовью… Теперь я понимаю, чувствую, что моя расплата состоялась… Я чувствую облегчение… будто гора упала с моих плеч… Я буду ждать тебя… Но я заклинаю тебя — если тебе сохранят жизнь — пусть твой уход станет естественным… Живи, молись в своём каземате, говори с Богом… Никто, кроме Него, не будет слышать тебя, но этими молитвами твоё сердце озарит мир благодатью… Сейчас я испытаю самую невыразимую физическую боль и твоим глазам предстанет моя агония, но, прошу тебя, не бойся — это будет окончанием моей кары, и это не продлится долго… Как только моя душа́ отделится от тела — её осенит благодать… Срок до нашей встречи пройдёт для нас обоих очень скоро… Я прощаюсь с тобой в этой земной жизни, чтобы соединиться навеки на небесах… Обними же меня… Больше я не скажу тебе ничего…

Консуэло повиновалась. Не сводя глаз с лица своего любимого человека, в коих уже отразилась близость предсмертной агонии — черты его заострились — наша героиня переплела свои пальцы с тонкими пальцами Альберта, а левую ладонь положила на его плечи.

И почти в тот же миг глаза Альберта закрылись окончательно, тело его задрожало, а лицо стало белее мрамора, из коего великие мастера древних эпох вытачивали прекрасные статуи. Увидев это, наша героиня, презрев страх причинить своему избраннику ещё бо́льшую боль, нежели он непрестанно испытывал, теснее прижала Альберта к своей груди и, положив голову на плечо своего возлюбленного, зарылась в его тёмные длинные волосы, что стали влажными от её слёз.

Альберт медленно, постепенно и уже безвозвратно терял сознание, хотя в предсмертным ужасе отчаянно пытался ответить на объятия своей избранницы, но руки его то и дело соскальзывали со спины Консуэло и он, с самого начала не будучи способным ясно видеть перед собой облик своей возлюбленной, теперь мог различать лишь её смутный силуэт.

— Чувствуешь ли ты сейчас хотя бы мои прикосновения, если не можешь видеть меня? Мне так хочется верить в это…

Он дрожал всё сильнее. Дыхание его совершенно сбилось, становясь всё более прерывистым. Воздух всё реже и хуже доходил до лёгких Альберта, и он инстинктивно делал судорожные вдохи ртом. И это зрелище, вопреки увещеванию её любимого, с каждым мгновением вселяло в сердце нашей героини всё больше страха, что она, движимая любовью и великим состраданием, мужественно преодолевала, плотно закрыв, зажмурив глаза и всё сильнее обнимая возлюбленного. Консуэло понимала, что это не поможет облегчить агонию её любимого человека, но не могла поступать иначе. Несколько раз дыхание его останавливалось так надолго, что она думала, будто перед тем услышала последний вздох своего любимого человека и прижимала его к себе всё сильнее, стремясь на прощание наполниться теплом его тела и души́. И только Господу Богу было известно, сколько слёз счастья и горя пролила она, сколько раз сердце её умирало вместе с мнимой кончиной её избранника и возрождалось, радуясь тому, что ещё несколько мгновений он будет рядом с ней на этой земле.

Наша героиня ни на секунду не забывала, что своими объятиями причиняет боль своему возлюбленному, но это была его просьба, и потому она знала, что Альберт был готов терпеть — ужас перед смертью был сильнее. Но прежде всего это было велением души́ нашей героини, и потому он мог бы обойтись и без этих слов.

Консуэло боялась, что у её избранника начнутся судороги, как временами бывает при агонии — она знала об этом потому, что её мать ушла из этого мира именно в таких жестоких мучениях — и она более не сможет держать его в своих объятиях, и что он нанесёт себе новые раны и увечья, ударившись головой или совершив какое-то иное непроизвольное движение. Но Господь оказался милостив к её избраннику и ничего подобного не последовало.

В самые последние мгновения дыхание Альберта стало чрезвычайно частым и поверхностным. Зрение, слух, осязание — все чувства, кроме непередаваемого страха смерти и невыразимого ужаса духа перед бездной неизвестности покинули его существо, но организм, не понимая, что конец неизбежен, отчаянно боролся за жизнь. Стоны, исторгавшиеся из груди Альберта, становились всё громче, и Консуэло понимала, что так заявляла о себе и физическая боль, ставшая как никогда нестерпимой.

Перед самым концом он, сделав последний вдох, совершенно перестал дышать, тело его охватило чудовищное напряжение — такое, которое, казалось не может выдержать человеческий организм, а дрожь усилилась до предела — и тогда Консуэло с яснейшей отчётливостью почувствовала, что это истинный момент гибели её соратника. Тогда она прижала Альберта к себе так сильно, как только смогла — словно пытаясь забрать часть его боли себе.

И вдруг наша героиня ощутила, как тело её любимого расслабилось, обмякло в её руках. И тогда Консуэло зарыдала — вначале тихо, беззвучно, а потом — когда осознание потери пронзило её сердце с новой силой, и, казалось, было подобно тому смертельному удару, что нанесли её возлюбленному — в голос. Горе её перехлёстывалось через край. Теперь от крупной дрожи сотрясалось уже тело нашей героини. И некому было утешить и обнять её, никого не осталось рядом с ней, кто мог бы утешить, обнять её, а впереди Консуэло ожидали жестокий суд и не менее беспощадный приговор.

«Господи, забери меня прямо здесь, прямо сейчас! Даже слёзы не могут облегчить моих страданий. Эти чувства сильнее меня. Но я уже ощущаю, что ты забираешь меня — я задыхаюсь. Но почему же таким жестоким образом? Прошу же — не дли мои му́ки — пощади, пожалей меня. Подобного я не испытывала даже тогда, когда умерла моя мать — быть может, это оттого, что я предощущала, что вначале встречу свою первую любовь, а после — вторую — ту что никогда не предаст и не оставит, и оттого в моей душе не было одиночества. Шесть лет назад я потеряла мать, а совсем недавно — того, кто практически воспитал меня как свою дочь — и, хотя, после его жестокого предательства я и не могла бы доверять ему так, как прежде, но всё равно продолжаю любить — несмотря ни на что, он был хоть порой и донельзя тщеславным, но в глубинной сути своей добрым и хорошим человеком, а теперь — единственного близкого, любимого человека, который оставался у меня в этой жизни и которому я могла доверять безоговорочно, могла рассказать обо всех своих переживаниях. У меня не осталось никого. Я совершенно одна в этом мире, меня некому защитить или хотя бы поддержать и ободрить. И я больше не смогу заниматься тем, чем горело моё сердце — петь и служить на благо всего мира. Неужели же только в молитвах теперь останется смысл моей жизни? А ведь мне всего лишь двадцать четыре года. Господи, как же мне жаль себя! — Хотя я и знаю, что это грех. Мы мечтали о многом, мечтали о новой жизни — и что же получили взамен? Да, мой дух не столь крепок, как я убеждала своего возлюбленного, и я чувствую, что скоро он будет окончательно сломлен».

Она была уверена, что Никола Порпора понял бы её чувства и выразил своё сострадание так, как умел — будучи немногословным, но ей бы не пришлось сомневаться в его искренности. Ему стало известно о том, что смерть, произошедшая с любимым человеком нашей героини, впоследствии оказалась летаргическим сном, но тогда, когда всё это случилось — он видел, как убивалась его бывшая ученица. Педагогу по пению казалось, что она умрёт вскоре после своего.

В тот вечер Консуэло плакала на его груди как ребёнок, едва не задыхаясь в слезах, и ему насилу удалось успокоить свою бывшую воспитанницу лишь к полуночи, серьёзно испугавшись за её нервное и физическое здоровье и жизнь — а потом, через два дня, не в силах вынести пышности католических похорон, в крайне расстроенных и удручённых чувствах, едва соображая, что происходит вокруг, но со всеми состраданием и сердечностью попрощавшись с убитыми горем родственниками своего любимого человека, уехала выступать по контракту в Берлинской Опере. Постепенно, с течением времени театральная жизнь смягчила остроту переживаний нашей героини, но ни в коей мере не умалила высокой любви Консуэло к этому удивительному и прекрасному человеку.

Её же бывший преподаватель — как наша героиня не так давно узнала из секретных источников, коими пользовался Орден — также скончался от старости не далее как несколько недель назад.

Но вернёмся же к настоящему нашей бедной Консуэло.

Когда рыдания её немного утихли, наша героиня наконец опомнилась и осторожно взяла бездыханное тело своего возлюбленного за плечи и отняла от своей груди. Голова Альберта склонилась вниз, и волосы полностью закрыли его лицо. От этого неожиданного зрелища Консуэло стало не по себе. Ей показалось, что сейчас её избранник поднимет на неё свой измученный взгляд и посмотрит на неё исподлобья.

«Господи, что же со мной… должно быть, это из-за пережитого невыразимого ужаса и страха, безысходности и отчаяния перед грядущим. Господи, отведи от меня это наваждение… Мне не суждено похоронить тебя. Это сделают государственные власти, ни на мгновение не забывая о том, что ты пошёл против их законов и отнесясь к тебе как к своему злейшему врагу, от которого им наконец удалось избавиться. Но всели же в их дýши хотя бы малую толику уважения. Пусть они никоим образом не повредят твой земной облик. Но они ничего не смогут сделать твоей душе. И я прошу тебя — встретив в райском саду свою мать — не открывай ей причины своей ранней смерти — не доставляй страданий той, которая любила тебя больше жизни, и не рассказывай об этом никому из тех, кто заменил тебе её любовь после безвременной кончины благородной Ванды фон Рудольштадт. Ты знаешь — мне думается, что все они и без того видели, были свидетелями и потому знают обо всём, что случилось с тобой — так не терзай же их сердцá понапрасну. Вместо белоснежных подушки и простыни я должна положить твою голову на этот бездушный, холодный, твёрдый пол. Боже мой, как же это недостойно! Разве же ты заслужил такое?..».

И наша героиня с какой-то растерянностью и неловкостью сделала то, о чём говорила — ибо у неё не оставалось иного выхода.

«Быть может, сейчас в других городах успешно разысканы и арестованы другие наши соратники — откуда мне знать, когда началась охота на нас? Но я благодарна Тебе за то, что ты подарил мне столько последних минут наедине с моим избранником. Я была убеждена в том, что не успею сказать ему и единого сло́ва, но я смогла сказать своему возлюбленному всё самое важное, самое главное. Альберт покинул этот мир если не счастливым, то успокоенным, утешенным».

Опустив взгляд вниз — на свои руки и платье, сплошь перепачканные свежей, ещё блестящей в свете свечей кровью, Консуэло подумала:

«Когда меня станут уводить отсюда, то все, кто присутствуют здесь, в страхе расступятся, убеждённые в том, что это я лишила тебя жизни. Признаться, я бы и сама подумала так же, узрев подобное. Что ж, это будет их полное право, и сейчас только я одна знаю истину о себе. А если бы я попыталась бежать — то в таком виде меня тотчас бы поймали. Да, и сейчас я также воспользуюсь придуманной легендой. Я стану защищать себя согласно клятвам, данным Ордену, но я не испытываю надежды. Они сделают всё, чтобы избавиться от меня или изолировать от мира на долгий или, быть может, как сказал Альберт — пожизненный срок. Всего скорее, они считают меня главной сообщницей того, кто посмел идти против власть имущих — и это правда. Покойся же с миром, любимый мой. Мне так хочется надеяться на то, что твоя душа́ уже улетела отсюда и не увидит всего того, что будут совершать с твоим земным обликом. Но в этом смысле я рада тому, что всё пройдёт без той роскоши, коя всегда так претила нашим сердцам. Пусть Господь дарует тебе вечную жизнь в Раю. И пусть Он допустит меня к тебе в своё время».

По полу также растекалась огромная лужа крови, в которой была и её обувь, но Консуэло, не обращая на это внимания, продолжала сидеть на коленях, склонившись к мёртвому телу возлюбленного. Да, она могла бы уйти, пуститься в бега — как и было строго оговорено в Уставе Ордена, но у нашей героини просто не было на это сил.

Вскоре за закрытой дверью Консуэло различила быстро приближающиеся шаги двух работников королевской полиции. Среди в некоторой степени затихшего при появлении полицейских, но такого же беспорядочного, смешанного гула множества голосов, говоривших теперь о том, что же могло случиться — были слышны разговор и торопливый стук лакированных туфель по натёртому мастикой полу двух мужчин, идущих в сторону комнаты, где находилась наша героиня. Но сквозь всеобщий гомон нельзя было различить их слов.

«Что ж, я предаю себя в руки правосудия. Приговор будет справедлив по законам, принятым в пользу сильных мира сего», — думала Консуэло, продолжая сидеть на коленях возле земного облика своего возлюбленного, отирая следы слёз тыльной стороной ладони и не сводя глаз с застывших черт своего избранника.

Она оставалась совершенно спокойной, и без страха и даже с каким-то безразличием ждала, когда настанет её час. Наша героиня боялась не жестокости представителей закона, не того, как станут обращаться с ней су́дьи, не приговора, но той жизни, которая ждала её после, той неотвратимости, что теперь безмолвно смотрела на неё из будущего.

Когда дверь открылась, Консуэло даже не повернула головы́.

То, что предстало взглядам работников полиции, заставило их на несколько мгновений застыть на месте. И неизвестно было, что ввергло их в это оцепенение — огромная лужа крови, уже разлившаяся едва ли не на половину небольшой комнаты, или же хрупкая маленькая женщина, сидящая почти что посреди неё, склонившись над убитым — как раз с той стороны, где лежал окровавленный нож, а, быть может, и то и другое вместе.

«Что-то пошло не по плану. Но что? И, что самое главное — как?.., — пронеслось в мыслях первого полицейского. — Как эта… это же женщина — маленькая и хрупкая… как она смогла? И — зачем? И кто она? И почему до сих пор жива?..»

Консуэло сидела к ним спиной, и потому они сразу не узнали её.

— А… вы… как вы здесь… назовите ваши имя и фамилию, — один из представителей власти наконец пришёл в себя.

— Консуэло фон Рудольштадт, — твёрдо ответила наша героиня, не поднимая головы от земного облика своего возлюбленного.

— Что?.., — вырвалось у второго работника полиции, глаза его расширились.

В это мгновение Консуэло повернулась к ним и подняла взгляд.

— Но… свидетели рассказали нам о том, что…

— Да, я не убивала Альберта Рудольштадта — и вы, и ваши свидетели правы. Вы ведь подумали, что я нарушила ваши планы и опередила королевскую разведку или врагов, переметнувшихся на вашу сторону? Так вот, это не так. Альберта убил высокий и крепкий мужчина, — она справедливо считала себя вправе разговаривать с ними смелым, издевательским тоном.

— Но… откуда вы знаете… — в чертах одного из полицейских отразились страх, удивление и злость, и всё это вместе можно было назвать смятением.

— Он сам сказал мне об этом, когда был ещё жив. Да-да, ваши помощники не удосужились даже подождать, проверить, исполнили ли поручение короля до конца. Но, надо ещё раз сказать, что они всё же дали мне убедиться в собственном профессионализме и преданности своему правителю. Уверенные в собственных силах, они решили не терять времени и, быть может, ужé спят у себя дома со спокойной и чистой совестью — ведь они выполнили свой святой, священный долг перед своим добрым и честным правителем.

— Не смейте разговаривать с представителями закона в таком тоне! — в ярости повысил голос второй работник полиции. — Вы знаете, что вам грозит за это?!.

— Я не думаю, что это наказание сможет сделать вердикт, вынесенный мне за то правое дело, что совершали мы так самоотверженно, готовые ко всему и не жалея ни о чём — суровее чем тот, что ужé уготован мне и всем нам. Вы, как и я, прекрасно знаете, что мне нечего терять, кроме свободы и жизни — а первого я, можно сказать, ужé лишилась. Ну, а если смертная казнь будет моим приговором — то тем даже лучше — но вам этого никогда не понять. Ведь вам неведома даже малая толика сострадания — что уж говорить о любви… И, к тому же — я ведь абсолютно права — не так ли?

— Как вы оказались в этом помещении? — громким и резким тоном, едва сдерживаясь, чтобы не закричать в полный голос, перебил нашу героиню второй представитель правосудия.

— Этим вечером — как, вам, несомненно, также известно, — нисколько не испугавшись грозного крика, невозмутимо отвечала Консуэло, — мы оба находились в одном дворце, и я, закончив… скажем, так, свои дела — вы ведь доподлинно и во всех деталях знаете какие именно, не правда ли? — так что сейчас рассказывать о них не имеет смысла — ожидала графа фон Рудольштадта снаружи. А после, обеспокоившись долгим его отсутствием, пошла внутрь и… — тут голос её задрожал, и наша героиня, поспешно склонив голову, судорожным вздохом едва смогла сдержать подступившие рыдания, — …обнаружила его здесь. Тогда он был ещё жив. Он умер на моих руках. Теперь вы знаете всё. Мне нечего скрывать от вас.

— Что ж, теперь нам всё ясно… Любезная графиня… ах, простите — теперь ужé вдова фон Рудольштадт, — представитель закона, который, как и его сослуживец, более не испытывал замешательства, не преминул жестоко съязвить, несмотря на свою неспособность постичь, что такое настоящая любовь, как-то инстинктивно, понимая глубокую привязанность нашей героини к Альберту и именно по этой причине выказывая своё глубоко презрительное отношение к «этой безмозглой актрисульке, что только и умеет повторять то, что ей говорят, и, несомненно, некогда достигшая своего положения через постель, но строящей из себя саму святость, и что поддалась неведомым чарам этого сумасшедшего фанатика, который не останавливался ни перед чем и который непонятно как и неизвестно чем влюбил её в себя и заставил беспрекословно подчиняться себе», — должен сказать, что нам очень крупно повезло. Признаться, мы думали, что нам придётся потратить некоторое время, чтобы разыскать вас. Но вышло так, что на ловца и зверь бежит.

— Слушай, по-моему, хватит ужé разговоров, а? Ужé поздний вечер, смена заканчивается, я устал. Доставай наручники. Если ты так хочешь с ней позабавиться — у нас ещё будет много времени.

— Да, ты прав. Давай, поднимайся, живо! — приказным и презрительным тоном, грубо вновь почти закричал один из полицейских и уже положил свои руки на плечи Консуэло, но она смахнула их и огромным усилием воли встала сама.

— Сопротивление представителям власти?! — едва сдерживая гнев, вскричал второй работник полиции.

— Я нисколько не сопротивляюсь — просто я не хочу, чтобы ваши грязные руки лишний раз касались меня.

Второй с железным звоном вынул из кармана названный предмет, грубым движением взял тонкие запястья Консуэло и быстро сковал их.

В этот момент она твёрдо решила, что в полицейском участке с самого начала расскажет подготовленную легенду и станет придерживаться её до тех пор, пока будет возможность. И, хотя в последнее она почти не верила, и вторая половина её души была во власти отчаяния и безнадёжности, но всё же наша героиня оставляла небольшую вероятность для Господнего чуда, для какой-нибудь счастливой случайности. И, исходя из всего вышесказанного, наша героиня вела себя с достоинством и той мыслью, что до последнего станет играть роль под названием «тот, кто не виноват — не бежит».

Консуэло не сопротивлялась, но сочла справедливым сказать:

— Послушайте, вам не кажется, что это переходит все дозволенные границы? Даже с истинными и отъявленными преступниками, не обращаются так, когда они не оказывают сопротивления. Проявите хотя бы каплю приличия и самоуважения.

— Приличия? И это ты нам об этом говоришь? К таким, как ты? Но, помилуй, за что? Ты до сих пор не поняла, с кем ты связалась и каким счастьем наградил тебя Господь, побудив его покончить с собственной жизнью в очередном припадке сумасшествия? Самоуважение? Ты хоть знаешь, что это такое? Ты выполняла всё, что он тебе говорил, со слепой, собачьей преданностью — словно загипнотизированная, и, потому, похоже, что у тебя также нет разума, как и у этого… И, самое главное — ради чего?.. Неужели же ты не понимала, что этим всё рано или поздно и закончится, что это будет неизбежно — почитая всё какой-то романтической игрой, о которой начиталась в дамских романах? Но сейчас в любом случае ты ужé окончательно доигралась — как и твой благоверный, и никакое раскаяние не поможет тебе. И ещё неизвестно, кому повезло больше…

Окончательно осознав, что любые споры с этими людьми будут бесполезны, Консуэло приняла решение стоически переносить все словесные издевательства, защищаясь лишь от физического насилия и причинения боли.

«Прощай же, Альберт, жди меня… Господи, я не жалею ни о чём, — подумала она, едва успев в последний раз обернуться к своему избраннику — после чего её бесцеремонно толкнули вперёд и ей пришлось насильно отвести взгляд от возлюбленного — на сей раз уже навсегда. — Мне не в чем раскаиваться. Я иду на мýки с чувством, что выполнила свой святой долг, сделала всё, что могла — как и все мы. Я была такой же, как ты, не останавливаясь ни перед чем. Я шла до конца. И я знаю, Альберт, что ты гордишься мной и каждым из нас».

Когда Консуэло вывели наружу, то все приглашённые женщины и девушки, почти одновременно тихо вскрикнув и закрывая рты руками и смотря на неё расширившимися от испуга глазами, начали расступаться в разные стороны. Вместе с ними это отчасти вынужденно, однако не в таком сильном испуге, а скорее по причине крайне неприятной неожиданности, реагируя более сдержанно и в первую очередь думая о фактах — о том, что же именно могло произойти — делали и их отцы и мужья, также не менее поражённые видом нашей героини.

Когда Консуэло должна была пройти совсем близко от какой-нибудь дамы — та быстро отступала ещё дальше назад, не сводя при этом с неё взгляда.

Некоторые из последних спешили уехать домой, говоря об этом своим мужьям и другим родственникам, которые тотчас же соглашались. Были и те, кого, напротив, первыми уводили супруги. Но, вместе с тем, некоторые представительницы прекрасного пола всё же украдкой оглядывались, испытывая одновременно страх и продиктованное так свойственным многим женщинам природным любопытством запретное желание узнать во всех подробностях о том, что же произошло.

Пожилые гостьи, не в силах выдерживать это страшное зрелище, торопливо собирались домой, не говоря лишних слов.

Как понимает наш уважаемый читатель, в сопровождении полицейских наша героиня должна была пройти через весь дворец даже для того, чтобы достичь не парадного, но лишь чёрного хода — это было неизбежно — а значит, каждый, кто был на балу, неминуемо лицезрел эту жуткую картину.

Сплошь испачканное кровью платье и наручники, надетые на запястья Консуэло, никак не складываясь в единую картину с её разметавшимися по плечам волосами и красными, опухшими глазами, в которых ещё оставались следы слёз.

«Мир обезумел — молодые девушки убивают крепких, сильных мужчин… И откуда только силы взялись?.. И за что?..», — тихо, почти шепча, говорили между собой мужья и отцы.

«Быть может, это несоответствие в моём облике и впрямь даёт повод некоторым из тех, кто сейчас лицезреет меня, считать меня сумасшедшей. Что ж, это было бы неудивительно. Они были уверены в том, что мы подходим друг другу. Теперь эти же люди убеждены в том, что я окончательно обезумела и убила того, кого люблю — я читаю это в их глазах. На их лицах — презрение, смешанное со страхом. Но, Господи, неужели же я выгляжу столь ужасно?.. Должно быть, это и вправду так. Да, сейчас я представляю себя на месте тех, кто видит меня, и мне кажется, что, узрев что-то подобное со стороны, я бы испытала тот же невыразимый страх, что и те невинные существа, что сейчас пребывают здесь среди остальных, но в эти минуты стремятся скорее убежать отсюда. Это юные девушки и совсем молодые женщины, что ещё не совершили в своей жизни никаких, даже самых малых прегрешений против человеческой свободы, жизни, чести и достоинства, и, быть может, не совершат никогда. Большинство из них были не по своей воле сосватаны и выданы замуж за тех, кого не любят, или даже тех, кто им противен. С кем-то из них сделали это не так давно, или только собираются. А до супружества сéмьи оберегали их от любых, даже самых малых невзгод, окружая всеми земными благами, не давая узнать, что такое нужда и страдания, и оттого в силу своей наивности они не знают о том, как живёт «другой» мир, от которого они отгорожены невидимыми стеклянными стенами — и имеют сердца́, быть может, несчастные, но ещё чистые, незапятнанные горьким опытом и созерцанием чужих страданий и пороков, и оттого им не знакомо ничто из происходящего сейчас со мной. Но кто знает, сколько из них в добавление ко всему чужды этой роскоши, далеки от неё душой, и, быть может, томясь душами в обстоятельствах, где оказались как в тюрьме, в плену, хотели бы судьбы, похожей на мою — пусть даже той, что жила я до сей поры — полной риска и романтики, мужества и благородства, сердечного огня и горячих стремлений. И многие из них проживут так всю свою жизнь, быть может, желая, но страшась неизвестности, что несёт за собой иной выбор. Так почему же ты не щадишь их и являешь их глазам столь страшное зрелище?.. Быть может, многие из них и окажутся впоследствии способными содеять что-то недоброе, но мало, очень мало среди них окажется тех, что ступят на тропу, выбранную людьми, так чудовищно оборвавшими жизнь моего возлюбленного, и по пальцам одной рукой среди гостей этого бала можно перечесть тех, что знают вкус истинной жестокости и бездушности, но я чувствую их циничные взгляды — словно они встречаются с подобным каждый день… Но, всего скорее, будь я преступницей, меня не посещали бы такие мысли — я бы считала себя правой, отняв чью-то жизнь и совершенно не думала о своём внешнем облике… Но почему, почему же я чувствую себя такой несчастной, когда должна радоваться и гордиться собой, тем, что шла вопреки всем препятствием к мечте, почти сумев воплотить её и сейчас принимаю за это праведные муки? Тому, кто не знал служения в нашем Ордене, вопрос, что я задаю себе, всего скорее, покажется диким, и у этого человека будет ещё один повод считать, что я сошла с ума — но я знаю, о чём говорю и не могу избавиться от жалости к себе. Временами мне кажется, что я имею полное право оплакивать свою жизнь, жалеть себя и злиться и обижаться на Тебя, Господи — ведь Ты лишил меня всего и всех, кто и что были мне до́роги — хотя я и сама знала, что рискую всем — самым близким и любимым человеком, свободой и собственной жизнью».

При последней мысли из глаз Консуэло пролилось несколько горячих капель, которые она даже не могла вытереть, и они так и остались блестеть, высыхая на её лице.

— Что, раскаиваешься наконец? — не преминул с издевательской улыбкой съязвить один из полицейских. — Говорю же — поздно. Ты знаешь, мы ведь вполне понимаем тебя — каково в столь юном возрасте оказаться за решёткой до конца своих дней и не выйти замуж, не родить детей, но, увы, слезами такому горю точно не поможешь. Раньше надо было думать. А с другой стороны — быть может, и хорошо, что так сложилось. Какую бы жизнь знали ваши дети? Постоянная опасность, полубезумный папаша, которому, всего скорее, было бы просто плевать на своих отпрысков, или вечно говорящий только о своих великих идеях и шляющийся по дворцам вместе с мамочкой, что стала такой же и смотрит в рот своему сумасбродному благоверному, слепо исполняя всё то, что рождается в его воспалённом разуме и плетущий вместе с ней интриги, заведомо обречённые на провал, или же пребывающий в бреду, где считает себя воплощением Яна Жижки — такого же безумного фанатика. Но, надо признать, тот его всё же переплюнул…

— Хватит! Прекратите оскорблять… — вновь не смогла выдержать наша героиня — слова работника полиции тут же высушили слёзы в её глазах.

Консуэло непроизвольно дёрнулась, не в силах совершить никакого иного движения, выражающего её сердечный протест, и руки представителей власти на миг соскользнули с них.

— Господи, ну как же нам жаль тебя — как же ещё мы можем убедить тебя в том, что этот сумасшедший недостоин твоей любви? Почему ты выбрала именно его? Чем он тебя так пленил? Ах, ты опять сопротивляешься? Или думаешь, что в знак извинения мы отпустим тебя? — издевательски и как-то глупо хохотнул напарник первого полицейского.

— Неужели же вы не можете просто замолчать?! Я не запрещаю вам думать всё, что угодно, но, ради Бога, держите это при себе! И я повторяю — мне нечего терять, я не боюсь ваших жалких наказаний, которые по сравнению с пожизненным заключением или казнью — ничто!

Да, нашей героине было нечего терять, и потому она без боязни говорила с представителями закона так, как они того заслуживали.

— Ишь ты… — второй работник полиции впервые не нашёлся, что ответить, хотя, впрочем, из-за усталости и лени не был слишком расстроен этим.

«Но, Господи, что же это я… У меня осталась любовь! Любовь к тем, кого уже нет на этом свете. Да, они ушли из этого мира — кто-то давно, кого-то смерть забрала в недалёком прошлом, но в моём, живом, земном сердце это чувство будет жить до самого последнего мгновения моего существования здесь и освещать мой путь. Всевышний, не дай этой вере угаснуть в моей душе».

Консуэло шла, опустив взгляд и голову, стараясь не встречаться глазами ни с одним человеком, присутствовавшим на приёме, ощущая вину за то, что в этом дворце находятся те, для чьих глаз это зрелище по Божьим законам было не предназначено.

Глядя на нашу героиню со стороны, действительно, с одной стороны можно было решить, что она — чудовищная преступница, совершившая жестокое, немыслимое злодеяние. Но с другой же — трагичное, печальное выражение, застывшее в чертах Консуэло и слёзы, дрожащие в её глазах, делали её подобной невинной Марии-Магдалине, которую закидали камнями, идущей сквозь разъярённую толпу, вызывало невольное, но острое, щемящее сострадание у людей, чьи дýши сохранили свою открытость и чувствительность — до того, что сжимается и болит сердце. И это несоответствие в действительности было способно свести с ума тех, чьи сердца́ находились на перепутье между добром и злом, светом и тьмой.

Но вот, наконец, испытание закончилось для всех, кто присутствовал на том приёме — и за Консуэло и теми, кто сопровождал её, закрылись двери чёрного хода королевской резиденции.

Миновав порог дворца в сопровождении служащих полиции, Консуэло увидела две кареты.

Из первой вышли два человека в похожей форме и почти тут же устремили на неё взгляды, выражавшие шок, испуг и изумление.

— Да-да, мы потрясены не меньше, — рассмеявшись, ответил на их немой вопрос один из полицейских. — Вот такая удача нам сегодня улыбнулась, — последняя его фраза прозвучала сально, самоуверенно, обесценивающе и уничижительно — будто он говорил о женщине лёгкого поведения.

Но немой вопрос — страх и непонимание — продолжали стоять в глазах помощников.

— Да нет же, нет, она не убивала этого несчастного гра́фа — хотя на первый взгляд так и не кажется. Но она сама нам об этом сказала. Не правда ли? — последнюю фразу тот, что стоял у правого плеча нашей героини, проговорил, пытаясь заглянуть в лицо Консуэло, что продолжала стоять неподвижно, приняв каменное выражение лица, сквозь которое проступала чёрная горечь — сжав губы и глядя вникуда перед собой. — И как же не поверить этому чистому, ангельскому созданию? Вы только взгляните в её глаза — сама невинность!

— Ну да, конечно, — наигранно естественным, правдивым тоном, в котором, впрочем, угадывался едва сдерживаемый смех — сказал за неё второй работник полиции, прекрасно понимая, что всё это — дешёвый фарс, и наша героиня, и оба сопровождающих, знают, по какому сценарию всё происходило.

Во взглядах сослуживцев отразилось ещё больше недоумения и страха.

— Нет, нет, мы действительно не шутим. Ну, посмотрите — разве же это хрупкое создание способно уложить такого рослого и крепкого мужчину? Там же нужна немереная сила! Мы говорим вам чистую правду.

После каждой фразы полицейских в свой адрес лицо Консуэло становилось всё мрачнее, но она не проронила ни слова в ответ — понимая, что это будет бесполезно лишь расшатает её и без того ослабшие нервы и может довести до нового приступа рыданий или даже истерики, и всякий раз лишь ещё сильнее сжимая губы и плотнее стискивая зубы — едва ли не до скрипа и закрывая глаза, сдерживала свой гнев.

Несмотря на привычку первого полицейского иногда брать манеру выражаться так, что невозможно было понять, серьёзны ли его слова, казалось, что ему наконец удалось убедить двух потрясённых служащих поверить себе.

— Ну, что ж, крупная рыбка попалась, — с едва заметным вздохом облегчения и той же насмешливой, полной превосходства улыбкой проговорил первый из пары других служащих.

— Да уж, ничего не скажешь, — согласился второй. — Ни много ни мало — главная пособница несостоявшейся «бескровной революции», — при последних словах из уст его раздался глупый смех.

— Тело можно увозить, — сразу же после, почти перебив своего сослуживца, произнёс первый сухим, бесцветным тоном — так, словно они сталкивались с этим каждый день.

И помощники первой пары полицейских молча развернулись к карете и, достав носилки, уже хотели направиться к зданию резиденции короля.

Но в этот миг раздался голос Консуэло, звучавший с надеждой, но при этом твёрдо и достойно.

— Я могу увидеть, как будут выносить из дворца… тело гра́фа Альберта Рудольштадта?

Она смотрела перед собой поблекшим взглядом, не видящим реальность, сосредоточенная лишь на переживаниях, происходящим в её внутреннем мире, и оттого серьёзным.

— Чего?! — сдвинув брови, сказал один из работников полиции таким уничижительным тоном с той же долей превосходства, будто она спросила какую-то несусветную, недалёкую, глупую, дикую и одновременно дерзкую вещь. — Мало ты там с ним насиделась? И это мы должны ещё будем тут с тобой стоять? А не много чести-то будет, а? И ещё — это, вообще-то, запрещено законом — а ты, что, особенная какая-то? Ах, ну да, ты же ведь главная сообщница этого ревнителя и поборника светлых истин, и, значит, находишься на особом положении и достойна соответствующего отношения — как к королеве этой вашей секты — не правда ли? Королеве, которая во всём слушается своего «короля» — оттого, что не имеет головы на плечах. Да, как ты уже должна была понять, мы, к сожалению, не выкажем к тебе особого расположения. Это твой ничтожный граф тебя в абсолют возвёл — потому что такой же сумасшедший, как и ты. А хотя, всё-таки, наверное, нет… неизвестно, кто и в какой мере. Но вот только способы выказывать свою любовь у вас извращённые — ох, много мы наслышаны о всяких сектантах и фанатиках — чем вы там занимаетесь в своих подземельях в свободное от защиты мира от зла время… Но, тебе, значит, такое нравится, и ты почитаешь это за уважение — нет, мало того — за любовь! — истинное сумасшествие! — извини, но нам никогда не постичь такого. Ну, а мы люди простые и к тебе относимся так, как ты того на самом деле заслуживаешь — кем надо быть, чтобы влюбиться вот в такого и столько лет быть с ним?.. — и, надеемся, со временем уяснишь своё место — а времени у тебя будет много — ты уж не сомневайся — потому что тебя точно засадят надолго. Да и потом — ты знаешь, сколько времени займёт разобраться с этим трупом? Там же кровищи целый океан — того и гляди поскользнёшься и тогда уж точно вымажешься с головы до ног. Да-да, ты на себя-то посмотри — мы не хотим выглядеть вот так же. Если честно, нам даже как-то жутковато. Так что нет уж, пойдём-ка, да побыстрее. Надо будет приказать выдать тебе что-нибудь другое — чтобы казённое бельё почём зря не пачкать — а то ведь потом платить будет нечем. А впрочем, мы знаем, что у таких как ты всегда есть чем расплатиться, не правда ли? Понимаешь, на что мы намекаем? Понимаешь — просто признаться стыдно, — вновь рассмеялся служащий полиции.

С первых слов поняв, что эти люди не собираются внимать её просьбе, заранее готовая к отказу, наша героиня в последний раз оглянулась на большой голубой одноэтажный дворец с белыми колоннами, распростёршийся на многие метры в стороны, где до поры остался лежать её возлюбленный, беспомощно распростёртый на холодном полу — словно пытаясь в последний раз увидеть сквозь стены бездыханное тело.

— Да пошли ужé! — второй служащий полиции грубо, причинив боль, подтолкнул Консуэло за плечо вперёд.

А тем временем, пока полицейские таким образом разговаривали с Консуэло и вели её прочь от того места, где наша героиня навек попрощалась со своим возлюбленным в земной жизни — их помощники продолжили свой путь к королевской резиденции.

Гости приёма, что пришлось прервать, неумолчно говорили меж собой, боязливо оглядывались и беспрестанно указывали друг другу на дверь комнаты, где произошло убийство.

Когда работники полиции миновали порог дворца, оставив обе створки двери открытыми — чтобы беспрепятственно вынести тело грáфа из летнего дворца короля, то все взгляды, по мере того, как пришедшие на бал замечали их, постепенно стали обращаться к слугам закона.

Дойдя наконец в полном молчании, никак не комментируя случившееся и не отвечая на встречные взгляды — до крайнего помещения, где лежал жестоко убитый Альберт Рудольштадт — служители правопорядка отворили дверь комнаты, и, так же, не закрыв её, приступили к самой грязной и неприглядной, а по натуре своей непривычным к подобным зрелищам светским дамам, проводящим всю жизнь среди балов и пикников — и страшной — части своей работы. Многие женщины и девушки, что ещё оставались в помещении, едва не падая в обморок, в ужасе хватали за рýки своих мужей и детей, коих не приходилось долго уговаривать, и так, целыми семействами они покидали резиденцию. Более же стойкие и мужественные, и, к тому же движимые любопытством — преодолевая приступы дурноты, отворачивались, заслонив лица ладонями, но не уходили. Хотя — будем честными — когда взрослые, зрелые мужчины увидели обагрённые кровью останки гра́фа, что поднимали с пола служащие полиции — многие из представителей сильного пола так же сглатывали и сдерживались, чтобы не закрыть глаза́. С тéла младшего Рудольштадта всё ещё стекали частые красные капли.

— Господи, какая же мерзость. На этот раз нам точно не удастся не испачкаться — даже не старайся.

— Ну точно как вампир, коему вонзили кол в сердце. Хотя — если подумать — то в сущности, так оно есть — он обладал невероятной силой и с помощью своих приспешников бы уничтожил всё действующее правительство — пусть и не физически — подмял под себя. Уж слишком резвый попался. Поделом ему. Надо же быть таким сумасшедшим, чтобы пойти против власти. Неужели этот Рудольштадт — такой умный, начитанный — а в особенности в области истории — не знал, не понимал, что так было, есть и будет с каждым?.. Даже не верится, что мы наконец-то избавились от него. Честно признаться, я думал, что это будет сложнее, что придётся изворачиваться, пытаясь обхитрить этого поборника справедливости. Однако, слушай, мне кажется, что он бледнее всех покойников, коих нам доводилось видеть — никогда не думал, что такое может быть. В этом действительно есть нечто сверхъестественное. Не посчитай меня сумасшедшим, но… тебе так не кажется?

— Я надеюсь, ты шутишь? — усмехнулся напарник.

— Нет. Клянусь тебе.

— Не выдумывай, — всё с той же ухмылкой отвечал второй блюститель закона.

— Да, — также рассмеялся в ответ первый полицейский, — наверное, это просто следствие того, что сейчас уже глубокая ночь и мне давно пора спать. Или того, что из него успела вытечь почти вся кровь.

— Бог, мой, сколько же тут её — вот это меня действительно поражает. Сдаётся мне, что кто-нибудь посторонний, увидевший это ужасное зрелище, сочтёт совершённое проделками злых сил. Удастся ли её отмыть полностью? Весь пол залит. Бедные дворцовые служанки — как же им не повезло. Бьюсь об заклад, что они долго не решатся войти сюда. Но, что делать — придётся — это их работа.

— А какой худой! Будто и вправду не питался земной пищей!

Невозможно было сказать, в действительности ли первый слуга закона был настолько поражён видом бездыханного тела Альберта, или же это была жестокая ирония, смешанная с каким-то бессознательным мистическим впечатлением и неясным, не осознаваемым предчувствием скорого возмездия, либо же он и сам не понимал, какие чувства обуревают то, что в нём можно было назвать душой.

— Прекрати, — вновь со смехом сказал помощник.

— Господи, еле умещается… — проворчал первый полицейский служащий.

Когда земной облик молодого грáфа клали на носилки, кровь, залившая весь его камзол, в свете свечей блестела на чёрном облачении Альберта, и это сияние невозможно было отличить от маленьких золотистых бликов, игравших на немногочисленных пуговицах и запонках элегантного, со вкусом подобранного, идеально сидевшего даже на безжизненном теле костюма для приёмов самого высшего света.

Когда полицейские служащие наконец уложили тело покойного Альберта Рудольштадта на носилки и направились к выходу — несколько человек — мужчин и женщин — самых любопытных и смелых из гостей королевского бала, что собрались ближе всех к двери, невольно отошли в сто́роны.

— Господи, да это же Иисус Христос во плоти, снятый с креста!.. Невероятное сходство!.. — шептали особо впечатлительные представительницы прекрасного пола, глядя на бледные, почти побелевшие прекрасные черты и, не в силах отвести взгляд, в смятении закрывая рот обеими руками.

Но в их словах действительно была большая доля правды — стоило только вспомнить бесчисленные поло́тна известных художников того времени, дабы наши уважаемые, и, вне сомнения, весьма набожные читатели смогли внутренним взором узреть то, что предстало тогда глазам всего цвéта немецкой аристократии той эпохи. Длинные чёрные волосы, разметавшиеся по плечам и кровь, всюду кровь…

Последнее — но на сей раз безмолвное и бездеятельное — появление молодого грáфа Рудольштадтского в самых высших аристократических кругах заставило покинуть помещение дворца ещё несколько семей — дамы не выдержали запаха кро́ви и, закрывая одной ладонью глаза́ юным дочерям, а другой беря их за рýки, молча и быстро уводили за собой — так, что им приходилось бежать, едва поспевая за своими матерями.

Этому зрелищу суждено было запомниться надолго. Да, горькая и невыразимо несправедливая ирония заключалась в том, что большее впечатление произвёл он не своими великими делами — и, да, пусть незавершёнными, однако оттого не терявшими мужества, героизма и безоглядности, что таились в их сути — и тем паче, что последние были очернены и представлены после в самом наихудшем свете — но смертью, невольно принудив к смятению в умах и догадкам, коим не было числа несколько месяцев, почти год кряду.

Да, этого человека запомнили. Но, увы — к невыразимо сильной и глубокой печали — не главным — не тем, что скрывало в себе его существо, но лишь ужасом от лицезрения столь ужасной кончины — свидетельством бесстрашия сéрдца этого человека, его готовностью ко всему и на всё ради благоденствия мира.

«Предатель короля», «изменник Отечества» — вот как называли его аристократия и приближённые правителей, вспомнив за чаем в гостиных и салонах, в лучших домах Германии — не иначе, и детей своих учили тому же, извращая и искажая каждый поступок нашего героя — дабы не пришло в хорошенькие го́ловы дочерей и пылкий и живой разум сыновей даже подобия крамольных мыслей.

* * *

А тем временем Консуэло, пытаясь хоть как-то продлить свою дорогу к полицейской карете, храня в груди безумную надежду на то, что ей удастся хотя бы обернуться, чтобы пусть даже мельком, одно мгновение ещё раз лицезреть дорого́й сердцу облик человека, с которым нашей героине теперь суждено встретиться лишь на небесах (но когда же, когда?..), замедлила шаг и напряжённо прислушивалась к тому, что происходило за её спиной в ожидании шагов двоих мужчин, что несли её избранника.

— Эй, ты что это задумала? Усыпить нашу бдительность, чтобы сбежать? Ну, нет уж, не удастся тебе… Поторапливайся, говорят тебе! Я знаю, о чём ты думаешь! Жалеешь, что связалась с этим сумасшедшим. Но поздно смотреть в прошлое — ошибок уже не исправить!

Консуэло казалось, что расстояние от резиденции короля до полицейской кареты она преодолела за одно мгновение.

«Господи, прошу Тебя, останови время… Я не смогу жить, если не увижу его в последний раз… Сжалься же, смилостивься надо мной…».

Но Всевышний был неумолим и вскоре нашу героиню едва не затолкали в чёрный, похожий на похоронный, экипаж и захлопнули за ней обе его дверцы.

Оказавшись между полицейскими, Консуэло обернулась к крошечному прямоугольному отверстию за собственной спиной — ей пришлось глубоко вздохнуть, чтобы слёзы перестали литься хотя бы на несколько секунд, крепко зажмурить и широко открыть глаза́, чтобы влажная пелена спа́ла, позволив увидеть хоть что-нибудь — но измученному взгляду нашей героини не предстало ничто кроме в спешке покидающих здание резиденции пожилых, зрелых и молодых мужчин и женщин, девушек, юношей и отроков.

— Эй, что ты вертишься?! А ну-ка, сиди смирно! Не смей пачкать нашу одежду поганой кровью этого недоумка с амбициями Бога! — со смешением страха и брезгливости резко повернулся к Консуэло тот из служителей закона, что сидел слева. Она вздрогнула от неожиданности — той степени злобы резкости и жестокости тех слов и интонаций, что служащий законопорядка допустил в отношении её избранника, кою о сей поры она не могла себе даже вообразить. — Казённую, между прочим — сама потом будешь стирать! А с этим недореволюционером — с твоим драгоценным Рудольштадтом — долго они ещё там провозятся!

В ответ наша героиня лишь заплакала ещё сильнее от обиды, несправедливости, бессилия и отчаяния, накативших новыми волнами — почти зарыдала — и, закрыв глаза́, прислонилась головой к стенке кареты, повернув голову чуть вбок — к тому, от кого услышала эти ужасные фразы, но совершенно не осознавала этого.

— Мы тебе правду втолковываем — чтобы наконец осознала, кого выбрала! И ты ещё будешь нам благодарна!

Ру́ки и плечи блюстителей правопорядка ввиду почти непрекращающейся тряски и подпрыгивания на каждой неровности непрестанно касались её платья. Наша героиня ощущала эти прикосновения своей нежной кожей даже через ткань длинных рукавов и понимала, что те намеренно прижимались к ней теснее, нежели бы это было вызвано естественными причинами — невзирая на отвращение от вида крови молодого гра́фа. Этих людей разрывало два желания — похоть и омерзение перед нынешним внешним обликом Консуэло. И ей ничего не оставалось, как отрешиться от этих унизительных обстоятельств.

«Господи… мне не дали увидеть тебя в последний раз… И ничего ужé нельзя изменить… Но моё сердце не знает, что такое «последний раз», оно отказывается понимать это — как бы я ни убеждала себя в том, что всё кончено, что вера и надежда низверглись в бездонную про́пасть, что ничто уже́ не вернётся, и мы никогда более не увидим наших братьев и сестёр в земном мире — всё разлетелось в клочья… Каким был твой путь на небеса? Мне хочется верить, что ты уже́ ждёшь меня там. Всевышний должен был беспрепятственно раскрыть перед тобой врата райских кущ, не промедлив ни мгновения… Мы верили друг в друга — но во что же мне верить теперь? И во что веришь ты — оказавшись в чертогах Творца? Чем теперь живёт твоя душа́?.. Да, я верю в нашу любовь в то, что мы воссоединимся на небесах, чтобы не расстаться больше никогда. Моя вера в наши чувства не иссякнет при любых обстоятельствах, её не погасит даже смерть — как я поклялась тебе — нам — в своём сердце. Однако, я призна́юсь Тебе, Господи, что только этого мне уже́ мало. Моя душа́ уже́ привыкла стремиться куда-то, непрестанно желать чего-то нового, идти вперёд — но что же мы станем делать в тех горних краях? — петь, бесконечно прославляя Тебя?.. Да, ещё несколько лет назад мне не нужно было большего — всю жизнь я хотела посвятить церковной музыке, исполнению хоралов и гимнов во славу Всевышнего. Я не мыслила для себя иной жизни. Но уже́ столько времени всё по-иному в моей жизни — и вот, Бог забрал у меня то немногое, чем владело моё сердце (ведь у меня нет и не было никаких материальных богатств) — любимого человека и дело, ради которого я жила на этом свете, оставив лишь бесполезный голос, кой теперь не послужит никому, не исцелит ничью ду́шу, которому теперь некому петь. Господи, сделай так, чтобы я онемела — я не хочу говорить с продажными судьями и … Почему эти слёзы словно выжигают мне глаза́? В каждом своём действии Ты стремишься наказать меня — но за что? Разве я не была верна Альберту, разве моё сердце не продолжает любить его и разрываться оттого, что ничего нельзя вернуть обратно? И разве Тебе не достаточно моих мучений? Я даже не могу поднять ру́ки, чтобы вытереть их… Они говорили о детях. И они правы. Какая бы судьба ждала их? Несчастная, горькая доля. Смогли ли бы мы уделять им достаточно внимания, проявлять свою любовь, заботиться не только, стараясь в силу своих возможностей дать им всё самое лучшее в материальном смысле, но и дарить им своё участие, вести душевные разговоры и помогать во всех их начинаниях? У меня есть сомнения в этом. Неужели же я стала бы плохой матерью? Да, Господи, я готова сама себе ответить на этот вопрос, поскольку Ты ужé знаешь этот ответ из моего сéрдца. Душа Альберта горит нашими устремлениями ещё ярче, нежели моя. И потому мы оба предали бы их. Я благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты до сей поры не дал нам ни сына, ни дочери — иначе Ты сам бы низверг нас в Преисподнюю за величайший грех — страдания невинных, святых детских душ. Мы стремились сотворить блага для всех других детей — но это счастье могло достаться нам ценой мучений собственных потомков.»

Тот полицейский, к коему, сама того не осознавая, повернулась наша героиня, предпринял было попытку с каким-то извращённым сладострастием дотронуться до её лица, провести по нему ладонью, но взгляд напарника — безотчётно настороженный и даже слегка чем-то напуганный, говоривший о том, что, что бы ни было — это явно будет лишним в этих обстоятельствах — остановил его.