Мальчик, который отказался быть богом (джен)

Снейп проснулся от тишины. Тишина эта была подозрительной, будто та, что наступает в театре перед тем, как маг вытащит кролика из цилиндра, да только у Снейпа кроликов не водилось, и цилиндров он не терпел. Он предпочитал чёрные котлы, простые бокалы и честную усталость.

За окном дул ветер, такой ленивый и тёплый, словно сам дьявол обмахивал землю веером. Было середина ночи. Или начало утра — у времён тоже бывают приступы шизофрении. Он сидел в кресле в своих апартаментах, окутанный халатом цвета обсидиана, и пил крепкий отвар из полыни. Это был старый рецепт, который должен был, по логике, избавлять от сна, боли и прочих человеческих слабостей. Впрочем, работал он только наполовину. А на стене висело зеркало.

Зеркало было не его. То есть — официально было. Висело там с тех пор, как он стал профессором. Но он его недолюбливал. Потому что отражение иногда не совпадало. То глаза в нём были чужими. То уголки губ слишком дрожали. А то и вовсе — комната там была совсем не та. И вот сегодня зеркало заговорило.

— Северус, — произнесло оно голосом, в котором смешались вино, полночь и тлеющий табак.

Голос был вкрадчивый, почти вкрадчивее, чем у Альбуса, и уж точно честнее. Снейп, как и подобает взрослому волшебнику, сначала замер. Потом приподнял бровь. Потом поставил чашку.

— Я начинаю сходить с ума, — тихо сказал он и, впрочем, не без некоторого удовлетворения. — Наконец-то.

— Нет, — сказал голос. — Ты начинаешь вспоминать.

Отражение его больше не отражало. Там был зал. Большой, как старинный подвал, освещённый свечами, что не горели, а дымились. И стоял в этом зале стол. А на нём — бокал. Высокий, узкий, как жрица, с тёмным, вишнёвым вином, которое медленно плыло по стенкам, как будто знало себе цену.

— Северус, — сказал бокал, не шевелясь. — Пора.

Снейп чувствовал, как что-то внутри него движется. Не в животе. Нет, гораздо глубже — в тех закоулках души, где он хранил старые письма, детские страхи и ненависть к себе. Он наклонился ближе.

— Пора чего?

— Пора вернуться, — ответило вино. — Туда, где ты однажды забыл себя.

Снейп усмехнулся, но в усмешке его была усталость палача, отпустившего верёвку.

— Я нигде не забывался. Я всю жизнь на цепи.

— На цепи, да, — согласилось вино. — Но цепь ты сам выковал. Из детских обид, любовных провалов и преподавательских комплексов. А я — я принес тебе шанс. Один. Маленький. Но настоящий.

И тут в зеркале появился другой он. Тот, что моложе. Лет на двадцать. С дерзким взглядом, с грязной шеей и гордостью в глазах. Он смотрел на Снейпа с укором и сочувствием. А в руке держал… палочку.

— Я тебе не верю, — хрипло выдохнул Снейп, и голос его предательски дрогнул.

— Я не для веры, — сказал тот, в отражении. — Я для выбора.

Вино в бокале блеснуло, будто в нём скрывался закат. И Снейп понял: если он сейчас шагнёт в это зеркало, то вернётся туда, куда ему запрещено было возвращаться. В день, где он ещё не совершил самую главную из своих ошибок. Он не пошёл. Он сделал хуже. Он взял свою чашку с полынью. Медленно, с достоинством. Подошёл к зеркалу. И вылил отвар на тусклое стекло. Оно впитало его, как губка.

— Я сделаю это по-своему, — сказал он в лицо вину. — И без подачек.

Молодой Снейп в зеркале усмехнулся. И исчез. Бокал осушился сам собой. Молчание вернулось.

Хогвартс никогда не был домом. Он был — телом. Огромным, каменным, шершавым телом с гулкими кишками-коридорами, где дыхание учащалось само собой. Его башни — это пальцы, ощупывающие небо. Его окна — глаза, всегда полуоткрытые, как у больного, не желающего умирать. А стены — кости. Слишком старые, чтобы быть просто стенами.

Каждую ночь в спальнях младших курсов слышались звуки — не скрипы дерева и не мышиная возня. Нет. Это были голоса. Не членораздельные, но отчётливые. Они текли по камню, как вода по старому фарфору: сквозь стены, кровати, простыни и сны. Дети не говорили о них. Они просто начинали заикаться. Или писать хуже. Или вдруг — пугаться собственного отражения. Хогвартс не любил слабых. Он ими питался.

Снейп был жрецом. Его походка, будто скользящая, тень на тени, всегда сопровождалась холодом. Он знал замок как свои вены — и, как любой служитель, сам давно перестал различать: кто кому служит. Он приносил жертвы — крики на уроках, потерянные баллы, страх, от которого щемит в груди. Замок принимал их. Отвечал лестницами, что не сдвигаются под его ногами, подземельями, в которых никогда не гаснет свет, и комнатами, что открываются только ему. Но вот что странно: в последнее время Снейп начал видеть сны. Раньше, конечно, были. Иногда снились крылья Фоукса, иногда кровь на белых простынях, иногда — лилия, всегда одна, но он просыпался и забывал. Теперь же… всё стало иначе.

Сон начинался всегда одинаково. Мужчина — худой, высокий, в чёрном — сидел у огромного рояля в зале, которого не было ни в одном крыле Хогвартса. Канделябры горели синим пламенем, по полу ползли тени, словно ленивые кошки. Мужчина играл — иногда Шопена, иногда что-то совсем незнакомое, едкое, как хлористый калий. И каждый раз Снейп чувствовал, что знает его. Не по лицу — того он никогда не видел. Но по осанке. По движениям. По нотам. И каждый раз, когда музыка замирала, сзади раздавался голос. Не громкий, не строгий, но до боли знакомый.

— Северус… Ты всё ещё злишься?

Он не отвечал. Потому что этот голос принадлежал Лили. Он просыпался в холодном поту. Он принимал зелье. Он вычеркивал это из памяти. Но на следующий вечер — снова. Волосы музыканта струились, как тьма. А зеркало за его спиной шептало: «Северус… ты же знал, что любовь — это не контракт. Это проклятие». Он уже не знал, где сон, а где явь. Иногда в зеркале над камином он видел, как рояль дрожит, как тени пляшут в такт. Он начал избегать зеркал. А потом — он появился.

Это случилось в коридоре, между классом трансфигурации и закрытым камином, где обычно учащиеся целовались или дрались (иногда одновременно). Северус шёл, как обычно — быстро, молча, со злостью вместо шарфа. И вдруг почувствовал — кто-то есть. Повернул голову. Мужчина в чёрном, как и во сне. Высокий. Пальцы тонкие. Улыбка вкрадчивая.

— Привет, Северус, — сказал он с лёгким кивком. — Я знал твою мать.

Снейп застыл. У него были сотни масок, но сейчас они упали, как тени в полночь.

— Кто вы?

— Ах, неужели мы ещё на «вы»? Ну, это временно. Как и многое в этом замке. Он всё ещё тебя держит? Или ты уже стал частью его?

Снейп хотел сказать: «Убирайтесь». Или: «Я вызову Альбуса». Или просто ударить. Но ничего не вышло. Потому что этот человек — он пах музыкой и вечностью.

— Твоя мать была прекрасной женщиной. Очень умной. Очень грустной, — Он повернул голову, и Снейп заметил зеленый глаз. — Она умела верить в невозможное. Ты унаследовал это. Только используешь иначе.

— Кто вы? — снова повторил Снейп.

— Воланд, — просто сказал тот. — Но это неважно. Важно, что ты готов. Сны ведь стали лучше?

— Почему вы… Зачем вы приходите ко мне?

— Потому что ты нужен. А я всегда прихожу к тем, кто на грани. И ты — не просто на грани, ты сидишь на ней, свесив ноги, с бокалом уксуса и книгой проклятий.

Воланд подошёл ближе, но Снейп не отступил.

— Вино тебе не по вкусу, я знаю. Но зеркало… — он кивнул на мозаичную нишу в стене. — Оно будет говорить чаще. Она хочет, чтобы ты простил себя. Но ты — ты же не такой. Ты хочешь боли. Боль — единственное, что с тобой честно.

И он исчез. Остался только запах — старого кресла, красного вина и колдовства. Снейп остался стоять. В коридоре вдруг стало холодно. А зеркало в его покоях в ту ночь сказало:

— Северус, он не врёт. Но и не говорит правды.

И снился рояль. И женщина с зелёными глазами, указывающая на мальчика с шрамом и говорящая:

— Ты ещё всё можешь изменить. Даже если зеркало — треснутое.

Иногда ребёнок находит то, чего взрослые не осмеливаются искать. Или — что давно решили забыть. Гарри Поттер, двенадцатилетний мальчик с лбом, рассечённым судьбой, уже давно чувствовал, что стены Хогвартса — не просто камень. Они дышат. Они глядят. Они судят. Он нашёл зеркало случайно — хотя, как позже подумал, в замке такого не бывает.

Это случилось в одном из тех коридоров, куда никто не ходит не потому, что там страшно, а потому, что неуютно. Коридор был узким, пахнул пеплом и чем-то аптечным. Гарри шёл туда, не зная зачем. Тьма здесь не шептала — она смотрела. В конце коридора стояло оно. «Зеркало смерти» — прочитал он выцветшие буквы на раме. Не было пыли. Не было трещин. Было только стекло, чистое, как равнодушие. Он подошёл. Сначала — ничего. Потом — иное. Он увидел себя. Но не себя.

Бледная кожа, тонкие ноздри, алые глаза — он узнал это лицо, хотя никогда не смотрел на него с такой близости. Он, Гарри Поттер, стоял в зеркале… в теле Волдеморта. Он отпрянул. Почти вскрикнул. Сердце билось, как сумасшедший в клетке. Гарри сделал шаг назад, искажённое тело в зеркале сделало то же самое. Он поднял руку — и ужас в зрачках стал точнее. Он дышал — и отражение дышало вместе с ним, но каждый выдох звучал, как шипение. Он отвернулся. Закрыл глаза. И снова посмотрел. Ни страха. Ни сомнений.

— Ну давай же, — сказал себе он, — покажи мне, что я есть.

И зеркало показало. Теперь — лицо было его. Его лицо. Но в зрачках, как в колодцах, плыло другое. Воланд. Он улыбался. Не злорадно, не страшно. Почти… понимающе. Как будто знал. Он поднял руку. Рука в зеркале не отразилась. Она осталась при Воланде.

С этого дня Гарри стал видеть. Не глазами — нутром. Слова учителей звучали с налётом фальши. Объяснения Минервы Макгонагалл казались заученными. Дамблдор, смотревший на него с лаской, казался безразличным внутри. Снейп… Снейп был иным. Он был ядовит, колюч, но — честен в этом. Злоба его была искренней. Гарри это ценил.

Он стал наблюдать. Как преподаватель по астрономии подглядывает за студентками. Как Флитвик утаивает письма от родителей, если они пахнут отчаянием. Как Дамблдор хвалит Хаффлпафф, чтобы потом объявить: «Но баллы получает Гриффиндор». Гарри стал чувствовать, когда лгут. Он ощущал ложь, как едкий дым. Учителя курили этой ложью, дети — просто ею дышали. Он пробовал рассказать Рону.

— Все врут. Это жизнь. Главное — чтобы тебе не врали в глаза, — рассудил тот.

— А если и это делают?

Рон пожал плечами:

— Тогда ты — просто Гарри Поттер.

Гермиона же не ответила вовсе. Только посмотрела как-то странно. Потом ушла в библиотеку, как всегда. Но на следующий день принесла ему книгу. Без названия. Внутри — пустые страницы.

— Чтобы ты записывал, кого не любишь, — сказала она.

Он не записал. Но в зеркале теперь он видел себя всё чаще. Себя, растущего. Меняющегося. Его глаза становились уже. Лицо — строже. И, будто в подтверждение, Воланд появился однажды за его плечом. Не в зеркале — рядом.

— Привыкаешь?

— К чему?

— К себе. Настоящему.

Гарри промолчал.

— Молодец. Главное — не бойся. Ты не будешь тем, кого увидел. Только если захочешь.

— А если не захочу?

— Тогда станешь хуже.

Он исчез. Без звука. Но после него остался запах чернил, перца и дождя. И зеркало снова заговорило. Голосом, которого Гарри не знал.

— Всё, что ты ненавидишь — это ты. Всё, что ты боишься — это ты. Всё, что ты скрываешь — это тоже ты.

Он не стал спорить.

— Ну и где же здесь запрет?! — фыркал кот, подскакивая на трёх лапах, четвёртую высокомерно держа в воздухе, как благородный кавалер на балу. — Не вижу, не слышу, не ощущаю… Пахнет плесенью, страхами и старой магией — стало быть, самое то!

Бегемот шёл коридорами Хогвартса, как по личным покоям, мурлыча нечто между опереттой и проклятием, виляя хвостом так, словно раздавал пощёчины воздуху. Картины отворачивались, доспехи дрожали на шарнирах, а призраки предпочитали исчезнуть.

— Пир, — провозгласил он, войдя в Большой зал, который моментально покрылся белоснежной скатертью, — должен быть пир! Без пира Хогвартс — просто пансион со злобной архитектурой.

Он щёлкнул когтем. На столах возникли блюда — поджаренные языки с золотыми буквами, лебеди в чёрном перце, бутылки с вином, пахнущие закатом, и пироги, начинённые смехом. И тогда они пришли.

Преподаватели, которых никто не видел с тех пор, как их тела увезли в обруганных катафалках. Старая профессорша Лафайет, у которой был шрам в форме совы. Профессор Чаттерли, говоривший только александрийским стихом. Даже проректор Шиммельблюм, некогда изгнанный за преподавание некромантии через песню. Они не были злы. Просто голодны. На разговор, на вино, на память. Они пили, ели, пели. И Бегемот, посреди всего, играл на мандолине, которая на деле была только костью, натянутой серебром.

Тем временем, в одной из комнат, Гермиона сидела над своей тетрадью. Писала она с таким упоением, будто на кону стояла не оценка, а сама судьба мира. На листах мелькали слова, которые казались шёпотом неведомых сил:

«Если бы дьявол был добрее Бога… Что изменилось бы? Может, мир бы стал легче, но потерял бы смысл. Потому что добро и зло — две стороны одной монеты. И иногда именно зло нужнее… нежели бездушное благо».

Её рука дрожала, а глаза горели. В комнате было тихо, но с каждой строчкой звучал всё более глубокий голос, словно сама тьма шептала ей на ухо. Пока Гермиона творила этот странный текст, неподалёку сидел Рон. Он смеялся. Смех этот не звучал изнутри него — нет, он был гостем, пришельцем, голосом, который не принадлежал Рону. Он слушал себя со стороны. И когда Гермиона подняла голову, его глаза светились чуть диким светом.

— Ты слышишь? — спросила она, наклоняясь ближе.

Рон кивнул.

— Это… это голос другой стороны. Голос, что шепчет, когда ты один, и смеётся, когда ты счастлив. Ты чувствуешь это?

Он не ответил, только продолжал смеяться, и его смех разливался по комнате, как раскат грома, наполняя пространство призрачным эхом. Гермиона закрыла тетрадь и посмотрела в окно — туда, где ночь сгущалась, а замок, казалось, жил своей тайной жизнью.