Игры Пита (гет)

Это было очень странно.

От произошедшего у меня на время даже перестали литься слёзы, хотя наверняка мои глаза успели настолько покраснеть и опухнуть, что любая камера подчеркнёт то, что я так или иначе плакал. Что это значит? Что Эстер хотела этим сказать? Между ней и мной ничего нет. Обо мне и Китнисс и говорить нечего. Я всё ещё размышляю об этом, когда появляются миротворцы и выводят меня за дверь. Мы выходим на задний двор Дома правосудия, где я присоединяюсь к ожидающим меня у машины Китнисс и Эффи. Я вот-вот навсегда покину Дистрикт-12, и к этому я не готов.

Пока мы едем вдоль путей к станции, я посматриваю на Китнисс и отмечаю всё то же суровое решительное выражение лица, которое она сохраняла по меньшей мере весь сегодняшний день. Её серые глаза блестят, но не от слёз. Перед поездом нас встречают репортёры: их она одаривает отсутствующим взглядом.

Как только мы наконец попадаем внутрь, я на какое-то время забываю о ней и её выражении лица. Интерьер этого поезда причудливее, чем всё, что я когда-либо видел в жизни: плюшевые кресла, богато украшенные настенные светильники, перегородки из матового стекла. Во всю длину первого вагона простирается стол с едой, которая выложена, судя по всему, на золотых и серебряных блюдах. Я даже не знаю, что это за еда, она кажется такой миниатюрной, изысканной и цветной: кубики мяса и сыра на коротких зубочистках, крошечные пирожные едва крупнее деталей из конструктора, маленькие стаканы, наполненные чем-то вроде дрожащего яркого геля красного, синего и зелёного цветов.

Эффи ведёт нас по этому вагону к следующему, который внутри оказывается закрытым и глухим, если не принимать во внимание узкий коридор и дверь.

— Это твоё купе, Пит, — сообщает она. — Скоро я вернусь и отведу тебя на ужин, а пока можешь принять душ и переодеться.

Я захожу в купе, и оно огромно. В глубине стоит громадная кровать, накрытая тяжёлым красным покрывалом. Здесь ещё больше роскошных светильников, и есть комод с крупным зеркалом. Ящики полны одежды. Выбираю джинсы и футболку — думаю, они совсем новые; ну, по крайней мере они кажутся одновременно мягче и прочнее по сравнению с теми потрёпанными вещами, которые я обычно ношу. Затем я неуверенно открываю дверь в ванную. Ну конечно: тут и полноценная большая ванна, и душ. Меня посещает стойкое желание смыть с себя весь сегодняшний день. И только после душа я понимаю, что в последний раз полностью избавился от всей пыли из Дистрикта-12, и чуть не вздыхаю с сожалением…но встряхиваю себя. «Возьми себя в руки», — категорично думаю я.

Подозреваю, что я должен тихо сидеть здесь, но мне слишком тревожно находиться в этом странном купе, поэтому я прокрадываюсь в узкий коридор и прохожу через шесть или семь одинаковых вагонов, пока не оказываюсь в другом, просторном, с выставленными в несколько рядов столами. Самый большой накрыт на четверых и замощён фарфоровыми тарелками, множеством столовых приборов, салфетками и бокалами. Подхожу к окнам и раздвигаю занавески: поезд движется так быстро (со скоростью 250 миль в час, как нам сказали), что снаружи всё размывается. И только я отворачиваюсь от окна, как ко мне присоединяется Хеймитч.

На лбу у него бинт, но в остальном его внешний вид ничем не отличается от обычного. Он хмурится и с прищуром глядит на меня, словно силясь понять, кто я такой. И тут я осознаю, что Хеймитч не видел, как меня выбрали, да и наверняка был слишком пьян, чтобы это запомнить.

— Пойду вздремну, — несвязно бубнит он мне, после чего возвращается в предыдущий вагон, чтобы уединиться в отдельном купе.

Я сижу за столом и провожу следующие двадцать или около того минут, рассматривая отполированные настенные панели, пока в моём изнурённом разуме плавают беспорядочные мысли об учебниках, комендантском часе, стрекозах, кунжуте и самогоне. Я настолько перевозбуждён, что даже пожалеть себя не могу. Всё сейчас представляет собой один сплошной вихрь непонимания.

Эффи и Китнисс приходят вместе. На Китнисс тёмно-зелёный наряд, который очень ей идёт, а к её груди приколота золотая брошь. Я украдкой смотрю на неё, не желая, чтобы Китнисс подумала, будто я пялюсь: это птица, заключённая в тонкое кольцо. Я не помню, чтобы она была на ней, когда мы стояли на сцене, так что это, должно быть, прощальный подарок. Я уже видел этот мотив раньше — не помню, где и когда — но такая брошь кажется невероятно дорогой для дочери шахтёра.

Эффи широко улыбается мне.

— Где Хеймитч? — спрашивает она.

— Он сказал, что собирается вздремнуть.

— Да, сегодня был утомительный день, — отвечает Эфии, усаживаясь за стол.

Бровь Китнисс приподнимается буквально на миллиметр, перед тем как она сама садится, и я могу прямо прочитать её мысли. Утомительный день для Хеймитча? Разумеется…

Блюда подают нам по очереди. Еда эта необычная: я раньше никогда не ел ничего подобного. Даже праздничная еда — даже во время фестиваля урожая, когда нам присылают мясо из Капитолия — не сравнится с этой. Для Эффи она явно привычна, но я поражён с самого начала уже её цветом. Оранжевый суп, розовые фрукты, жёлтые овощи, белоснежный картофель — и всё это так вкусно, так насыщенно, что я не могу перестать есть, даже когда сыт и когда меня уже тошнит. К тому времени, как я добираюсь до шоколадного торта, каждый новый кусочек угрожает вызвать рвотный рефлекс, но я обязан всё съесть — один за одним. В какой-то момент я обращаю внимание на Китнисс и вижу, что она тоже продолжает наполнять тарелку.

Ближе к концу ужина Эффи отмечает, что у нас хорошие манеры за столом (и я удивлён, потому что чувствую себя ненасытным монстром, не способным себя контролировать), особенно по сравнению с прошлогодними трибутами, которые ели руками, как дикари.

Возникает пауза: мы с Китнисс оба перестаём есть и таращимся на эту женщину. Лицо Китнисс практически кривится в презрительной насмешке. В прошлом году трибутами, как всегда, были дети из Шлака, которых она наверняка знала. Затем — я едва не смеюсь в голос от этого — она демонстративно откладывает вилку и до конца ужина ест руками. В том числе картофельное пюре и шоколадный торт.

Так, когда мы наконец-то заканчиваем есть, Эффи пребывает уже в чуть менее бодром расположении духа и ведёт нас в другой вагон, обустроенный как гостиная, с телевизором, вмонтированным в стену. Начался репортаж с комментаторами Голодных Игр, и сейчас будет обзор Жатвы. «Хеймитчу бы следовало появиться и посмотреть его с нами», — тревожно думаю я. Будучи нашим ментором, он должен помочь оценить наших противников.

Но этого так и не происходит, поэтому мы с Китнисс смотрим обзор в тишине. Я больше фокусируюсь на Жатве из первых четырёх дистриктов. Первый, Второй и Четвертый известны как «профессиональные». В этих дистриктах — неофициально, конечно — детей годами обучают боевым навыкам до того, как они удостоятся чести побороться за право стать добровольцем в Играх. Особенно часто победители являются выходцами именно из Дистрикта-1 и 2, разве что с небольшим перевесом в сторону Второго, на мой взгляд. Ещё профи склонны создавать союзы в первые дни Игр, отбирая ресурсы и охотясь на более мелких соперников вместе. Наблюдать и гадать, где и в какой момент заключительного акта Игр их перемирию придёт конец — вот где кроется самая напряжённая часть. И все радуются, когда до финала доходит непрофессионал, потому что мы все — по крайней мере, жители Дистрикта-12 — на дух не выносим профи. По сути, они капитолийцы: их лучше кормят, больше любят, сильнее балуют на арене. Я пытаюсь вспомнить недавних победителей не-профи, и на ум приходит всего одно имя, не больше. Так что да, человек, который, скорее всего, меня убьёт, будет из той первой тройки трибутов.

Когда я перестаю думать о профи и вновь обращаю внимание на экран, то вижу контрастную пару: огромного парня и крошечную девочку — они из Дистрикта-11, и после них повторяют нашу Жатву. Комментаторы как обычно высокомерны, и чем дольше я смотрю, тем сильнее раздражаюсь. Они воркуют над моментом, когда Китнисс вышла добровольцем, как если бы это было просто милым, а не чрезвычайно мрачным развитием событий. Ещё они принижают наш жест почтения ей, называя его чудным. Затем всё внимание захватывает Хеймитч, совершая рывок и падая со сцены. Все мы, весь наш Дистрикт-12, смехотворны.

— Вашему ментору следовало бы хорошенько поучиться, как держаться перед камерами, — раздражённо фыркает Эффи, когда увеличивают кадр, где она поправляет волосы после приставания Хеймитча. Судя по ракурсу, это, похоже, парик.

Всё сдерживаемое мной напряжение выходит с хохотом.

— Он был пьяным, — говорю. — Каждый год такой.

— Каждый день, — вдруг уточняет Китнисс, которая всё это время молчала. За её голосом скрывается подавленный смешок.

— Как странно, что вы находите это забавным, — шипит Эффи. — Между прочим, ментор — ваша спасательная ниточка для связи с миром во время Игр. Он тот, кто даёт советы, находит спонсоров, чтобы вам присылали подарки. От него может зависеть, будете вы жить или умрёте!

Хеймитч, у которого, похоже, присутствует дар возникать в самое подходящее время, появляется в тот же момент. Он слегка пошатывается, бормочет что-то про ужин, а затем его обильно выворачивает перед собой. На мгновение его озадаченный вид становится почти комичным, но тут его качает вперёд, он поскальзывается на собственной рвоте и приземляется лицом вниз.

— Ну и смейтесь дальше! — пищит Эффи и бросается прочь из вагона.

Мы с Китнисс переглядываемся после её ухода, а затем поднимаемся и тянем Хеймитча за руки. Он весь перепачкан собственной рвотой, и от запаха мой переполненный желудок начинает опасно дрожать. Подхватив с обеих сторон, мы тащим его в ближайший спальный вагон, в который тот входил ранее, и ненадолго останавливаемся.

— Думаю… его лучше положить в ванну, — предлагаю я, поглядывая на чистую постель.

Мы опускаем его в ванну, с брезгливостью отворачивая его так, чтобы не влезть в рвоту спереди, и я задумываюсь о необыкновенно сложившихся обстоятельствах — нет, не об Играх, а об этой конкретной ситуации. За все годы, что я ходил в школу с этой девушкой, я так никогда с ней и не говорил толком, но вот мы здесь, в милях от дома, вместе собираемся раздеть и помыть взрослого мужчину.

Я чуть поворачиваю голову — мы стоим почти вплотную.

— Не беспокойся, дальше я могу сам.

Облегчение на её лице чуть ли не осязаемо.

— Ладно, — отвечает она. — Я могу позвать тебе на помощь кого-нибудь из капитолийцев.

Качаю головой. Надоело подкидывать жителям Капитолия поводы для насмешек над Дистриктом-12.

— Не надо, — говорю я.

Когда она уходит, я осторожно раздеваю Хеймитча и поливаю его душем, пока с его груди и лица полностью не стекает рвота. Во время этой процедуры он едва различимо издаёт какой-то звук или бормотание в знак протеста. После этого я небрежно вытираю его полотенцем, потом тащу к его же кровати и укладываю. Поезд замедляет ход и ненадолго останавливается, и я замираю в дверном проёме купе Хеймитча, недоумевая, что происходит. Но спустя несколько минут движение восстанавливается.

Я возвращаюсь в собственное купе. Моя старая одежда сложена на краю кровати, и какое-то время я задумчиво рассматриваю её, порываясь надеть обратно — перенестись назад во времени в Дистрикт-12. Но мотаю головой, стараясь прогнать мрачные мысли: у меня нет на них времени, нет свободного места.

И от капитолийской одежды, и от той, что из дома, я воздерживаюсь и ложусь голым на огромную кровать. Серьёзно, моя голова и впрямь никогда не касалась чего-либо удобнее. Но размер и необычность такой постели, учитывая обстоятельства, только мешают мне уютно устроиться и уснуть. Мне нужно поспать. А хочется мне рыдать. Но ничего из этого не выходит: я встревожен, напуган, и меня всё ещё немного тошнит. Я не знаю, как подступиться к мыслям о том, что я должен делать, как себя вести, на что мне вообще следует рассчитывать в отношении себя. В конце концов изнурение берёт своё и заставляет мои глаза сомкнуться, и на удивление в эту ночь мне не снятся кошмары — только хорошие сны: о моих братьях и родителях. Из-за этого всё утро после пробуждения я испытываю грусть.

Я одеваюсь, снова выбираюсь из купе и прохожу через спальные вагоны к вагону-ресторану, где уже подали завтрак. Хеймитч тоже там, сидит около гигантского блюда с яйцами, ветчиной и картофелем. Он машет мне, и я сажусь напротив. Вглядываюсь в его лицо: у загорелой кожи сероватый оттенок, а вокруг глаз лёгкие морщинки. Я никогда раньше с ним не общался. Поскольку у него есть деньги, причём недурные, хлеб ему доставляют — это особая услуга. Обычно этим занимался не я, но если всё-таки мне выпадала эта задача, то я всегда попросту оставлял хлеб на крыльце. Хеймитч редко открывал дверь, так как в большинстве случаев был слишком пьян.

Официант молча ставит передо мной кружку, и я думаю, что это, должно быть, кофе, который мне доводилось пробовать от силы пару раз. Но когда я отпиваю напиток, он оказывается кремовым, чистым, насыщенным — этакая тёмная сладость.

— Твою ж мать, — вырывается у меня, и я поражаюсь самому себе. Мама бы ударила меня по губам, услышав такое. — Твою ж мать, — повторяю я. — Ради этого и умереть почти не жалко.

В глазах Хеймитча проскальзывает одобрение — чёрный юмор, похоже, ему по душе.

— Горячий шоколад, — любезно поясняет он.

Прежде чем я делаю второй глоток, из салон-вагона вылетает Эффи. Она наливает себе чашку кофе, а Хеймитч разражается громким смехом.

— Тебе и впрямь не понравилось то, что ты увидела, милая? — спрашивает он у неё, тонко ухмыляясь.

— Безумец! — бормочет она в ответ.

Я перевожу озадаченный взгляд на Хеймитча, а тот пожимает плечами.

— Обычно я не сплю в чём мать родила, но и ты никогда не заявляешься меня будить! — кричит он ей вслед, когда она, залившись краской, выскальзывает из вагона.

Я сам краснею и беру булочку-улитку, чтобы скрыть за ней своё смущение. В этот момент появляется Китнисс, одетая в такой же зелёный наряд, что и в прошлый вечер. Этим утром мой аппетит уже не такой, как вчера, и я просто начинаю отламывать кусочки от своей булочки, не уверенный, что действительно хочу её съесть. Наблюдаю, как Китнисс подают кружку, но она колеблется.

— Это горячий шоколад, — сообщаю я ей. Она осторожно пробует — её глаза широко раскрываются — и затем залпом выпивает всё так быстро, как только может, с нетерпеливым пылом сдувая пар от напитка.

Китнисс приступает к завтраку и прямо как вчера пытается попробовать всё дважды, а что-то даже трижды: яйца, ломтики ветчины, картошку, фрукты. Она пробует апельсиновый сок, клюквенный и завершает всё ещё одной порцией горячего шоколада. Я стараюсь не глазеть на неё в это время — это было бы невежливо. Просто есть что-то странно притягательное в её наслаждении едой. Я не уверен почему; может, это просто вызывает приятные воспоминания о том, как вчера я по-настоящему распробовал еду, впервые на самом деле оказался сыт — даже более чем.

А потом вспоминаю: это старая история — моё желание, моя потребность — убедиться в том, что она не голодает. И всё было ради того, чтобы в итоге оказаться здесь? Из всех крупных, весомых проблем, с которыми я вынужден разбираться в данный момент, эта самая большая и неприятная. Дело не в том, что я должен сыграть в эту Игру и встретить свой короткий, внезапный и жестокий конец. Нет — не только я скоро погибну, но ещё и она, несмотря на все мои возможные попытки это предотвратить.

Я опускаю взгляд на стол, чтобы скрыть свои мысли на тот случай, если возникший на их почве страх покажется на моём лице. Беру ещё одну булочку и пробую макать её кусочки в горячий шоколад. Во рту привкус мела.

Хеймитч берёт стакан томатного сока и завершает свою трапезу, добавляя в него содержимое своей фляги. Впечатляет, как рано он начинает. Но я смотрю на него с раздражением — даже гневом. Мы в часах (если не меньше) езды от Капитолия, и максимум, чему я научился, так это подавлять рвоту. Конечно, это может пригодиться, но неужели мы не заслуживаем хоть немного большего? Уже двадцать три года как дети из Дистрикта-12 погибают под его надзором, а он, похоже, рассматривает эту поездку всего лишь как более увлекательный способ напиться. Я пытаюсь подобрать слова, чтобы донести это до него, но Китнисс меня опережает.

— Так, значит, вы должны давать нам советы? — начинает она аккуратно.

— Вот тебе один: останься в живых, — говорит он и смеётся, как если бы выдал остроумную шутку. Это только с болью напоминает мне о моём последнем разговоре с отцом. Перевожу внимание на Китнисс и ловлю её взгляд на себе за секунду до того, как он ожесточается. Этого достаточно, чтобы вывести меня из себя.

— Очень смешно, — выплёвываю я, выбивая из руки Хеймитча стакан. Тот летит на пол и разбивается с удивительно приятным звуком. А затем добавляю: — Только не для нас.

Ответ приходит ко мне в форме быстрого и очень сильного удара в челюсть. Он сбивает меня со стула, и какое-то время я лежу на полу, оглушённый до звёзд в глазах. Китнисс вскрикивает, и вскоре я слышу громкий звук тяжёлого удара по столу, после чего наступает напряжённая тишина.

— Надо же, — говорит Хеймитч, — неужели в этом году мне попалась пара бойцов?

Я поднимаюсь, потирая челюсть. На столе есть немного льда, и я тянусь за ним, но Хеймитч хватает меня за руку.

— Нет, — возражает он. — Пусть проявится синяк. Так все подумают, что ты связался с другим трибутом ещё до того, как попал на арену.

— Но это против правил.

— Только если они поймают тебя.

Я бы поспорил насчёт разумности подобного, но Хеймитч вдруг кажется таким вовлечённым, что я расслабляюсь на стуле и пускаю всё на самотёк. Дальше он переключается на Китнисс.

— Можешь поразить что-то кроме стола? — спрашивает он её, и только теперь я замечаю, что её столовый нож воткнут остриём в скатерть. Китнисс вытаскивает его, кидает в стену и попадает чётко в шов между двумя панелями. Я ещё никогда не был так ею впечатлён, и это о многом говорит.

Хеймитч поднимается и выходит на середину вагона.

— Встаньте здесь, вы оба.

Мы слушаемся; стоим бок о бок, пока он кружит вокруг, тыкает нас, щипает за плечи, хватает за подбородки и вертит наши головы, рассматривая лица.

— Не так уж безнадёжно, — заключает он. — Вроде даже в форме. А как стилисты до вас доберутся, так и симпатичнее станете.

Это грустное напоминание о том, что Голодные Игры являются не только соревнованием мастерства, но ещё и конкурсом популярности в некотором роде. Богатые капитолийцы выступят спонсорами для определённых трибутов: тех, кто им понравится, а также тех, на кого они поставят с расчётом выиграть пари — и будут отправлять им подарки на арену: еду и оружие, например.

Хеймитч вздыхает.

— Ладно, договоримся с вами так. Вы не будете мешать мне выпивать, — он выставляет палец перед моим носом, — и я останусь достаточно трезвым, чтобы помогать вам. Но вы должны беспрекословно меня слушаться.

Такая сделка может обернуться против нас, но это лучше, чем ничего. Я бросаю взгляд на Китнисс и говорю:

— Идёт.

— Ну, так помогите нам, — говорит Китнисс и только начинает заикаться о стратегии, как Хеймитч поднимает руку.

— Не всё сразу. Уже через пару минут мы прибудем на станцию, и вас доверят стилистам. Вам явно не понравится то, что они с вами сделают, но не сопротивляйтесь.

Китнисс начинает возражать, но он снова её перебивает, и я дальше особо не вслушиваюсь. Через пару минут? Моё сердце пропускает тяжёлый удар. Хеймитч трясёт головой, будто прочищая её, и покидает вагон-ресторан. Едва он уходит, как за занавешенными окнами темнеет, и вагон погружается в полный мрак. Если мы и впрямь в минутах от вокзала Капитолия, то это, должно быть, длинный туннель, который проходит через горы к востоку от города.

Вскоре неожиданно возвращается свет, и поезд начинает сбавлять свой ход. У нас будто мысли сходятся, и мы с Китнисс одновременно подбегаем к окну и раздвигаем занавески, чтобы увидеть его — Капитолий. За окном он заполняет всю верхнюю часть над горизонтом: мы видим высокие здания, сгруппированные рядами и простирающиеся прямо отсюда в туманную даль. Те, что ближе к нам и нависают над длинной низкой станцией, относительно невысокие: от пяти до семи этажей в высоту. Некоторые из них, похоже, сделаны полностью из прозрачного стекла, отражающего яркое голубое небо. Другие же каменные, покрашенные в неоновые цвета: розовый, желтый, зелёный. Вот здесь-то, думаю, Эффи и будет выглядеть естественно, на своём месте. Между железнодорожными путями и станцией уже собралась огромная толпа людей. Их лица прижаты так близко друг к другу, что мне кажется, по количеству их тут не меньше всего населения Дистрикта-12, уместившегося на городской площади в День Жатвы.

Когда мы почти останавливаемся на подходе к станции, люди, столпившиеся у путей, начинают указывать на нас и активно нам махать. Я замечаю лица, похожие на маски с толстым слоем косметики; с накладными ресницами, длина которых выходит за мыслимые пределы; с кожей розового, зелёного и пурпурного оттенков. Китнисс отходит назад, будто их вид вызывает у неё отвращение, а я сглатываю и улыбаюсь, маша им рукой в ответ. У меня нет боевых навыков, поэтому мне остается только надеяться на популярность среди масс.

Толпа исчезает, когда мы прибываем на станцию, я вздыхаю и перевожу взгляд на Китнисс, которая с любопытством смотрит на меня.

— Кто знает? Среди них могут быть богачи.