Парагвайский вариант (джен)

Карлос развил кипучую деятельность, которая позволила ему немного отвлечься от беспокойства по поводу сына. Он публично объявил о возобновлении своей юридической практики и тут же получил клиентов в лице родственников тех узников режима Франсии, что томились в тюрьмах. Зачастую у заключённых не было даже формального обвинительного документа. За что они сидели, порой знал лишь покойный диктатор. Или, что ещё хуже, все точно знали, что никакой вины за этими людьми нет. Например, восемнадцать торговцев из провинции Санта-Фе. По приказу Франсии их схватили и посадили в тюрьму в ответ на захват властями провинции Санта-Фе корабля с грузом оружия, следовавшего в Парагвай. И поскольку ни корабль, ни груз так и не были возвращены Парагваю, они сидели в тюрьме по сей день. То есть уже 17 лет. Здесь не было ни тени законности, даже революционной.

Но диктатор не только сажал без суда, он и выпускал на свое усмотрение. Шестого января прошлого года по случаю своего дня рождения Франсия распорядился отпустить сразу сто заключённых. Увы, торговцам из Санта-Фе не повезло попасть в их число.

Так что Лопесу удалось освободить тех из них, кто дожил до этого дня. Это не осталось незамеченным, хотя заслугу поспешили приписать себе главари хунты.

Карлос продолжил начатое. За совершенно символическую сумму он составлял прошения об амнистии, пересмотре или хотя бы ознакомлении с материалами дела и шёл на Пласа-де-ла-Консепсьон в здание «Кабильдо» — официальную резиденцию верховной власти.

Несколько десятков узников освободить удалось. Но очень скоро он начал раздражать хозяев жизни своими требованиями. Ведь именно они сажали тех, на кого укажет Супремо. Офицеры хунты относились не к армии, а к полиции, как и глава города. В конце концов Карлоса перестали пускать в здание, и по городу эта новость тут же распространилась.

Лопес, довольный этим, начал новый процесс. На этот раз он стал добиваться выплаты долгов, которые имелись у казны перед служащими и накопились ещё при жизни Франсии. Так как его больше не пускали в Кабильдо, он поставил стол и стул прямо напротив дверей, и все его клиенты могли быстро выбегать к нему за консультациями.

С точки зрения результативности результат был ничтожен: всего несколько удовлетворённых исков. Но с точки зрения повышения известности и популярности ход оказался удачный. Весь Асунсьон судачил.

Так прошёл октябрь и ноябрь. От Базилио не было ни слуху ни духу. Дважды в Пирапью посылали Санчо, но тому не дали пообщаться с Франциско, уверив, что прогресс в излечении очевиден, и что вскоре он вернётся в семью. И вот уже настал декабрь, и терпение Лопеса иссякло. Он снова одолжил двуколку, но запряг не ленивого ослика, а нормальную лошадку, и доехал до Пирапью за день.

Подоспел он как раз к вечерней мессе, которую вёл брат, и не скрываясь зашёл в зал. Брат его, очевидно, заметил, судя по тому как он сбился, когда читал очередной стих из Евангелия. Когда служба закончилась, он махнул рукой, зовя Карлоса проследовать за ним.

— Здравствуй, — просто сказал Базилио. — За сыном?

— Надеюсь, он жив? Ты его не сжёг на костре? — несмешно пошутил Карлос.

— Жив, — сухо ответил священник и уверенно зашагал к кельям.

Подойдя к одной из дверей, он остановился, собираясь что-то сказать, но, видимо, передумал и просто открыл дверь.

«Она не заперта, — отметил про себя Карлос. — Значит, брат больше демона не боится».

В полумраке кельи, в углу на табурете, сидел Франциско. Свет лампы в руке Базилио осветил лицо мальчишки, оставляя всё помещение в тени.

— Сын! — позвал Карлос. Но фигура оставалась неподвижной.

— Франциско, — повторил он, подошёл ближе и присел на корточки.

Ужас начал заполнять душу Карлоса Лопеса. Взгляд сына не выражал ничего. Он был абсолютно пустым, без проблеска узнавания или каких-либо эмоций. Он не реагировал на прикосновения и никак не отреагировал на объятия, в которые схватил его отец.

— Что ты с ним сделал? — глухо прорычал Карлос.

Базилио внешне был спокоен и отвечал ровно, без эмоций:

— Битва была тяжёлой. Демон заставлял твоего сына лгать и притворяться. Его не беспокоило, что будет с вместилищем, и оно пострадало.

Карлос гневно вперился в брата.

— В чём был виновен мой сын? За что ты сделал его таким?

— Такова была воля Господа. Как сказано в Евангелии от Петра: «Как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуйтесь». Его страдания полностью очистили его душу. Он сейчас для Господа нашего подобен ангелу.

Губы Карлоса дрожали от сдерживаемых слёз и богохульств. Он снова обнял сына и сильно прижал его к себе. А потом поднял на руки и понёс в бричку.

— Подожди до завтра, — предложил Базилио. — Темно уже.

— Ноги моей больше не будет здесь.

При свете лампы и луны Карлос увидел то, чего не заметил в темноте кельи. На запястьях подростка были отчётливые отпечатки кандалов. С замиранием сердца Карлос задрал рубашку и увидел следы ещё красных рубцов на коже ребёнка. Тихий вой сам собой вырвался из груди мужчины. Он рывком усадил равнодушного сына в кузов брички и взялся запрягать лошадь, которую добрые францисканские братья уже выпрягли и поставили в стойло. Лошадка была недовольна тем, что её оторвали от кормушки и брыкалась. Но Лопесу надо было сорвать на ком-то свою злость, и не повезло как раз коняшке.

— Он не всегда такой, — произнёс стоявший с неизменно непроницаемым лицом Базилио. — Как правило, он может вполне обслуживать себя и даже общаться. Но такие состояния, как сейчас, у него часты. Так что следи за ним. И если дух злой проявит себя ещё раз — дай знать.

Карлос затянул ремешки на недоуздке, расправил вожжи и уселся рядом с сыном. Из его души рвалось множество слов, но он волевым усилием заставил себя молчать. Он скажет всё, что надо, потом, когда разум его будет холодным и ясным. А пока темнота тропической ночи встретила его за воротами обители криками обезьян и запахами трав.

Ущербной луны едва хватало, чтобы различать ленту дороги перед собой. Через час показался знакомый мост над ручьём, где не так давно купались голые гуарани. Лопес свернул с дороги и направил бричку в знакомую деревушку.

Перепуганная собачка тут же разбудила всех поселенцев, и многие любопытные жители выглянули посмотреть, что случилось. Увидев недавнего знакомца, все расслабились, а староста тут же увёл гостей в свой дом, где и предоставил место для сна.

Долго не мог уснуть Карлос. Он разнуздал лошадь, дал ей вволю пощипать сочной травы, а сам всё сидел и смотрел на Млечный Путь, мысленно вопрошая Бога.

Тот ничего не ответил.

* * *

Домашние были в ужасе от того, что случилось. Мать винила себя в произошедшем, ибо она помнила, что сама настаивала на экзорцизме. Братья и сёстры смотрели на бесчувственного и неподвижного Франциско со страхом и непониманием. Вот именно сейчас он им казался одержимым демоном, а не тогда, когда делал игрушки и рассказывал новые, необычные сказки.

С тяжёлым сердцем Карлос вернулся к своим заботам.

Спустя неделю подвернулся ещё один повод пошатать правящую хунту. На этот раз с помощью Убальды Гарсия де Франсия — незаконнорождённой дочери диктатора. Которую тот никогда не признавал официально, но всегда выделял из всех и баловал, насколько мог это делать столь бессердечный человек. Он даровал её матери свой старый дом в пригороде Асунсьона, местечке Ибирай.

Но одному члену хунты захотелось прибрать к рукам имущество Супремо, и двум женщинам велено было убираться из дома в течение пяти дней. Три уже прошли, и женщины не знали, что делать.

— Убальда, — усмехнулся Карлос. — У тебя же хорошие отношения со всеми, кто носит золотой гребень?

— Конечно, — удивилась Убальда, которая была негласной покровительницей всех парагвайских проституток.

Однажды, по молодости, она, не в силах утихомирить свою страсть, начала торговать своим телом чуть ли не на ступенях его резиденции, совершенно не стесняясь всемогущего Супремо. Наверное, это был своего рода бунт против отца, который отказался её признать. Ханжи тут же донесли ему, чем занимается его «служанка» — кем она числилась официально. На что Супремо, видимо, в пику недобитой тогда ещё испанской оппозиции, объявил, что проституция — это благородное и достойное занятие. И повелел всем дамам лёгкого поведения носить в качестве отличия золотой гребешок в волосах.

Цинизм распоряжения был в том, что такой гребень был традиционным знаком отличия благородных испанских дам, так что из их причёсок он исчез мгновенно. А девки ужасно веселились по поводу такого признания своей профессии, и Убальду чтили как свою покровительницу. Та уже давно перебесилась и не практиковала такой род заработка, но в памяти сестёр по опасному бизнесу по-прежнему жила.

— Я честно тебе скажу. Пока эти тупицы у власти, ни о какой законности можно и не мечтать, — улыбнувшись, продолжил мысль Карлос. — Но у тебя есть невероятная сила, способная их заставить себя уважать.

Карлос замолчал, наслаждаясь удивлением клиентки.

— Объясни ситуацию девочкам и попроси их прекратить обслуживание хунты и всех их подпевал. Всех вообще. Пусть тот, кто хочет платной любви, каждый раз произносит фразу: «Я не поддерживаю правительственный совет Ортиса». Вот увидишь. К тебе прибегут уже через пару дней с извинениями.

Убальда расхохоталась от всей души. Она даже запрокинула голову, и вся её пышная грудь ходила ходуном от хохота.

Отдышавшись и оттерев слёзы с покрасневшего лица, женщина поднялась из-за стола.

— Я сделаю именно так, как ты сказал. Спасибо, Карлос. Буду рада оказать тебе какую-нибудь услугу.

И она бросила на него характерный блудливый взгляд.

Карлос поднял ладони в шутливом испуге.

— Ты ничего мне не должна.

И тут в кабинет влетел Венансио и быстро оглядел все углы.

— Что случилось? — нахмурился отец.

— Франсиско пропал, — хлюпнул носом сын.

— Как пропал! — удивился отец, позабыв о клиентке. — Что ты такое говоришь?

— Он сидел под навесом, как всегда, а потом мы побежали за собакой, и когда вернулись, его уже не было.

Лопес вскочил и помчался было во двор, но, увидев Санчо, ведущего за руку Франциско, успокоился.

— Шёл по улице, — ответил на невысказанный вопрос слуга. — Куда глаза глядят.

Франциско усадили на стул, и тот равнодушно сел, бессмысленно уставившись в одну точку.

— Дева Мария! — послышался испуганный возглас за спиной Карлоса. — Что с ним?

Лопес обернулся, и тень недовольства промелькнула по его лицу. Он не хотел бы, чтобы о его семейных проблемах судачил весь Асунсьон. Но отдавал себе отчёт, что шила в мешке не утаишь.

— Болен он, — коротко пояснил Карлос. — Перестал что-либо чувствовать. Обычно просто сидит или лежит молча. Кататония. Врачи ничего не могут сделать. (1)

Он развёл руками.

— Такие дела.

Убальда присела на корточки рядом с подростком. Погладила его по голове, провела рукой по щеке, пристально глядя в глаза. А потом, неожиданно, чувственно поцеловала его в губы.

Карлос опешил и хотел было вмешаться, но его остановили слова:

— Я попытаюсь вернуть ему чувства. Дайте мне место и время.

— Сейчас? — растерянно спросил Карлос.

— А чего тянуть? — грустно улыбнулась Убальда. — Или получится, или нет. Но надо попробовать.

Карлос резко выдохнул и двинулся на выход из кабинета, подталкивая Санчо и Венансио.

— Попробуй, — бросил он и закрыл дверь.

Дверь оставалась закрытой довольно долго. Лопес всех разогнал, объяснил жене, что происходит, и уселся ждать. Он испытывал странные чувства, в которых совершенно не мог разобраться. Примерный католик в нём боролся с каким-то анархистом и победа была неочевидна.

Наконец дверь скрипнула, и из отцовского кабинета вышел удивлённый и взъерошенный Франциско.

— Папа? — медленно, словно во сне, произнёс он.

Это были первые слова с момента возвращения из Пирапью. Отец бросился к нему и стиснул в объятиях.

— Франциско, родной мой. Как ты себя чувствуешь?

Мальчик и хотел бы ответить, но не мог. Ему не хватало воздуха в лёгких, столь сильны были объятия. Ответ пришёл со стороны.

— По крайней мере, он себя чувствует, — улыбаясь, заверила радостного отца Убальда, поправляя одежду и застёгивая монисто.

— Ты просто наша спасительница, — выпустил наконец отец из своих объятий Франциско. — Я для тебя всё что угодно готов сделать.

Убальда повторила его давешний жест ладонями и тоже сделала испуганный взгляд.

— Ты ничего мне не должен.

В зал торопливо вошла жена и недоверчиво посмотрела на Франциско, который с удивлением озирался по сторонам. Поняв, что терапия женской лаской помогла, она тоже бросилась тискать сына и благодарить гостью. И её не отпустили, пока не отметили радостное событие выздоровления Франциско большим и шумным застольем.

* * *

Но радость была преждевременной.

Франциско всё равно вёл себя ненормально. Все его реакции были заторможенными. Между вопросом и ответом иногда проходили часы. Проявились странные привычки. Например, он мог есть только сидя за конкретным участком стола и нигде иначе. Очень часто он совершал монотонные движения — раскачивался всем телом или покачивал рукой или ногой. Мог ходить по кругу или неподвижно стоять. Но при этом откликался и не сопротивлялся, когда его куда-то вели или меняли ему позу. Он был послушен, как комок тёплого воска.

В церковь он ходил без особого удовольствия. Напрягался и сильно сжимал руку отца при входе в храм. Молитвы он не произносил, но крестился без остановки всё время, пока шла служба. Это сначала вызывало недоумение у соседей, но потом слухи просочились, и все стали взирать на это с сочувствием.

И вроде бы семейство Лопесов начало привыкать к такому положению дел, как на Рождественской мессе приступ случился снова. Стоило семье прийти на богослужение и занять скамейку, как Франциско тихо и незаметно одеревенел.

Женские чары Убальды на этот раз не помогли, как она ни старалась.

— Может, это я стала холодной коровой? — вопрошала она, плача на плече у Хуаны Карлос. — Я найду для него самую огненную девчонку Асунсьона!

Но Карлосы решили, что пока не надо. Пусть время поработает над сыном. То, что он не безнадёжен, они уже узнали, и это немного примиряло их с действительностью.

В январе хунта разразилась указом об отмене запрета на въезд иностранцев.

Вроде бы благое дело, но подоплёкой было желание членов хунты красиво потратить деньги казны. Это было понятно всем без пояснений. Особенно солдатам, которым на месяц задерживали жалование. Что оказалось большой глупостью со стороны хунты. В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое января капитан Хосе Доминго Окампос и его друг — лейтенант Ромуальдо Дуре — подняли своих солдат и арестовали членов хунты прямо в их домах. Асунсьон встретил утро уже с новой хунтой, в которую в течение дня вошли: текущий мэр города Хуан Хосе Медина и судья Хосе Габриэль Бенитас. Кстати, тоже родственник. Бенитас был из семьи Каррильо и приходился дядей Хуане, жене Карлоса Лопеса.

Первый же декрет новой хунты, оглашённый с балкона Кабильдо, извещал о преступлениях предыдущей власти. Их обвинили в растрате тридцати тысяч песо. Сумма огромная при фактическом бюджете страны примерно в двести тысяч. Правда, на что можно было потратить такие деньги в городе, было непонятно. Тем не менее у жителей новая хунта вызвала некоторый энтузиазм, и люди с интересом принялись ждать.

Карлос был несколько раздосадован. Этот переворот случился раньше предсказанного сыном и поломал его собственные планы. Он буквально на три дня опередил заговор офицеров армии во главе с Мариано Роке Алонсо, с которым Лопес поддерживал тесную связь через брата-кавалериста. Путч пришлось отложить. Народ бы не понял такой чехарды.

А пока что Лопес принял участие в судебном процессе над предыдущими узурпаторами в качестве адвоката Поликарпо Патиньо. А случилось это так.

Через неделю после переворота Карлосу передали записку с просьбой прибыть в казармы, где под замком сидели сами деятели бывшей хунты и несколько десятков человек из их окружения, взятых под арест деятельным судьёй Бенитасом.

Как оказалось, старый законник решил соблюсти процедуру, и каждому было предоставлено право на защиту в суде. Разумеется, за свой счёт. До общественной защиты юридическая практика не только испанских колоний, но и метрополии ещё не доросла. Патиньо от предложения не отказался и выбрал Лопеса.

В одиночной камере кроме топчана ничего не было. Поликарпо Патиньо вскочил при звуке отпираемой двери и замер, увидев Карлоса. Они не были друзьями. Их ничто не объединяло, даже возраст. Поликарпо было всего тридцать лет, а Лопесу почти пятьдесят. Впрочем, лично Лопесам Патиньо ничего плохого не сделал, так что выбор защитника для него был оправдан. Вот только стоит ли самому Карлосу возиться? Пока непонятно.

После формальных приветствий начал говорить Поликарпо:

— Я знаю, что у вас нет оснований мне помогать, по крайней мере, делать это искренне и нелицемерно. Но я надеюсь на ваше чувство справедливости. Ведь в предъявленных обвинениях я не виновен. Через мои руки не проходили деньги, хотя да, я признаю, что именно я начислял штрафы и размеры компенсаций тем, кто вызвал гнев Супремо. Прошу, помогите мне. Мне не на кого больше надеяться.

— Наивно было думать, что Супремо бессмертен, — пожал плечами Карлос. — Не рядись в белые одежды, Поликарпо. Конфискованные поместья удивительным образом иногда становились твоими, или твоих людей.

— Я не крал их. Да, я пользовался своим положением и брал их в аренду. Но они не моя собственность, — возразил Патиньо. — А то, что есть у меня, подарено Супремо. Я имею подтверждающие бумаги на имущество.

— Это аргумент, — кивнул Карлос. — Но если я и возьмусь за твою защиту, я не буду делать этого бесплатно. Надеюсь, ты сделал себе заначку на чёрный день? Он настал.

— Некоторые накопления у меня есть. Я их отдам вам, ибо мёртвому они мне не пригодятся, — сел на топчан Патиньо и уткнулся лицом в ладони. — А меня терзает чувство, что я отсюда не выйду.

«Чувства тебя не обманывают», — подумал Лопес, вспоминая пророчество сына о судьбах всех путчистов. По его словам, Поликарпо сам повесится в камере на ремне от гамака.

«Но здесь нет гамака. Неужели сын ошибался в пророчестве? Или это уже я чуть изменил ход событий своими действиями? Те же даты переворота не совпали...»

Наконец, Лопес отвлёкся от своих мыслей.

— Деньги — это, конечно, хорошо, — произнёс он вслух. — Но, право слово, я не нуждаюсь. И политический аспект защиты вас на суде меня волнует больше. Так что я ещё не решил.

Патиньо взглянул на него с грустной улыбкой.

— Ну да. Я жалею, что вы с Алонсо опоздали.

Лопес вопросительно выгнул бровь.

— Многие мои люди по-прежнему мне верны. А многие информаторы по-прежнему готовы сообщать мне маленькие тайны своих хозяев. Я готов передать тебе всю мою сеть как будущему правителю Парагвая. Хотите знать, кто был ушами и глазами Супремо в вашей семье?

Карлос замер. Неприятное чувство холодком обдало его. Круг подозреваемых был невелик, но никто не казался предателем.

— Ну, — наконец произнёс он. — Скажи мне это.

— Обязательно! Как только окажусь на свободе, — усмехнулся Патиньо, видя, что вопрос этот собеседника задел. — Таких полезных людишек у меня сотни. Даже тысячи. Вся эта сеть может стать вашей…

— Я сомневаюсь, что сеть эта уцелеет, — перебил его Карлос. — Твой дом уже обыскали и все твои бумаги уже изъяли. Если ты рассчитывал передать их мне, то ты опоздал.

— Ну не полный же я дурак, чтобы хранить всё в записях, — усмехнулся Поликарпо. — Если бы всё было организовано таким образом, то я лично имел бы для Супремо меньшую ценность, чем если бы всё это хранилось здесь.

И Патиньо постучал себя по голове.

— Разумеется, доносы в моём архиве лежали. И очень много. Но, как правило, это письма не от моих людей, а от тех, кто пытался решить свои мелочные вопросы руками Диктатора. И моими руками. И среди адресатов — много уважаемых людей города. Сам судья Бенитос в том числе. Так что, думаю, бумаги уже сгорели. Но я могу для вас, уважаемый дон Карлос, составить списочек кураторов в регионах, которые уже непосредственно общались с информаторами. Этого знания ни у кого нет.

Лопес задумался. Всё это выглядело как предложение испачкаться в той же субстанции, которой были смазаны шестерёнки власти в Парагвае последние двадцать лет. И нельзя сказать, что эта смазка не нужна. Но стоит ли использовать старую? Может, лучше создать свою? С нуля.

Видя колебания собеседника, Патиньо решил разыграть козырь.

— Я знаю подлинную историю, произошедшую с вашим сыном, — произнёс он негромко, — и сочувствую вам.

— Что мне от вашего сочувствия? — напрягся Лопес.

— А если я предложу решение проблемы? Я по крови кечуа. И не просто кечуа, а потомок касиков и шаманов. Я знаю, как и кого надо просить, чтобы не отказали и помогли по-настоящему. Даже испанцу. В горах всё ещё есть очень сильные пако. Они знают, что делать, когда дух забывает дорогу домой. Это то, что случилось с твоим сыном.

Лопес яростно взглянул на Поликарпо и воскликнул:

— Мне недосуг слушать байки. Ты ничего не знаешь и пытаешься меня обмануть.

Он развернулся, чтобы выйти.

— Дух твоего сына говорит тебе о будущем и прошлом? Заблудшие духи иногда умеют это.

Лопес невольно остановился.

— Его можно отпустить. Это делали и раньше. Смогут и сейчас, хотя знатоков с каждым поколением становится всё меньше.

— Ты думаешь, я доверю своего несчастного сына такому проходимцу, как ты?

— Зачем? — удивился Поликарпо. — Я только помогу найти нужного человека. Сына пусть везут твои люди. Они же есть у тебя? Ну или у твоей родни. Я выполню обещание и больше в Парагвай не вернусь. Так что всё останется тайной для любителей бичевать детей под разговоры о боге.

Лопес, не ответив, вышел из камеры.

Подозрения и сомнения терзали душу Лопеса, пока он шёл домой. Хоть и мало кто знал в полном объёме суть произошедшего с сыном, но остановиться на ком-то конкретно Карлос не мог. Каждый мог быть предателем. Даже жена. А успокоить душу порцией правды мог только приговорённый к смерти Патиньо.

Кроме того, предложение Патиньо было одним из тех вариантов, которые Карлос сам обдумывал неоднократно. Он был наслышан о таинственных практиках шаманов империи Инков. Но как до них добраться, он не знал и планировал заняться этим сильно позже. Но случай представился прямо сейчас. Если он не воспользуется им, то будет жалеть. Франциско заслуживает того, чтобы ему помогли поскорее.

На следующий день Патиньо принесли записку:

«Я выступлю в твою защиту. Но не гарантирую результата».

* * *

Карлос оказался прав.

Несмотря на то что улик против Патиньо не было никаких, он всё равно оставался главным обвиняемым в исчезновении пяти бочек серебра на сумму 14 250 песо. Почему? Потому что, как выяснилось, деньги пропали ещё до смерти Супремо. Работники казначейства указывали, что по письменному приказу Хозяина эти средства были выданы именно Патиньо. А то, что диктатор их получил, известно только со слов самого обвиняемого. В доме Хозяина денег так и не нашли.

По словам Патиньо, эти деньги предназначались для подкупа губернатора соседней аргентинской провинции Корриентес Педро Ферре. Однако проверить это не представлялось возможным.

Разбирательства длились неделю и завершились довольно мягким приговором. Все члены хунты были приговорены к конфискации имущества на сумму растрат и к пожизненной ссылке в деревни. Но вот с Патиньо разговор был далёк от завершения. Лопес видел огонь в глазах судьи и понимал: с Патиньо «снимут кожу» в поисках денег Супремо и в жажде мести. Об этом Карлосу уже намекали, объясняя, что его красноречие бесполезно.

«Видимо, если не вмешаться, Поликарпо действительно повесится, — думал Лопес. — А это во-первых, несправедливо. А во-вторых — мне невыгодно».

И Лопес решил действовать.

Через несколько дней трое гаучо нагло похитили Патиньо прямо по пути из казарм к Кабильдо. Солдат охраны они сбили своими рослыми лошадьми и, перекинув заключённого через седло, скрылись без следа за окраинами Асунсьона.

Розыск ничего не дал.

В тот же день беглеца переправили на правый берег Параны и спрятали на одном из государственных коневодческих поместий, где директором работал муж одной из сестёр Карлоса Лопеса. Через неделю маленький конвой — трое гаучо, сам беглец, мальчик и старик Санчо — тронулся в путь. С собой у каждого было по две вьючные лошади: они везли не только припасы, но и подарки шаманам кечуа.

А в оставленном городе продолжали бурлить страсти. И, опять нарушая предсказание, 3 февраля, во время праздника в честь святого покровителя страны — святого Бласа, вторую хунту свергла третья — в составе Мариано Роке Алонсо и Карлоса Лопеса. Народ действительно воспринял это с недоумением, но новая хунта сразу же зашла с козырей: объявила дату Национального конгресса и начала сбор депутатов. Так что приближалось окончание периода беззакония. И это всех радовало.

(1) Кататония — это психопатологический синдром, который характеризуется нарушением двигательной активности и поведения пациента. Она может проявляться как в форме ступора, так и в форме возбуждения.

(2) Во времена правления Хосе Гаспара Родригеса де Франсии из конфискованных латифундий были созданы «estancias de la patria» (государственные поместья). Они использовались для выращивания сельскохозяйственных культур, таких как хлопок, табак и кукуруза, а также для разведения скота. Согласно данным из исторических источников, к моменту смерти Франсии в 1840 году в Парагвае насчитывалось около 400 государственных латифундий.

(3) Праздник Сан-Блас (Fiesta de San Blas) отмечается в Парагвае 3 февраля в честь святого покровителя страны, Святого Бласа (San Blas). Согласно легенде, он был епископом Себастии (современная Турция) в IV веке и известен своими чудесами исцеления. В Парагвае его почитают как защитника от болезней горла и покровителя ремесленников.