Цветочная лихорадка (гет)

«Любовь, о которой никто не знает, — самая мучительная.»

— Сэй Сёнагон

༺~ [❁] ~༻

Больничная палата была слишком чистой, чтобы быть утешительной. Гермиона сидела у окна. Вокруг — гладкие, стерильные стены, на столике — чайник, который давно остыл, и сборник японских мифов, тот самый, о котором она просила. Полумна Лавгуд принесла. Села рядом ненадолго. Сказала, что всё будет хорошо. Что Рон волнуется, Гарри молчит, а профессор Макгонагалл вроде как даже молилась.

Но это всё было далеко.

— Спасибо, — прошептала Гермиона, взяв книгу.

— Ты же не просто так её хотела, да? — спросила Луна, всматриваясь в её лицо.

Гермиона покачала головой.

— В ней есть сказание. Я… просто хотела убедиться, что это не бред.

Лавгуд молчала. Смотрела в её глаза. Понимала, но не лезла. И от этого хотелось рыдать.

— Это как проклятие, — продолжила Гермиона.

Полумна лишь встала и обняла её, тихо, крепко. Когда она ушла, Гермиона раскрыла книгу. Нашла иллюстрацию: девушка с открытым ртом, из которого вырываются цветы.

Подпись:

«Безответное чувство — это цветок, который пускает корни в лёгких и растёт, пока ты молчишь».

Она закрыла книгу, прижала к груди и впервые за последние дни разрыдалась. Слёзы не приносили облегчения, только жгли кожу. Она вытерла глаза тыльной стороной ладони и пролистала до нужной главы: «Ханахаки — болезнь несказанной любви».

«В старых селениях говорили: если не сказать — вырастет. Если не забыть — пустит корни.»

На иллюстрации был нарисован юный парень с растрёпанными волосами и цветами, выходящими из его щёк. Лепестки падали на землю, где уже образовался маленький сад из боли. Она вспомнила ту первую волну кашля. Привкус сирени и крови. Густой, сладкий, почти медовый, но с привкусом железа. Думала, что простыла, устала. А оказалось…

«Болезнь чаще поражает девушек. Иногда мужчин. Официально не признана Министерством Магии Японии, но проклятые целители считают её чистым магическим правдолюбием. Один из редких случаев — болезнь, вызванная остаточной амортенцией или зельем с нарушенной структурой. В таких случаях чувства заражены алхимией, но могут стать настоящими. Так начинается влюблённость, организм выбирает объект из-за химической фиксации, но магия даёт почву, и семя пускает настоящие ростки. Согласно древним записям целителей с Востока, болезнь Ханахаки принимает форму цветов, индивидуальных для каждого болеющего. В одних случаях цветы отражают внутреннюю суть страдающего, в других напрямую связаны с образом объекта любви. Цветы могут быть: теми, что любит сам влюблённый; теми, что любит объект его чувств; или теми, что символизируют само чувство: нежность, стыд, невозможность, влечение, отвращение, одержимость. Таким образом, каждый случай Ханахаки уникален. Цветы — это не просто болезнь. Это диагноз чувств, зашифрованный в лепестках. В древних деревнях верили: тот, кто выкашливает цветы, уже принадлежит небу. Он как сад: цветёт, умирая.»

Гермиона закашлялась. Сначала тихо. Потом с хрипом, таким, будто что-то царапает внутри. Она попыталась сглотнуть, но не смогла. Грудь сдавило. Мир наклонился. Гортензии, знакомые уже до отвращения, вырвались с кровью наружу. На страницу.

Капли — алые, густые. И лепестки. Фиолетовые, как закат перед грозой. Они распластались на бумаге, как исповедь, которую уже не стереть.

Гермиона, в панике, вытерла ладонью страницу, но только размазала. Чернила, кровь, лепестки — всё слилось. И на странице остались полосы, похожие на отпечатки внутренних органов. Или крыльев бабочки. Или открытого лёгкого, разрезанного вдоль.

Она замерла. Книга шептала. Цветы — это диагноз чувств, зашифрованный в лепестках…

В этот момент дверь палаты приоткрылась.

— Гермиона? — раздался голос Мириам.

Гермиона не обернулась сразу. Она сидела, прижав ладонь к груди, пытаясь дышать. Пытаясь спрятать всё.

Но Мириам уже видела. Увидела книгу, кровь, размазанные лепестки, лицо Гермионы.

— Прогрессирует? — спросила она спокойно, как хирург перед операцией.

Гермиона кивнула.

— Быстрее, чем вы говорили.

Мириам подошла, присела рядом. Взяла книгу, аккуратно перелистнула испачканные страницы.

— Ты читала про индивидуальность цветов? — мягко спросила она.

— Да, — кивнула Гермиона. — И я вспомнила, что он однажды сказал, что любит гортензии, я тоже их люблю...

Мириам ничего не ответила. Только посмотрела на неё долго, с пониманием, которое бывает у тех, кто видел такие цветы раньше.

— Это не просто совпадение, Гермиона, — прошептала она. — Ты болеешь им по-настоящему.

И в этот момент Гермиона почувствовала, что слёзы снова подступают. Не от боли, а от невозможности объяснить, почему именно он. И почему теперь слишком поздно.

Это случилось на лестнице, между вторым и третьим этажом. Она держала в руках четыре книги, две из них про прорицания, две по архаичной грамматике древнеэльфийского. Он шёл навстречу, молча. С мантией, развевающейся позади, с тенью вечного превосходства на лице.

Драко Малфой. Они не сталкивались, Хогвартс был большим. Но в тот день — да. Гермиона оступилась. Неудачно. Камень под ногой, ткань мантии, вес книг — всё сложилось в один глупый момент. Она почти упала. И он… поймал. Рефлекторно. Почти раздражённо. Но его рука легла на её запястье — тёплая, неожиданная, настоящая. Гермиона подняла глаза. Их взгляды встретились. Он хотел что-то сказать, язвительное, привычное, наверняка со словом «грязнокровка». Но замолчал. На секунду. В этой секунде не было вражды. Только что-то безымянное. Как трещина в стекле.

— Осторожнее, — пробормотал он низким голосом, почти не своим.

И ушёл. Не оглянулся. Просто… ушёл.

А она так и стояла с книгами в руках, с тем странным ощущением в пальцах, будто они запомнили его касание. Будто кожа стала тоньше. Будто под ней начали прорастать корни, а в это время в ней реально прорастал яд, болезнь, цветы.

— Если ты согласна на оперативное вмешательство, — начала Мириам, пододвигая к ней тонкую папку из пергамента, — тебе нужно подписать это.

Гермиона смотрела на лист, как на приговор. Потому что понимала всё слишком хорошо.

— И после… я перестану… — голос сорвался, она сглотнула, — ...чувствовать?

Мириам кивнула.

— Полностью. Ты больше не будешь любить. Никогда.

Слова повисли в воздухе, но Гермиона взяла перо. Пальцы дрожали, она подписала бланк. Мириам взяла листок, скользнула пальцами по его краю, проверяя подлинность чернил, как делают в судебной палате.

— Я просто не хочу умереть, — глухо прошептала она.

И в этот момент цветы защекотали в горле. Последнее предупреждение. Ещё чуть-чуть, и ты больше не вспомнишь, как он пах. Не вспомнишь вес его взгляда. Не вспомнишь, что когда-то цвела, даже если эти цветы убивали.

Белый свет палаты бил в глаза. Словно стерильность могла заглушить то, что клокотало в груди. Гермиона лежала на узкой койке, руки пристёгнуты мягкими лентами к подлокотникам, на запястьях — следы от прежних уколов. Мириам склонилась над ней, с той же отстранённой нежностью, с какой закрывают глаза мёртвым.

— Сейчас будет немного холодно, — сказала она, вводя зелье.

И ничего не пугало сильнее, чем боль. Мириам сделала шаг назад. Снейп стоял у стены, глаза его были пустыми, как будто он уже знал: через пару минут Гермиона будет не та.

Дыхание участилось. Мир стал рассыпаться. Одиночество. Как будто всё детство, весь Хогвартс, все годы дружбы, книги, уроки, победы — ничего не значили. Ты можешь быть гениальной, успешной, спасать мир и всё равно остаться одна в операционной, где тебе вырезают любовь, как опухоль.

И тут… Прозвучала нота. Одна. Тихая. Лёгкая, как прикосновение к воде. Гермиона не знала, откуда это пришло — из памяти, из боли, из сна или по-настоящему, — но в сознании всплыла сцена. Зал. Пустой. Тускло освещённый. Малфой сидит у старого пианино. В профиль. Тени под глазами. Белые пальцы на чёрно-белых клавишах. Он играет. Нечто тягучее, медленное. Печальное. Филип Гласс — «Метаморфозы» №2. Не для кого.

Он не знал, что она тогда слышала. Стояла в коридоре, не могла двинуться. Музыка лилась, как слёзы. Такие же, что сейчас текли по её щекам.

Она хотела сказать что-то. Позвать, вскрикнуть. «Драко... Я здесь… Ты любишь гортензии…» Но язык не слушался. Мир поплыл. Свет стал золотым. Музыка унеслась ввысь. Последнее, что она чувствовала — это тоску. Такую, что от неё, возможно, и не излечиваются.

А потом — темнота. Без музыки. Без него. Без любви.

༺~ [❁] ~༻