Место, ставшее домом (гет)

Гоша вышел из клуба, и первый же глоток свежего воздуха словно смыл с него весь тот небольшой, но такой ценный кусочек другого мира. В ушах еще стоял гул компьютеров, а в ноздрях сладковатый запах ее вишневого дыма.

В ее глазах было что-то новое, что-то, что заставляло его сердце биться чуть быстрее. Они стояли в тишине, и это молчание было комфортным, приятным, в нем могло родиться что-то еще.

А потом — звонок матери.

Гоша зашел в автобус, ткнулся лбом в холодное стекло и снова прокрутил тот момент. Мамин голос в трубке — взволнованный, торопливый — ворвался в приятную картинку, как неуместный, дурацкий спам. Он все испортил. Разрушил эту хрупкую, только что возникшую ниточку понимания.

«Надо было просто проигнорировать звонок», — подумал он с досадой. Но он знал, что не мог. Чувство долга, привычка быть «взрослым» и «адекватным» — все это сработало на автомате.

Теперь он ехал домой, лепить цветочки для торта чужого ребенка, а в голове у него крутилась одна и та же мысль: он снова оказался не там, где хотел. Его снова позвали — и он послушно пошел. А тот единственный момент, который был по-настоящему его, был безнадежно испорчен. Он сжал в кармане телефон, с глупой надеждой, что может быть, она пробьет его по системе клуба, найдет его номер и напишет ему что-нибудь. Хоть что-то. Чтобы вернуть это ощущение.

* * *

Дома его встретил привычный хаос и сладкий запах свежеиспеченных коржей, ванили и сливочного крема. Мать, вся в белых разводах от муки и сахарной пудры, металась по кухне, как угорелая.

— О, пришел, слава богу, — устало выдохнула она, — Давай скорее руки мой, садись. Я мастику уже подготовила.

Гоша молча снял куртку, помыл руки и покорно уселся за стол. Перед ним лежали куски цветной мастики, инструменты для лепки и референс торта с объемными мультяшными цветами. Он вздохнул и принялся за работу. Его пальцы, привыкшие к точным движениям в играх, ловко справлялись с нежным материалом. Он погрузился в монотонный процесс: скатал колбаску, придал лепестку форму, аккуратно собрал несколько штук в кучу, залепил серединкой. Мать, пока он работал, без умолку рассказывала о пиццерии, о том, как все веселились, и как Игорек чуть не опрокинул на себя стакан с колой. Потом ей позвонила подруга, и она, прижав телефон плечом к уху, продолжая при этом смазывать коржи кремом, с упоением трещала о работе и детях, совершенно забыв о его присутствии.

Гоша лепил цветок за цветком, отключившись от ее голоса. Он думал о Лере, о ее улыбке, о компьютерном клубе... Этот торт, эта кухня, этот сладкий воздух — все казалось ему чужим и нереальным после прохлады двора и неонового света в зале.

Внезапно в прихожей послышались голоса и топот: вернулись отец, Соня, Амир и Игорь. Воздух мгновенно наполнился шумом и движением. Игорь сразу потянулся к торту, но был одернут матерью. Соня что-то ворчала про испорченную прическу и новое задание для кружка анимации. Амир молча прошел отбил Гоше кулак и предложил чай, что было очень кстати.

И вот тогда мать, смахнув муку с руки о фартук, приняла «собирательный» вид.

— Так, ребят, садитесь, расскажу вам что-то, — ее лицо приняло такое выражение, будто она поведает им сейчас какую-то тайну.

Все затихли, почувствовав необычную серьезность в ее тоне. Гоша перестал лепить, предчувствуя недоброе.

— После пиццерии я заехала в опеку, — объявила она, медленно расплываясь в улыбке, — И... мы наконец-то получили разрешение! Мы заберем Виталика домой в следующую среду!

Тишина повисла на секунду, а потом взорвалась всеобщим ошеломленным молчанием. Казалось, замерло все — даже город за окном.

Гоша медленно перевел взгляд на Амира. Их взгляды встретились — и в них читалось одно и то же: полное понимание грядущего кошмара. Это был взгляд обреченных, которые знают, что протест бесполезен. Первой нарушила молчание Соня. Она не кричала, ее голос прозвучал с холодным подростковым цинизмом:

— В следующую среду? — она фыркнула, скрестив руки на груди. — Серьезно? А я помню, кто-то говорил, что это только через полгода, не раньше. Чтобы мы «морально подготовились». Или мне послышалось?

Мать поморщилась, будто от внезапной боли.

— Сонечка, обстоятельства изменились... Нам повезло! — ее голос звенел фальшиво, она избегала смотреть детям в глаза.

— Повезло, — без всякой интонации повторил отец, глядя куда-то в стену над маминой головой. Его лицо оставалось каменным.

Игорь просто метал растерянный взгляд по всем в комнате.

— Он... особенный, — снова завела свою пластинку мать, но ее слова уже разбивались о ледяную стену молчаливого непонимания детей, — Ему нужно много заботы...

Гоша отключился от потока ее речи и молча смотрел на свои руки, испачканные в розовой мастике. Казалось, он вот-вот что-то скажет. Слова неприятные, но правдивые уже собирались вырваться наружу. Но он лишь стиснул зубы. Напряжение в комнате можно было резать ножом. Никто не кричал, не хлопал дверьми — этот протест был гораздо страшнее. Он висел в воздухе: в опущенных глазах Амира, в скрещенных руках Сони, в пустом взгляде Гоши, растерянном Игорька.

— Все уже решено! — отрезала мать, всем своим видом показывая, что разговор окончен и возмущаться бесполезно, — Гошенька, нам с папой нужно с тобой поговорить. Остальные — идите делать уроки. Быстро!

Соня громко фыркнула и демонстративно медленно вышла из кухни. Игорь с опущенной головой оплелся за ней. Амир бросил на мать последний, тяжелый взгляд — в нем было не детское непослушание, а взрослое разочарование — и молча удалился.

Гоша остался сидеть. Мать приземлилась поближе и осторожно взяла его за руку.

— Гош, разговор с тобой... как со взрослым, адекватным человеком. Нам скоро отдадут Виталика и... — она покрепче сдала его ладонь, — ну, он не такой, как Амир, Сонечка или Игоряша... он очень сложный мальчик... — мать тщательно подбирала слова, стараясь звучать, как можно убедительнее, — Ему в жизни пришлось пережить много... плохого, и нам всем... придется набраться очень большого терпения и понимания... например, ему необходимо свое пространство. Ну то есть он не может ночью спать с другими людьми... может, потому что там... обижали по ночам в общей комнате другие мальчики, девочки — не знаю...

Гоша слушал, и с каждым словом внутри него нарастала тяжелая, холодная пустота. Он чувствовал, ничем хорошим этот разговор не кончится.

— Ну и? — не выдержал он. Голос предательски дрогнул. От невнятных объяснений уже начинало подташнивать. Он просто хотел понять, что им надо, чтобы это наконец закончилось.

— Ну ты сейчас не психуй, подумай о нем, — глаза матери многозначительно сверкнули.

Он стиснул зубы. Ее просьба не психовать действовала как красная тряпка на быка.

— Ну говори уже.

— М-м-м... тебе придется уступить ему свою комнату...

Гоша резко одернул руку, будто его обожгли. Внутри что-то оборвалось. Злое, бессильное недоумение, свинцовой тяжестью заполнило все внутри.

— Вы совсем что ли охренели?!

— Гош, успокойся!

— А как я? А где я? Мне что делать? — он осыпал мать не вопросами, а упреками.

— Я тебе завтра заказываю отличную раскладушку, можешь спать здесь, — он обвела рукой кухню, — можешь у мальчиков, можешь у нас, папа, правда, храпит...

Она не понимала его посыл, и от этого становилось еще обиднее, еще безнадежнее. Речь шла не о месте для сна. Речь шла о его территории, о его единственном углу.

— Раскладушку? Раскладушку. Серьезно?! — голос сорвался на издевательскую, горькую усмешку, за которой скрывалась настоящая, детская боль. Он смотрел на нее, впиваясь взглядом, в тщетных попытках пробить броню ее уверенности. Он пытался уловить в ее глазах хоть каплю осознания абсурдности этого предложения.

— Гош, я тебе клянусь, это временно, — отец постарался сгладить углы, но попытка провалилась. В голове всплыл их разговор про «формальную» бумажку для опеки.

— Да ты достал уже клясться! — зло припомнил он, вновь обращаясь к матери, — Мам, я не пойму, тебе детей что ли мало? Зачем тебе этот ненормальный Виталик?

— Я не буду с тобой разговаривать, пока ты не успокоишься, — отрезала она, — Ты освобождаешь комнату и все!

Он резко вскочил. Стул с грохотом опрокинулся назад и упал на пол. Гоша не стал его поднимать. Он посмотрел на них обоих — на мать с ее непробиваемой решимостью и на отца, который снова смотрел в стол.

— Нате ваш торт, — прошипел он, смахивая со стола последнюю старательно вылепленную ромашку на пол. Это был не просто кусок мастики. Это была последняя капля его доверия, его попытки быть частью этой семьи, которая сама только что вышвырнула его, как щенка.

Он развернулся и молча, тяжелыми шагами пошел к себе в комнату. Дверь в его комнату оглушительно захлопнулась.

Первый удар пришелся в торец шкафа. Боль, острая и яркая, отозвалась горячей волной в костяшках, но она была желанной. Лучше физическая, чем эта рвущая изнутри обида. Он швырнул на пол учебник, потом второй, бездумно ища хоть какой-то выход этой тряске, что сводила челюсти. В ушах еще стояли их голоса: властный, не терпящий возражений тон матери и виновато-беспомощное бормотание отца. В груди все сжималось от обиды и ощущения чудовищной несправедливости. Он упал на кровать, зарывшись лицом в подушку.

Слезы пришли не тихими ручьями, а удушающей волной. Тело выгибалось в немом крике. Он избивал кулаком матрас, глухо, бессильно. Он опять представил лицо матери — ее спокойные, решительные глаза. Не было в них ни капли сомнения. Ни капли боли за него. И от этой картины слезы текли еще яростнее, жгучие от обиды, что растекалась по всему телу кислотой.

— Да пошли... — прохрипел он в подушку, обращаясь к ней, к отцу, ко всему миру. — Пошли все вы... нахуй...

И самое мерзкое было в том, что сквозь всю эту ярость и ненависть (да, он не решался назвать это вертящееся на языке слово) пробивался жалкий, предательский вопрос: «А что я сделал не так? Почему меня всегда недостаточно?»

Он скомкал угол подушки в кулак, пытаясь сдержать новую волну подступающих слез. И в этот момент в памяти само всплыло то самое воспоминание. Яркое, теплое. Холодный бетон двора за клубом. Вишневый дым сигареты. И ее слова, тихие и такие важные:

«Если вдруг моя зажигалка снова окажется у тебя... возвращай побыстрее. А то вдруг я курить захочу.»

Он вспомнил, как она смущенно отвела глаза, произнося это. Как потом потушила окурок. Это было не просто разрешение вернуться. Это было... приглашение. Ожидание.

И тут его осенило. Прямо как щелчком пальцев. Его пространство было не здесь.

Его территория — это то самое место в компьютерном клубе, за которым он часто сидел, гул системных блоков, запах чипсов и ее спокойный, хрипловатый голос из-за стойки. Его место было там, где его не пытались уложить на раскладушку, а ждали. Где с ним могли разговаривать. Где он чувствовал себя комфортно.

Гоша открыл глаза и окинул взглядом свои постеры, свои полки с книгами. Да, это было его. Но теперь это было его прошлое. Он твердо решил: с этого дня он будет проводить там все свое время. После школы — сразу туда. До самого вечера, а то и до ночи. Пусть новый сын устраивается в его комнате. Пусть мама носится с ним.

У него теперь было свое место, и его там ждали.

Мысль об этом была как глоток свежего воздуха. Он выпрямился, смахнул остатки подступившей влаги с глаз и уже почти с нетерпением посмотрел на дверь. Не как на баррикаду, отгораживающую его от семьи, а как на выход. Выход туда, где все было нормально.

Завтра же после школы — прямиком в клуб.

* * *

Сон накатил на него внезапно, как теплая, густая волна, смывая на время всю дневную горечь. Он снова оказался на том самом холодном заднем дворе за клубом. От одиночества и обиды сводило живот.

Вдруг за его спиной раздался тихий скрип железной двери. Он обернулся — и это была она. Лера. Не говоря ни слова, она просто подошла и обняла его, крепко. Она почти излучала какую-то нежность, от которой щемило в груди. Он склонил голову к ее плечу, его лицо уткнулось в мягкую ткань ее худи, и он почувствовал знакомый запах — сигаретного дыма с ароматом вишни и чего-то еще, простого и уютного.

— Ну чего ты тут? — тихо прошептала она ему в ухо, и ее голос звучал не так, как всегда — он был мягче, ласковее. Ее пальцы запутались в его волосах на затылке, нежно и ритмично поглаживая кожу. Это было так приятно, что он готов был расплакаться от одного этого прикосновения.

А потом он почувствовал, как ее губы коснулись его щеки. Легко, почти невесомо, но от этого прикосновения по всему его телу пробежали мурашки. Во сне это казалось самым естественным и правильным жестом на свете — жестом принятия.

Он отчаянно впился в нее руками, прижимая к себе так сильно, как будто хотел раствориться в этом объятии, спрятаться от всего мира. Он чувствовал тепло ее тела сквозь одежду, слышал ее ровное дыхание. Ей не нужно было ничего объяснять — она знала. Знала, что ему больно, и пришла. Пусть и во сне...

— Пойдем ко мне, — сказала она, и ее слова прозвучали не как вопрос, а как единственно возможный выход, — Там теплее.

Он кивнул, уткнувшись лицом в ее плечо, и впервые за этот вечер почувствовал, как тяжелый камень внутри него понемногу начинает таять.

* * *

Гоша проснулся с ощущением этой потери. Еще секунду тело помнило тепло ее объятий и призрачное прикосновение губ на щеке. Потом реальность вернулась — серая, утренняя, безрадостная. Но на душе, вопреки всему, было чуть легче. Словно этот сон оставил после себя не боль, а тихую, обнадеживающую теплоту.

Утро показалось мерзким. Несмотря на, казалось бы, приятный сон, в памяти сразу всплыл вчерашний разговор. Тело было ватным, голова тяжелой. Из кухни доносились привычные звуки: звон посуды, голос матери — что-то бодрое и не к месту. Обычно он шел завтракать. Сегодня он просто молча оделся — первые попавшиеся джинсы, худи, куртка.

Он вышел из комнаты и прошел по коридору, не заглядывая на кухню. Рука уже тянулась к ручке входной двери.

— Гош, ты куда? А завтрак? — донесся голос матери.

Он не обернулся. Не ответил. Просто открыл дверь и вышел на лестничную площадку. Не со злости, не для драмы. Про потому что не мог вынести еще одной секунды в этом доме, где его место уже передали отвели. Ему нужно было туда, где его ждали хотя бы условно. Хотя бы из-за дурацкой зажигалки.