Диагноз: Апокалипсис (джен)

Падение Тринадцатой было звуком захлопнувшейся двери. Они не сразу это поняли. Первые несколько минут были наполнены контролируемым хаосом — тем, что врачи умеют лучше всего. Катнер и Тауб бросились к ней. Форман отдавал четкие, резкие приказы, его голос был скальпелем, отсекающим панику. Хаус стоял в стороне, его лицо было непроницаемой маской, но в глазах плескался ледяной огонь. Он смотрел, как они укладывают ее на импровизированную кушетку, как подключают датчики. Он видел не свою коллегу. Он видел перед собой новое уравнение. Более сложное. Более личное. Бесконечно более важное.

Осознание пришло, когда Форман, закончив первичный осмотр, попытался вызвать реанимационную бригаду. Он нажал кнопку на селекторе.

Тишина.

Он нажал снова.

— Связь не работает, — глухо сказал он.

Тауб достал свой мобильный.

— Нет сети. Совсем.

Они посмотрели друг на друга. И холод, до этого бывший лишь метафорой, стал физическим. Он пополз по спине, забираясь под халаты.

— Кадди, — сказал Хаус.

Они бросились в ее кабинет. Она сидела за своим столом, бледная, глядя на несколько экранов одновременно. На одном — помехи. На другом — короткое сообщение, повторяющееся снова и снова: «СВЯЗЬ ОГРАНИЧЕНА. ПРОТОКОЛ «ЭГИДА». ОСТАВАЙТЕСЬ НА МЕСТАХ».

— Что такое «Эгида»? — спросил Тауб.

— Это протокол CDC высшего уровня, — ответила Кадди, не отрывая взгляда от экрана. — Он активируется при угрозе биотерроризма. Он полностью отрезает очаг заражения от внешнего мира. Никакой связи. Никакой информации. Никакого выхода.

— Они заперли нас, — прошептал Катнер.

— Они не просто заперли нас, — сказал Хаус, подходя к окну. — Они стерли нас.

Он указал на улицу. Двор больницы, еще час назад полный машин «Скорой помощи» и паникующих людей, был пуст. Абсолютно пуст. По периметру, на расстоянии ста метров, стояли армейские грузовики без опознавательных знаков. Не солдаты. Не полиция. Люди в черной униформе, с лицами, скрытыми за темными стеклами шлемов.

— Кто это? — спросил Форман.

— Это те, кого вызывают, когда CDC уже не справляется, — ответил Хаус. — Это «чистильщики». Они здесь не для того, чтобы нас спасать. Они здесь для того, чтобы, если мы не найдем решение, сжечь этот остров дотла вместе со всеми, кто на нем находится.

Атмосфера в кабинете стала удушающей. Они были не просто в карантине. Они были в могиле, в которую еще не начали кидать землю. Их мир сузился до этих нескольких этажей. Их время было ограничено не только скоростью вируса, но и терпением людей в черном за окном.

Они перенесли Тринадцатую в изолированный бокс, тот самый, что был рядом с «Архитектором». Теперь у них было два эпицентра, разделенных стеклом. Живой и мертвеющий. Ученик и создатель. Она лежала, подключенная к аппаратам, ее тело сотрясали мелкие судороги. Вирус, получив доступ к ее страхам, теперь играл с ее нервной системой, как кошка с мышью.

Команда собралась в диагностическом кабинете. Шок прошел. На его месте была холодная, свинцовая ярость.

— Тауб, Катнер, — голос Хауса был как щелчок кнута. — Ваша теория заговора. Она больше не бред. Она — наша единственная рабочая версия. Утечка. Корпорация, заметающая следы.

— Но кто? — спросил Тауб. — Наша фирма-пустышка «Bio-Gen» никуда не ведет.

— Значит, копайте глубже! — рявкнул Хаус. — Взломайте все, что сможете. Налоговую, патентное бюро, серверы Пентагона, если понадобится! Ищите не имя. Ищите паттерн. Ищите другие такие же фирмы-пустышки. Ищите того, кто платит за всю эту тишину.

— А мы? — спросил Форман.

Хаус повернулся к нему.

— А мы займемся самым главным. Мы должны понять замысел архитектора. Он создал этот лабиринт. Значит, он знает из него выход. Антидот. Противоядие. Где-то в его работе, в его прошлом, в его умирающем мозгу есть ключ.

Он посмотрел на стеклянную стену, за которой лежали два его пациента.

— И у нас очень мало времени, чтобы его найти. Потому что монстр больше не ждет в центре лабиринта. Он уже здесь. Он сидит с нами в одной комнате. И он очень, очень голоден.

* * *

Осознание того, что они заперты, было не похоже на удар. Оно было похоже на медленное погружение в ледяную воду. Воздух в кабинете Кадди стал разреженным, трудным для дыхания. Протокол «Эгида». Два слова, которые превратили больницу в саркофаг.

Катнер, движимый не надеждой, а инстинктом загнанного в угол зверя, бросился к ближайшему компьютеру.

— Внутренняя сеть, — пробормотал он, его пальцы уже летали над клавиатурой. — Они не могли ее отключить. Мы должны видеть, что происходит.

Он обошел защиту администратора с легкостью, рожденной отчаянием. На главном экране, как окна в ад, вспыхнула мозаика из десятков беззвучных изображений с камер наблюдения.

Первое, что они увидели, был главный коридор первого этажа.

Он больше не был коридором.

Он стал рекой. Медленной, густой, почти неподвижной рекой из каталок, поставленных так плотно, что между ними едва мог протиснуться человек. Каталки стояли в три, а местами, у поворотов, и в четыре ряда. На них лежали люди. Не пациенты. Просто тела. Некоторые были накрыты простынями, некоторые нет. Они лежали в странных, застывших позах, глядя в потолок невидящими глазами.

Посреди этой реки, по узким протокам, двигались те, кто еще был жив. Врачи и медсестры. Их движения были медленными, почти ритуальными. Никакой спешки. Никакой паники. Это было похоже на замедленную съемку кошмара. Вот медсестра, которую Тауб смутно узнавал, наклоняется к каталке. Она не проверяет капельницу. Она просто закрывает глаза лежащему человеку. Потом выпрямляется. И идет дальше.

Форман смотрел, не отрываясь, на эту картину. Он, человек протоколов и систем, видел перед собой абсолютный коллапс системы. Это было не отделение неотложной помощи. Это был сортировочный пункт, где сортировать уже было некого.

— Переключи, — тихо сказала Кадди. Ее голос был хриплым.

Катнер переключил на камеру в приемном отделении.

Оно было пустым. Двери, ведущие на улицу, были забаррикадированы изнутри горой из каталок, стульев и медицинских шкафов. У этой баррикады, как часовые у ворот осажденной крепости, стояли два охранника. Они смотрели на стеклянные двери, за которыми, под дождем, виднелись темные, неподвижные силуэты. Люди, которых не пустили внутрь.

— Они запечатали вход, — прошептал Тауб. — Они запечатали вход, чтобы умереть в одиночестве.

Никто не произнес ни слова. Они просто смотрели. Они видели не просто переполненную больницу. Они видели цивилизацию в миниатюре, которая, столкнувшись с непостижимым ужасом, начала пожирать саму себя. Она не боролась. Она просто… останавливалась.

Хаус стоял позади всех, его лицо было непроницаемым. Он не видел хаоса. Он видел порядок. Другой, чужеродный порядок, который накладывался на их привычный мир, как погребальный саван. Он еще не знал, кто автор этого порядка. Но он видел его почерк. Безжалостный. Элегантный. Совершенный.

Он ничего не сказал. Он просто смотрел, и в его мозгу, впервые за все это время, зародилось подозрение. Подозрение настолько чудовищное, что он сам испугался его. Подозрение, что «Архитектор» в реанимации и этот ужас в коридорах — это не две разные проблемы.

Это одно и то же.

— Дальше, — голос Кадди был едва слышен, но в нем была сталь. Она заставляла себя смотреть. Заставляла их всех быть свидетелями.

Палец Катнера завис над списком камер. Он колебался, словно боялся того, что они могут увидеть. Потом нажал.

«Столовая для персонала. Зона А».

Изображение на экране сменилось. На мгновение они не поняли, на что смотрят. Это была знакомая, залитая светом комната, где они сотни раз пили кофе и жаловались на жизнь. Но теперь она была другой. Преображенной.

Столы, за которыми они обедали, были сдвинуты в длинные, ровные ряды, как в пиршественном зале средневекового замка. Они были накрыты белоснежными простынями, которые свисали до самого пола. Но под простынями были не тарелки. Под ними угадывались неподвижные, вытянутые формы.

Тела.

Десятки тел, аккуратно уложенных на столах, как главное блюдо на жутком, безмолвном пиру. Проходы между столами были заставлены штабелями черных мешков, сложенных с геометрической точностью.

В дальнем конце зала, у панорамного окна, за которым лил дождь, двигались две фигуры в белых защитных костюмах. Они работали без суеты, с методичностью складских рабочих, принимающих товар. Один сверялся с планшетом. Другой крепил бирку на лодыжку тела, лежащего на ближайшем столе. Их движения были лишены эмоций. Это была не трагедия. Это была логистика.

— Морг переполнен уже два дня, — глухо сказал Форман, словно зачитывая сводку с фронта. — Они начали использовать холодильники для продуктов. Теперь, видимо, и они закончились.

Хаус молча смотрел на экран. Он видел не просто переполненный морг. Он видел извращенную символику. Место, предназначенное для поддержания жизни, стало хранилищем смерти. Пища для живых стала постаментом для мертвых. В этом был черный, чудовищный юмор. Почерк художника, который не просто убивал, но и наслаждался аранжировкой.

— Кто… кто это делает? — спросил Катнер, его голос дрожал. — Кто их сюда приносит?

— Волонтеры, — ответил Тауб, который тоже, видимо, уже знал больше, чем говорил. — Те, кто еще может ходить. Медбратья, охранники, даже несколько врачей. Они называют это «службой последнего долга».

Они смотрели, как две фигуры в белом заканчивают свою работу. Они выключили свет и вышли, плотно закрыв за собой дверь. Столовая погрузилась в полумрак. И в этом полумраке, под белыми саванами, застыл безмолвный пир теней. Последний ужин Принстон-Плейнсборо.

Палец Катнера завис над списком камер. Он колебался, словно боялся того, что они могут увидеть. Потом нажал.

«Детское отделение. Игровая комната».

Изображение сменилось. На экране появилась комната, которая была квинтэссенцией надежды. Стены, раскрашенные яркими, веселыми жирафами и слонами. Маленькие столики и стульчики. Коробки, полные кубиков и плюшевых зверей. Место, созданное для смеха.

Но смеха не было.

Комната была пуста. Стерильно, неестественно пуста. Как будто из нее вырезали не только детей, но и саму память о них.

А потом камера, медленно поворачиваясь, показала дальний угол.

Там, на полу, прислонившись спиной к стене, на которой был нарисован улыбающийся лев, сидела медсестра. Мария. Ей было двадцать пять, и ее свадьба должна была состояться через месяц.

Она сидела, обхватив руками колени, и ее плечи мелко, беззвучно содрогались. Она не рыдала. Она плакала так, как плачут, когда слез уже не осталось. Тихо, изнутри, всем своим существом.

Рядом с ней на полу лежал раскрытый альбом для рисования. Яркие, детские, неумелые рисунки. Солнышки. Домики. Человечки, держащиеся за руки.

Ее рука медленно, почти непроизвольно, потянулась к альбому. Она провела пальцем по одному из рисунков. По маленькой, неуклюжей фигурке с золотыми волосами и криво нарисованной короной.

— Лили, — прошептала Кадди, узнав рисунок. Она знала эту девочку. Семилетняя Лили, с лейкемией. Мария была ее любимой медсестрой.

Мария убрала руку от рисунка. Она медленно, почти нежно, закрыла альбом. Потом она так же медленно подтянула колени к груди и уронила на них голову. Ее тело сотрясалось в беззвучных, глубоких рыданиях.

Форман посмотрел на время в углу экрана. Потом на часы на своей руке.

— Она умерла полчаса назад, — глухо сказал он. Он только что подписал ее свидетельство о смерти.

Они поняли. Мария не просто плакала. Она пришла сюда, в их общий, счастливый мир, чтобы попрощаться. Она сидела на том самом месте, где еще вчера они вместе рисовали это солнце.

Она была не просто медсестрой, оплакивающей пациентку. Она была матерью, оплакивающей всех детей мира. Она была женщиной, чье собственное будущее — свадьба, семья, дети — только что было стерто ластиком этой чумы. Она плакала не о том, что было. Она плакала о том, чего уже никогда не будет.

Она сидела одна, в центре этого яркого, красочного мавзолея надежды, и ее тихое, одинокое горе было страшнее всех криков и стонов, которые они слышали до этого.

Хаус молча смотрел на экран. Он видел не просто сломленную горем девушку. Он видел точку, в которой математика эпидемии, все их графики и теории, превращаются в чистую, неразбавленную трагедию. Это был тот самый «человеческий фактор», который он так презирал, и который сейчас бил по нему с силой кувалды.

Он молча подошел к терминалу и выключил экраны.

— Хватит, — сказал он. И в его голосе не было ни сарказма, ни злости. Только бесконечная, холодная, как космос, пустота. — Мы все видели.

Комната погрузилась в тишину. Но теперь это была не просто тишина. Это была тишина, наполненная образами. Рекой мертвецов. Пиром теней. И беззвучным плачем в пустой игровой комнате.

Минотавр не просто дышал им в спину.

Он уже давно сожрал их мир. Они просто еще не поняли, что живут в его чреве.

* * *

Тишина, воцарившаяся после того, как Хаус выключил экраны, была тяжелее гранита. Они сидели в полумраке диагностического кабинета, и каждый был один на один с образами, выжженными в его сознании. Река мертвецов. Пир теней. Беззвучный плач в пустой игровой комнате. Это было дно.

Первым, кто пошевелился, был Тауб. Он медленно поднялся, подошел к кофейному аппарату и налил себе чашку черной, как смола, жидкости.

— Итак, — сказал он, и его голос, обычно полный иронии, был ровным и деловым. — Они хотят нас похоронить. Вопрос в том, позволим ли мы им это.

Это было все, что требовалось. Пружина разжалась.

— Тауб, Катнер, — голос Хауса разрезал тишину, как скальпель. Он уже стоял у доски, и на его лице была маска холодной, сфокусированной ярости. — Ваша теория заговора. Утечка. Корпорация. Она больше не бред. Она — наша единственная рабочая гипотеза.

— Но наша зацепка, «Bio-Gen Purifiers», оказалась тупиком, — возразил Катнер. — Она зарегистрирована на бездомного, который умер пять лет назад.

— Значит, вы плохо копали! — рявкнул Хаус. — Вы ищете одну фирму. Одну. А нужно искать сеть! Паутину! Если кто-то достаточно умен, чтобы создать такое, — он неопределенно махнул рукой в сторону коридора, — он не оставит одну ниточку. Он сплетет тысячу! Ищите не имя. Ищите паттерн. Взломайте налоговую базу данных. Ищите другие такие же фирмы-пустышки, зарегистрированные в тот же день, тем же нотариусом. Ищите компании, получающие странные гранты от благотворительных фондов, связанных с агрохимией или логистикой. Ищите деньги, которые не пахнут, но оставляют след!

Тауб и Катнер переглянулись. Это была не просто сложная задача. Это была почти невыполнимая задача. Но в их глазах загорелся огонь. Наконец-то у них была цель. Они превратились в цифровых гончих, брошенных в погоню за призраком в машине.

— А мы? — спросил Форман. Он смотрел на бокс, где лежала Тринадцатая. Ее тело все еще сотрясали мелкие судороги.

— А мы, — сказал Хаус, и его взгляд стал почти черным от напряжения, — займемся допросом бога.

Он повернулся к Форману.

— Наш «Архитектор». Он — создатель. Он знает слабое место своего творения. Антидот. Нить Ариадны. Он пытался передать нам сообщение. Буква «U». Мы должны заставить его говорить дальше.

— Но как? — Форман покачал головой. — Он в глубокой коме. Его мозг угасает. Мы не можем…

— Мы можем все, — перебил Хаус. Его голос упал до ледяного шепота. — Мы можем ввести ему коктейль из нейростимуляторов, который поджарит его синапсы. Мы можем использовать транскраниальную магнитную стимуляцию, чтобы вызвать искусственный всплеск активности в речевом центре. Мы можем сделать все, что в учебниках по этике находится в разделе «Никогда, ни при каких обстоятельствах».

Форман смотрел на него с ужасом.

— Это пытка, Хаус. И это убьет его.

— Он и так умирает! — взорвался Хаус. — А вместе с ним умирает и Тринадцатая! И сотни людей за этой дверью! Твоя этика — это роскошь, которую оплачивают чужими жизнями! Ты с нами, или пойдешь держать за ручку умирающих, цитируя им клятву Гиппократа?

Форман смотрел на Хауса. Потом на Тринадцатую. Потом снова на Хауса. В его глазах шла война. Война между врачом и солдатом, которым он стал за последние дни.

Солдат победил.

— Что нам нужно? — глухо спросил он.

Гонка началась. На двух фронтах. В цифровом мире, где Тауб и Катнер пытались распутать невидимую паутину корпоративного Левиафана. И в мире плоти и крови, где Хаус и Форман готовились вскрыть череп умирающего бога в поисках одного-единственного слова, которое могло бы спасти их всех.

* * *

Они стояли в процедурной, которая примыкала к боксу «Архитектора». Воздух был холодным и пах озоном. На металлическом столике ровными рядами лежали шприцы, ампулы с нейростимуляторами и электроды для транскраниальной стимуляции. Это был арсенал инквизитора.

Хаус готовился к процедуре с отстраненной сосредоточенностью хирурга перед сложной операцией. Он сверял дозировки, проверял оборудование. Форман молча наблюдал за ним. Война в его душе еще не закончилась. Солдат победил, но врач отказывался умирать.

— Мы не можем этого сделать, — наконец тихо сказал он.

Хаус не обернулся.

— Поздно, Форман. Ты уже согласился.

— Я согласился спасать людей. А не пытать пациента на основании теории, которая может быть неверной.

Хаус медленно повернулся. В его глазах не было гнева. Лишь холодное, усталое любопытство.

— У тебя есть теория получше?

— У меня есть факты, — возразил Форман, и его голос стал тверже. — Факт первый: мы не знаем, кто он. Да, у него «идеальные» симптомы. Но это может быть просто случайностью. Первой жертвой, чей организм отреагировал именно так. Факт второй: мы не знаем, как он заразился. Если он создатель, где его лаборатория? Где следы его работы? В его номере не нашли ничего, что указывало бы на занятия вирусологией. Он был… консультантом по инвестициям, если верить его бумагам.

— Идеальное прикрытие, — парировал Хаус.

— Или правда! — Форман повысил голос. — Факт третий, и самый главный: его мотив. Зачем ученому, создавшему идеальное биологическое оружие, бежать и прятаться в дешевом мотеле, а потом умирать у нас на пороге? Это нелогично. Если он хотел его применить, он бы это сделал. Если он хотел его остановить, он бы пошел в ФБР, а не в «Сент-Джудс Инн»!

Аргументы Формана были весомыми. Они били точно в слабые места теории Хауса. На мгновение в глазах Хауса мелькнуло сомнение. А что, если он неправ? Что, если они сейчас убьют не архитектора ада, а просто еще одну его невинную жертву?

— Твоя альтернатива? — спросил он, и его голос был тише.

— Искать нулевого пациента, — ответил Форман. — Настоящего. Того, кто был в контакте с источником. Найти его, изолировать, изучить. Идти по следу, а не пытаться допросить шторм.

— У нас нет на это времени! — Хаус ударил ладонью по столу. Ампулы на нем подпрыгнули и звякнули. — Пока ты будешь искать своего мифического «нулевого пациента», Тринадцатая умрет! А за ней и все остальные! Этот человек в боксе — наш единственный, самый короткий путь к ответу! Да, это риск. Да, это может быть ошибка. Но это — единственный шанс, который у нас есть!

Они смотрели друг на друга. Два мира. Две философии. Форман, верящий в протокол, в пошаговое движение от факта к факту. И Хаус, верящий в гениальный прыжок через пропасть, в интуицию, в озарение.

— Хорошо, — сказал наконец Форман. — Ты хочешь рискнуть. Но прежде чем мы это сделаем, дай мне двенадцать часов.

— Зачем?

— Тауб и Катнер ищут корпорацию. А я буду искать человека. Нулевого пациента. Я подниму все записи, все камеры, все отчеты. Я прослежу каждый шаг нашего «Архитектора» за последнюю неделю. Каждый его контакт. Если за двенадцать часов я ничего не найду — ни одного связующего звена, ни одного другого подозреваемого, — тогда… тогда мы сделаем это по-твоему.

Это был компромисс. Отчаянная попытка врача внутри Формана выиграть немного времени, оттянуть неизбежное.

Хаус смотрел на него долго. Он взвешивал. Двенадцать часов. За это время состояние Тринадцатой могло ухудшиться необратимо. Но сомнение, которое посеял Форман, уже пустило корни.

— Двенадцать часов, — согласился он. — И ни секундой больше. Но ты будешь искать не просто так.

Он подошел к доске и написал рядом с буквой «U» еще три.

«N. O. X.».

— Что это? — спросил Форман.

— Не знаю, — ответил Хаус. — Но пока я слушал его хрип, я понял, что это был не один звук. А три. Просто «U» — самый громкий. Я слышал что-то еще. Тихое. Почти на грани слуха. Ищи не только нулевого пациента. Ищи того, кто связан с этими буквами. «U.N.O.X.». Может быть, это часть имени. Название проекта. Что угодно.

Он дал Форману не просто отсрочку. Он дал ему еще одну, почти невыполнимую задачу.

Гонка стала еще более сложной. Теперь они искали не только человека.

Они искали призрак, чье имя состояло из четырех случайных букв.

* * *

Часы на стене диагностического кабинета тикали с оглушительной, издевательской громкостью. Двенадцать часов. Четыреста тридцать две тысячи ударов сердца, которые были отмерены Тринадцатой. И каждому из них в команде.

Комната разделилась на два мира, на два фронта одной безнадежной войны.

Фронт Первый: Цифровые Окопы.

Тауб и Катнер погрузились в цифровое подполье. Они превратили свои рабочие места в хакерские логова, окружив себя частоколом из мониторов, на которых каскадами бежали строки кода. Они не разговаривали. Их диалогом был стук клавиш.

Тауб, методичный и циничный, действовал как взломщик сейфов. Он не пытался пробить защиту корпоративных серверов в лоб. Он искал трещины. Он взламывал личные почтовые ящики мелких клерков из налоговой, искал пароли в кэше их браузеров, проникал в систему через «черные ходы», оставленные ленивыми сисадминами. Он был терпеливым пауком, плетущим свою сеть.

— Ничтожества, — пробормотал он, получив доступ к очередной базе данных. — Пароль «password123». Они заслуживают того, чтобы их сожгли.

Катнер, напротив, действовал как кавалерист. Он атаковал. Он использовал программы для брутфорса, запускал DDoS-атаки на подставные сайты, искал уязвимости в открытых портах. Его подход был хаотичным, интуитивным, полным безумных идей. В какой-то момент он даже попытался взломать спутниковую систему, чтобы проверить теорию о «вирусных дронах», пока Тауб не оборвал его.

— Сосредоточься, Лоуренс! — прорычал он, не отрываясь от экрана. — Мы ищем не НЛО. Мы ищем счета-фактуры.

Они были как лед и пламя, но они работали. Они находили фирмы-пустышки. Десятки. «Bio-Gen Purifiers», «Aqua-Verde Solutions», «Terra-Secure Logistics». Все они были зарегистрированы в один и тот же период. Все вели в оффшорные зоны. Все были частью одной гигантской, невидимой грибницы. Но имени у этой грибницы не было. Они видели ее тень, но не могли разглядеть ее форму.

Фронт Второй: Бумажный Ад.

Форман заперся в архиве. Вокруг него выросли горы из бумажных папок — полицейские отчеты, записи с камер наблюдения, распечатки телефонных звонков. Он пытался сделать невозможное: реконструировать последнюю неделю жизни «Архитектора».

Это было все равно что собирать разбитую вазу из пыли. «Джон Смит» жил как призрак. Ни звонков. Ни кредитных карт. Только наличные. Форман отсматривал часы мутных, зернистых записей с уличных камер. Вот он входит в мотель. Вот выходит, чтобы купить виски. Вот снова входит. Ничего.

Он сидел, уставившись на стоп-кадр. Лицо «Архитектора», искаженное помехами.

— Ты издеваешься надо мной, — прошептал он в тишину архива.

К нему спустился Хаус. Он не спрашивал, как дела. Он просто сел напротив, на стопку папок, и молча смотрел, как работает Форман.

— Знаешь, что самое смешное в этой истории? — вдруг сказал Хаус, нарушив тишину.

Форман не ответил.

— Самое смешное, — продолжил Хаус, — что если бы он был обычным идиотом, мы бы уже все знали. Его бы сняла камера в банкомате, он бы заказал пиццу по кредитке, позвонил бы любовнице. Но он — гений. И он замел следы, как гений. Он создал идеальную пустоту. И теперь мы тонем в ней.

Он встал и пошел к выходу.

— Осталось девять часов, — бросил он через плечо.

Форман сжал кулаки. Хаус был прав. Они искали иголку в стоге сена, который был размером со вселенную. Он был готов сдаться.

И в этот момент его взгляд упал на папку, которую он отложил в самом начале. Самую скучную. Отчет об инцидентах с заправочной станции недалеко от мотеля. Мелкое хулиганство, жалоба на попрошайку. Белый шум.

Он открыл ее просто от отчаяния. Пробежал глазами по отчету.

«…неизвестный мужчина, белый, примерно 30 лет, приставал к клиентам… был изгнан с территории…»

К отчету была прикреплена фотография. Мутный, нечеткий снимок, сделанный камерой наблюдения. На нем был виден тот самый попрошайка. И человек, от которого он отшатнулся. Человек в дорогом костюме. «Архитектор».

Но дело было не в этом. Камера зафиксировала момент, когда «Архитектор», отмахиваясь от парня, уронил свой портфель. И парень инстинктивно поднял его, на секунду коснувшись его поверхности, прежде чем «Архитектор» вырвал его и ушел.

Ничего не значащий, мимолетный инцидент.

Форман увеличил лицо попрошайки. Зернистое. Расплывчатое. Но он узнал его.

Он видел это лицо несколько дней назад. В смотровой.

Это был Эдди Руссо.

Форман замер. Две несвязанные точки на карте. Две разные войны. Вдруг соединились.

Он посмотрел на часы. Осталось восемь часов.

И он, наконец, нашел нить.

Он сидел, уставившись на стоп-кадр. Лицо «Архитектора», искаженное помехами. И лицо парня, которого система опознала как Эдварда Руссо, мелкого правонарушителя. Они коснулись одного и того же портфеля. Мгновение. Случайность.

«В моем мире не бывает совпадений!» — прозвучал в его голове голос Хауса.

Форман знал, что этого недостаточно. Хаус разобьет эту теорию в пыль. «Один коснулся портфеля, другой съел хот-дог с той же заправки. Связь очевидна!» — вот что он скажет.

Нужны были доказательства. Форману нужна была цепь.

Он вернулся к карте Принстона на стене. Он воткнул два новых флажка. Один — мотель «Сент-Джудс», где нашли «Архитектора». Второй — адрес Эдди Руссо из его медицинской карты, дешевые апартаменты на другом конце города. Между ними — заправка. Три точки.

Он начал работать с лихорадочной, отчаянной энергией. Он запросил у города доступ ко всем камерам «Безопасного города» в этом районе. Десятки камер. Сотни часов записи. Он запустил программу распознавания лиц, нацелив ее на «Архитектора» и на Эдди Руссо. Он искал их маршруты.

Маршрут «Архитектора» был коротким и простым. Дом — мотель. Все.

А вот маршрут Эдди Руссо… это была хаотичная, паутинообразная линия, петляющая по всему городу. Мелкие кражи, ломбарды, дешевые бары.

Форман наложил два маршрута друг на друга. И ничего. Они не пересекались. Кроме той единственной, случайной точки на заправке.

«Хаус был прав», — с горечью подумал он. Это тупик.

Он откинулся на стуле, готовый признать поражение. Осталось шесть часов. Он посмотрел на карту распространения эпидемии, висевшую на соседней стене. Карта, которая была бессмысленным набором цветных флажков.

И тут его мозг, работающий уже не на логике, а на чистом адреналине и кофеине, сделал то, чего не делал раньше.

Он перестал искать связь между «Архитектором» и Эдди.

Он начал искать связь между Эдди и эпидемией.

Он взял карту с маршрутом Эдди Руссо за последние несколько дней. И он начал накладывать ее на карту первых случаев заражения. Точка за точкой. Флажок за флажком.

И ледяной холод пополз по его спине.

Первая жертва с респираторной формой — водитель автобуса. Эдди Руссо ехал на этом автобусе во вторник утром.

Первый случай с неврологическими симптомами — студентка, которая подрабатывала бариста в кофейне. Эдди украл банку для чаевых с ее стойки во вторник днем.

Первая семья, попавшая в больницу с пневмонией. Они жили в том же многоквартирном доме, что и Эдди Руссо.

Ломбард, куда он заложил краденый телефон. Владелец ломбарда умер вчера.

Бар, где он пил пиво. Бармен сейчас в реанимации.

Это не была ниточка. Это была паутина. И в центре этой паутины, как ядовитый паук, сидел Эдди Руссо. Он не был просто «нулевым пациентом». Он был супер-распространителем. Он был Тифозной Мэри этой чумы.

Теперь у Формана была цепь. Неопровержимая. Железная.

Неизвестный патоген убивает людей по всему городу.

Все первые очаги эпидемии идеально совпадают с маршрутом передвижения Эдди Руссо.

Единственный зафиксированный контакт Эдди Руссо с другой аномалией — «Архитектором» — произошел за несколько часов до того, как у него самого появились первые симптомы.

Он не просто нашел нить. Он нашел всю веревку. И она вела прямо от «Архитектора» к эпидемии, через грязные руки мелкого воришки, которого Хаус лично отправил сеять смерть.

Форман поднял телефон и набрал номер Хауса.

— Я нашел его, — сказал он. И в его голосе не было триумфа. Только тяжесть осознания. — Я нашел твоего нулевого пациента. И тебе это не понравится.