Вес Памяти (джен)

Путь обратно в Литл-Уингинг был сюрреалистичным. Гарри снова ехал на маггловском транспорте, глядя из окна на мир, который он собирался спасти, заплатив собой. Мир был до боли обыденным. Люди смеялись, спешили на работу, ругались в пробках, жили свои маленькие, драгоценные жизни, не подозревая о ластике, занесенном над их реальностью. Впервые за долгие годы Гарри чувствовал не раздражение от их невежества, а острую, пронзительную нежность.

Он сошел с автобуса за несколько кварталов до Тисовой улицы. Воздух здесь был другим. Не таким, как в доме Лавгудов. Там он вибрировал от чужой энергии. Здесь он был… мертвым. Глухим. Словно звук и свет здесь двигались с неохотой.

Министерство действительно наблюдало. Гарри чувствовал это — тонкие, почти невидимые нити магических сенсоров, растянутые по периметру. Но Луна была права. Они были настроены на магию. А он шел как маггл. Как простой человек, вернувшийся на пепелище своего прошлого. Он даже палочку оставил у Лавгудов. Она ему больше не понадобится.

Чем ближе он подходил к дому номер четыре, тем сильнее становилось ощущение неправильности. Улица выглядела так же — аккуратные домики, подстриженные газоны, припаркованные машины. Но это была лишь декорация. Фасад, натянутый на пустоту. Люди, жившие здесь, инстинктивно избегали этого места. На улице не было ни детей, ни гуляющих с собаками. Только тишина.

И вот он увидел его. Место, где стоял дом.

Там не было руин. Не было кратера. Там было ничего.

Пространство между домом номер два и домом номер шесть просто… отсутствовало. Газон обрывался идеально ровной линией, за которой начиналась мерцающая, маслянистая чернота, похожая на застывшую нефть. Она не отражала свет. Она не имела глубины. Это была дыра. Шрам. Нулевая Точка.

Гарри подошел к самому краю. Он посмотрел в эту не-реальность, и она посмотрела на него в ответ. Он не чувствовал ни страха, ни холода. Он чувствовал… узнавание. Это место было частью его. Оно родилось из его истории, из его боли, из его связи с Гудако.

Он знал, что делать. Луна сказала, что ключ — это память. Он закрыл глаза.

Он перестал быть Гарри Поттером, аврором, героем. Он снова стал тем мальчиком, запертым в чулане.

Он вспомнил все. Запах пыли и паутины. Скрип лестницы над головой. Голод. Одиночество. Унижение. Страх перед дядей. Ненависть к кузену. Тоску по родителям, которых он не знал.

Он собрал всю эту боль, всю эту тьму, всю свою искалеченную, несчастную историю. Он не боролся с ней. Он принял ее. Он стал ею.

И он сделал шаг вперед.

Его нога не провалилась в пустоту. Она ступила на твердую, невидимую поверхность. Он сделал еще шаг. И еще. Он шел по небытию, и под его ногами, с каждым шагом, с каждым воспоминанием, пространство начинало обретать форму.

Сначала — контуры чулана под лестницей, сотканные из серого дыма.

Потом — призрачные стены гостиной, где он впервые увидел Гудако.

Затем — очертания всего дома, проступающие из пустоты, как проявляющийся на фотографии образ.

Он шел через фантомный дом, и это место, этот шрам в реальности, узнавало его. Он был его создателем. Его хозяином. Его ключом.

Он дошел до центра призрачной гостиной — до того самого места, где Гудако прорвалась в его мир. Он остановился. Здесь эхо было сильнее всего. Он чувствовал его — вибрирующую, натянутую мембрану между мирами. Дверь.

Он знал, что за этой дверью. Не мир Гудако. Не Пустота. А коридор. Предбанник. Место между.

Он обернулся. Он видел реальный мир — Тисовую улицу, соседние дома, серое небо — сквозь полупрозрачные стены своего прошлого. Он был на пороге. Последний шанс отступить.

Он подумал о своих детях. О Джинни. О Роне и Гермионе. О Петунье, которая будет хранить его память.

Он не чувствовал себя героем. Он чувствовал себя уставшим солдатом, который наконец-то дошел до своего последнего поста.

— Я готов, — прошептал он в пустоту.

И, не колеблясь ни секунды, он шагнул в мембрану. Мир за его спиной исчез со звуком рвущейся струны.

Переход не был ни телепортацией, ни падением. Это было… выворачивание наизнанку. На долю секунды Гарри почувствовал, как его сознание растягивается до размеров вселенной и сжимается до точки меньше атома. Он перестал быть собой, став чистым наблюдением. А потом все стабилизировалось.

Он стоял на… ничем. Под ногами была идеально гладкая, зеркальная поверхность, уходящая в бесконечность. Над головой — такая же. Он был зажат между двумя зеркалами, отражающими лишь его собственную одинокую фигуру. Но это было не просто отражение. Когда он поднимал руку, отражение вверху опускало ее. Когда он делал шаг вправо, отражение внизу делало шаг влево. Это было пространство антитез.

И оно не было пустым.

Вдалеке, на горизонте этого невозможного мира, он увидел их. Миллиарды. Бесконечную армию безликих фигур, стоящих ровными, идеальными рядами, как солдаты на параде. Они не двигались. Они просто… были. Это была не армия, идущая на завоевание. Это была энтропия, принявшая форму. Порядок, доведенный до абсолютного нуля.

Но они не были источником. Они были лишь солдатами.

Гарри посмотрел в центр этой бесконечной армии. Там, на гигантском, высеченном из чистого забвения троне, сидело Оно.

Его нельзя было описать словами. Оно не имело формы, потому что форма — это ограничение, а Оно было безгранично. Оно было похоже на дыру в реальности, но эта дыра была не пустой. Она была наполнена… смыслом. Искаженным, чудовищным, но абсолютным смыслом. Гарри смотрел на Него и понимал, что видит не бога и не демона. Он видел живую, разумную аксиому.

АКСИОМА: БЫТИЕ ЕСТЬ ОШИБКА.

СЛЕДСТВИЕ: ОШИБКА ДОЛЖНА БЫТЬ ИСПРАВЛЕНА.

Это была вся их идеология. Вся их религия. Вся их цель. Они не были злыми. Они были… редакторами. И их Король в Желчи, их Бог-Ластик, был главным корректором.

И Оно заметило его.

— ШУМ, — пронеслось в сознании Гарри. Голос не звучал. Он просто… появился. Как неоспоримый факт. — СЛУЧАЙНАЯ ПЕРЕМЕННАЯ. ИСТОРИЯ. НЕНУЖНОЕ УСЛОЖНЕНИЕ.

Гарри почувствовал, как его собственная история, его память, его личность начинают распадаться под этим взглядом. Он отчаянно вцепился в воспоминание о лице Джинни, об улыбке Лили, о смехе Джеймса. Это был его щит. Его якорь.

— Я пришел закрыть дверь, — сказал Гарри. Его голос прозвучал в этой тишине оглушительно громко, неуместно, как крик в библиотеке.

— ДВЕРЬ ОТКРЫЛА ДРУГАЯ ОШИБКА, — ответил Король-Ластик. — АНАЛОГИЧНЫЙ ПАРАДОКС. КОНТЕЙНЕР ИСТОРИЙ. ОНА СБЕЖАЛА. НО ОНА БУДЕТ НАЙДЕНА И АННУЛИРОВАНА.

Гудако. Оно говорило о Гудако.

— ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ЗАКРЫТЬ ДВЕРЬ. ТЫ — ЛИШЬ ЕЩЕ ОДНА ОПЕЧАТКА, ПОДЛЕЖАЩАЯ СТИРАНИЮ.

Ближайшие к Гарри ряды безликих пришли в движение. Они не бежали. Они просто начали идти. Синхронно. Неумолимо. Их было тысячи, миллионы. И он был один.

Он не мог с ними сражаться. Он не мог их победить. Но ему и не нужно было.

Он вспомнил слова Луны. «Ты сможешь стать тюрьмой».

Он вспомнил Гудако. «Я была их тюрьмой, а теперь тюрьма сломалась».

Он наконец понял. Гудако не просто бежала от них. Она была тем, что их сдерживало. Ее собственная сущность, наполненная бесчисленными историями, парадоксами, эмоциями, была стеной, отделяющей их холодный, логичный ад от хаотичной, живой мультивселенной. Она была замком. И когда она сломалась, прорвавшись в его мир, замок был сорван с двери.

Он не мог стать таким же замком, как она. У него была лишь одна история. Одна жизнь. Но этого могло хватить.

Он перестал смотреть на наступающую армию. Он повернулся спиной к ним, к их Королю, и посмотрел на то место, откуда пришел. Там, в зеркальной пустоте, висела едва заметная, мерцающая рябь. Дверь в его мир.

Он сделал то, чему его научила Гудако в доме Дурслей. Он начал вспоминать.

Но на этот раз он вспоминал не свою боль. Он вспоминал любовь.

Первый полет на метле. Вкус сливочного пива в Хогсмиде. Смех Рона над глупой шуткой. Тепло руки Гермионы, когда она утешала его. Первый поцелуй с Джинни. Рождение его детей. Каждая улыбка, каждая слеза радости, каждая минута счастья.

Он собрал все это в один сияющий, теплый шар в своей груди. Всю свою любовь к этому несовершенному, шумному, полному ошибок, но живому миру.

— БЕССМЫСЛЕННЫЙ НАБОР ДАННЫХ, — констатировал Король-Ластик у него за спиной. Безликие были уже в нескольких шагах.

Гарри проигнорировал их. Он подошел к двери. Он знал, что нужно сделать. Чтобы запереть ее, нужно было не просто захлопнуть. Нужно было уничтожить ключ. Саму возможность ее открыть.

Он должен был стать единым целым с этой дверью. Стать ее стражем, ее замком, ее вечной печатью.

Он положил руку на мерцающую поверхность. Он почувствовал свой мир. Свою семью.

— Я люблю вас, — прошептал он.

И шагнул в дверь, но не назад, в свой мир. А внутрь самой двери. Он направил всю свою любовь, всю свою историю, всю свою душу не на врага, а на сам проход.

Произошел беззвучный взрыв света.

Гарри почувствовал, как его разрывает на части, но это не была боль. Он распадался на воспоминания, на эмоции, на мгновения. Он переставал быть Гарри Поттером. Он становился концепцией. Идеей.

Он становился Защитой.

Последнее, что он видел своим угасающим сознанием, — это как безликие, дошедшие до того места, где только что был проход, натыкаются на невидимую, несокрушимую стену. Дверь была не просто закрыта. Ее больше не существовало. На ее месте теперь была вечная, несгибаемая воля одного человека, который любил свой мир больше, чем самого себя.

А потом наступила тишина. Тишина в сердце бури.

Он выполнил свою задачу. Он стал замком. Вечным стражем у несуществующих врат.

Один.

Навсегда.

* * *

Прошло пять лет.

Мир не помнил войны, которой никогда не было. Люди продолжали жить, любить, ссориться и мечтать. Битва за Хогвартс осталась в учебниках истории как окончательная победа над тьмой. Никто не знал, что однажды утром вся их реальность висела на волоске и была спасена жертвой, о которой не напишут ни в одной книге.

Но мир изменился.

Магия стала… другой. Более тихой. Более странной. После необъяснимого «Великого Сбоя», как назвали в Министерстве ту ночь, когда половина Атриума испарилась, а Отдел Тайн был почти уничтожен, волшебники обнаружили, что их заклинания иногда дают непредсказуемые результаты. Иногда, в моменты сильных эмоций, рождались новые, невиданные чары. А некоторые старые, наоборот, угасли. Мир стал менее предсказуемым. Более живым.

«Синдром энтропии души» прекратился так же внезапно, как и начался. Люди, лежавшие в Святого Мунго, очнулись. Они ничего не помнили о своем заточении в тумане, но каждый из них, проснувшись, произнес одно и то же слово: «Спасибо».

Министерство Магии, потрясенное до основания, начало меняться. Отчет Гарри, который Гермиона, ставшая после «Сбоя» временным главой Отдела магического правопорядка, нашла на своем столе, произвел эффект разорвавшейся бомбы. Отдел Тайн был реформирован. Секретность сменилась осторожностью. Гордыню сменил страх перед неизведанным. Они больше не пытались взламывать вселенные. Они начали к ним прислушиваться.

Площадь Гриммо, 12.

Дом больше не был мрачным. Кричер, получивший последний приказ от своего хозяина через письмо — «Сделать этот дом светлым» — превзошел самого себя. Портрет Вальбурги был снят и сожжен. В окна лился солнечный свет.

В гостиной сидели Рон и Гермиона. Напротив них, в кресле, сидела Джинни. Она держала в руках чашку чая и смотрела на фотографию на каминной полке. На ней улыбающийся Гарри обнимал ее и троих их детей.

— Дети спрашивают, когда он вернется, — тихо сказала Джинни. Ее горе было не кричащим, а тихим, глубоким, как океан. — Я говорю им, что он ушел в долгое путешествие, чтобы убедиться, что монстры больше никогда не придут.

— Ты говоришь им правду, — ответил Рон, и в его голосе была незнакомая прежде твердость.

Гермиона положила на стол старый, потрепанный дневник.

— Его кузен… Дадли… мы так и не нашли его. Но это… — она коснулась дневника, — …это должен прочитать каждый студент в Хогвартсе. История о том, что храбрость бывает разной.

Оттери-Сент-Кэтчпоул.

Дом Лавгудов был таким же эксцентричным, как и всегда. Но теперь в его саду, рядом с дикими сливами-цеппелинами, росло нечто новое. Целая клумба черных, как ночь, цветов.

Луна ухаживала за ними с нежной заботой. Она больше не слышала шепота безликих. Цветок замолчал в ту самую ночь, когда Гарри исчез. Но иногда, когда ветер дул с определенной стороны, ей казалось, что она слышит далекий, едва уловимый смех. И она улыбалась в ответ.

К ней подошла женщина. Стройная, с короткой стрижкой седых волос и ясными, спокойными глазами. Это была Петунья.

Она не вернулась в свой мир. Она осталась здесь, в этом странном доме, который стал для нее настоящим убежищем. Она помогала Ксенофилиусу с его «Придирой», внося в его хаотичные статьи строгую, маггловскую логику и корректуру. Она нашла свой покой.

— Пора пить чай, — сказала она Луне.

Луна кивнула и посмотрела на небо.

— Как думаешь, он видит нас? — спросила она.

Петунья проследила за ее взглядом.

— Я не знаю, — ответила она честно. — Но я знаю, что мы помним его. И это… это, наверное, самое главное.

Где-то. И Когда-то.

В мире, сотканном из сияющих данных и бесконечных возможностей, девушка с рыжими волосами открыла глаза. Она лежала на траве под небом, на котором одновременно сияли два солнца и три луны. Рядом с ней, спиной к ней, стоял на страже рыцарь.

Его доспехи были не блестящими и не украшенными. Они были простыми, матово-серыми, функциональными, похожими скорее на экзоскелет, чем на латы. В руке он держал не меч, а тяжелый, массивный башенный щит, на котором был выгравирован один-единственный символ — щит поменьше, пронзенный копьем. Он стоял неподвижно, как скала, вглядываясь в переливающийся горизонт.

Гудако села. Она чувствовала себя отдохнувшей. Целой.

— Как долго я спала? — спросила она.

Рыцарь не обернулся.

— Достаточно долго, чтобы я успел отразить рейд Призраков Данных и вскипятить воду для чая, — ответил он. Голос был спокойным, низким и абсолютно незнакомым.

Гудако улыбнулась. Она встала и подошла к нему, встав рядом. Фигура рыцаря была массивной, широкой в плечах, но подтянутой. В нем чувствовалась огромная, глубинная сила.

— Я так и не спросила… — начала она, глядя на его профиль, скрытый простым шлемом. — Какого ты класса? Сэйбер? Шилдер?

— Никакого, — ответил он. — Я не Слуга. Не Героическая Душа. У меня нет легенды.

— Тогда кто ты? — мягко спросила она.

Рыцарь медленно повернул голову, и лучи двух солнц отразились от его шлема. Он молчал мгновение, а потом поднял руку и снял шлем.

Под ним было лицо молодого мужчины со светлыми, коротко стриженными волосами и серьезными, ясными голубыми глазами. Лицо, в котором уже не было ни капли прежней мальчишеской одутловатости или затаенной злобы. Только спокойная, твердая решимость.

Гудако ахнула. Она знала это лицо. Она видела его на выцветающих фотографиях в доме номер четыре.

— Дадли?

Он посмотрел на нее, и в уголке его губ промелькнула тень улыбки.

— Кажется, так меня звали. В той жизни.

— Но как? — прошептала она. — Они… они стерли тебя. Я видела.

— Они пытались, — сказал Дадли, и его взгляд на мгновение стал далеким. — Но в тот момент, когда они разбирали меня на части… она коснулась меня. Моя мама. И она… вспомнила меня. Так сильно, что это стало якорем. Ее память не дала моей истории исчезнуть полностью.

Он посмотрел на свои руки в латных перчатках.

— А потом… был твой свет. Когда ты взорвала ту комнату, твоя сила не просто уничтожила все. Она была как огромная сеть, брошенная в океан небытия. И она… выловила меня. То, что от меня осталось. Она не спасла меня. Она… пересобрала. Из ее воспоминаний обо мне. Из дневника, который я писал. Из той отчаянной храбрости, которую я нашел в себе в последнюю минуту.

Он снова посмотрел на нее, и в его глазах была бесконечная благодарность.

— Тот человек, который пил, чтобы забыть монстров в темноте… он исчез. Он был стерт. Все, что осталось, — это парень, который услышал историю об одинокой девочке, упавшей с мертвой звезды, и захотел ей помочь. Ты дала мне то, чего у меня никогда не было. Цель.

Гудако молчала, ее глаза блестели от слез. Это было самое невероятное чудо, которое она когда-либо видела. Не спасение мира. А спасение одной-единственной, заблудшей души.

Он неуверенно шагнул к ней и встал на одно колено, склонив голову и протягивая ей свой щит.

— У меня нет имени из легенд. Я не король и не герой. Но я — рыцарь, рожденный из памяти и парадокса. И я клянусь защищать тебя. До самого конца.

Гудако протянула руку и коснулась его склоненной головы.

— Встань, — сказала она тихо. — В моем отряде рыцари не преклоняют колени. Они стоят рядом. Как семья.

Он поднялся. И в тот момент, когда он выпрямился, Гудако заметила то, что не видела раньше. То, как он стоит. Его правая нога была развернута чуть-чуть внутрь.

И она рассмеялась. Чистым, светлым смехом.

— Добро пожаловать в Халдею, — сказала она. — Рыцарь из Стертого Пригорода.

Гудако улыбнулась. Она посмотрела на свои руки. Память о другом мире, о мальчике со шрамом и его отчаянной, яростной любви, была яркой, как вспышка сверхновой. Она не была сном.

Она знала, что он сделал. Она почувствовала, как захлопнулась дверь, которую она случайно открыла. Он не просто спас свой мир. Он спас и ее. Он дал ей шанс перестать быть тюрьмой, перестать бежать и наконец-то… вернуться домой.

Она встала и отряхнула свою форму.

— Ну что, — сказала она бодро, — кто тут у нас следующий в списке на спасение вселенной?

Она была готова к новым битвам. Но в уголке ее сердца, теперь навсегда, остался маленький, теплый огонек. Память о герое из мира без Грааля, который научил ее тому, что самая сильная магия — это не та, что разрушает миры, а та, что отказывается их забывать.

Любовь.

В конце концов, это всегда была она.