Именем Твоим (джен)

Когда поднялись на восточный хребет Эред Ветрин, задул ледяной, пронизывающий до костей ветер. Нельяфинвэ не помнил такого, когда шли по горам первый раз, но “шли” было неверное слово, тогда нолдор летели, подгоняемые яростью, гневом, упоением собственной силой, на крыльях победы.

Если бы и небо разверзлось тогда, он не заметил бы.

Теперь же ветер, колкий и враждебный, доносит вонь орочьих трупов, тяжёлый металлический запах высыхающий крови и, почему-то, голоса птиц. Здесь, на высоте, живут коршуны и огромные орлы, и они надрывно кричат и клекочут, кружа над отступающей армией.

Едят ли здешние крылатые хищники орочью падаль?

И вот теперь, когда остановились, в ветре тревожные голоса воинов — что, что с нашим Королём?! — и горький дым костров.

В шатре, несмотря на плотный полог, факелы и малый светоносный шар внутри, тоже очень холодно.

Так холодно бывает, когда гаснет яркий и сильный огонь, который ты почитал вечным, оставляя после себя лишь звенящую пустоту.

Нужно будет привыкнуть. Он сможет.

На него смотрят все четверо младших, и уже ясно, что Морифинвэ не успеет вернуться. А так хотелось бы стоять рядом с ним — хладнокровным, выдержанным, с тем, кто единственный пытался втолковать и ему, и отцу: не нужно каждый раз самому вести за собой армию, чтобы выиграть войну.

Нужно разомкнуть губы, но так холодно, что их точно приморозило. Точно он снова на берегу Арамана, где стояли вместе с Финдекано и слушали приговор.

Быть за тебя, вместо тебя, не отречься — это всё, что я могу сделать сейчас.

Битва закончилась, но он при мече, как и братья, он достаёт клинок из ножен, и видно, что у рукояти, на ребре лезвия, на кончике острия запеклась кровь.

Кровь орочья — и тех, кто убит в Алквалондэ. Там присохла у гарды, и он не стал оттирать, это было бы трусостью, бегством от себя.

— Я исполню Клятву, как исполнял её ты, отец… и никакая цена, никакая жертва не остановят меня. — Очень холодно, и голос точно не его, неживой, он больше не зовёт Манвэ и Варду в свидетели, их нет здесь, нет нигде, потому что нолдор-изгнанникам никогда не ступить на Благословенные земли: — Именем Твоим взываю я — услышь меня, Эру Создатель. И воздай мне Вечной Тьмой, если Клятву я нарушу. Клянусь — преследовать Моринготто и слуг его, будь они в прошлом майа или эльда, или эльфы сумерек, или Пришедшие Следом, до самой грани Мира, и уничтожить, и низвергнуть за Грань Мира. Клянусь.

— Клянусь. — Амбарусса.

— Клянусь. — Тьелкормо.

— Клянусь. — Куруфинвэ-младший.

— Клянусь. — Кано.

Всем страшно, очень, вот и Амбарусса отдёрнул ладонь. Кано снова что-то шепчет.

Он, старший, сам протягивает руку и касается жилы на запястье левой руки отца. Ладонь обожжена, не так сильно, как правая, но перебинтована, а запястье осталось нетронутым. Жила ещё бьётся, но неровно, поверхностно, сердце всё чаще сбивается с ритма, всё вот-вот кончится.

— Я отдал все распоряжения. Мы можем остаться.

У него на руках, у ногтей, в складках ладоней — засохшая кровь, с тех пор как он и Макалаурэ помогли отцу в последний раз сесть на носилках, а потом перенесли его сюда, внутрь.

Нужно не смотреть на свои руки.

Нужно наконец перестать думать о том, как обернулось бы, найди прискакавший на обезумевшем от ужаса коне к передним рядам армии Ариэндил его и Кано раньше.

Или догадайся они в поисках по охваченной огнём и тьмой равнине сразу кликнуть на помощь питомца Тьелкормо.

Или…

Нужно держаться. Но он, Нельяфинвэ Майтимо, новый Верховный король нолдор-изгнанников в Средиземье, не может.

Небо Форменоса над ними чёрное и беззвёздное, на оплавленном крыльце цитадели валяются несколько разбитых малых светильников, лишь два из десяти продолжают гореть.

Он и отец стоят плечом к плечу, и впервые в жизни рядом с ним Нельяфинвэ не находит слов, он забывает дышать от страха.

То, что лежит, точно мешок, у их ног, когда-то было королём Финвэ, его дедом. Не узнать.

Нужно вспомнить — всегда спокойное, не знающее усталости и смятения лицо. Опыт, срок жизни, мудрость короля всех Трёх Домов нолдор считывались только по глазам.

“Хорошо, что ты и Финдекано так дружны. Когда-нибудь и ваши отцы научатся лучше понимать друг друга”.

“Я тоже хочу в это верить”.

Он и братья ничего не смогли сделать, павшая на Форменос тьма отгородила их от цитадели.

Он мог только примчаться на праздник Валар, который вовсе перестал быть праздником, потому что Древа погибли, и найти там отца.

Теперь лица у Финвэ нет. Головы вовсе нет, вместо неё кровавое обожжённое месиво.

Плоть во многих местах прожгло до костей, и лежащий рядом с телом-мешком клинок беспомощно оплавлен.

Он, Нельяфинвэ, много времени в юности провёл вместе с целителями и с первого взгляда понял: не будь этого последнего удара, которым Враг, казалось, хотел стереть саму память о Финвэ из мира, с теми ранами, что были на теле, всё равно невозможно было бы жить.

И потому не пытался вмешаться, помочь, вылечить.

А отец пытался, точно оглох, и на его руках теперь под холодными ветрами Форменоса высыхает кровь и густая чёрно-багровая каша, то, что осталось от жжёной во многих местах плоти.

Феанаро наконец размыкает губы, и его голос не узнать, он похож на шелест иссохших листьев, на скрежет острия клинка по стеклу:

— Отопри кладовую. Мы берём оружие и уходим.

— Да, отец. Но что скажут Валар? За дерзость обнажить оружие и защищать себя мы были изгнаны ими.

— Воли Валар на это не будет. Мне она не нужна.

— Но другие не пойдут против Валар.

Страшно, непредставимо было бы ещё вчера, что он такое произносит, соединяя два слова — “против” и имя богов — в одном предложении.

Но рядом с отцом очень легко.

— Я пойду в Тирион и буду говорить. И если нолдор откажутся последовать за мной, мы пойдём одни. Ты, я и твои братья. Отопри кладовую и распорядись, Майтимо. И оставь меня.

Он подчиняется, шагает на разрушенное, оплавленное крыльцо, и там его оглушает, удивляет осознание: почему отец назвал его амильэссе, как делал обычно в детстве, шутя?

Как будто знал уже тогда, что мать встанет на другую сторону, что они расстанутся навсегда.

…Ветер на северной равнине, что должна быть обжигающе холодна — ведь она лежит на широте северных берегов Арамана — жжёт лицо.

Звёзды на небе закрыты душными чёрными тучами, прорезаны алыми молниями, дороги не найти, хотя к запаху раскалённого камня примешивается вонь жжёной плоти — и орков, и эльдар.

Очень темно.

Нет, живые орки на этом смертном поле всё же есть — чёрно-багровой тенью движения между скалами слева — и вот, бросаются, в атаку, надеясь задавить числом.

Ничто им не поможет, на Эред Ветрин громили, топтали, уничтожали и при большей разнице в силах.

Макалаурэ, скакавший рядом с ним, обнажает меч и рубит так же яростно, его глаза в прорезях шлема сверкают расплавленным серебром. Отражённый свет Древ Валинора, свет Камней, принадлежащий его семье, Камней, которые нужно вернуть любой ценой.

Белый пёс, что крупными прыжками несётся у стремени Тьелкормо, заходится громким лаем и внезапно бросается вправо, и там чёрное с багровым облако расходится и обретает форму двуруких, двуногих фигур, подобных оркам или эльдар, только намного больше… там те, о ком говорил Ариэн.

И ещё кричал ему в спину: не ходи туда, Нельо, хотя бы ты!

Трое стоят поодаль, полукольцом, не вмешиваясь в схватку, их оружие — плети, точно сотканные из подземного, пламени — опущены.

Вокруг — не видеть бы, но Нельяфинвэ, подобно любому командиру, подобно любому тренированному коннику, видит очень хорошо даже на периферии — мёртвые, разорванные, сожжённые тела, таких потерь не было и в схватках с орками на хребте, не единовременно, не было, нет!

Ещё один огненный бич валяется на земле, и никто не торопится поднять его. Лежит, словно живой, готовый слиться с раскалённой землей под ногами, но почему-то не растворяется в ней.

И рядом — оплавленный, почерневший меч, рукоять которого похожа на первую детскую поделку Куруфинвэ-младшего в кузне, такой бесформенной она стала.

Высоченный, вдвое больше самого Нельяфинвэ, огненный демон поднимает плеть — та короче, чем у других, будто её обрубили. И точно, крупные капли ещё горячей лавы стынут на земле… если в этом раскалённом воздухе что-то способно остыть.

Напротив поднимается на ноги последний выживший воин-нолдо, знакомым серебристо-алым светом, чистым, не тронутым и не сожжённым подземным пламенем, горит его клинок. Слава Эру, успели.

Сердце прыгает к горлу, пока Нельяфинвэ крушит последних орков, преграждающих путь, и падает в никуда — он был в юности с лекарями слишком долго… с такими повреждениями невозможно жить. Не то что сражаться.

Доспех почернел, погнут и пробит во многих местах, на левом плече и боку оплавлен, глубоких ран на торсе с полдюжины. Та, что в правой грудной пластине, сквозная, и в неё пройдёт кулак если и не взрослого эльда, то женщины или юноши.

Феанаро без шлема, его правая рука повисла плетью, точно она переломана в нескольких местах, вместо правой щеки у него багрово-чёрная корка, и корка эта кровоточит, лицо похоже на мертвенно-бледную маску, присыпанную пеплом.

Рядом Макалаурэ и Тьелкормо, у стремени которого верный пёс из Валинора, ярится, щерит шерсть, глухо ворчит, смотря на огненных демонов-Валараукар.

Сейчас они ударят.

Хватит ли сил тех, кого он привёл за собой, чтобы противостоять?

Не нужно было брать с собой обоих братьев, кто теперь останется за старшего — Морифинвэ, когда вернётся из топей Сереха?

Если он вернётся.

Но Валараукар уходят, точно растворяются во тьме чёрных врат впереди, в скалах, в земле, и он соскакивает наземь, и хватает оставшийся на земле огненный бич — тот жжёт ладонь даже через латную перчатку.

Расходятся чёрные с алыми прожилками облака, видны звёзды, наконец можно дышать полной грудью… чем отцу теперь дышать?

Но говорить он ещё может, хотя голос похож на шелест мёртвых листьев, на скрежет клинка по стеклу:

— Уходим… Здесь нельзя оставаться.

Память неумолима, и силы, и воля — отдавать распоряжения, отвечать на вопросы, смотреть, как угасает — заканчиваются разом, и Нельяфинвэ кричит:

— Это я, я должен был стоять там, у ворот Ангамандо! Я должен был принять бой! Почему не я?!

Братья удивлённо смотрят на него. Морифинвэ сказал бы что-то злое, остужающее, безжалостное, будь он здесь — уймись, голос сорвёшь, а тебе ещё людьми командовать, Нолдоран! — но его нет.

Жила на запястье ещё бьётся. Как же ярко светится тело, так не было ни у кого из убитых. Очень больно глазам.

Слышал ли отец, как поклялись?

Не зовите его, — говорит Нельяфинвэ на осанвэ, чтобы не давать воли голосу, не кричать больше — хватит.

Он долго держался, чтобы поговорить с каждым из нас. Пусть всё закончится.

— Ган, что?! — вдруг вскрикивает Тьелкормо.

Снежно-белый пёс стоит у входа в шатёр, а рядом с ним незнакомая женщина в сером плаще.

У неё бледная кожа, тонкие брови, светло-русые волосы забраны в тяжёлый узел, и глаза очень светлые, и всё лицо ничем не примечательное, мимо такой легко пройти мимо, не заметив.

Гордые красавицы-нолдиэ выглядят совсем не так — с вороново-чёрными или цвета меди волосами, высокими скулами, прямыми плечами, в своих украшенных самоцветами нарядах… да и в этом трудном походе, без самоцветов — всё равно иначе.

И хрупкие девушки из народа сумеречных, в немалом числе уже прибившиеся к лагерю в поисках защиты, после того как были разорены земли их отцов, вовсе не таковы, в них живёт хрупкая и чарующая прелесть леса.

Плечи той, кого привёл с собой Ган, ссутулены, точно вся тяжесть и горести мира Средиземья свалились на них… и всё же она не из свиты Ниэнны, Вала, лишь оплакивающей загубленных и павших.

Она из тех, кто спасает жизни, даже когда это очень трудно.

Он, Нельяфинвэ Майтимо, наследник Короля нолдор-изгнанников, провёл много времени с лекарями в юности, и потому чувствует, и сразу знает, что делать.

Мыслеречь гостьи вовсе не похожа на осанвэ, в ней даже слов нет, лишь неотступный завет, лишь воля, которая становится его собственной волей и знанием, и потому сомнений в божественной природе происходящего не остаётся.

Снаружи очень холодно, и сияет в чёрном небе мелкая россыпь звёзд.

— Орнион, где?! Да скорее же! Скорее!

Должно быть, увидев его, старый друг Финвэ уверяется в том, что он лишился рассудка от горя. Зачем звать целителя к умирающему после того, как уже отослал его?

Смотрит с жалостью, глаза блестят, тянет руки обнять… а потом воля пришедшей вместе с Ганом гостьи подчиняет и его.

Эру Сущий, Всемилостивый, благодарю тебя.

Уйдя из Валинора, изгнанники утратили право взывать к именам Айнур, и многие в разговорах молчали, глотали привычные слова, не зная, чем заменить.

Он взывает к Эру от сердца, как никогда не молился никому из Валар, ещё не понимая, как кощунственен этот призыв после тех слов, что были произнесены на вершине Туны и повторены в шатре.

Но скоро заблуждению приходит конец.

Бледная майа из свиты Эсте сидит рядом с отцом, положив ладонь ему на лоб. Точно держит ладонь над угасающим пламенем свечи.

Братья оглядываются по сторонам растерянно и радостно: ещё не поняли.

Тьелкормо поглаживает холку Гана и благодарит того, что привёл, Макалаурэ улыбается, наконец убирая меч, на котором приносил Клятву, Куруфинвэ что-то шепчет, повторяя имя Эру. Амбарусса вытирает слёзы с глаз, пряча от остальных лицо.

Нельяфинвэ никогда не видел майар Эсте за по-настоящему тяжёлой работой. Должно быть, она осталась в прошлом в те далёкие годы, когда в Средиземье шла первая война с Врагом.

Много ли ран приходилось лечить в Благословенных землях? Разве что упадёт малыш, разобьёт нос, колено или сломает руку — младшие феаноринги были в том особенно талантливы, чему приставленный к ним самый старший брат не раз становился свидетелем — и только.

Так может, разучились?!

Эта мысль была кощунственна — впервой ли — но Нельяфинвэ ждал чуда. Он и не понял, зачем звать целителя-эльда, если одна из высших духов, из тех, кто рядом с Эру слушал Его Музыку, рядом и готова помочь.

Просто подчинился властному зову: исполни, пока время не истекло.

Видно, Орнион и майа Эсте знали друг друга в прошлой жизни, в Благословенных землях — немудрено — потому и говорят, как старые знакомые.

— Я пришла, как смогла, — голос у гостьи низкий и глубокий, как толща спокойного моря.

Должно быть, каждый из братьев слышит его по-своему — то, что может дать ему покой.

В его душе покойно последний раз было на корабле, между Араманом в Лосгаром, когда отошли далеко от берега, пошли вдоль льдов, и стало ясно, что стихия Ульмо на этот раз пощадит изгнанников. Смотря в чёрную ровную толщу воды, Нельяфинвэ мечтал о том. как вернётся на том же судне за Финдекано и другими родичами.

А потом отец приказал сжечь суда тэлери, и он спорил, и проклинал, и не смирился, и ушёл в ночь из лагеря, и вернулся, но так и не попросил за сказанное прощения.

Как тут попросишь, как заведёшь разговор, когда оба — и второй, и третий Финвэ — так горды?

— Слишком поздно. Так?

— То ведомо лишь двоим из Аратар. Как и всё иное в мире, что будет. Но не мне.

— Я могу помочь тебе?

— Попроси позвать, кто сможет помочь тебе. Работы очень много, вдвоём не справиться.

— Нельо. Кано. Тьелко. Куруфинвэ. Амбарто. — Орнион называет его и братьев по именам, чтобы вывести из оцепенения, — Вам не нужно быть здесь. Пожалуйста, идите. Нельо, ты мог бы…

Голос у эльда-целителя нетвёрдый, теперь он сидит, держа пальцы на запястье отца. И суда по лицу, ничего хорошего он там не нащупал.

Нельзя вот так уйти и оставить его с не способной дать никакой надежды майа, и ждать снаружи.

Прав был отец: Валар и их вассалы или бессильны, или на стороне Врага, или получают жестокое наслаждение, насмехаясь над горестями эрухини.

— Я останусь. И помогу. Кано, проверьте дозоры. Идите же!

— Не стоит. Тебе не стоит. — Орнион смотрит на него с опаской, словно ищет знаки опасного безумия в лице: разве наследник Финвэ забыл, что братоубийство в Лебединых гаванях лишило его возможности исцелять?

— Нужны будут руки, — кивает так и оставшаяся безымянной майа Эсте и улыбается ему. — Твои нам подойдут, третий Финвэ. Если ты не боишься.

Братья мерными, тяжёлыми шагами идут по лагерю, все четверо смертельно устали, а ещё понимают, как важно не выдать своё смятение, не напугать воинов, которые устроили ночлег на незнакомом им прежде, полном опасностей хребте. Особенно тех, кто видел на равнине перед чёрными вратами Валараукар… едва ли они забудут это зрелище до тех пор, пока попадут в Чертоги Мандоса.

Макалаурэ командует — проверить посты, тем, кто не на постах, отдыхать, долго задерживаться здесь не будем! — не отвечая на немой вопрос, что в глазах у всех.

Нельо же бежит к палатке целителей, потом обратно к Орниону — взял не всё, что нужно — разворачивается и бежит снова.

Вовсе не по-королевски.

Бежит, стараясь не думать о том, что будет с ранеными, стоны которых услышал. Ими занимались младшие целители, после того как Орнион вынужден был уйти.

За проведённое в Средиземье время нолдор поняли, что ничья сила не беспредельна — ни воинов, ни тех, кто наделён лекарским даром.

Майа Кейлин — Орнион-таки произносит её имя, а в глаза ей по-прежнему почему-то не смотрит — так и сидит, держа одну ладонь на лбу отца, вторую на сердце.

И Нельо хочется кричать, хочется ругаться грязно и горько: да сделай, сделай хоть что-нибудь, сколько можно ждать, как ждали все Валар?!

Потом, уже невыносимо уставший, в бою так не уставал никогда, он поймёт: делала, и очень много.

Отсекала боль, которой было через край, отгоняла смерть там, где она пыталась вырвать победу, поддерживала биение сердца, и отсекала боль, отгоняла снова.

Они срезают набухшие кровью перевязки, раны под ними по-прежнему чёрные, тошнотворно-сладко пахнет обугленным мясом, но кровотечение остановилось.

И Орнион вырезает размозжённую и иссушённую огнём плоть, шьёт жилы и мышцы. Изредка вспыхивают под его пальцами бледно-серебристые искры… похоже, он ещё способен на большее, чем просто резать и шить, но этого очень мало.

Нужно вовремя подавать инструменты, ножи, иглы, нити, а то и шить самому, если не хватает двух рук.

Напоить невозможно, и потому снадобья приходится вливать шприцом в жилы. Одной Эсте… так больше говорить нельзя… одному Эру ведомо, что это за снадобья.

Потеряв способность исцелять ещё в Благословенных землях, он и не знал, что у Орниона и подобных ему такой обширный арсенал.

Это — пытаться собрать вместе куски того, что ещё недавно было живым, дышащим, полным сил эльда, на которого смотрели с восхищением тысячи глаз — невыносимо дурно.

Вспоминается — так некстати — его ранняя юность, когда часто прибегал в мастерскую к отцу, раз за разом под его настойчивым и внимательным взглядом брался за молот и щипцы, когда с каждой неудачной попыткой лучше понимал, что работа с металлом и драгоценными камнями — не его.

Но всё равно приходил в надежде заслужить одобрительные слова или взгляд, что-то сделать вместе, дотянуться.

— У тебя другой талант, Нельо, — наконец сказал отец, наблюдая за тем, как он баюкает повреждённую молотом руку, и отсекает боль, и зажимает другой рукой, чтобы приказать — как странно это, он и не думал, что может так — быстрее срастись костям. — Скоро мы поймём, какой. Не то чтобы лечить сломанные руки, разбитые пальцы и носы самый нужный дар в Благословенных землях. Но кто знает.

— А если… никакого? Ну, если… только это. Про разбитые пальцы.

Феанаро рассмеялся и усадил его к себе на колени, оставил восхищённо смотреть снизу вверх — тогда он был ещё на полторы головы выше — на широкие плечи кузнеца, мощный рельеф грудной клетки, тонкие и сильные пальцы ювелира.

В мастерской было жарко, он застал отца посреди работы, и снятая рубашка висела на краю верстака, опасно близко к горну. Несколько искр её уже прожгли. В очередной раз.

Мать опять скажет, что даже для принца королевского дома нолдор это потрясающая расточительность, каждый день брать в мастерскую новую рубашку, можно ли быть осторожнее, ради Ауле?!

С тех пор, как Макалаурэ подрос, и мать понесла снова, отец вовсе не обращал внимания на подобные выпады, лишь притягивал её к себе и обнимал за плечи или за пояс, и говорил: я терпел два раза, потерплю и теперь… может, и не в последний раз терплю?

— Так быть не может.

— Почему?

— В тебе моя кровь. Эру наделил меня многими талантами, и потому мои дети не могут быть ни к чему не способны. Он бы этого не допустил.

Ему бы ещё тогда обратить внимание на то, что отец никогда не говорит с почтением про Валар — только про Эру Единого, Сущего, имя которого в Валиноре не поминалось всуе.

…Когда в кузнях Форменоса стали рождаться щиты и мечи, доспехи и кольчуги, и внутренний двор превратился в тренировочный полигон, он, третий Финвэ, был первым в любой схватке, уступая лишь отцу.

И сказал себе: вот моё предназначение, мой дар, да будет так.

С таким — обугленные куски лёгкого в ране, обожжённые обломки рёбер, разорванные мышцы — невозможно жить, сколько ни сшивай. И уж точно невозможно потом ковать металл и сражаться.

Может ли один из эльдар стать в Средиземье калекой?

После того, что обещал на скалах Арамана Владыка Намо — верно, может?

Майа Кейлин сидит не шевелясь, чуда она не творит.

Но сосуды у корня правого лёгкого, сожжённые подземным пламенем, не рвутся, они держат швы. И когда заканчивают шить, становится видно, как пульсирует внутри раны алое, живое, как вновь струится по жилам кровь.

И он, третий Финвэ, переставший быть целителем, ставший просто воином, военачальником, подмастерьем лекаря, смеется, хотя его руки по запястья в крови.

Голос у Орниона хриплый, ему бы напиться и передохнуть, но передохнуть невозможно:

— Не поздно. Спасибо тебе, Кейлин.

А женщина-майа качает головой: ты рано судишь.

…Вот и конец… очень, очень, устала спина. И в глаза точно песка насыпали. И пальцы трясутся, как не дрожали ни разу после учебного боя на мечах, и после битвы не дрожали, так долго им пришлось держать иглу, так страшно было ошибиться.

Очень сильно мутит, кружится, кружится голова.

Он бросает взгляд на отца — страшно.

Лицо у Феанаро белое-белое, белее, чем когда только начали работать, когда братья ушли, слипшиеся от пота волосы прилипли ко лбу. Их всего ничего осталось, не достанут и до плеч, когда он встанет — если встанет — обгорели в бою с Валараукар. Не узнать.

Все раны очистили и закрыли швами, перебинтованная грудь едва заметно поднимается и опускается. Сможет ли он дышать сам, когда майа Кейлин отпустит руки?

Закончили перевязывать, укрыли, попытались дать напиться — дрогнули веки, посмотрел невидяще, стиснул губы и повернул голову набок. Пришлось, как и прежде, вливать иглой в жилы.

Нет, правую ладонь не забинтовали, Орнион делает это сейчас… сквозь обугленное мясо просвечивают кости. Не омертвела ли? Сейчас не до того, но потом придётся… Как отец сможет без неё жить?

Об этом — жить — слишком рано думать.

Крови слишком много, оттого и мутит. Кровь на срезанных бинтах, кровь на серых одеждах майа Эсте, кровь на руках, на рукавах рубашки, на иглах и ножах… везде.

Кейлин рук не отпускает, но это не помогает: Феанаро вскидывается и кричит, с тем же белым-белым лицом, не открывая глаз, глухо и неразборчиво. И снова, и снова.

Что с ним, ради Эру?! Откуда в теле сила?

Он стоял один против Валараукар, он так долго держался, пока поднимались на хребет, хотя носилки сильно трясло — ни крика, ни стона, всегда, с каждым из пятерых, спокойный, хоть и очень тихий голос — почему сейчас?!

И дева Эсте не может помочь. Но какая дева? Нет её. Сейчас она выглядит старухой — серая лицом, с глубокими складками кожи, выцветшими глазами — таких нет среди эльдар, но Нельяфинвэ видел старых орочьих женщин.

Их отец тоже приказал убивать. И детей. Орочьих детей пока не нашли… но где-то же они должны рождаться.

— Нельо, выйди. На тебе лица нет.

— Что с ним такое?!

— Выйди. Я сделаю, что смогу.

Снаружи на чёрном вулканическом камне Эред Ветрин, на палатках, на костровищах лежит снег, его тонкий слой блестит в свете звёзд.

Он поднимает голову: рисунок созвездий сменился в небе, скоро время идти.

Дотягивается до миски с водой, оставленной им же у входа в палатку, пальцы ломают лёд — замёрзла — и вода становится багровой.

Мимо проходят двое дозорных, узнали ли его?

Бледный, точно не эльда, а фэа его, вышедшая бесприютной на земли Средиземья, вся одежда в крови, волосы скручены вместо косы в тяжёлый узел, чтобы не мешали, точно у девушки, только эльдиэ делают это куда бережнее.

Так себе принц Первого дома и наследник Короля.

Увы, узнали, после боя на западных хребтах его имя славят и передают из уст в уста все. Как и имя отца.

Посмотрели на его окровавленные руки, молча поклонились и прошли мимо.

Нужно пойти спать, хотя бы сомкнуть глаза ненадолго, а потом снова на ноги. Усталость и недостаточная бдительность стоят дорого, Враг любит устраивать засады, он и братья запомнят это на всю жизнь.

— Я ухожу, третий Финвэ. Ты держался мужественно. Но будет ли твой отец жить, ведомо только двоим Вала. Не мне.

Нельо поднимается — спину разламывает боль, глаза всё так же болят — и оборачивается.

Белый пёс Тьелкормо опять стоит рядом с Кейлин, и та по-прежнему выглядит старухой. Но волшебная сила Валинора в ней не угасла, и потому на её руках и одежде нет ни капли крови, и волосы бережно убраны.

Хочется кричать на весь лагерь, звать брата: куда, как можно, останови, ты не понимаешь разве, что ей уходить нельзя?!

Взывать к самому Гану — не отпускай! — ведь уже ясно, что он разумен и обладает свободой воли.

— Жить ему или нет — это в твоей власти, Светлейшая.

— Он дышит сам. Надолго ли, сказать тяжело. Но есть много других, кто ждёт моей помощи.

Что ему сказать — что раз пришла, раз дала надежду, оставлять нельзя?!

Что не все жизни под звёздами Средиземья одинаково ценны? Нельо может сказать это в полном праве — он отдал бы свою, чтобы отец жил — но едва ли такой ответ понравится майа-целительнице.

Да вслух можно и не говорить, на осанвэ — той, что Айнурам принадлежит, без облечённой в слова мыслеречи — майа уже считала голос его сердца, и на лицо её точно набежала тень.

— Почему ничего не помогает? Даже твоё искусство.

— Не так, как тебе хотелось бы.

Не помогает — это если бы вы остались наедине со смертью, третий Финвэ.

— Прости меня. Но почему мы смогли сделать так мало? Когда ему станет лучше?

— У любой фэа есть предел сил. Как и у тела. И душа, и тело могут устать, и как бы ни было совершенно искусство целителя, оно не всегда помогает. Ответа на твой вопрос — когда — я не знаю.

Хочется рассмеяться: какой предел сил, что значит устать, Светлейшая, как может устать тот, кого с юности почти не называли атарэссе, только Пламенным Духом, даже король Финвэ, таким прознительно точным оказалось имя прозрения?!

Может — вспомни бой, вспомни, как долго кружили по зачарованной Моринготто равнине в поисках, слишком долго. Вспомни долгую дорогу на хребет.

Лицо у него тоже в крови, должно быть, ненароком задел рукой, отирая пот, и кровь высыхает, липкая тонкая корка её натягивается на коже щек и лба.

А ещё вспомни вынесенный тебе и родичам приговор.

За кровь вы заплатите кровью и будете жить вне Амана под завесой Смерти. Ибо, хотя промыслом Эру вам не суждено умирать в Эа, и никакой болезни не одолеть вас, вы можете быть сражены и сражены будете — оружием, муками и скорбью — и ваши бесприютные души придут тогда в Мандос.

— Мы, нолдор, прокляты Владыкой Чертогов Мандоса. Он обещал нам мучительную смерть в бою с Врагом. Но я не верю, что проклятию нельзя противостоять.

— Дело не в Северном Роке, третий Финвэ. Мне он известен — как известен всем Валар и майар, и тем, кто обитает в Арде, и тем немногим, кто пришёл на земли Средиземья.

— И всё же ты пришла.

— Я прихожу ко всем, кто зовёт и нуждается в помощи. Дело не в Северном Роке.

— А в чём?

Странное дело: он стоит перед хрупкой майа Эсте, превосходя её ростом на полторы головы, он единственный из братьев вырос выше отца, его плечи развёрнуты прямо, и гордо поднят подбородок, и хотя одежда его в крови, двое дозорных, прошедших по лагерю после ночёвки, узнали его и поклонились.

В Битве под Звёздами он водил за собой тысячи воинов, конных и пеших, он ударил по колоннам армии Моринготто на марше и победил, и орки бежали от него, и меч его разил без устали.

Он стоял на чёрной выжженной равнине перед вратами цитадели Врага, он готов был биться с Валараукар, чтобы и отец вернулся оттуда живым — и демоны, бывшие когда-то майар, бежали.

Но Кейлин смотрит на него со скорбью и сочувствием во взгляде и утирает слёзы — почему?!

— Я не боюсь Проклятья Мандоса, как его ни назови. Не нужно испытывать ко мне жалость. И отец был этого не хотел.

— Вы — семеро, кто остался — закляли себя войной. Войной вечной, победить в которой нельзя.

Кейлин говорит спокойно, ровно, точно утешая неразумного ребёнка или взрослого в глубоком горе, её слова не падают, точно камни на голову осуждённому, как вынесенный в северных землях приговор Намо.

Но внезапно перехватывает болью сердце — так больно не было и на смертном поле Дор Даэделот, не было и когда Орнион сказал, что не в силах помочь — в этом ровном голосе всё несбывшееся, о чём он запретил себе думать.

Нерождённые дети, черноволосые и огненно-рыжие, а может, и золотоволосые, если жениться на ваниар… до того, как стали враждовать с Вторым Домом и на беззаботную жизнь в Тирионе пала тень, часто шутили, что в следующем поколении феанорингов будет весёлая разноцветная многоголосица, и как же собираться вместе, если такое количество детей не вместит ни один дом?

И неужели опять у всех мальчишки, пошли нам хотя бы несколько девочек, Эру!

Неспетые песни о любви, горькие слова матери: ты слишком горд, Майтимо, никого вокруг себя не видишь, даже твой отец таким гордецом не был.

Но рядом со мной нет второй тебя, мама — отшутился он тогда.

Невесты Макалаурэ и Умбарто — вернулась ли старшая в Валинор вместе со своей семьёй, просить прощения Валар? Дошли ли скорбные вести до младшей, или ничего не проникает и не проникнет через завесу, оградившую Благословенные земли?

Не вылеченные им недужные, увечные, раненые, которым он сам мог бы по-настоящему помочь. Не только накладывать швы и подносить ножи и иглы.

Он так хотел бы уметь не только убивать и отдавать приказы: как лучше убить, казнить, пытать — делали с орками и такое.

Вечера в Форменосе, когда собирались в комнате у Кано, и тот играл на арфе и пел, и даже отец, поначалу не приветствовавший такие забавы, заходил, садился в проём окна и слушал тоже, смотря на море, и иногда — когда видел, что текст сырой — вмешивался, подсказывая Кано слова.

Но что толку скорбеть об утраченном? Разве он неразумный ребёнок?

— Так говорили многие. Победить Моринготто можно. Ведь Вала всего лишь один из Айнур, а другой Айну был моим отцом повержен. Теперь мы это знаем.

— Даже если Моргот будет низвергнут — хоть это и не по силам вам — его слуги останутся в мире, и будут замысливать недоброе, и убивать, и вы будете убивать в ответ, пока оружие, муки и скорбь не сразят всех вас. Если твой отец будет жить, если его тело сможет исцелять само себя, как у других эльдар, это будет чудом. Ведь он, как и все вы, заклял себя смертью, без права на избавление.

— Почему ему так больно сейчас? И ты не можешь помочь, или…

— Я не могу.

— Его фэа не в Чертогах Мандоса. Я видел, как это бывает. Он ещё здесь!

— Есть места страшнее Чертогов упокоенных душ, Третий Финвэ. В тех Чертогах ждут своего часа те, у кого есть надежда на новое рождение. Больше я тебе не скажу.

Снова идёт снег… нужно уходить вниз с перевала к югу, к озеру Митрим. Там ждут дети и женщины.

Вот и Ган глухо ворчит и тянет носом ледяной воздух, напоминая, что ему и сопровождаемой им хрупкой женщине пора идти.

И, наверное, её ждут где-то другие нуждающиеся — сумеречные эльфы ли, лаиквенди ли или, может, диковинные существа наугрим, которые почти вдвое меньше эльдар ростом, но наделены разумом и в совершенстве владеют искусством обработки металла.

Неловко, невозможно стоять так, на полторы головы выше её. Глупец, гордый нолдо — это прозвище уже стало в Средиземье для пришельцев нарицательным — только сейчас сообразил…

Прежде чем Кейлин успевает возразить, он опускается на колени, на снег. Так на удивление хорошо, меньше кружится голова.

— Благодарю тебя. И прости мне резкие слова. Я не помню, когда спал в последний раз. В мире — и в Средиземье, и в Благословенных землях — для меня нет никого и ничего дороже моего отца. Ты дала мне надежду.

Её лицо снова искажено болью, ломаются, плывут тонкие черты, принадлежащие скорее юной девушке, чем усталой от жизни старухе.

— Твоего отца — и вашей войны. Не обманывайся.

— И нашей войны. Но разве то, что, прибыв в Средиземье, мы спасли от гибели многих и многих, кого Враг истребил бы — не в счёт? Разве их не больше, чем…

Во рту от прикушенного языка солёный вкус крови. Нет, про Алквалондэ не стоит… хотя, похоже, гостье про него известно, как и про Северный Рок.

Майа Эсте по-прежнему кривится от боли, он же хочет рассказать, разъяснить — про эльфов в Серых Гаванях, которые Моргот держат в осаде, про лаиквенди, которых орки вылавливали и истребляли в лесах.

— Думал ли ты об этом, идя в Средиземье? Думал, ли, убивая? Хоть об одной спасённой жизни?

…Беженцы-лаиквенди, добредшие, спасаясь от Врага, с востока до лесов возле озера Митрим — им с угрозами велели убираться, как только выпытали все нужные сведения о передвижениях орочьих орд.

Благодаря этим сведениям он и отец знали, что передовые части Моринготто ещё в движении, что командиры ещё не развернули их в боевой порядок, и смогли ударить внезапно.

…Серые эльфы Лосгара, которые сначала ждали, столпившись на берегу, восхищённо рассматривая диковинные серебряные корабли. А потом, завидев сходящих с кораблей незнакомцев — высоких, суровых, при оружии, с глазами сверкающими, точно звёзды — разошлись по своим хижинам и стали собирать те немногие ценные вещи, что были у них, чтобы двинуться в путь в никуда, потому что поняли: что пришельцам не будет отдано добровольно, они заберут силой.

…Алквалондэ, белые мостовые, серебристые дома и постройки гаваней, которые нолдор когда-то помогали строить… раненых среди тэлери было много, и он, растерянный, поражённый — убивать оказалось вовсе иначе, чем драться до седьмого пота с отцом и братьями во дворе Форменоса, лишь изредка царапая друг друга — пытался сначала помочь сам, пока не уверился, что кровь под его руками не останавливается, что он не сможет спасать жизни никогда, сможет лишь отнимать их.

Он, просящий — нет, требующий — чтобы те, чей целительский дар не был уничтожен братоубийством — помогли всем, не разбирая нолдор и тэлери.

И Финдекано, и его братья и сёстры помогали.

Пока отец не вызвал его и братьев и сыновей Второго и Третьего Дома к себе и не приказал идти, оставив Лебединую Гавань и раненых в ней, напомнив о том, что гнев Валар неминуем, а потому из их земель нужно убираться подальше.

И Нолофинвэ кивнул брату — идём — и Финьо пошёл бок о бок со своим другом, а Арафинвэ и его сыновья, и другие эльдар Третьего Дома отстали и нагнали отряд уже в половине перехода от Алквалондэ.

…Лосгар, их первая стоянка под звёздами Средиземья, и спешно разбитый лагерь — кто в хижинах ушедших серых эльфов, кто в палатках.

Факелы в руках стоящих вокруг братьев — пятеро, где же шестой?! — и он, сорвавший голос от крика, и всё равно пытающийся доказать, объяснить, вразумить, ещё не понимая, что волю ответившего на Пророчество Мандоса ничто не способно поколебать.

— Ты не можешь! Они не повернут обратно, они прокляты так же, как и мы! Им не вернуться в Валинор, никогда, они пойдут на ледники и погибнут! Или истают от голода в Арамане!

— Хочешь, чтобы погибли мы, когда нам ударят в спину?

— У нас один враг, никто не будет…

— В Средиземье может быть только один Нолдоран, Нельо. Не ты ли говорил своему другу Финдекано: нам двоим выбрать легко, а как выбрать остальным, между двоих равно достойных?

Где же, когда отец мог услышать?!

Очень страшно, пот холодной липкой струйкой стекает по спине, он, выскочивший из палатки в одной рубашке и нижних штанах на холод, должно быть, выглядит жалко.

Феанаро тоже стоит с факелом, и алые отблески в темноте — небо затянуло, и не видно звёзд — высвечивают высокие скулы, плотно сжатые губы, туго стянутые лентой волосы, залитые серо-серебристым пламенем глаза.

Под плащом у отца доспех из звёздного серебра, он ждёт нападения ежечасно, от сил Врага ли, от сумеречных эльфов ли, решивших защитить свои дома — и это чувство опасности заставляет его не сжаться, а наоборот, вскинуть голову и расправить плечи в предвкушении.

Он не вождь, а воин, все длинные и проникновенные речи перед народом нолдор произнесены. Дважды повторять не станет.

— В Средиземье довольно места для трусов и предателей своего Дома. Если тебе на эту дорогу — ступай.

И шестеро уходят, а он, седьмой, долго стоит и всматривается во тьму, пока воздух за спиной не начинает звенеть от треска горящих кораблей. Тогда он убегает во тьму и возвращается, лишь когда в заливе не остаётся ни одного корабля, только пепел.

— Я думал, Светлейшая. Но я сын своего Дома, и я приносил Клятву.

— Твоя ли это Клятва, третий Финвэ? — Ган снова подходит на широких сильных лапах, берёт Кейлин зубами за одежду, тянет прочь, торопя. Но майа властным жестом поднимает ладонь, и пёс Оромэ садится на задние лапы, признавая её старшинство и право говорить. — Мне неведомо — но ведомо, должно быть, Валар Манвэ и Намо — можно ли отменить заклятое именем Эру Сущего, воззвав к Нему вновь. Но если в твоём сердце есть место для сострадания, для снисхождения, для признания слабости, для слёз о погибших и о тех, с кем навсегда расстался, ты можешь попытаться. Когда будешь к этому готов.

Почему так больно сердцу от её слов? Не было так больно, когда майа говорила о несбывшемся, о неспетых песнях любви и нерождённых детях.

Не было так больно, когда Орнион сказал, что дева Эсте опоздала, чтобы помочь.

Умирать не страшно, даже если в Благословенных Землях тебя ждала вечная жизнь.

Не страшно, когда один из двоих умирает, расставаться навсегда — ибо, видно, нет впереди никаких Чертогов Мандоса, за неисполненную Клятву всех принесших её ждёт Изначальная Тьма.

Страшно предать.

— Догоняй, Финьо! А то замёрзнешь по дороге!

— Так помоги, сколько можно!

Нельо останавливается, ждёт друга, принимает ношу.

Он и Финдекано идут рядом, поочередно передавая с руки на руки друг другу совсем юную, лет десяти, девочку. Её отец и мать следуют чуть поодаль, помогая сыну, который упрямо идёт сам, хотя он, похоже, ещё младше сестры.

И ведь пошли, несмотря на двоих маленьких детей, оба — она из Первого дома, он из Второго.

А его мать не пошла, предала, осталась служить Валар — это больно колет сердце.

И мать Финьо не пошла тоже.

— Им надо на корабль. Я скажу отцу.

Путь из Лебединых Гаваней до северной оконечности Арамана долгий. Давно миновали опустошенный Форменос — Нельо с братьями и малым отрядом заходили туда, чтобы забрать оставшиеся оружие и доспехи и раздать нолдор Второго и Третьего домов.

Отец сначала посмотрел неодобрительно, затем кивнул: не Валар же их оставлять.

Давно прошли последние поселения тэлери вдоль берега. Те ещё не знали о разорении Алквалондэ и вышли приветствовать дальних родичей, а завидев серебристые корабли, всё поняли, так и стояли неподвижно, пока шли мимо по суше эльдар, отныне ставшие им врагами, и шли по морю суда.

Путь долгий, но кровь нолдор горяча, и среди них есть те, кто способен своим искусством — позже, в Средиземье, наугрим и Пришедшие Следом назовут его магией — возжечь огонь среди голых пустошей.

Вала Йаванна, должно быть, плачет теперь не только по Древам: чтобы прокормить себя, животных в северных землях приходится убивать великое множество. На кораблях есть припасы, но их нужно расходовать бережно.

Не знай он и братья тропы Арамана — где пройти у берега, где углубиться в сушу, потому что на берегу обрыв и прохода нет — шли бы ещё дольше.

— Ты часто бывал здесь, да? — спрашивает Финдекано, глядя на карту — грубый набросок, сделанный когда-то Тьелкормо в одном из самых дальних странствий. — Не хочу представлять, куда мы зашли бы, не ведая пути.

— Часто. И я, и Тьелко, и оба Амбаруссар. И отец. Особенно когда мы стали жить в Форменосе. Я думаю, Финьо… если бы и не случилось, как случилось, мы бы ушли всё равно. Уйти на свободные земли и не иметь за собой надзора — дорогого стоит.

Финдекано пожимает плечами: как, о Ауле, можно наслаждаться этими голыми бесприютными пустошами, пронизывающим ветром, да Манвэ ли он принадлежит, этим морем, которому невозможно верить?

Над эльдар — и пробудившимися у вод Куивиэнен, и родившимися в Благословенных землях — не властны болезни, и холод не может убить их, но властна усталость, и страшнее всего то не утомление, что сковывает тело, а то, что захватывает сердца и умы.

Во тьме, вдали от дома это рано или поздно случается.

Четыре перехода назад держали совет, все трое, стоящие во главе Домов, так и не пришедшие к согласию, кому из них называться Нолдораном.

Не то чтобы Арафинвэ к этому рвался — но были среди приближенных к королевской семье нолдор и те, кто предлагал этот выход, который мог бы примирить его непреклонных в своей гордыне старших братьев.

Нельяфинвэ и Финдекано по праву наследников двух Домов присутствовали тоже. Финдарато отказался и ушёл к женщинам и детям, помогать им расположиться на отдых.

— Мы должны переправляться сейчас, — говорил Арафинвэ и называл число припасов, оставшихся на кораблях, напоминал, сколько переходов уже сделали, как устали женщины и дети. — Становится всё холоднее, и пищи всё меньше. Сколько можно идти?

— Хочешь снова накормить море нашей кровью? — спросил Феанаро и продолжил просто и страшно, точно в самом деле всерьёз: — Я бы сказал тебе — корми своей — но ведь с твоим Домом погибнут и суда, и нам неоткуда будет добыть новые. Так что уволь.

Финьо рядом судорожно вдохнул: память о налетевшей пятью переходами ранее буре была жива в памяти до сих пор, кораблей было не видно долго, они оба проклинали себя за то, что идут по суше, в то время как отцы, братья и сёстры на судах и вот-вот погибнут, и звёзд, показавшихся было на небе, стало не видно, и не было надежды…

А потом волны улеглись, на сушу спустились, каждый со своего корабля, бледные, с заледеневшими лицами отец и Нолофинвэ и стали считать потери.

— Ты сам не знаешь всей дороги, брат.

— Я знаю. Ты видел карту. Её нарисовали Тьелкормо и я. Мы дойдём туда, где начинаются ледники Хелькараксэ, и оттуда двинемся на судах по самой кромке незамерзающей воды. Там волны не будут такими сильными. Это наш шанс пройти и не упокоиться на дне Великого Моря. Если не по леднику.

— Нам следовало взять с собой штурманов-тэлери, — подал голос отец Финьо. — Не угрозами, но обещанием вернуть им суда. И их… их Валар не стали бы убивать, пуская ко дну корабли. Ты напрасно не согласился со мной, Феанаро. Пройдём ли мы сами даже по кромке льдов… я не знаю.

— Валар допустили гибель многих тэлери в Лебединых Гаванях — так отчего же не пожертвовать ими ещё раз, чтобы остановить нас? Или… будь я на месте племени Ольвэ, сам пустил бы корабли в пучину Ульмо вместе с убийцами родичей. Ты наивен, Нолмо.

— Возможно, Валар не стали бы чинить нам препятствий… Ведь они должны были убедиться, что мы ни перед чем не отступим.

— Возможно, твой Дом Валар и пощадили бы, Арафинвэ. Твои сыновья ведь прибыли в Алквалондэ поздно и почти не участвовали в бою. А мой точно не пощадят.

— Ты не смеешь говорить так! Не ставь их вровень с…

— Валар убили больше наших родичей, чем Моринготто. Что же, ты до сих взываешь к ветрам Манвэ о помощи в пути и к Йаванне, чтобы она послала нам пищу? Воля твоя.

— Не кощунствуй.

— Но если нолдор твоего Дома так же слабы духом и к ним нужно выйти, чтобы объяснить, почему мы идём далеко на север и какие опасности нас ждут, и почему надеяться на милость моря нельзя — я выйду, и я буду говорить снова. Как делал это в Тирионе.

Шаг, другой — девочка на его руках кажется невесомой — Нельо судорожно вдыхает, вспоминая тот жуткий разговор, во время которого ни один из наследных принцев не проронил ни слова. Так жутко не было и тогда, когда вызванная гневом Валар буря улеглась, и он бросился в ледяную воду, завидя на волнах рыжеволосую эльдиэ и её ребёнка, которым нужно было во что бы то ни стало помочь… оба были мертвы, и волны ласково качали тела, в то время как дух их отлетел в чертоги Мандоса.

— Они никогда не поймут друг друга. Ни один из них не преклонит колено. Никогда.

Эту правду страшно озвучить, особенно лучшему другу, но держать в себе дольше невозможно.

— Моринготто наш общий враг. Не думай только о дурном.

Как объяснить чуткому, светлому, смелому сердцем Финьо то, что он слышит всё громче вокруг, словом в толпе идущих: смятение, на чью сторону встать, как выбрать между двоими равно достойными, между правителем, что держал власть в Тирионе пять лет по завету отца, и вождём, который призвал нолдор к возмездию, к праву самим решать свою судьбу, к свободе, и за ним пошли?

Он и Финдекано так же не знали бы, чью сторону принять, не будь они сыновьями своих отцов.

— Даже не будь здесь Первого Дома… твой отец никогда не повернул бы назад, Финьо.

— Ты прав. Тебе не нужно никого обвинять и никого оправдывать. — Его друг останавливается, потому что они двое оторвались слишком далеко от колонны, и всматривается в тусклое северное небо. — Знаешь, я думаю… война рассудит нас. И мёртвых, и тех, кто уцелеет и пойдёт к победе.

От этого — рассудит — ещё холоднее, но возразить Финдекано нечего. Да, в Средиземье Нолдораном будет тот, кто покажет большую доблесть, но не погибнет в схватке с Моринготто.

Возможно, недалёк тот час, когда Нолдораном предстоит быть одному из них. Ведь силы Врага велики, и ясно, что ни вождь Первого Дома, ни глава Второго не отступят перед тем, чтобы своей рукой отомстить за отца.

Но это в тысячу раз лучше дворцовых интриг и пересудов, из-за которых он и братья оказались изгнаны в Форменос.

— Финьо, что?! — сделав широкий шаг, он с размаху утыкается в спину друга. Тот встаёт как вкопанный, и вместе с ним замирает вся колонна пеших и — невозможно, казалось бы! — корабли на волнах, точно море иссохло, а время остановилось.

Последнее, что он успевает сделать, перед тем как ужас парализует его: передать задремавшую на его руках девочку отцу. В такие мгновения нужно стоять рядом с теми, кто всего ближе и дороже.

И вознести мольбу к небу — но кому теперь молиться?! — чтобы маленькая эльдиэ не проснулась и не услышала.

Потому что чёрная фигура на окутанной туманом скале, что высится между колонной пеших и кораблями, говорит.

Сначала звучит предостережение — убоитесь же, опомнитесь, покайтесь, отрекитесь от тех, за кем пошли! Но среди нолдор, прошедших Алквалондэ и долгий путь на север, нет тех, кто слаб духом и хотел бы отречься… или — взгляд в лицо родителей, чью дочь он долго нёс на руках — всё же есть?

А потом падает приговор.

— Слезы бессчетные прольете вы, и Валар оградят от вас Валинор, и исторгнут вас, дабы даже эхо ваших рыданий не перешло гор. Гнев Валар лежит на Доме Феанаро, сына Финвэ, и он ляжет на всякого, кто последует за ним, и настигнет их, на западе ли, на востоке ли.

Финдекано скрюченной, бессильной рукой находит его пальцы, и по его губам можно прочитать:

“Я пойду за тобой, Нельо”.

А вот голоса у его двоюродного брата больше нет.

— Все начатое ими во имя добра, завершится лихом, и произойдет то от предательства брата братом и от боязни предательства. Обездоленными станут они навек.

Ветер умер, и умерли волны, и недвижимо стоят на воде корабли. Тропа идёт прямо по кромке скалы, и палубы ближайших судов просматриваются хорошо. Умбарто с помертвелым, застывшим, точно маска, лицом откидывается на борт корабля и невидяще смотрит перед собой.

А вот Макалаурэ схватиться не за что, и он оседает на палубу, и тщится закрыть голову руками, заткнуть уши, чтобы не слышать, но это не помогает, и он вскидывает голову, и закрывает лицо снова.

— Несправедливо пролили вы кровь своих братьев и запятнали землю Амана. За кровь вы заплатите кровью и будете жить вне Амана под завесой Смерти. Ибо, хотя промыслом Эру вам не суждено умирать в Эа, и никакой болезни не одолеть вас, вы можете быть сражены и сражены будете — оружием, муками и скорбью, и ваши бесприютные души придут тогда в Мандос.

И нет ни сил, ни возможности, ни воли превозмочь, ни пошевелиться, ни вздохнуть. И ясно одно: Финьо и его родичи смогут повернуть назад, ведь то единственный выход, и молить Валар о прощении.

Как бы горды ни были нолдор Второго Дома, они это сделают.

— Долго вам пребывать там, и тосковать по телам, и не найти сочувствия, хотя бы все, кого вы погубили, просили за вас. Те же, кто останется в Средиземье и не придет к Мандосу, устанут от мира, как от тяжкого бремени, истомятся и станут тенями печали для юного народа, что придет позже. Таково Слово Валар.

А ему и братьям, и отцу дороги никуда нет, и останется им, верно, лишь пойти на льды Хелькараксэ в надежде сгинуть там, или поймать ветер в парус одного из кораблей и вести его в широкие воды, ища смерти в пучине Ульмо.

Ничего нет — ни воли, ни надежды — лишь молчание, точно в тюрьме, из которой нет выхода, и никто не придёт навестить.

Но тишина разбивается, голос ответившего Владыке Намо слышат все — и на кораблях, и на суше — как слышали на вершине Туны:

— Многими бедами пугали нас, вот посулили и предательство. Но никто не сказал, что нас лишит воли страх, что нам принесёт гибель трусость. И я клянусь вам — как клялся уничтожить Врага — этого не будет.

Отец стоит на носу корабля, рядом с Кано и Умбарто, его волосы убраны, на плечах простой серый плащ. Он больше не вождь, на которого смотрели с восхищением и трепетом, а воин. После Алквалондэ он не одевается иначе, он везде ждёт нападения Валар, бури стихий… сложно не ждать, после того как шторм разметал корабли, и среди погибших были и женщины, и дети.

— Нолдор, мы пойдём вперёд, и я говорю вам: дела наши будут воспеты в песнях, и память о них будет жива до последних дней Арды. Вот наше слово и наш ответ Валар.

…Когда туман рассеется и зловещая чёрная фигура исчезнет, идущие на север встанут на отдых, не одолев и половины перехода.

И будут стоять двое, равные друг другу и ростом, и статью, один в сером и чёрном, с огнём в глазах, и второй в синем и серебре, со взглядом холодным и непреклонным, точно лёд.

И один станет говорить, и голос его будет разжигать ярость и гордыню в сердцах эльдар, подобно тому, как уже было не раз. А другой станет смотреть на нолдор своего Дома, обещая им поддержку и защиту, и ему поверят, и от него не отрекутся.

Так и будут стоять — точно обнажённое пламя и ледяное железо — и никто не усомнится в их праве приказывать.

Но никогда больше эти двое не будут действовать сообща.

А после, когда споры и разговоры в лагере улягутся, соберутся главы всех трёх Домов, и тоже в последний раз.

И наследники трёх Домов будут стоять рядом, не потому, что их настойчиво позвали, а потому, что не заметили.

— Ты свободен в выборе. Но ты слышал Слово — мы не увидимся больше.

— Я должен сохранить тех, кого ещё можно спасти. Мы не увидимся, если вы продолжите путь. Пожалуйста, Нолмо, подумай. Вы ещё можете вернуться.

— Что же, иди к убийцам своих родичей и проси прощения, Инголдо. Или среди утонувших в буре не было нолдор Третьего Дома? А мне-то казалось, я видел тела.

Нельо будет смотреть прямо в лицо Арафинвэ и видеть, как потемнеют ясные синие глаза, как черты его лица исказятся гневом.

Он бы, пожалуй, бросился на отца, если бы не понимал, насколько лучше тот владеет оружием, если бы не помнил, что нет правды в братоубийственной розни.

— Феанаро… довольно. Мы все понесли потери. Твои дети желают продолжить путь, Инголдо.

“Да, отец,” — молча кивает бледной тенью стоящий рядом Финдарато.

— Я позабочусь о них, как о собственных. В том не сомневайся.

Они — три наследных принца нолдор — запомнят из стоянки у серых скал, где прозвучало Пророчество, каждый своё.

Финдарато — то, как прощался с отцом, и не могли наговориться, и как пытался отдать тем, кто шёл обратно в Валинор, как можно больше припасов. А Арафинвэ торопил своих спутников, боясь, что они передумают, надеясь хоть кого-то спасти.

Финьо — то, как его отец стоял несокрушимой скалой перед толпой, и о неё разбивались и ропот, и сомнения, и страх нолдор Второго Дома.

Он сам — как на палубе стоявшего на мёртвых водах корабля его отец подал руку ослабевшему Кано и привлёк его к себе, а следом за ним и Умбарто обнял, и держал так долго, пока не растворилась в тумане зловещая фигура на скале.

Этот миг, надежду и благодарность в глазах братьев он будет помнить всю жизнь.

А ещё слова напутствия, наперекор горечи — сожжённые корабли, сожжённая в бою с Валараукар жизнь — и запредельной боли:

“Верь в себя. Не в Нолофинвэ и его сыновей”.

Оплавленный камень на крыльце Форменоса, изуродованное тело у него в ногах, и тихий голос отца, как скрежет острия клинка по стеклу, и ясно, что ничего уже не будет как прежде.

Выжженная равнина перед чёрными скалами, и вокруг, куда ни посмотри, обугленные трупы в оплавленных доспехах. С собой не забрать, здесь слишком опасно, хотя Валараукар уходят. Но они коварны, как коварен их хозяин, этот урок, обошедшийся столь дорогой ценой, предстоит запомнить.

Сколько этих тварей было — четыре, нет, пять?!

Как можно было так долго держаться?!

“Я исполню Клятву, как исполнял её ты, отец… и никакая цена, никакая жертва не остановят меня. Именем Твоим взываю я — услышь меня, Эру Создатель. И воздай мне Вечной Тьмой, если Клятву я нарушу. Клянусь — преследовать Моринготто и слуг его, будь они в прошлом майа или эльда, или эльфы сумерек, или Пришедшие Следом, до самой грани Мира, и уничтожить его, и низвергнуть за Грань Мира. Клянусь”.

— Я не отрекусь, Светлейшая. Благодарю тебя. Чем бы ни кончилось.

Лагерь просыпается, рядом Тьелкормо, прощается со своим верным спутником. Надолго ли? Одному Эру ведомо, где и кому майа, когда-то служившая Эсте, должна теперь помочь.

Когда уходят, он смотрит вслед Кейлин, не в силах отвести глаз, надеясь до последнего, что она обернётся, останется.

Должна же быть надежда. Губы шевелятся против воли: пожалуйста, услышь, Эру Сущий, молю тебя, услышь.

Глупец, ты просишь о надежде — для кого?

Разве Он способен услышать, тем более если однажды ты просил совсем об ином… нет, дважды?

Рядом Амбарусса и Куруфинвэ-младший с сыном, и воины их отрядов, и все недоуменно смотрят на него — на выбившиеся из косы в беспорядке волосы, на коричнево-бурую от засыхающей крови одежду, на руки с прожилками крови. Точно, пока они спали, снова случился бой.

— Разведчики с юга вернулись? По тем тропам можно спускаться? Орков нет? Амбарусса, опроси тех, кто уже в лагере.

— Нельо, я ходил по тем тропам — до того, как на нас у Митрим напали. Те, кто в строю, по ним пройдут. Но раненые…

Младший брат опускает глаза, и ясно, о чём — вовсе не о всех раненых — он думает. Тонкая светлая тонкая кожа заливается краской, его губы дрожат.

— Если там чисто, мы будем спускаться прямой дорогой к озеру. Там наши женщины и дети. И здесь, где нет даже источника питьевой воды, воинам не восстановить силы. Опроси и доложи мне, не медля.

Рядом Ариэндил, его дядя, со скрюченной, примотанной к телу раненой рукой, бледный как смерть.

В Благословенных землях это слово — смерть — и любые языковые конструкции вокруг него казались пережитком прошлого, хотя во времена его юности дед и иные нолдор, пришедшие с берегов Куивиэнен, говорили о том, что путь на Запад преодолели не все.

Теперь он, третий Финвэ, видел достаточно, чтобы говорить от себя.

И ещё он знает, что такое — не как у Ариэна сейчас, а по-настоящему покинутое огнём жизни лицо — бывает и у тех, чья фэа ещё не в Чертогах Мандоса.

— Он не должен был… Я должен был остаться там, не он! Нельо, прошу тебя… ты так поступать не имеешь права! Слышишь?!

Ариэндил выглядит очень плохо, что же у него с рукой? Сможет ли снова строить, как помогал строить стены и башни Форменоса, когда приезжал навещать отца? Мастера камня будут в Средиземье очень нужны.

Об этом нужно теперь подумать: где найти безопасное место не для временного лагеря, а для города, где нолдор будут ковать оружие и рожать детей.

— Ты не в порядке, Ариэн. Отдохни. Мы выступаем, как только убедимся, что южные тропы безопасны, и соберём лагерь.

Несутся сквозь лагерь конные, и впереди них один. Бока лошади, его сапоги, плащ — всё покрыто серой болотной грязью, светлые глаза на бледном лице в кровавых жилках усталости.

Обычно он был выдержан и спокоен, хладнокровия в нём хватало на остальных семерых, вместе взятых, и только ему отец позволял отпускать шутки на предмет кое-чьей неосмотрительности и безрассудства.

Но сейчас Морифинвэ не владеет собой, кричит, срывая голос — не может простить себе, что гнал орков так глубоко в топи Сереха, что в страшный час оказался так далеко:

— Что?! Нельо, да не молчи же!

— Ты не опоздал, Морьо.

— Слава Эру, — говорит его брат, враз охолодев, с лёгкой усмешкой и поднятыми к небу глазами: Эру точно не услышит, но кого славить теперь, когда Валар для них враги? — Что с ним?

Он, Нельяфинвэ Майтимо, должен рассказать — как будущий Нолдоран, как старший, как бывший ученик целителей, потерявший свой дар. И он рассказывает, хотя от этого нестерпимо дурно.

И братьям, судя по их лицам, по сжатым губам, по мучительно сведённым бровям, очень дурно тоже.

Один Морифинвэ спокоен, точно верит, что Эру в самом деле услышал его.

— Я пойду к нему. А ты командуй, брат. Не стоит тут долго оставаться.

…Он всё верно сказал другу Финьо: тот, кто в Средиземье явит высочайшую доблесть и не падёт в бою, и станет Нолдораном.

Кто же знал, что этот час настанет так скоро.

На нём чистая рубашка, поверх неё кожаная поддоспешная куртка, на передней латной пластине сияет восьмиконечная звезда. Он в полном доспехе, не считая шлема, теперь это необходимость при всех переходах, пока армия не доберётся до озера.

Кто знает, в какой момент бой возобновится. На южных тропах видели орков, спускаться туда вслепую нельзя, нужно постараться зайти с флангов, окружить.

Довольно потерь.

Кто знает, как далеко от Ангамандо способны уходить Валараукар.

Нельо наскоро вымыл волосы ледяной водой, на которой сломал намёрзшую за время стоянки корочку льда. Нужно заплести, и он делает это, споро перебирая пальцами и смотря на собравшихся вокруг нолдор.

Его плечи развёрнуты прямо, подбородок высоко поднят. Он не из тех, кто умеет красиво говорить перед многими… и дай Эру, этому не придётся учиться ещё долго.

Но он знает: его послушают, как ни скажи. Все помнят, как три смены звёзд назад он вёл воинов за собой, и они одержали победу, разметав войско Моринготто на марше.

— Нолдор Дома Феанаро, мы уходим обратно, к Серому озеру, как только сможем очистить тропы. В этих скалах нет ни воды, ни пищи, а по равнине внизу ходят огненные демоны Моринготто. Это отступление не отменяет ни нашей победы, ни нашей доблести. Я не скажу больше сейчас… об остальном вам скажет мой отец. Когда сможет.

Собравшиеся вокруг воины, точно по команде, поднимают мечи из ножен. Их тела восстановили силы, но тишина и неизвестность приморозили губы и сковали сердца. И сейчас, когда их принц тишину разорвал, они вторят, крича:

— Айя Финвэ!

— Айя Феанаро!

— Айя Нельяфинвэ! Айя!

Пусть орки и услышат, таиться ни к чему, пусть услышат и подойдут, попробуют напасть — никто не уйдёт живым.

Идёт сквозь строй нолдор, на голову ниже их, неприметный путник в сером, с пепельными волосами и светлыми глазами.

Воины думают, должно быть, что пришелец из сумеречных эльфов. И пропускают, ведь он не вооружён.

— Позволишь ли говорить с тобой, о эльфийский король?

Братья возмущённо вскрикивают, Нельяфинвэ поднимает руку. Незнакомец же продолжает на осанвэ, и эти слова предназначены ему одному:

Ты знаешь, что вот-вот назовёшься Нолдораном, не обманывай себя, ведь майа ушла, не сумев помочь, с такими ранами не живут. Даже сильнейшие из эльдар.

Или, может быть, тебе всё ещё нужна надежда? Так послушай, пока не поздно...

Не слушать этот голос, льстивый и в то же время проникающий в самое сердце, невозможно.

Как и не смотреть в лицо.

И он, третий Финвэ, не отводит глаз.

* * *

Исток реки чистый-чистый и вовсе не холодный, хотя в одном пешем переходе на Эред Ветрин часто замерзает вода.

Он опускается на колени и с наслаждением пьёт, и ещё, и ещё. Вода по-настоящему вкусная, чуть сладковатая, она растекается по жилам приятной истомой.

Здесь, у истока реки Сирион, растёт густой хвойный и лиственный лес, хотя до безжизненной равнины Дор Даэделот очень близко.

Сирион — незнакомое слово на квенья, а на синдарин значит “река”. Вот так, просто… до прихода в Средиземье Врага, а следом за ним и нолдор, здесь жили очень незамысловато.

— Вам нельзя оставаться здесь, Эльдор.

— Благодарю, лорд Маэдрос. Но мы всё же останемся.

В последние смены звёзд он видел многих и многих беженцев и всё больше говорил с ними сам на синдарин, хотя никогда не был силён в языке. И, отчаявшись объяснить им своё имя на квенья — хотя бы одно из трёх имён — взял местное, сложив его из амильэссе и собственного прозвища.

Странники называли его лордом, господином — хiр на синдарине — это было удобно: не объяснять никому, что он хотел бы навсегда остаться принцем, но если обязан будет стать королём и вождём Первого Дома, то исполнит этот долг достойно.

Он не носил венца, даже появляясь в лагере, вовсе не брался за него, не открывал ларец. Да и отец не брался здесь, в Средиземье — куда её денешь, корону, когда из раза в раз во главе отряда идёшь в бой?

Тропы на южных склонах Эред Ветрин очистили, орков вырезали всех до единого — те, кто был с ним на поле у Ангбанда, делали это с особым тщанием и жестокостью, мстя за своего Короля. Так и сказали, когда спросил.

Орнион не слал вестей, ни хороших, ни плохих.

Основные силы нолдор достигли берегов Митрим, но Нельяфинвэ не остался даже на ночёвку, он и спать не смог в доме, одном из тех, что успели возвести на берегу трудолюбивые мастера и эльдиэ, не участвовавшие в сражении. Тянуло в палатку, в поле, под звёзды. Братья сменяли друг друга рядом с отцом — он должен знать, что кто-то всегда рядом — он же не мог.

Белое-белое лицо, неровное биение жилы на запястье, и боль, прорывающаяся то криком, то стоном, боль, которую и Орнион не всегда может отсечь.

Орнион не мог быть рядом постоянно. Отец сам не хотел бы так.

И раны не заживают даже под руками целителя, хоть и не воспаляются, и не кровоточат, швы держатся.

Нужно было просить Кейлин, одну из майа Владычицы Эсте, остаться.

Встать на колени, хватать за руку, биться лбом о землю и умолять. От сердца, которое вот-вот готово было разорваться.

Тогда, может, была бы надежда.

А ты, гордый нолдо, не смог.

Не мог исцелить сам, не попросил, не покаялся… ничего не сделал.

Так хоть здесь — в малом, помогая таким вот безоружным беглецам и соблюдая должную осмотрительность, рассылая разведчиков, чтобы вовремя обнаружить засады сил Врага — считал для себя должным помочь.

— По эту сторону хребта очень опасно. Это место примыкает к равнине, которая открыта и оркам, и всем тварям Врага. Нужно уходить через горы, мы проведём вас.

Как объяснить, что это место — Эйтель Сирион на местном — лишь обманка? Зелёный островок на пути у смерти, что бродит там, на равнине перед Ангбандом.

У беглецов-синдар нет карт, они отлично ориентируются по звёздам и собственной памяти, но никогда прежде не забирались на север так далеко.

У Эльдора, их вождя, светло-зелёные, как трава весной, глаза, он невысок по меркам эльдар и тонок в поясе и потому кажется юношей. Его одежды свиты из волокон трав и лесной коры, искусство серого эльфа превратило дары природы в тонкого плетения наряд, и когда он сражался с орками, этот облачение оберегало его от тяжёлых ран, подобно доспеху.

Мечи тем немногим синдар, что вооружены, сковали наугрим, жители Голубых гор, что далеко на востоке.

Велико Средиземье, места не хватает на листе бумаги, чтобы нарисовать карту.

Отец сказал ему, когда остались вдвоём впервые после Пророчества: не бойся — хотя ты имеешь право бояться — жди встречи с новой землёй с радостью, такого простора и свободы ты в землях Валар не нашёл бы.

И это, про простор и свободу, оказалось правдой.

— Эльфы моего племени устали бежать. Когда-то мы верили, что порождения Тьмы вот-вот перестанут нападать, ведь нам сказали — те, кто шёл на Запад — что Тёмный Властелин побеждён. Но меньше его тварей не становилось. А потом — недавно, звёзды не сменились и трёх сотен раз — тварей вышло намного, намного больше, и один из наших, кто смог забраться на самое высокое дерево, сказал, что большая северная гора вновь стала дымить. Мы ушли далеко на запад, к холодному морю, ведь войска Тёмного шли на юг… а потом на берега залива, где мы жили, пришли твои корабли, лорд Маэдрос. Почему ты морщишься от боли? Ты был ранен?

— Не был. Просто недобрая память.

Насмешка, издевка судьбы: из Битвы под Звёздами у него и правда ни царапины, хотя у братьев у кого рука на перевязи, кто ходит до сих пор, прихрамывая, а Морифинвэ и вовсе, сидя рядом с постелью отца, лишился чувств и попал в руки к Орниону. Оказывается, гнал лошадь из болот Сереха с орочьей стрелой в плече, обломав древко и скрыв рану под плащом.

— А потом кто-то поджёг ваши корабли… и мы поняли, что возмездие ваше будет страшным — ведь вы, голодрим, из тех, кто не прощает. Вдруг подумали бы на нас? И мы ушли.

— Мы были жестоки, высадившись на берег. Мы ждали нападения Врага, гнев затуманил наш разум. Но ждать беды, конечно, стоило не от эльфов леса.

Племя Эльдора невелико: три дюжины женщин и мужчин, с десяток детей, способных идти на своих ногах, несколько малышей на руках матерей.

Детей удивительно много, ни у нолдор, ни у ваниар, ни у тэлери в Благословенных Землях столько не рождалось. Но и стольких горестей и смертей, как на это племя странников — ни один из них не видел вод Куэвиэнен, все проснувшиеся там предки соплеменников Эльдора погибли — не падало на их долю.

Если бы не помогли синдар отбиться от шайки орков, едва ли многие из этих детей выжили бы. Или жили бы… иначе, не собой. Как говорят разведчики, орки давно прекрасно плодятся без посторонней помощи, но почему бы Врагу не продолжать поставлять им “свежую кровь”?

Волосы у детей синдар такие же светло-русые, а глаза прозрачные, как море, как у тэлери.

В Алквалондэ он не стал убийцей детей, хотя был близок: из окна дома, что стоял у самых пирсов, выстрелили, один из воинов его отряда упал со стрелой в горле, и тогда Нельо понял, что больше не может исцелять, не сможет никогда… охваченный яростью, он метнулся в дом и едва не разрубил надвое мальчика-тэлери, что держал лук в руках. Тот был ему по середину плеча, не выше.

— И вот мы увиделись снова. Я знаю теперь, что голодрим могут не только забирать дома и припасы. Мы благодарны… но бежать больше не хотим.

— Я рад этой встрече. Вам нужно уходить. Спроси матерей, что у тебя в племени, чего они боятся больше — смертельной усталости на переходе или гибели для своих детей?

Он и вождь сумеречных эльфов сидят у родника, что в истоке Эйтель Сирион. Ветер шевелит над головой серебристые листья ив, истома утолённой жажды заливает тело, и очень хочется спать. И здесь, на воздухе, на открытом месте, можно.

Здесь ему не будут сниться Валараукар, которые заносят огненные плети над братьями и беспощадно разят, прожигая доспехи и плоть.

Нужно дождаться разведчиков, что ушли на северо-восток. И там решать, сразу ли подниматься в горы или позволить себе ещё одну ночёвку.

Здесь, в полукольце гор, на возвышении, что над равниной Ард-Гален, переходящей на севере в бесплодный Дор Даэделот, можно было бы возвести крепость. Если для этой крепости выделить могучий гарнизон.

Хватит ли для этого сил Первого Дома?

— Вы сами зовёте на себя гнев Врага, лорд Маэдрос. Мы же этого делать не станем.

Палатки нолдор стоят рядом с диковинными лесными домами синдар, и снуют туда-сюда соплеменницы Эльдора, готовя трапезу. То одна, то другая нет-нет, да остановятся, засмотрятся на чужаков.

Больше всего на него — высокого, с сияющими глазами и невиданного цвета волосами, в которых, казалось, обитает живой огонь. Но он всегда пытался сесть как можно дальше от костра, когда синдар или товарищи разводили его.

Разведчики должны были уже вернуться. Время взяться за камень Видения.

— Я должен оставить тебя, Эльдор. Делите трапезу без меня. Я поем позже.

После того, как он отправил восвояси бледного посланца Моринготто, следовало быть особенно осторожным.

Это было похоже на дурной сон: он слушал и внимал, подобному тому, как слушал, точно заворожённый, майа Кейлин.

Лишь Морифинвэ, оправившись от раны, сказал со своей всегдашней подозрительностью: одумайся, разве ты не понимаешь, что Моринготто везде расставляет ловушки?! Другие братья же словно не замечали пришельца, погружённые в тревогу и горе.

Посланец, назвавший Аннатар, Владыка Даров, в самом деле обещал многое.

Ты можешь предотвратить многие и многие смерти, о принц нолдор.

Нам, тем, кто населял Средиземье задолго до вашего Исхода, тоже вовсе не хочется погибать под мечами.

Мой Господин, Тот, кто восстаёт в Могуществе, признаёт, что жестоко и несправедливо обидел твой Дом, хотя стремился лишь к тому, чтобы забрать Свет у Валар, когда-то несправедливо заточивших его.

У вас погибли многие, и среди них близкие тебе, ты же не жаждешь новых смертей?

Мой Господин готов признать все земли, что к западу от Эйтель Сирион, принадлежащими Дому Феанора.

Я лишь смиренный раб Господина, но приезжай, о принц, которого при рождении назвали третьим Финвэ, в место, что будет условлено нами, и там мы можем принести тебе достойные дары.

Мы отдадим тебе пленных — тех немногих, кого взяли в битве, что эльфы Средиземья назвали Дагор-нуин-Гилиат. Оказывается, эльдар твоего племени почти всегда сражаются насмерть.

Мы согласны даже отдать один из Камней, что в Короне Господина, признавая силу твоего Дома.

Лишь бы нолдор больше не поднимали на нас мечи.

Как знать, на что способны Сильмариллы в умелых руках, мой принц? Вала Йаванна ведь хотела, отняв их у твоего отца, воскресить Древа Света.

Может быть, чудесной силы Камня хватит и для одного из эрухини?

— Разве Камень Света воскресит моего деда, убитого Морготом короля Финвэ?

— Из темницы душ, что держит Вала Намо, нет выхода, кроме как по его воле. Но возможно, силы Камня достанет на то, чтобы спасти жизнь? Твой отец сражался доблестно. Неужели он не заслуживает помощи всех возможных сил? Или ты хочешь скорее стать королём, о принц?

Морьо порывался пойти с ним, он не позволил.

Он взял с собой меч отца вместо собственного, и чем больше Аннатар говорил, тем сильнее жгла ладонь плетёная рукоять. Точно этот клинок сам, помимо воли и жизни хозяина, продолжал бой с Валараукар и им подобными.

— Мой Дом — кто бы его ни возглавлял — никогда не заключит ни мира, ни перемирия с Моринготто. Мы придём, чтобы забрать все три Камня из короны твоего господина и низвергнуть его, как поклялись. Это моё последнее слово. Уходи.

Бледные глаза пришельца сузились от гнева, но лицо осталось непроницаемо, и вдруг черты лица потекли, смазались, и он стал суров и страшен, и волосы вместо пепельных блеснули медно-красным, цветом крови земли, которой, застывшей, много было на поле перед Ангбандом.

Да, один из падших майар. Кого же, Ауле?

Не страшно. После того поля не страшно ничего.

— Ты допускаешь ошибку, третий Финвэ. Она будет дорого стоить твоему Дому.

Он предупредил Морьо, чтобы был готов кликнуть братьев на подмогу.

Чтобы стоял за плечом у Макалаурэ, если тому придётся надеть на себя венец Нолдорана, и помог тому не колебаться и не сомневаться.

Его, Нельяфинвэ, рука была тверда, а клинок быстр, отливающее смесью меди и серебра лезвие замерло у горла пришельца.

Карниль, алая звезда, звезда гнева, смертоносной доблести, нерассуждающей ярости в бою.

В бою он бы с этим мечом не справился, очень жжёт руку и жжёт сердце, нестерпимо, не забыть — отец, зачем ты?!

Нужно было меня дождаться…

Но сейчас не битва с орочьими полчищами, несколько дней подряд. Сейчас всё решится за несколько ударов сердца, ему того и нужно — гнева и безрассудства — чтобы стоять против одного из Айнур и не сомневаться.

— Ты пожалеешь о своей гордыне. Ты будешь умолять моего Господина о прощении и пощаде, нолдо. Но будет поздно.

Он готов был умереть в бою с тем, кто был когда-то майа Ауле, а стал демоном на службе у Врага. Но тот просто ушёл, растворившись во тьме на северо-восточном берегу озера Митрим.

Как ушли с выжженной равнины перед воротами Железной Темницы Валараукар.

Они привезли с собой на кораблях десять Палантиров, Камней Видения, больших и малых. Отец забрал их себе по праву создателя, не оставив Второму и Третьему домам ни одного.

На землях, где всё чуждо и враждебно, и сами горы в некоторых местах прокладывают дорогу Врагу, Камни эти дороже золота и самоцветов.

Тот, кто смотрит в Камень впервые или слаб духом, способен услышать лишь далёкий отголосок другого, более могущественного Палантира.

Тот же, кто духом крепок, может дотянуться разумом до всех уголков земли, ближних и дальних, где когда-то бывал сам.

Здесь граница серой выжженной равнины и зелёного Ард Галена — почему она прочерчена так чётко? Словно с той стороны, где цитадель Моринготто, траву и кусты выкосило потоком лавы, а на границе поток этот застыл и остановился.

Файлон и двое младших разведчиков сидят, склонившись над картой.

Что же отсвечивает там, на востоке, пока не замеченное ими? Или кажется, и Файлон просто развёл костёр, а Палантир искажает картинку, и потому не рассмотреть?

Когда работали с Камнями вот так, без второго “якоря”, отец нередко посмеивался: Нельо, сосредоточься, у тебя же с этим “посидеть спокойно” гораздо лучше, чем у меня, нет?

Сосредоточиться не успел — его швырнуло вовсе в другую сторону, на зелёные берега озера, что стало первым домом нолдор в Средиземье.

Прохлада озера — и горячка, и боль, не проходят. Но вчера впервые открыл глаза — никого не узнал — и закрыл вновь.

Орнион, или?!

Он же говорит, точнее, пытается докричаться: ты, не показалось?! И про глаза… не показалось?!

И тут же — обратно на Ард-Гален, где багровое зарево ширится до неба, и уже не получается обмануть себя, что это костёр.

Искажённое ужасом лицо Файлона — тот почувствовал связь:

— Нельо, уводи всех! Здесь…

Разведчик не успевает договорить, падает, сражённый стрелой под ключицу.

Это зарево — один из Валараукар, и он идёт, сопровождаемый орками.

Виски болят нестерпимо, он хватается за карту, чтобы вспомнить, в скольких часах перехода отсюда пролегает граница Ард-Гален и Дор Даэделот.

Вспоминает, считает время и стремительно выходит из шатра, держа в руках прикрытый покрывалом Палантир, чтобы найти двоих оставшихся разведчиков.

— Норимо, Эрессион, собирайтесь! Вы уходите!

С ним не спорит никто из воинов, уже привыкли — с того часа, когда догорели корабли в Лосгаре — что старший принц Дома Феанаро шуток не шутит.

И если он в чём-то мягче своего отца, если и с ним и можно поговорить по-дружески, это до первого боя, первого приказа, до первой беды.

Эльдор смотрит на него с почтением и ужасом и вспоминает, конечно, ту высадку в заливе и оставленные жилища.

— Наши дороги расходятся раньше, чем я думал. Доброго тебе и твоим воинам пути.

Привлечённые его криком, синдар вокруг повскакивали с травы, где ужинали и вели неторопливый разговор, и пели, и собирались танцевать.

Девушка, что плела косы подруге, замерла и восхищённо рассматривает высокого эльда с глазами цвета серебра и волосами цвета меди, ещё не понимая, что происходит.

Он выдёргивает из ножен за меч и указывает на север: так, может быть, будет яснее, что петь и танцевать неуместно. Дальняя кромка облаков уже отсвечивает алым, и это не гроза, хотя грозы здесь, в прямой досягаемости от Трёхглавой горы, наверное, часты.

Как же быстры эти демоны.

Как же отец смог одного из них убить, сражаясь один против пятерых?

— Там, на ближнем рубеже Ард-Гален, один из Балрогат. И он идёт не только за нами, Эльдор. Хотя нам было, чем вызвать его гнев. И орки… их вдосталь.

Нужно отдать Палантир, разведчикам будет несложно унести его в заплечном мешке.

И отпустить привязанных к деревьям лошадей, быстро их в горы не поднимешь, уж эти скитальцы-синдар, верхом отродясь не ездившие, не справятся точно.

— Вы уходите. Сейчас. И не оборачиваетесь. Норимо, Эрессион, вы проведёте через горы! Ничего не берите с собой, только детей, кто не может ходить! И тёплые вещи, если они у вас есть! Скорее же!

Наверное, там, на хребте, сотканные из волокон травы и коры платья синдар не будут так хорошо сохранять тепло.

Он сбрасывает с плеч плащ и командует дальше: раздайте одежду, вы же понимаете, что она не понадобится вам больше, какой фэа нужна тёплая одежда в Чертогах?!

И никто не спорит.

Всем давно ясно, что с ним можно шутить лишь до первой беды. А эта не первая.

Что ещё сказать им… успел ли отец сказать что-то тем, кого привёл за собой на Дор Даэделот?

Наверное, нет. Валараукар слишком быстры в бою.

Парит высоко в небе, ещё чистом, не затянутом тучами, огромный орёл, и тёплый ветер касается щеки, шепчет: подумай.

Подумай, что будет с Первым Домом: потерять второго вождя следом за первым, как-то Макалаурэ справится?

Ты знаешь, что намного хуже тебя.

Подумай — эти синдар сами не хотели уходить, глупцы. Ты ведь уговаривал их ещё вчера.

Подумай: разве затем ты приносил Клятву, чтобы погибнуть вот так, с тремя десятками воинов, не дотянувшись до Моринготто?

Подумай, разве отец хотел бы…

Женщина перед ним держит ребёнка на руках, от страха — почему высокий огненноглазый воин так кричит?! — у девочки, должно быть, отнялись ноги. Рядом нет мужчины, отца, что же с ним случилось, погиб или попал в плен к Врагу?

Помочь бы нести, как он делал это на тропе в Арамане… Разведчики помогут, дай Эру, их сил хватит на всех, кому будет тяжело идти по крутым тропам самим.

Когда высадились в заливе Дренгист, он искал среди сошедших на берег ту семью с двумя детьми — она из Первого Дома, он из Второго, или наоборот, не запомнил? — не нашёл.

Женщины и мужчины синдар бросаются собирать детей, а Эльдор неверяще смотрит на него — на меч, на лицо, в котором, верно, мало что осталось от живого эрухини, на восьмилучевую звёзду в середине нагрудной пластины доспеха.

— Ведь ты королевского рода, лорд Маэдрос… Ты не обязан.

— Уходите.

Эрессион и Норимо, командуя, споро строят синдар в колонну. Один пойдёт ведущим, другой замыкающим.

Нельо между тем осматривает местность, прикидывая в уме, как лучше разделить отряд, чтобы продержаться дольше.

Не думал биться здесь, но позиция ниже будет ещё хуже… скоро деревьев, что были домом для беглецов-сумеречных, не станет.

Одна из женщин, та, что идёт перед замыкающим Норимо, оборачивается, и сходство пугает его… как будто перед лицом смерти под плетьми Валараукар — зарево всё ближе и больше, похоже, их там два, а то и три — не смешно бояться неожиданных встреч.

У неё на руках нет ребёнка.

У неё не было и никогда не могло быть детей.

Светло-русые волосы заплетены в косу, её руки огрубели, сильнее даже, чем у добывающих себе пищу в лесу эльфиек-сумеречных. Её руки часто касаются ран, их приходится подолгу отмывать, но кровь всё равно остаётся в прожилках кожи, около ногтей. Ран и преждевременных смертей с каждым сменяющимся циклом звёзд, по мере того, как растёт мощь Врага, становится всё больше.

Думал ли ты об этом, идя в Средиземье? Хоть об одной спасённой жизни?

Я думал, Светлейшая. Я думал — но не всё, что было в моих силах, сделал. И я держу за это ответ. Перед ветром, перед звёздами, перед глубинами морских вод, перед камнем, перед жизненной силой растений и зверей, перед скорбью, перед громом на рассвете — перед всеми стихиями, которых призывал в свидетели, принося Клятву.

Перед самой смертью и роком, которым мой отец не убоялся дать ответ там, на севере Арамана. И я не убоюсь.

Теперь хорошо видно огненные сполохи на равнине, от которых орки предпочитают держаться подальше: Валараукар трое.

И не думал прежде, что они могут так далеко уходить от Ангбанда.

Разведчики, добравшись до своих, предупредят.

Первый Финвэ убит на пороге дома своего сына, он единственный поднял меч против Врага, но не сумел нанести тому ни одной раны.

Третий Финвэ погибнет, очарованный чистейшими водами Эйтель Сирион.

И зачем вёл долгие разговоры, нужно было ещё вчера хватать женщин и детей и уходить в горы, и мужчины пошли бы за ними! Пусть и подтвердили бы славу суровых и жестоких голодрим, зато все были бы целы… погибнет или станет живым товаром для Моринготто.

Он удобнее перехватывает меч и разминает запястье. Нужно очень постараться не попасть в Железную Темницу живым… отец же смог… Валараукар наверняка будут пытаться не убить его.

Но остался второй Финвэ, которого давно не называли атарэссе, лишь именем прозрения — огненно-яростный в бою, жестокий к тем, кто не проявляет верности его Дому, неумолимый в своей ненависти к Врагу, искуснейший в языках и ремёслах.

Он не дрогнет и отомстит за обоих.