Сердце проказы (гет)

Обтряхнув одежду от песка, Аделин мысленно поблагодарила себя за то, что надела в тот вечер сандалии, а не каблуки.

Максимально запахнув на себе пальто-накидку, она принялась копаться в карманах: резинка для волос — очень кстати — и… красная губная помада.

— И чем ты мне поможешь, дура? — пробурчала она, скривившись от слепящего солнца.

Развернувшись от него спиной, Аделин пошла вперёд, стараясь держать ритм, несмотря на ломоту в теле и пересохшее горло.

Спустя, как ей показалось, бесконечные двадцать минут, песок под ногами сменился каменистой почвой.

Появились жёсткие сухие травы, редкие кустарники, и, наконец, несколько изогнутых деревьев, выжженных солнцем.

А впереди — величественные стены древнего города.

Высокие, суровые, местами почерневшие от времени, они тянулись по холмам, замыкая древний город в каменное кольцо.

Вокруг стен — выжженные солнцем тропы, каменистые склоны, сады и оливковые рощи.

Аделин застыла.

— Я схожу с ума… или мне кто-то очень неудачно пожелал "весёлой ночи", — пробормотала она, и, сжав губы, направилась к городу.

Пройдя ещё, кажется, тысячу миль, Аделин похвалила себя за столь «активное спортивное утро».

С каждым шагом тело ломило сильнее, но впереди, наконец, показался главный вход в город.

Она сразу обратила внимание на людей в странных одеждах — мешковатые туники, длинные ткани, покрытые головы.

На миг она усмехнулась: Ну отлично. По пьяни угодила в какую-то страну третьего мира...

Но усмешка быстро стёрлась с её лица, когда она увидела стражников у ворот.

В кольчугах.

В доспехах.

С мечами.

— Твою ж мать... — вырвалось у неё вслух, почти с хрипом.

Она застыла, наблюдая, как мимо проходят люди. Никто не вёл себя так, будто снимается в историческом фильме.

Это блин точно не косплей.

На груди одного из стражников поблёскивал герб — золотой крест и четыре маленьких креста по углам.

И тогда глаза Аделин расширились до предела.

Где-то я это уже...

Белый принц Иерусалима. 1174 год.

Аделин резко отступила на шаг.

— Нет-нет-нет, — выдохнула она, чувствуя, как в висках нарастает пульс.

— Это шутка. Это чёртов приступ теплового удара...

С каждой секундой паника поднималась выше. Сердце билось в бешеном ритме, дыхание сбилось.

Она прижала ладонь к груди, пытаясь вдохнуть поглубже, но лёгкие будто забыли, как это делается.

И вдруг… кто-то заслонил солнце.

Аделин резко обернулась.

Мимолётно она успела различить двух женщин и мальчика лет двенадцати, прежде чем одна из них — та, что постарше, с крепкими руками и уставшим лицом — стремительно шагнула вперёд и накинула ей на голову плотный длинный платок.

Движение было резким, почти пугающим, но в нём читалась тревожная забота. Пальцы ловко обернули ткань вокруг головы, скрывая черные волосы, — и так же быстро женщина отступила назад, будто извиняясь за своё вторжение.

Аделин застыла, сбитая с толку.

Мальчик в это время стоял с опущенным взглядом, словно приученный не смотреть — особенно, если перед ним женщина с непокрытой головой.

Другая женщина наклонила голову набок и что-то мягко проговорила.

Иврит? Или арабский?

Аделин моргнула, сделала шаг назад, затем выпрямилась и, собрав всю волю в кулак, выдохнула:

— Вы говорите по-французски?.. — с надеждой спросила она.

Женщина, что только что накинула ей платок, обернулась к мальчику, резко схватила его за рукав и чуть подтолкнула вперёд, бросив ему короткое — вероятно: ответь ей.

Мальчик сначала замер, будто не ожидал такой участи, но не выглядел испуганным. Он сглотнул, поднял глаза, выпрямился и на странной смеси французского и латыни неуверенно произнёс:

— Вы… э… вы… потерялись?

— Ох, слава богу… — с облегчением выдохнула Аделин и невольно шагнула вперёд.

— Да, я… я запуталась. Вы не могли бы… — она запнулась, потом, стараясь говорить медленно и чётко, добавила, — …проводить меня?

Мальчик чуть отпрянул от её неожиданного шага, но быстро взглянул на женщину. Та внимательно посмотрела на Аделин, о чём-то коротко сказала и одобрительно кивнула.

— Мы… — начал мальчик, снова глядя на Аделин, стараясь подобрать слова.

— Могу… поможем вам… моя мама… — он замялся, показывая рукой сначала на себя, затем на женщину.

Аделин кивнула, слабо улыбнувшись, и сделала приглашающий жест:

— Спасибо. Правда. Я… я тут совсем одна.

Мальчик на мгновение опустил глаза, будто стесняясь того, что с ним говорит взрослая девушка. Но почти сразу собрался, выпрямился, как это делают мальчики, когда чувствуют, что от них зависит хоть что-то важное.

Его мать — та, что накинула платок — чуть опустила подбородок в знак «идём» и развернулась к воротам. Вторая женщина, моложе, вероятно её сестра или невестка, шла чуть позади, поглядывая на Аделин сдержанно, но без враждебности.

Мальчик шагал рядом, чуть ближе, чем было принято — как это делают дети, не зная, насколько близко можно идти с чужестранкой. Он бросал на Аделин короткие любопытные взгляды, время от времени оборачиваясь на мать — проверяя, всё ли делает правильно.

Путь от ворот вёл по пыльной дороге, выложенной неровными каменными плитами. Мимо проходили люди — мужчины в тюрбанах и кафтанах, женщины в тёмных одеждах. При каждом встречном взгляде женщины слегка поправляли свои платки, пряча лбы и волосы.

Одна из них, не глядя, едва коснулась локтя Аделин, напоминая жестом: «Прячься».

Мальчик тут же повторил этот жест — двумя пальцами сжал воображаемую ткань у подбородка, будто показывая: «Натяни крепче».

У входа в город стояли двое стражников — крестоносцы в кольчугах и белых накидках с красными крестами, облокотившиеся на длинные копья. Они лениво осматривали редкий поток входящих. Пара торговцев с мулами, женщины с корзинами, пара детей… и вот — две иудейки, мальчик лет двенадцати и одна чужачка, выбивающаяся из этой картины, как пятно на ткани.

Аделин сразу почувствовала на себе взгляды. Она шла с опущенной головой, но знала — платок наспех наброшен, походка не такая, как у местных, кожа слишком светлая, одежда слишком инородная. Один из стражников выпрямился, взгляд упал на неё, и он резко скомандовал:

— Остановитесь! Назовитесь, мадам.

Она вздрогнула. Французский. Грубый, с непривычным акцентом, с отзвуками старой речи — но её родной язык. Сердце стукнуло сильнее.

— Аделин Леони Дюран, — произнесла она, стараясь говорить ровно, несмотря на дрожащие губы.

Стражник нахмурился, перевёл взгляд на женщину рядом с ней — ту, что укутала её в платок. Но та ничего не ответила, опустила глаза, лишь плотнее притянула ткань к лицу. Не её дело — говорить за чужую женщину, да ещё на языке, которого она не знает.

Мальчик, словно уловив опасную паузу, чуть шагнул вперёд.

— Она… с нами… — сказал он на ломаном французском. — Мы… мама… помогли…

Стражник перевёл взгляд на него, затем снова на Аделин. Солнце палило, пот стекал по лбу, и в этом полусне дневного жара явно не хотелось никому устраивать допрос.

— Дюран… — протянул он задумчиво, будто перебирая в памяти имена и лица. Фамилия будто бы была знакома. Или просто звучала по-французски.

— Из семьи паломников?

— Да, — быстро отозвалась Аделин, слишком резко, чтобы это прозвучало естественно. В голосе проскользнула сухость — как попытка замаскировать неуверенность.

Он лениво махнул рукой и шагнул в сторону, пропуская:

— Проходите.

Никогда прежде Аделин не испытывала такого облегчения.

Ворота со скрипом распахнулись, и за ними открылся другой мир — живой, древний, пульсирующий.

Каменные плиты под ногами отдавали тепло, словно хранили в себе жар столетий. Узкие улицы петляли между домами, обрамлённые резными арками и грубой кладкой. Воздух был густ, почти осязаем — пахло жареным нутом, лавровым листом и раздавленным базиликом.

Где-то вдали пел муэдзин — затяжно, звеняще. Тут же раздавались хриплые выкрики торговцев, звон детского смеха, скрип тележек по камню. Всё это смешивалось в один непрерывный ритм — пульс древнего Иерусалима.

Мальчик взглянул на Аделин. Она всё ещё оглядывалась по сторонам, как потерянная. Его мать бросила короткий взгляд на сына и едва заметно кивнула — спроси.

Он осторожно повернулся к Аделин и, чуть запинаясь, произнёс:

— Куда вы… хотите идти?

Аделин застыла. А куда мне нужно идти? — мысленно переспросила она сама себя.

— Я… не знаю, — тихо ответила она, опуская глаза.

Мальчик посмотрел на мать, что-то ей сказал. Женщина выслушала, на секунду задумалась и что-то ответила, тихо, почти шепотом.

Аделин уловила среди слов нечто вроде «изи».

Ни фига не «изи», — плохо пошутила она в голове.

— Изи… мы… эм… проводим… меиладет… поможет, — пробормотал мальчик, натужно выудив остатки французского из памяти.

— Хорошо, — коротко ответила Аделин.

Аделин шла за своими спутниками, то и дело оглядываясь. За арками домов скрывались внутренние дворики: раскидистые инжирные деревья, виноградные лозы, развешанное бельё, колышущееся от лёгкого ветерка. Всё было чужим, но странно завораживающим.

Невольно Аделин подметила красоту города, на короткий миг ей даже показалось, что она в отпуске. Где-то в Марокко. Или на юге Италии. Всё это могло бы быть просто экзотикой. Если бы не тревога.

Ядовитая тяжесть сжимала грудь.

Что мне делать? Как выбраться отсюда? Как я вообще здесь оказалась?

В голове гудело — от жары, от голосов, от всё нарастающей паники, что будто сверлила череп изнутри. Она уже не просто хотела воды — она жаждала её, как последнего шанса удержаться в реальности.

Мир слегка поплыл, цвета стали мутными, как сквозь пыльное стекло.

Голова наливалась тяжестью, тело становилось ватным и чужим.

Аделин поняла: ещё миг — и она рухнет. В отчаянной попытке удержаться, она схватилась за рукав накидки женщины.

Ноги подкосились. Она почувствовала, как падает.

Ощутив приятную прохладу на лице, Аделин, кажется, даже улыбнулась сквозь слабость.

— Боже… как же хорошо, — прошептала она, медленно открывая глаза.

Женщина осторожно похлопывала её по щекам, только что плеснув на лицо горсть воды.

Вторая — протягивала бурдюк с водой.

Аделин взяла его и жадно припала к горлышку. Пила шумно, взахлёб, с неистовым наслаждением, будто сама жизнь вернулась в неё вместе с каждым глотком. Вода была прохладной, чуть солоноватой, с привкусом кожи, но в этот момент — самой вкусной на свете.

Жар постепенно отступал. Дрожь в руках улеглась. Лицо вновь наполнилось красками. Женщины бережно взяли её под руки и помогли подняться. Старшая, не говоря ни слова, привычным материнским жестом аккуратно поправила ей платок, подтянув ткань под подбородком, чтобы скрыть слишком открытый участок кожи.

Они шли быстро, но осторожно, будто опасаясь лишнего внимания. Наконец, спустя какое-то время, свернув за поворот, остановились у небольшого каменного дома с плоской крышей. Из-за крыши торчали пучки сушёной травы. Над входом висела гирлянда из лавра и тимьяна.

Старшая женщина подошла к двери и резко постучала. Деревянная створка отозвалась глухим звуком. Через несколько секунд она отворилась, и на пороге появилась женщина лет пятидесяти. Лицо строгое, испещрённое морщинами, кожа светлая, но загрубевшая от солнца. Когда-то русые волосы теперь отливали пеплом, собраны в низкий пучок, прикрыты лёгкой вуалью.

Женщина что-то спросила на иврите — мать мальчика ответила, коротко, по делу, время от времени указывая на Аделин. Серо-голубые глаза лекарки задержались на ней — изучающе, осторожно. Затем она задала ещё один вопрос, и вдруг, без предупреждения, заговорила на чистом старофранцузском:

— так вы говорите по-французски?

Аделин резко подняла взгляд:

— Да, я…

Но не успела договорить — женщина перебила, голос у неё был холодным, недоверчивым:

— Откуда вы? Куда идёте?

— Простите. Я понимаю, всё это выглядит странно… — по-деловому уверенно начала Аделин — Меня зовут Аделин. Я очнулась за стенами города — одна. Не понимаю, как я здесь оказалась. Если бы не эти женщины… — она бросила благодарный взгляд на иудеек. — Не знаю, что бы со мной стало.

Серо-голубые глаза женщины сузились. Она словно просвечивала Аделин насквозь, и в её взгляде не было ни сочувствия, ни мягкости — только выверенная, почти клиническая оценка.

— Пройди в дом, — коротко кивнула она, обозначив дверной проём за спиной.

Аделин задержалась на миг. Посмотрела на женщин — одна смотрела спокойно, другая слегка кивнула, будто благословляя. Мальчик вновь отвёл взгляд — взгляд ребёнка, которому сказали не смотреть.

Слегка кивнув, Аделин осторожно шагнула к двери. Женщина распахнула её шире, впуская. Обменялась с иудейками ещё несколькими фразами — быстро, глухо — и, вошла следом.

Дверь за ними закрылась.

Как только Аделин переступила порог, ей в нос ударил густой, терпкий аромат — смесь сушёных трав, лаванды, уксуса и… кажется, воска?

Свет проникал в дом узкими косыми лучами, разрезая пыльный воздух на полосы. Комната была скромной, но светлой. Вдоль стен висели полки с глиняными горшочками, в каждой — непонятные настои и порошки. Над ними, под самым потолком, сушились пучки тимьяна, розмарина, шалфея.

В одном углу — перегороженное тканой занавеской низкое подобие кушетки. В другом — деревянный стол, уставленный ступками, пестиками, пинцетами, мотками бинтов, связками нитей и аккуратной стопкой пожелтевших пергаментов. На невысоком стуле рядом стоял медный таз с водой.

— Сядь сюда, — коротко приказала женщина, указав на кушетку. Она не ждала возражений и уже направлялась к умывальнику.

— У меня… ничего не болит, — осторожно возразила Аделин, немного настороженно глядя ей вслед.

— Сядь, — повторила женщина, теперь чуть громче, с ноткой раздражения, даже не оборачиваясь.

Женщина молча приступила к осмотру. Пробором пальцев раздвинула волосы, тщательно проверяя кожу головы. Затем — лицо: она внимательно всматривалась в глаза, провела пальцами по скулам, ощупала шею. Плавно перешла к рукам — взяла одну кисть, перевернула тыльной стороной вверх, изучила ногти, потом развернула ладонь, ощупала пальцы и запястье.

Аделин сразу поняла, что та ищет признаки кожных заболеваний. Но спорить не стала, лишь терпеливо позволила себя изучать.

Если бы эта женщина знала, сколько я в год трачу на анализы, прививки и косметолога… — с иронией подумала она.

Аделин даже немного завораживал сам процесс. В точных, уверенных движениях женщины не было ни страха, ни брезгливости — только сосредоточенность и знание. Она смотрела на Аделин так, как сама Аделин смотрела когда-то на страницы старого справочника по фармакологии. В этом взгляде читалось не просто любопытство — это была любовь к своему ремеслу. И это вызывало у Аделин уважение.

— Как вас зовут? — осторожно спросила Аделин.

Женщина подняла на неё взгляд из-под бровей, пристальный и пронизывающий, как будто в очередной раз пыталась увидеть не то, что было сказано, а то, что скрывалось. Не отвечая сразу, она резко встала, подошла к столику и, не оборачиваясь, произнесла:

— Изабелл. Все зовут коротко — Изи.

Она взяла пергамент, устроилась на скрипучем деревянном стуле и начала что-то записывать быстрым, резким почерком. Аделин с трудом удержалась от желания наклониться ближе и заглянуть в лист.

— Сколько тебе лет, Аделин?

— Девятнадцать, — спокойно ответила она, сидя на краю кушетки и всё же пытаясь украдкой разглядеть записи.

— Дети есть?

— Ни одного, — пробубнила она, нахмурившись, чувствуя, как вопросы начинают напрягать.

Изи обернулась. В её взгляде на миг мелькнула какая-то эмоция — будто жалость. Или беспокойство.

— Замужем?

— Нет, — коротко и почти с вызовом ответила Аделин, зная к чему обычно ведут эти вопросы.

Повисла пауза. Женщина будто что-то обдумывала, но снова повернулась к пергаменту, не озвучивая выводов.

— Чем болела раньше? Были ли язвы, пятна, сыпь? Красные точки на коже?

— Ни сифилиса, ни кори, ни чумы, — с сухим выдохом ответила Аделин, обводя взглядом полки с пузырьками, травами и настойками. В её тоне сквозила лёгкая ирония, но за ней чувствовалась усталость.

— Откуда тогда знаешь симптомы? — холодно поинтересовалась Изи.

— Потому что я тоже врач, — ответила Аделин, с лёгкой усмешкой наклонив голову, будто разглядывая состав очередного зелья.

Изи резко обернулась, её глаза вспыхнули, как от вызова.

“— Тогда скажи мне, врач”, — произнесла она с нажимом. — Если у женщины сильный жар, учащённый пульс и мутная моча — что это?

— Воспаление. Инфекция, — ответила Аделин, почти не задумываясь.

Изи прищурилась, будто взвешивая не только слова, но и тон. И всё же продолжила:

— У кормящей распухла грудь, болит, жжёт, молоко не идёт. Что делать?

— Прохладные компрессы. Продолжать кормить, мягкий массаж. Обильное питье, — монотонно отозвалась Аделин, словно пучки трав на стене в этот момент были интереснее её собеседницы.

"Посмотреть бы на её лицо, если бы я устроила ей тестирование по молекулярной биологии…" — ехидно подумала Аделин.

Изи вскинула бровь:

— Почему холодный компресс, а не тёплый?

— Холод снижает боль и отёк, — спокойно ответила Аделин. Хотелось бы добавить, что он ещё замедляет рост бактерий, но на слове "бактерии" мы наверняка увязнем, — язвительно отметила она про себя.

— Почему продолжать кормить, а не сцеживать? — Изи не отступала.

— Потому что грудь должна опорожняться. Нужен естественный дренаж, — уже чуть резче произнесла Аделин и наконец повернулась к ней лицом. — Если прекратить кормить — молоко начнёт скапливаться, воспаление усилится. Тёплые компрессы только усилят приток крови и усугубят отёк.

Словно машина, чётко и хладнокровно выдала она. Изи некоторое время молчала, а затем в её взгляде, наконец, мелькнуло нечто — уважение? Или, возможно, интерес.

— Если вы и правда хотите меня проверить, — с лисьей полуулыбкой сказала Аделин, — почему бы не на практике?

В глазах Изи вспыхнул огонёк.

— Практика, говоришь?.. — пробормотала она, уже поднимаясь. Резко накинула платок, ловко обернув его вокруг головы и шеи, и бросила через плечо:

— За мной!

Кажется, усталость и жажда в тот же миг покинули тело Аделин — будто одно лишь слово «практика» вернуло ей силу.

Они шли через узкие переулки, увитые тенями и запахами специй. Изабель почти не говорила, лишь однажды, не оборачиваясь, бросила:

— Ты не подумай. Я не глупая. Просто ты слишком молода, чтобы быть повитухой.

Они подошли к скромному домику из грубого камня. Изи уверенно постучала. Дверь открыл мальчик лет шести, худой, с огромными глазами. Женщина что-то мягко сказала ему на иврите — и он, кивнув, впустил их.

Внутри, на низкой постели, лежала женщина лет тридцати. Лицо — бледное, губы потрескавшиеся, руки сложены поверх живота.

— Можешь приступать, — с интересом произнесла Изи и, словно зритель в первом ряду, отошла в сторону, скрестив руки на груди.

Шоу начиналось.

Аделин без промедления опустилась на корточки у постели, сосредоточенно, но бережно приступив к осмотру женщины. Она взяла её руку — кожа покрыта красноватыми пятнами, местами шелушащимися. На предплечье — воспалённая язва.

Осторожно коснувшись кожи чуть ниже, Аделин тихо спросила:

— Вы чувствуете?

Изи перевела. Женщина моргнула, явно не понимая.

— Где? — переспросила та, передавая слова с иврита.

— Здесь, — Аделин вновь прикоснулась. — Больно?

— Ло, — тихо ответила женщина.

Аделин уже знала, что это значит — «нет».

Она аккуратно осмотрела ступни: язвы и там — сухие, без признаков воспаления. Потеря чувствительности. Она выпрямилась, голос стал ровным, почти механическим:

— Лепра.

Изи нахмурилась.

— Что?

— Проказа, — поправилась Аделин. — У неё полная потеря чувствительности в поражённых местах. Язвы глубокие, но не болят. Пятна не зудят. При сифилисе поражения болезненны и по всему телу. При проказе — в основном на лице и конечностях.

Она бережно отодвинула волосы женщины, открывая мочки ушей:

— Посмотри. Ушные мочки тоже поражены.

Аделин чуть отстранилась, давая Изабель возможность убедиться самой.

— Но болезнь явно проявилась не так давно. Год, два — не больше. А стадия уже далеко зашедшая.

— Да, обычно проказа развивается медленно... — тихо отозвалась Изи. — Но не всегда?

— Бывают формы, — Аделин сделала паузу, подбирая точное слово, — лепроматозные. Они прогрессируют быстро, особенно если иммунитет ослаблен.

Её взгляд вновь упал на женщину.

— Плохое питание, хроническая усталость, лихорадки — всё это истощает организм. Отсюда — стремительное развитие болезни.

— Но лечение от сифилиса… помогало ей. Почему?

Аделин встретилась с ней взглядом. Голос её был ровным, спокойным, но внутри чувствовалась твёрдая уверенность:

— Что именно ты ей давала?

— Ртутную мазь и настойку мирры, — сухо отозвалась Изабель, слегка прищурившись, будто проверяя, к чему клонит девушка.

Аделин сдержала лёгкую иронию во взгляде, но уголки губ чуть дрогнули:

— В любом случае, ты просто подавила вторичные инфекции, сняла воспаление и немного обеззаразила язвы. И да, это дало какое-то временное улучшение… но сама болезнь никуда не ушла.

Изи жалостливо посмотрела на лежащую женщину.

— Какая стадия?

Аделин снова перевела взгляд на больную. В её лице появилась сосредоточенность:

— Вторая. Возможно, переходная к третьей.

Повисла тишина. Тяжёлая, неподвижная.

— Ну, ничего, — первой нарушила молчание Аделин, пытаясь вложить в голос лёгкость. — Подлечим — и будет как новенькая… ну, почти.

На секунду стало тихо до странности. Изи будто застыла. Её лицо — обычно жёсткое, замкнутое, уставшее — вдруг стало почти беззащитным. Она моргнула, словно не сразу осознав услышанное.

— Ты… что ты сказала? — прошептала она, почти не шевеля губами.

В голосе не было ни гнева, ни иронии. Только глухое, обессиленное недоверие.

— Это проказа. Никто не может её вылечить. Никто.

Она резко шагнула ближе.

— Ты понимаешь, что говоришь?

— Да. Я понимаю, — твёрдо ответила Аделин, не отводя взгляда.

Изи смотрела на неё, будто в первый раз по-настоящему увидела. Молчание между ними натянулось, как струна.

— Скажи ты это кому-нибудь другому, — медленно проговорила она, голосом, в котором звенела тревога. — Уже стояла бы на костре.