Сердце проказы (гет)

Рассказать вам грустную историю?

О том, как человек знатного происхождения влюбился в простую девушку, но не смог быть с ней?

Ох, нет. Вы не подумайте. Это не про меня.

Во-первых, я вовсе не считаю себя из простых.

Я — Аделин Леони Дюран.

Студентка Парижского университета Сорбонн. Престижного, между прочим.

Недавно сдала один из самых жестоких экзаменов на ПАСС*. Это не шутка — кто-то после него уходит на терапию, а я... ну, я просто выспалась.

С самооценкой у меня, как вы поняли, всё в порядке. Как и с моей жизнью.

Ну, по крайней мере, я так думала.

Понимаете, медицина для меня — это не просто цель. Это... всё. Это моя страсть, моя навязчивая идея, моя болезнь, если хотите.

Я мечтала спасать жизни.

Я стояла на пороге своей мечты — стать врачом. Настоящим. Живым. Первоклассным.

Всё шло просто потрясающе.

До одного момента.

* Примечание: PASS — один из двух основных путей поступления на медицинские специальности во Франции.

5:30 Обожаю утро.

Как истинный жаворонок, я всегда встаю на рассвете.

Рутина такая: стакан воды, запах свежезаваренного кофе, тост с яйцом Бенедикт. Завтрак должен быть насыщен белком — заявляю как будущий врач!

Как же мне нравится называть себя врачом. Доктор Аделин Леони Дюран. Эх. Звучит почти как титул.

Надеюсь, ты будешь гордиться мной...

Аделин берёт с комода рамку с фотографией.

На ней — девятилетняя, смеющаяся Аделин, держащая удочку рядом с отцом. Снимок сделан в самый жаркий день июля, на берегу реки Марна.

Фотография немного выцвела, уголки закруглились от времени, но для неё это была не просто память — это был якорь.

Она посмотрела на себя в прошлом, приподняла уголки губ — почти улыбка.

В её взгляде скользнуло что-то светлое, забытое, детское.

Из этого тёплого воспоминания её вырвал резкий звук СМС.

Поставив рамку обратно, она взяла телефон.

Лулу:

я влюбилась! подробности только при личной встрече!

Аделин хмыкнула. Словно по команде — ещё одно сообщение:

Лулу:

лаадно, чувствую, ты уже вне себя от интриги. его зовут Жак, и он точно будущий муж и отец моих детей.

Аделин на мгновение застыла с телефоном в руках.

— Ну, конечно... — пробормотала она и закатила глаза, уже предчувствуя развязку.

— Мило — коротко отписалась Аделин.

Увидев, как Лулу начала набирать длинное сообщение, она положила телефон на стол и медленно поднесла чашку кофе ко рту.

Запах свежемолотой арабики наполнил грудь теплом, казался настоящим утренним блаженством.

Сигнал СМС.

Лулу:

а ты, я смотрю, не скупишься на эмоции.

Аделин фыркнула.

Лулу:

у Жака есть друг, который точно тебе понравится. он такой весь серьёзный и ответственный. такие как вы должны держаться вместе!

Аделин раздражённо закатила глаза и с усилием поставила чашку на блюдце.

— Господи, Лулу… — пробормотала она, уже предвкушая эту "судьбоносную встречу".

— У меня нет свободного времени, — напечатала Аделин и задержала палец над экраном.

Словно хотела, чтобы эти слова не просто прочитались, а врезались в лоб Лулу — чётко, навсегда.

Ответ не заставил себя ждать.

Лулу:

Ну прекращай. Мои таро говорят, что ты не будешь старой девой.

Один нарцисс-неудачник — это ещё не приговор. Нужно уметь давать шанс.

Аделин выдохнула сквозь смех и утомление.

Медленно положила телефон на столик своего узкого балкона, села рядом, подтянула ноги к груди.

Тишина парижского утра казалась слишком громкой. Она уткнулась лбом в колени и слабо пробормотала:

— Лулу... ну зачем ты так.

8:00. Большой амфитеатр.

Приветственное выступление декана факультета. Краткое вступление в курс. Структура ПАСС.

В аудитории медленно нарастало напряжение.

Лица студентов — сосредоточены, серьёзны, почти тревожны. И не зря: этот год — не учеба, а отбор.

Безжалостный. Из ста процентов студентов в конце останутся лишь пятнадцать. Остальные — вылетят.

Никаких поблажек. Только конкуренция. Только борьба.

Нервы у всех — как натянутые струны.

У всех, кроме Аделин.

Она блаженно ловила каждое слово, словно слушала прекрасную мелодию.

Как служитель церкви, внимающий проповеди самого Папы Римского.

Она была абсолютно в своей стезе.

Аделин не терпелось приступить к практике.

Её руки будто зудели от желания: открыть тетради, разобрать таблицы, нырнуть в схемы, перечёркивать, подчёркивать, вдыхать запах новой бумаги и медицинских терминов.

Анатомия. Гистология. Биохимия.

И её главная любовь — фармакология.

Ух… За справочниками по составам лекарственных средств Аделин провела, по меньшей мере, сто часов.

10:15. Обзор курса: биология клетки.

Глаза Аделин, сидящей в первом ряду, загорались всё ярче с каждой минутой.

Иногда это напоминало одержимость — наверняка так думали её коллеги-студенты, бросая косые взгляды.

Хм. Ну и пусть.

Какая разница, что они думают, когда впереди — самое вкусное. Практика.

12:00. Обеденный перерыв.

Аделин, похоже, решила, что в граните науки содержится вполне достаточно калорий. Вместо еды она направилась в университетскую библиотеку.

Набрав несколько свежайших и внушительно тяжёлых медицинских справочников, она притянула к себе взгляд одного из референт-библиотекарей.

(Примечание: референт-библиотекарь — это тот, кто помогает студентам и преподавателям находить нужные материалы.)

— Мадам, могу я вам помочь? — спросил молодой человек, подходя к ней и уже вытягивая руки вперёд, будто готовясь поймать её Пизанскую башню из книг.

— Ох, ничего, я справлюсь, спасибо, — произнесла Аделин с привычной уверенностью.

Но...

То ли от того, что мадам действительно не пообедала,

то ли слова юноши оказались слишком сногсшибательными,

но она всё же выронила книги.

И не просто выронила — а эффектно, драматично, с финальной нотой неловкости...

на первый этаж.

На голову девушки, которая как раз в этот момент шла с такой же башней из книг, как у Аделин.

— Бога ради, простите! — стремглав подбежала Аделин к девушке. — Я не представляю, как это произошло... — добавила она виноватым тоном. — Вы в порядке?

Она помогла девушке подняться и усадила её на ближайший стул.

— Голова не кружится? Не тошнит?

С выражением крайней сосредоточенности Аделин уже осматривала пострадавшую, не оставляя ей ни малейшего шанса вставить хоть слово.

— Что-то беспокоит? Принести воды? Я студент медицинского, не волнуйтесь!

— Да всё хорошо! Волнуетесь здесь только вы! — наконец крикнула девушка.

Аделин застыла.

Тишина повисла в воздухе. Девушка, услышав, как резко она это сказала, тут же продолжила, но уже мягче:

— Я в порядке. Правда.

Позади них молодой референт-библиотекарь уже собрал рассыпанные книги и с заметным усилием водрузил их на стол.

Наверное, нужно иметь побольше процента мышц в теле, когда работаешь в библиотеке... — мелькнуло в голове у Аделин.

— Ещё раз прошу прощения, мадам, — добавила она, чуть наклонившись.

Увидев одобрительный кивок девушки, Аделин лёгким движением подхватила свою огромную кипу книг и, с видом решительно-оправдавшейся, зашагала прочь,

оставив молодого библиотекаря молчаливо комплексовать о своей силе.

16:00. Конец практикума и первого студенческого дня Аделин.

Она вышла из здания университета с приятной усталостью в голове — ровной, ясной, как после долгого, но нужного разговора.

Вот так и должен завершаться день, — подумала она, удовлетворённо хмыкнув.

Но насладиться этим моментом ей не дали.

— Аделииин! Мы здесь! — окликнул её знакомый, звонкий голос.

— Прошу, пусть это галлюцинация от усталости, — пробормотала она, устремив взгляд прямо в небо.

— Аделииин! — прозвучало уже громче и ближе.

Аделин нехотя развернулась.

Лулу. Весело махала обеими руками так энергично, что не заметить её было невозможно.

Как, впрочем, и её компанию — двоих парней, стоявших рядом.

Аделин медленно, с определённой обречённостью в походке, направилась к подруге.

Лулу всегда была такой: лёгкой на подъём, общительной, искренне тёплой. Казалось, ничто не могло омрачить эти её большие, выразительные голубые глаза.

Как и всегда, сегодня она была одета в точности под стать своей творческой, романтичной натуре:

воздушная блуза нежного кремово-розового оттенка и ажурные короткие шорты цвета слоновой кости.

Ну чистое воплощение весенней акварели, — невольно подумала Аделин.

Сама Аделин, как обычно, выглядела совсем иначе:

драматично, собранно, почти официально.

Серый костюм в тонкую клетку, чёткий мужской пиджак, чёрная водолазка, плотно облегающая фигуру под ним.

Густые чёрные волосы собраны в аккуратный, строгий хвост.

Ничего лишнего. Всё — удобно, сдержанно, профессионально.

Подходя ближе к своей любимой — и безумно громкой — подруге, Аделин чувствовала, как усталость с каждым шагом становилась всё более невыносимой.

Каждый шаг будто тянул за собой мешок с бетонными мыслями.

— Луиза, — жёстко и раздражённо начала Аделин.

Лулу моментально поняла, что если её имя прозвучало полностью, значит, дело — дрянь.

— Я ведь сказала тебе, что у меня нет свободного времени, и...

— Ахаха, ой, ну скажешь тоже... — перебила её Лулу, театрально вздохнув и легко приобняв подругу за талию.

— Мы всего лишь хотели чу-у-уточку отметить твоё поступление. Да, парни?

Кажется, к её «настрою» никто присоединяться не спешил.

— Милая Лулу, ты, кажется, забыла нас представить? — вежливо, но с лёгкой насмешкой вмешался один из парней.

Тот, что был ниже ростом, с кудрявыми волосами и самодовольной улыбкой.

Вероятно, это и есть тот самый Жак, — тут же сделала вывод Аделин.

— Ох, прошу прощения! — оживилась Лулу.

— Это моя подруга — Аделин.

— Аделин, познакомься: это — Жак, а это его лучший друг — Рафаэль!

Лулу жестом, как будто презентовала Рафаэля на выставке, махнула в его сторону двумя руками —

словно это было её собственное произведение искусства.

— Очень рада знакомству, — бетонно-холодно произнесла Аделин, надеясь, что хоть кто-то из них уловит её настрой.

— А мне-то как приятно, Аделин, — с приторной мягкостью проговорил Жак и, не спрашивая позволения, поцеловал тыльную сторону её ладони.

И где она таких находит? — с тревожной иронией подумала Аделин.

Рафаэль просто кивнул в знак приветствия.

И Аделин мысленно отметила: наконец-то кто-то разделяет мою холодность.

— Ну, а теперь — в бар! — с детским энтузиазмом воскликнула Лулу.

18:00. Бар "У Гарри"

Маленький, слегка мрачноватый бар на углу двух старых парижских улиц. Вывеска над входом уже давно облупилась, но горела стабильно.

Внутри — запах пролитого пива, кофейной гущи и дешёвого цитрусового освежителя воздуха. Всё как надо.

Аделин сидела за столиком у окна, с бокалом сухого белого в руке, и с каждым глотком всё больше жалела, что не осталась в библиотеке.

Лулу болтала без умолку.

Жак поддакивал, смеялся слишком громко и слишком часто.

Рафаэль, к счастью, почти молчал. За это Аделин прощала ему даже угрюмый взгляд исподлобья.

— Так вот! — воскликнула Лулу, жестикулируя так, будто объясняла параболу жизни на пальцах. — Аделин обожает фармакологию.

— Ничего себе, — протянул Жак, делая вид, что впечатлён. — Интеллект — это сексуально.

Аделин повернула к нему голову и посмотрела с таким выражением, что в другом фильме это был бы вызов на дуэль.

Лулу фальшиво рассмеялась, прикрывая неловкость.

Музыка в баре играла фоном. Краем глаза Аделин заметила старый телевизор, подвешенный в углу, на экране шло что-то о погоде.

Тёплый фронт, вероятны магнитные возмущения, спад давления...

Что-то странно защёлкало в динамике.

Треск, как от перегоревшей лампы.

На мгновение свет в баре мигнул.

Аделин резко вскинула взгляд — но никто, кроме неё, похоже, этого не заметил.

Просто устала, — решила она.

18:30. Всё тот же, проклятый бар.

Воздух густел от табачного дыма, дешёвого алкоголя и надоедливой поп-музыки.

Лулу уже изрядно выпила, и Жак, похоже, держал с ней темп. Рафаэль отвлёкся кем-то у стойки, смакуя коктейль и чужое внимание.

Аделин, как заколдованная, продолжала смотреть на часы. Стрелки неумолимо ползли, будто издеваясь.

Вдруг её запястье прикрыла тёплая мужская ладонь.

Жак.

— Что ты всё время уставилась на часы? — спросил он, склонившись слишком близко.

— Ты куда-то спешишь? Разве тебе не весело с нами?

Он улыбался, но в этой улыбке было что-то навязчивое и липкое.

Аделин убрала его руку и резко оглянулась.

Лулу, не замечая ничего, стояла у музыкального автомата в другом конце бара, пытаясь вбить в панель название своей любимой песни — Dancing Queen.

Атмосфера в баре сгущалась, как гроза перед разрядом. Воздух становился вязким, будто с трудом проходил в лёгкие. Смех звучал всё громче, музыка — всё навязчивее, а голова — всё тяжелее. Аделин чувствовала, как по нервам будто капает расплавленный воск.

Она была готова взорваться.

И вот последняя капля упала.

Жак бессовестно и нарочито ущипнул её за ягодицу.

Аделин резко встала, словно пружина, стул с грохотом отлетел назад.

— Ты вообще в своём уме?! её голос прорезал гомон бара, как скальпель.

Пара голов обернулась.

— Это было последним, Жак, — отчеканила она. — Прикоснись ко мне ещё раз — и твои яички ни один хирург собрать не сможет!

— Ой да брось! — ядовито осклабился он, — я же видел, как ты на меня смотришь. Не строй из себя святую, Аделин.

Глаза Аделин вспыхнули, будто кто-то плеснул бензин в огонь.

— Боже, какой же ты жалкий! — почти прорычала она, но взглядом не выдала, что за его спиной уже бесшумно надвигается Лулу.

— Ах ты… Думаешь, ты вся такая… элитная, да?! — зашипел Жак, обдавая её перегаром. — На деле ты такая же дешёвая стерва, как и твоя подружка-давалка!

Удар пришёл неожиданно.

Глухой, тяжёлый, с мягким звуком ломающихся иллюзий.

Сумка Аделин, полная трёх массивных медицинских справочников, встретилась с черепом Жака под управлением Лулу.

— Кто здесь “давалка”, повтори? — с мрачным спокойствием проговорила Лулу, всё ещё сжимающая ручку сумки как рукоять дубинки.

Тело Жака небрежно завалилось набок.

Не дождавшись пробуждения казановы-неудачника, подруги энергично зашагали к выходу. По пути они бросили купюры на стойку, расплатившись за выпивку, и на всякий случай убедились, что состояние Жака теперь контролирует его приятель — ошарашенный Рафаэль.

— Что это вообще было?! — почти одновременно выдохнули обе, выходя на ночную улицу.

Путь до квартиры Аделин прошёл под аккомпанемент взволнованных всхлипов и резких выдохов. Лулу вела монолог, будто вытряхивая из себя все остатки самообладания.

21:30. Балкон Аделин.

— Я правда думала, что он особенный, Аделин… Неужели я настолько безнадёжна?

Лулу допивала второй бокал вина, вжавшись в плед на крошечном балконе квартирки Аделин. Её тушь давно сдалась — теперь она жила новой жизнью на щеках, а губы вспухли и покраснели так, будто проиграли дуэль со стаканом.

— Аделин, скажи хоть слово?..

Ответом было тихое, размеренное дыхание.

На другой стороне стола, положив голову на скрещённые руки, уютно посапывала Аделин.

— Ну хоть ты рядом, — тихо выдохнула Лулу, размазывая слёзы по щекам.

Она сделала последний глоток вина, посмотрела на чёрное небо, в котором дрожали звёзды, и медленно пересела ближе, обняв подругу за плечо.

Аделин спала, уткнувшись лицом в согнутую руку, дышала ровно, будто и правда ничего не произошло. Лулу сжала край её рукава, словно держалась за спасательный круг.

5:02 Аделин резко распахнула глаза и вскочила со стула:

— Я не спала! — выкрикнула она так, что Лулу вздрогнула и едва не уронила бокал.

Но уже через секунду Аделин бессильно опустилась обратно, вцепившись в голову. Мгновенный всплеск энергии угас, словно его и не было. Лулу уставилась на неё в полусонном недоумении, но, не найдя в себе сил на комментарии, снова прикрыла глаза и отключилась, положив голову на стол.

Аделин осталась сидеть в тишине, всматриваясь в обрывки воспоминаний, будто пытаясь собрать из них цельную картину.

Окинув взглядом свою уютную, но слегка пострадавшую после ночного шабаша квартирку, Аделин тихо выдохнула. Подняв Лулу, она уложила подругу на диван и укрыла пледом. Та что-то пробормотала во сне и уткнулась носом в подушку.

Аделин же направилась в ванную. Несколько минут под прохладной водой — и сознание начало проясняться. Мир перестал плыть, и усталость отступила. Всё-таки жаворонок — это диагноз.

Вернувшись в комнату, она схватила первый попавшийся справочник из своей сумки. Нужно привести в порядок мозги. Лекарства, дозировки, формулы. Настоящее утешение для разумного ума.

Но, открыв справочник где-то с середины, Аделин нахмурилась. Это был точно не справочник по фармакологии.

— Что за… — прошептала она.

На глянцевой странице, вместо схем биохимических процессов, красовался портрет молодого мужчины в короне и с мечом. Ниже — старинная иллюстрация, изображающая королевский дворец и арабскую крепость. Глава называлась: «Белый рыцарь Иерусалима».

“Невозможно говорить о последних десятилетиях латинского Иерусалимского королевства, не упоминая фигуру Балдуина IV — юного короля, державшего меч власти, несмотря на проказу, медленно лишавшую его тела.

Восшедший на трон в возрасте всего 13 лет, он стал символом стойкости и трагической благородной судьбы. Его правление пришлось на один из самых нестабильных периодов, когда на горизонте уже поднималась фигура Салах ад-Дина.

Тем не менее, несмотря на физические страдания, Балдуин проявил редкое для своего возраста политическое чутьё. Его дипломатия, расчётливость и личная храбрость удерживали королевство от краха гораздо дольше, чем предсказывали современники.

Его прозвали не просто ‘прокажённым королём’, но ‘белым рыцарем Иерусалима’, чьё сердце пылало сильнее любого клинка’…”

— Проказа?.. — хмуро пробормотала Аделин, откладывая книгу на край стола.

— Так… проказа… — повторила она уже механически, потянулась к ближайшему справочнику и принялась лихорадочно листать страницы. — Буква «П», «П», ага, вот.

Пальцем провела по заголовку: Проказа (лепра, болезнь Хансена).

Бегло прошлась глазами по странице:

Лепра, также известная как болезнь Хансена, — хроническая инфекционная болезнь, вызываемая микобактерией лепры. Болезнь имеет крайне низкую контагиозность (меньше 5% вероятность). Симптомы: Обесцвеченные или покрасневшие пятна на коже с пониженной чувствительностью; Утолщение периферических нервов (чаще локтевого, большеберцового); Потеря чувствительности (температурной, болевой, тактильной); В поздних стадиях — деформации лица, кистей, стоп. Лечение: Стандартная терапия — многокомпонентная, длительная: Рифампицин, дапсон, клофазимин; Прогноз: При своевременном лечении — благоприятный. Позднее выявление ведёт к необратимым неврологическим и физическим повреждениям. Примечание: Лепра не наследуется, с 1981 года является успешно излечимой при соблюдении схем терапии.

Аделин грустно усмехнулась, проводя пальцем по строкам.

— Вот ведь неудача… — тихо сказала она. — Родись он на восемьсот лет позже — и всё было бы иначе. Пара курсов антибиотиков, и ни о каком "прокажённом короле" никто бы и не слышал.

Она закрыла книгу, глядя в пустоту перед собой.

— Бывает, болезнь не столько страшна, сколько безнадёжна… если ты родился не в то время.

Аделин медленно провела пальцами по краю страницы, затем закрыла книгу и на мгновение замерла. Взгляд сам собой скользнул к фотографии на комоде.

Отец.

Улыбка до ушей, тень от рыбацкой кепки, летнее солнце, пойманная рыба — простой, счастливый миг, запечатлённый навсегда.

Но сейчас перед её глазами вставало совсем другое лицо — бледное, осунувшееся, иссечённое морщинами боли.

Капельница, реанимация, гора таблеток.

Тишина.

И отчаяние, что заполняло всё пространство.

Не его — её.

08:00. Лекция по биохимии.

— Сегодня, дорогие студенты, мы разбираем одну из самых древних и стойких патогенов человечества — Микобактериум туберкулезис, — с расстановкой произнёс профессор, оглядывая аудиторию поверх очков.

Аделин сидела на первом ряду. Обычно — как натянутая струна, впитывающая каждое слово. Но не сегодня.

То ли отголоски вчерашнего вина, то ли самодовольное чувство, что она и сама могла бы сейчас читать эту лекцию — всё это сказывалось.

Она лениво водила ручкой по полям тетради, вырисовывая спираль, похожую на цепь ДНК, и лишь время от времени отрывалась, чтобы уловить очередную фразу.

— Некоторые микобактерии поражают не лёгкие, а кожу и даже периферические нервы, — продолжал профессор, делая ударение на последнем слове, будто намеренно выдергивая внимание тех, кто начал клевать носом.

Он выдержал паузу, окинул аудиторию испытующим взглядом.

— Ну, а теперь —Кто назовёт мне другие бактерии, способные вызывать хронические или скрытые инфекции?

В зале замерло, потом постепенно посыпались ответы:

— Хеликобактер, — неуверенно пробормотал кто-то с середины.

— Боррелия, — подала голос девушка у окна, явно зубрившая про болезнь Лайма.

— Трепонема… — хмыкнул парень на галёрке, и кто-то в ответ прыснул от смеха.

Профессор приподнял брови.

— Приятно видеть, что сифилис всё ещё вызывает энтузиазм. Еще варианты?

Он повернулся к первому ряду и сразу задержал взгляд на Аделин.

— Что скажете вы, мадам?

Аделин подняла глаза, и в ней что-то щёлкнуло — привычная клиническая сосредоточенность встала на место.

— Микобактерия авиа, канзасская, сальмонелла, бруцелла, троферима виппли… — начала она, отмеряя каждое название точно и чётко, — и микобактерия лепры.

Аудитория на мгновение стихла. Профессор даже слегка отшатнулся — то ли от напора, то ли от того, как легко и монотонно она выдала целую клиническую панораму.

— Как ваше имя? — спросил он после паузы.

— Аделин Дюран, профессор.

Он усмехнулся, отступив на шаг назад.

— Что ж, мадемуазель Дюран, вы, кажется, явно претендуете на двадцать баллов. Не так ли?

Аделин лишь спокойно кивнула.

10:15 — Токсикология и основы фармакологии.

Аделин вновь ощущала себя как рыба в воде. Дозировки, лекарственные взаимодействия, индивидуальная чувствительность, алкалоиды и гликозиды — всё это было её стихией. Лекция пролетела как одно счастливое мгновение.

Воодушевлённая и сытая умом, она направилась в университетскую кофейню.

Заказала крепкий эспрессо, села у окна и достала телефон. Положила его на стол, но тот тут же завибрировал — на экране мигало имя Лулу.

Аделин нехотя взяла трубку и поднесла к уху:

— Доброе утро...

— Доброе! — бодро, с полной уверенностью в собственной неотразимости, раздалось в ответ. — Я так хорошо выспалась! Слушай, а где у тебя крем для лица?

— На полке в ванной. А тебя ещё не отчислили из твоего художественного института?

— Ха! Ты же знаешь, я ценный студент, — с наигранной важностью протянула Лулу. — Плюс я очень обаятельная.

Аделин усмехнулась, потягивая кофе:

— Не поспоришь.

— Оо! Слушай, Камила и Жюстин из моего потока… ну, помнишь, я тебе рассказывала?

— Ну-ну, продолжай.

— Так вот, я им рассказала про наш вчерашний вечер… ну, про этих двоих мудаков, что нам попались, и как мы пошли горевать к тебе...

Аделин приподняла бровь и прервала её:

— Нам попались? Мы пошли горевать? Ты уверена, что ты сейчас описываешь вчерашний вечер?

— Ну не суть! Короче, они предлагают провести сегодня день без мужчин. Такой ритуал проводов мудаков из нашей жизни. Ты как?

— Нет, — отрезала Аделин ровным, безэмоциональным голосом.

— Блииин, я уже сказала, что мы придём...

— Лулу, я сказала тебе: нет. С меня хватит пьяных вечеров.

На том конце трубки воцарилась пауза, а потом голос Лулу вдруг стал тише и искреннее:

— Просто... мне так плохо, Аделин...

Та прикрыла глаза, тяжело выдохнула:

— Обещаешь, что после этого оставишь мои вечера в покое?

— Обещаю.

18:00. Квартира Аделин.

Аделин поднималась по лестнице с ключами в руке, и чем ближе она подходила к своей двери, тем яснее слышала странный шум за ней — музыка, какие-то хлопки, что-то роняли… и чьё-то пение.

Она замерла, вслушиваясь.

— “Dancing Queen, young and sweet, only seventeen…”

Аделин медленно вставила ключ в замочную скважину. Повернула. Ручка опустилась с лёгким щелчком.

Дверь приоткрылась — и в комнату ворвался голос, который всегда гарантированно разрушал её внутренний баланс.

Лулу.

Вся квартира звенела от "ABBA", а сама Лулу, напевая в полный голос, красилась у зеркала в прихожей, используя косметику Аделин. Она весело виляла бедрами в такт, пока тушь балансировала в её пальцах, а блондинистые волосы уже были завиты в идеальные легкие волны.

— Ты весь день у меня пробыла? — спросила Аделин с ледяной вежливостью.

Лулу резко обернулась — и замерла. Вид у неё был такой, словно её застукали за примеркой чужого свадебного платья.

— Ой! Ты уже пришла? — виновато захихикала она. — Я подумала, ну, раз уж я здесь… могу взять что-нибудь у тебя на вечер. Ты же не против, да?

Аделин молча приподняла брови.

— И тебе я тоже уже всё подготовила! — Лулу оживлённо кивнула на кровать.

На вешалке висел чёрный кружевной корсет-бра, рядом — аккуратно отглаженные чёрные брюки-палаццо, а поверх — длинное пальто-накидка в минималистичном стиле.

— Это образ «фатальной интеллектуалки», — пояснила Лулу с энтузиазмом. — Ты ведь всегда мечтала выглядеть, как доктор наук, икона стиля и роковая женщина одновременно. Voilà.

Аделин прищурилась, тяжело выдохнула… но, к её собственному удивлению, уголок губ всё же дрогнул. На миг.

— Роковая, значит…

— Конечно! — сияюще воскликнула Лулу.

— Ладно. Годится.

Лулу победно подпрыгнула на месте, словно выиграла спор с судьбой.

Приняв горячий душ, Аделин вытерла волосы полотенцем, затем аккуратно уложила их в мягкие объёмные локоны. Перед зеркалом она задержалась на миг: кружевной бра почти ничего не скрывал, а алая помада делала образ вызывающе отчаянным — или отчаянно вызывающим.

Она посмотрела на себя с лёгкой иронией, убрала помаду в клатч-конверт и вышла из ванной.

В гостиной уже вовсю звенели бокалы — три девушки рассмеялись, перешёптываясь между собой.

— Ооо, а вот и она! — с восторгом воскликнула Лулу, протянув к ней руки, будто подавала главное блюдо вечера.

— Прекрасно, — протянула Жюстин с театральным придыханием.

Камиль, дожёвывая шпажку с оливкой и сыром, молча показала в сторону Аделин жест «поцелуй шефа» — пальцы к губам, а затем в воздух. У Камиль, должно быть, итальянские корни… — машинально подумала Аделин.

— Ну, — хлопнула в ладоши Лулу и торжественно вручила бокал шампанского, — выпьем за то, чтобы ни один мудак больше не появлялся на нашем жизненном пути!

— Ура! — резко, с энтузиазмом поддержала Жюстин.

— Ура, — поддержала Камиль.

— …Ура, — без особого энтузиазма пробормотала Аделин, касаясь бокалом.

Вечер только начинался.

(Неизвестно сколько времени спустя)

Аделин почувствовала, как её тело охватывает лихорадочный жар. Казалось, кожа вот-вот вспыхнет — будто она оказалась в самом чреве преисподней. Слепящее солнце прожигало веки. Она попыталась машинально прикрыть лицо руками, но что-то было не так.

Пальцы с трудом отозвались, медленно пошевелились — и тут же ощутили под собой нечто шершавое, горячее… песок?

Песок. Он осыпался между её пальцами.

Аделин резко вдохнула — грудь сдавило, как после удара. Она с болью распахнула глаза.

Солнце полоснуло по зрачкам, и на секунду в глазах потемнело.

Она с трудом приподнялась на локтях.

Впереди нее горизонт бескрайней жаркой пустыни. Она помотала головой, но вид не менялся. — Что за… — прохрипела она, с трудом узнав свой голос. Где я? Что произошло? Тело ныло, и разум с трудом подбирал мысли. Но одно было ясно: она точно не в своей квартире. И скорее всего, она больше не в Париже.

Обтряхнув одежду от песка, Аделин мысленно поблагодарила себя за то, что надела в тот вечер сандалии, а не каблуки.

Максимально запахнув на себе пальто-накидку, она принялась копаться в карманах: резинка для волос — очень кстати — и… красная губная помада.

— И чем ты мне поможешь, дура? — пробурчала она, скривившись от слепящего солнца.

Развернувшись от него спиной, Аделин пошла вперёд, стараясь держать ритм, несмотря на ломоту в теле и пересохшее горло.

Спустя, как ей показалось, бесконечные двадцать минут, песок под ногами сменился каменистой почвой.

Появились жёсткие сухие травы, редкие кустарники, и, наконец, несколько изогнутых деревьев, выжженных солнцем.

А впереди — величественные стены древнего города.

Высокие, суровые, местами почерневшие от времени, они тянулись по холмам, замыкая древний город в каменное кольцо.

Вокруг стен — выжженные солнцем тропы, каменистые склоны, сады и оливковые рощи.

Аделин застыла.

— Я схожу с ума… или мне кто-то очень неудачно пожелал "весёлой ночи", — пробормотала она, и, сжав губы, направилась к городу.

Пройдя ещё, кажется, тысячу миль, Аделин похвалила себя за столь «активное спортивное утро».

С каждым шагом тело ломило сильнее, но впереди, наконец, показался главный вход в город.

Она сразу обратила внимание на людей в странных одеждах — мешковатые туники, длинные ткани, покрытые головы.

На миг она усмехнулась: Ну отлично. По пьяни угодила в какую-то страну третьего мира...

Но усмешка быстро стёрлась с её лица, когда она увидела стражников у ворот.

В кольчугах.

В доспехах.

С мечами.

— Твою ж мать... — вырвалось у неё вслух, почти с хрипом.

Она застыла, наблюдая, как мимо проходят люди. Никто не вёл себя так, будто снимается в историческом фильме.

Это блин точно не косплей.

На груди одного из стражников поблёскивал герб — золотой крест и четыре маленьких креста по углам.

И тогда глаза Аделин расширились до предела.

Где-то я это уже...

Белый принц Иерусалима. 1174 год.

Аделин резко отступила на шаг.

— Нет-нет-нет, — выдохнула она, чувствуя, как в висках нарастает пульс.

— Это шутка. Это чёртов приступ теплового удара...

С каждой секундой паника поднималась выше. Сердце билось в бешеном ритме, дыхание сбилось.

Она прижала ладонь к груди, пытаясь вдохнуть поглубже, но лёгкие будто забыли, как это делается.

И вдруг… кто-то заслонил солнце.

Аделин резко обернулась.

Мимолётно она успела различить двух женщин и мальчика лет двенадцати, прежде чем одна из них — та, что постарше, с крепкими руками и уставшим лицом — стремительно шагнула вперёд и накинула ей на голову плотный длинный платок.

Движение было резким, почти пугающим, но в нём читалась тревожная забота. Пальцы ловко обернули ткань вокруг головы, скрывая черные волосы, — и так же быстро женщина отступила назад, будто извиняясь за своё вторжение.

Аделин застыла, сбитая с толку.

Мальчик в это время стоял с опущенным взглядом, словно приученный не смотреть — особенно, если перед ним женщина с непокрытой головой.

Другая женщина наклонила голову набок и что-то мягко проговорила.

Иврит? Или арабский?

Аделин моргнула, сделала шаг назад, затем выпрямилась и, собрав всю волю в кулак, выдохнула:

— Вы говорите по-французски?.. — с надеждой спросила она.

Женщина, что только что накинула ей платок, обернулась к мальчику, резко схватила его за рукав и чуть подтолкнула вперёд, бросив ему короткое — вероятно: ответь ей.

Мальчик сначала замер, будто не ожидал такой участи, но не выглядел испуганным. Он сглотнул, поднял глаза, выпрямился и на странной смеси французского и латыни неуверенно произнёс:

— Вы… э… вы… потерялись?

— Ох, слава богу… — с облегчением выдохнула Аделин и невольно шагнула вперёд.

— Да, я… я запуталась. Вы не могли бы… — она запнулась, потом, стараясь говорить медленно и чётко, добавила, — …проводить меня?

Мальчик чуть отпрянул от её неожиданного шага, но быстро взглянул на женщину. Та внимательно посмотрела на Аделин, о чём-то коротко сказала и одобрительно кивнула.

— Мы… — начал мальчик, снова глядя на Аделин, стараясь подобрать слова.

— Могу… поможем вам… моя мама… — он замялся, показывая рукой сначала на себя, затем на женщину.

Аделин кивнула, слабо улыбнувшись, и сделала приглашающий жест:

— Спасибо. Правда. Я… я тут совсем одна.

Мальчик на мгновение опустил глаза, будто стесняясь того, что с ним говорит взрослая девушка. Но почти сразу собрался, выпрямился, как это делают мальчики, когда чувствуют, что от них зависит хоть что-то важное.

Его мать — та, что накинула платок — чуть опустила подбородок в знак «идём» и развернулась к воротам. Вторая женщина, моложе, вероятно её сестра или невестка, шла чуть позади, поглядывая на Аделин сдержанно, но без враждебности.

Мальчик шагал рядом, чуть ближе, чем было принято — как это делают дети, не зная, насколько близко можно идти с чужестранкой. Он бросал на Аделин короткие любопытные взгляды, время от времени оборачиваясь на мать — проверяя, всё ли делает правильно.

Путь от ворот вёл по пыльной дороге, выложенной неровными каменными плитами. Мимо проходили люди — мужчины в тюрбанах и кафтанах, женщины в тёмных одеждах. При каждом встречном взгляде женщины слегка поправляли свои платки, пряча лбы и волосы.

Одна из них, не глядя, едва коснулась локтя Аделин, напоминая жестом: «Прячься».

Мальчик тут же повторил этот жест — двумя пальцами сжал воображаемую ткань у подбородка, будто показывая: «Натяни крепче».

У входа в город стояли двое стражников — крестоносцы в кольчугах и белых накидках с красными крестами, облокотившиеся на длинные копья. Они лениво осматривали редкий поток входящих. Пара торговцев с мулами, женщины с корзинами, пара детей… и вот — две иудейки, мальчик лет двенадцати и одна чужачка, выбивающаяся из этой картины, как пятно на ткани.

Аделин сразу почувствовала на себе взгляды. Она шла с опущенной головой, но знала — платок наспех наброшен, походка не такая, как у местных, кожа слишком светлая, одежда слишком инородная. Один из стражников выпрямился, взгляд упал на неё, и он резко скомандовал:

— Остановитесь! Назовитесь, мадам.

Она вздрогнула. Французский. Грубый, с непривычным акцентом, с отзвуками старой речи — но её родной язык. Сердце стукнуло сильнее.

— Аделин Леони Дюран, — произнесла она, стараясь говорить ровно, несмотря на дрожащие губы.

Стражник нахмурился, перевёл взгляд на женщину рядом с ней — ту, что укутала её в платок. Но та ничего не ответила, опустила глаза, лишь плотнее притянула ткань к лицу. Не её дело — говорить за чужую женщину, да ещё на языке, которого она не знает.

Мальчик, словно уловив опасную паузу, чуть шагнул вперёд.

— Она… с нами… — сказал он на ломаном французском. — Мы… мама… помогли…

Стражник перевёл взгляд на него, затем снова на Аделин. Солнце палило, пот стекал по лбу, и в этом полусне дневного жара явно не хотелось никому устраивать допрос.

— Дюран… — протянул он задумчиво, будто перебирая в памяти имена и лица. Фамилия будто бы была знакома. Или просто звучала по-французски.

— Из семьи паломников?

— Да, — быстро отозвалась Аделин, слишком резко, чтобы это прозвучало естественно. В голосе проскользнула сухость — как попытка замаскировать неуверенность.

Он лениво махнул рукой и шагнул в сторону, пропуская:

— Проходите.

Никогда прежде Аделин не испытывала такого облегчения.

Ворота со скрипом распахнулись, и за ними открылся другой мир — живой, древний, пульсирующий.

Каменные плиты под ногами отдавали тепло, словно хранили в себе жар столетий. Узкие улицы петляли между домами, обрамлённые резными арками и грубой кладкой. Воздух был густ, почти осязаем — пахло жареным нутом, лавровым листом и раздавленным базиликом.

Где-то вдали пел муэдзин — затяжно, звеняще. Тут же раздавались хриплые выкрики торговцев, звон детского смеха, скрип тележек по камню. Всё это смешивалось в один непрерывный ритм — пульс древнего Иерусалима.

Мальчик взглянул на Аделин. Она всё ещё оглядывалась по сторонам, как потерянная. Его мать бросила короткий взгляд на сына и едва заметно кивнула — спроси.

Он осторожно повернулся к Аделин и, чуть запинаясь, произнёс:

— Куда вы… хотите идти?

Аделин застыла. А куда мне нужно идти? — мысленно переспросила она сама себя.

— Я… не знаю, — тихо ответила она, опуская глаза.

Мальчик посмотрел на мать, что-то ей сказал. Женщина выслушала, на секунду задумалась и что-то ответила, тихо, почти шепотом.

Аделин уловила среди слов нечто вроде «изи».

Ни фига не «изи», — плохо пошутила она в голове.

— Изи… мы… эм… проводим… меиладет… поможет, — пробормотал мальчик, натужно выудив остатки французского из памяти.

— Хорошо, — коротко ответила Аделин.

Аделин шла за своими спутниками, то и дело оглядываясь. За арками домов скрывались внутренние дворики: раскидистые инжирные деревья, виноградные лозы, развешанное бельё, колышущееся от лёгкого ветерка. Всё было чужим, но странно завораживающим.

Невольно Аделин подметила красоту города, на короткий миг ей даже показалось, что она в отпуске. Где-то в Марокко. Или на юге Италии. Всё это могло бы быть просто экзотикой. Если бы не тревога.

Ядовитая тяжесть сжимала грудь.

Что мне делать? Как выбраться отсюда? Как я вообще здесь оказалась?

В голове гудело — от жары, от голосов, от всё нарастающей паники, что будто сверлила череп изнутри. Она уже не просто хотела воды — она жаждала её, как последнего шанса удержаться в реальности.

Мир слегка поплыл, цвета стали мутными, как сквозь пыльное стекло.

Голова наливалась тяжестью, тело становилось ватным и чужим.

Аделин поняла: ещё миг — и она рухнет. В отчаянной попытке удержаться, она схватилась за рукав накидки женщины.

Ноги подкосились. Она почувствовала, как падает.

Ощутив приятную прохладу на лице, Аделин, кажется, даже улыбнулась сквозь слабость.

— Боже… как же хорошо, — прошептала она, медленно открывая глаза.

Женщина осторожно похлопывала её по щекам, только что плеснув на лицо горсть воды.

Вторая — протягивала бурдюк с водой.

Аделин взяла его и жадно припала к горлышку. Пила шумно, взахлёб, с неистовым наслаждением, будто сама жизнь вернулась в неё вместе с каждым глотком. Вода была прохладной, чуть солоноватой, с привкусом кожи, но в этот момент — самой вкусной на свете.

Жар постепенно отступал. Дрожь в руках улеглась. Лицо вновь наполнилось красками. Женщины бережно взяли её под руки и помогли подняться. Старшая, не говоря ни слова, привычным материнским жестом аккуратно поправила ей платок, подтянув ткань под подбородком, чтобы скрыть слишком открытый участок кожи.

Они шли быстро, но осторожно, будто опасаясь лишнего внимания. Наконец, спустя какое-то время, свернув за поворот, остановились у небольшого каменного дома с плоской крышей. Из-за крыши торчали пучки сушёной травы. Над входом висела гирлянда из лавра и тимьяна.

Старшая женщина подошла к двери и резко постучала. Деревянная створка отозвалась глухим звуком. Через несколько секунд она отворилась, и на пороге появилась женщина лет пятидесяти. Лицо строгое, испещрённое морщинами, кожа светлая, но загрубевшая от солнца. Когда-то русые волосы теперь отливали пеплом, собраны в низкий пучок, прикрыты лёгкой вуалью.

Женщина что-то спросила на иврите — мать мальчика ответила, коротко, по делу, время от времени указывая на Аделин. Серо-голубые глаза лекарки задержались на ней — изучающе, осторожно. Затем она задала ещё один вопрос, и вдруг, без предупреждения, заговорила на чистом старофранцузском:

— так вы говорите по-французски?

Аделин резко подняла взгляд:

— Да, я…

Но не успела договорить — женщина перебила, голос у неё был холодным, недоверчивым:

— Откуда вы? Куда идёте?

— Простите. Я понимаю, всё это выглядит странно… — по-деловому уверенно начала Аделин — Меня зовут Аделин. Я очнулась за стенами города — одна. Не понимаю, как я здесь оказалась. Если бы не эти женщины… — она бросила благодарный взгляд на иудеек. — Не знаю, что бы со мной стало.

Серо-голубые глаза женщины сузились. Она словно просвечивала Аделин насквозь, и в её взгляде не было ни сочувствия, ни мягкости — только выверенная, почти клиническая оценка.

— Пройди в дом, — коротко кивнула она, обозначив дверной проём за спиной.

Аделин задержалась на миг. Посмотрела на женщин — одна смотрела спокойно, другая слегка кивнула, будто благословляя. Мальчик вновь отвёл взгляд — взгляд ребёнка, которому сказали не смотреть.

Слегка кивнув, Аделин осторожно шагнула к двери. Женщина распахнула её шире, впуская. Обменялась с иудейками ещё несколькими фразами — быстро, глухо — и, вошла следом.

Дверь за ними закрылась.

Как только Аделин переступила порог, ей в нос ударил густой, терпкий аромат — смесь сушёных трав, лаванды, уксуса и… кажется, воска?

Свет проникал в дом узкими косыми лучами, разрезая пыльный воздух на полосы. Комната была скромной, но светлой. Вдоль стен висели полки с глиняными горшочками, в каждой — непонятные настои и порошки. Над ними, под самым потолком, сушились пучки тимьяна, розмарина, шалфея.

В одном углу — перегороженное тканой занавеской низкое подобие кушетки. В другом — деревянный стол, уставленный ступками, пестиками, пинцетами, мотками бинтов, связками нитей и аккуратной стопкой пожелтевших пергаментов. На невысоком стуле рядом стоял медный таз с водой.

— Сядь сюда, — коротко приказала женщина, указав на кушетку. Она не ждала возражений и уже направлялась к умывальнику.

— У меня… ничего не болит, — осторожно возразила Аделин, немного настороженно глядя ей вслед.

— Сядь, — повторила женщина, теперь чуть громче, с ноткой раздражения, даже не оборачиваясь.

Женщина молча приступила к осмотру. Пробором пальцев раздвинула волосы, тщательно проверяя кожу головы. Затем — лицо: она внимательно всматривалась в глаза, провела пальцами по скулам, ощупала шею. Плавно перешла к рукам — взяла одну кисть, перевернула тыльной стороной вверх, изучила ногти, потом развернула ладонь, ощупала пальцы и запястье.

Аделин сразу поняла, что та ищет признаки кожных заболеваний. Но спорить не стала, лишь терпеливо позволила себя изучать.

Если бы эта женщина знала, сколько я в год трачу на анализы, прививки и косметолога… — с иронией подумала она.

Аделин даже немного завораживал сам процесс. В точных, уверенных движениях женщины не было ни страха, ни брезгливости — только сосредоточенность и знание. Она смотрела на Аделин так, как сама Аделин смотрела когда-то на страницы старого справочника по фармакологии. В этом взгляде читалось не просто любопытство — это была любовь к своему ремеслу. И это вызывало у Аделин уважение.

— Как вас зовут? — осторожно спросила Аделин.

Женщина подняла на неё взгляд из-под бровей, пристальный и пронизывающий, как будто в очередной раз пыталась увидеть не то, что было сказано, а то, что скрывалось. Не отвечая сразу, она резко встала, подошла к столику и, не оборачиваясь, произнесла:

— Изабелл. Все зовут коротко — Изи.

Она взяла пергамент, устроилась на скрипучем деревянном стуле и начала что-то записывать быстрым, резким почерком. Аделин с трудом удержалась от желания наклониться ближе и заглянуть в лист.

— Сколько тебе лет, Аделин?

— Девятнадцать, — спокойно ответила она, сидя на краю кушетки и всё же пытаясь украдкой разглядеть записи.

— Дети есть?

— Ни одного, — пробубнила она, нахмурившись, чувствуя, как вопросы начинают напрягать.

Изи обернулась. В её взгляде на миг мелькнула какая-то эмоция — будто жалость. Или беспокойство.

— Замужем?

— Нет, — коротко и почти с вызовом ответила Аделин, зная к чему обычно ведут эти вопросы.

Повисла пауза. Женщина будто что-то обдумывала, но снова повернулась к пергаменту, не озвучивая выводов.

— Чем болела раньше? Были ли язвы, пятна, сыпь? Красные точки на коже?

— Ни сифилиса, ни кори, ни чумы, — с сухим выдохом ответила Аделин, обводя взглядом полки с пузырьками, травами и настойками. В её тоне сквозила лёгкая ирония, но за ней чувствовалась усталость.

— Откуда тогда знаешь симптомы? — холодно поинтересовалась Изи.

— Потому что я тоже врач, — ответила Аделин, с лёгкой усмешкой наклонив голову, будто разглядывая состав очередного зелья.

Изи резко обернулась, её глаза вспыхнули, как от вызова.

“— Тогда скажи мне, врач”, — произнесла она с нажимом. — Если у женщины сильный жар, учащённый пульс и мутная моча — что это?

— Воспаление. Инфекция, — ответила Аделин, почти не задумываясь.

Изи прищурилась, будто взвешивая не только слова, но и тон. И всё же продолжила:

— У кормящей распухла грудь, болит, жжёт, молоко не идёт. Что делать?

— Прохладные компрессы. Продолжать кормить, мягкий массаж. Обильное питье, — монотонно отозвалась Аделин, словно пучки трав на стене в этот момент были интереснее её собеседницы.

"Посмотреть бы на её лицо, если бы я устроила ей тестирование по молекулярной биологии…" — ехидно подумала Аделин.

Изи вскинула бровь:

— Почему холодный компресс, а не тёплый?

— Холод снижает боль и отёк, — спокойно ответила Аделин. Хотелось бы добавить, что он ещё замедляет рост бактерий, но на слове "бактерии" мы наверняка увязнем, — язвительно отметила она про себя.

— Почему продолжать кормить, а не сцеживать? — Изи не отступала.

— Потому что грудь должна опорожняться. Нужен естественный дренаж, — уже чуть резче произнесла Аделин и наконец повернулась к ней лицом. — Если прекратить кормить — молоко начнёт скапливаться, воспаление усилится. Тёплые компрессы только усилят приток крови и усугубят отёк.

Словно машина, чётко и хладнокровно выдала она. Изи некоторое время молчала, а затем в её взгляде, наконец, мелькнуло нечто — уважение? Или, возможно, интерес.

— Если вы и правда хотите меня проверить, — с лисьей полуулыбкой сказала Аделин, — почему бы не на практике?

В глазах Изи вспыхнул огонёк.

— Практика, говоришь?.. — пробормотала она, уже поднимаясь. Резко накинула платок, ловко обернув его вокруг головы и шеи, и бросила через плечо:

— За мной!

Кажется, усталость и жажда в тот же миг покинули тело Аделин — будто одно лишь слово «практика» вернуло ей силу.

Они шли через узкие переулки, увитые тенями и запахами специй. Изабель почти не говорила, лишь однажды, не оборачиваясь, бросила:

— Ты не подумай. Я не глупая. Просто ты слишком молода, чтобы быть повитухой.

Они подошли к скромному домику из грубого камня. Изи уверенно постучала. Дверь открыл мальчик лет шести, худой, с огромными глазами. Женщина что-то мягко сказала ему на иврите — и он, кивнув, впустил их.

Внутри, на низкой постели, лежала женщина лет тридцати. Лицо — бледное, губы потрескавшиеся, руки сложены поверх живота.

— Можешь приступать, — с интересом произнесла Изи и, словно зритель в первом ряду, отошла в сторону, скрестив руки на груди.

Шоу начиналось.

Аделин без промедления опустилась на корточки у постели, сосредоточенно, но бережно приступив к осмотру женщины. Она взяла её руку — кожа покрыта красноватыми пятнами, местами шелушащимися. На предплечье — воспалённая язва.

Осторожно коснувшись кожи чуть ниже, Аделин тихо спросила:

— Вы чувствуете?

Изи перевела. Женщина моргнула, явно не понимая.

— Где? — переспросила та, передавая слова с иврита.

— Здесь, — Аделин вновь прикоснулась. — Больно?

— Ло, — тихо ответила женщина.

Аделин уже знала, что это значит — «нет».

Она аккуратно осмотрела ступни: язвы и там — сухие, без признаков воспаления. Потеря чувствительности. Она выпрямилась, голос стал ровным, почти механическим:

— Лепра.

Изи нахмурилась.

— Что?

— Проказа, — поправилась Аделин. — У неё полная потеря чувствительности в поражённых местах. Язвы глубокие, но не болят. Пятна не зудят. При сифилисе поражения болезненны и по всему телу. При проказе — в основном на лице и конечностях.

Она бережно отодвинула волосы женщины, открывая мочки ушей:

— Посмотри. Ушные мочки тоже поражены.

Аделин чуть отстранилась, давая Изабель возможность убедиться самой.

— Но болезнь явно проявилась не так давно. Год, два — не больше. А стадия уже далеко зашедшая.

— Да, обычно проказа развивается медленно... — тихо отозвалась Изи. — Но не всегда?

— Бывают формы, — Аделин сделала паузу, подбирая точное слово, — лепроматозные. Они прогрессируют быстро, особенно если иммунитет ослаблен.

Её взгляд вновь упал на женщину.

— Плохое питание, хроническая усталость, лихорадки — всё это истощает организм. Отсюда — стремительное развитие болезни.

— Но лечение от сифилиса… помогало ей. Почему?

Аделин встретилась с ней взглядом. Голос её был ровным, спокойным, но внутри чувствовалась твёрдая уверенность:

— Что именно ты ей давала?

— Ртутную мазь и настойку мирры, — сухо отозвалась Изабель, слегка прищурившись, будто проверяя, к чему клонит девушка.

Аделин сдержала лёгкую иронию во взгляде, но уголки губ чуть дрогнули:

— В любом случае, ты просто подавила вторичные инфекции, сняла воспаление и немного обеззаразила язвы. И да, это дало какое-то временное улучшение… но сама болезнь никуда не ушла.

Изи жалостливо посмотрела на лежащую женщину.

— Какая стадия?

Аделин снова перевела взгляд на больную. В её лице появилась сосредоточенность:

— Вторая. Возможно, переходная к третьей.

Повисла тишина. Тяжёлая, неподвижная.

— Ну, ничего, — первой нарушила молчание Аделин, пытаясь вложить в голос лёгкость. — Подлечим — и будет как новенькая… ну, почти.

На секунду стало тихо до странности. Изи будто застыла. Её лицо — обычно жёсткое, замкнутое, уставшее — вдруг стало почти беззащитным. Она моргнула, словно не сразу осознав услышанное.

— Ты… что ты сказала? — прошептала она, почти не шевеля губами.

В голосе не было ни гнева, ни иронии. Только глухое, обессиленное недоверие.

— Это проказа. Никто не может её вылечить. Никто.

Она резко шагнула ближе.

— Ты понимаешь, что говоришь?

— Да. Я понимаю, — твёрдо ответила Аделин, не отводя взгляда.

Изи смотрела на неё, будто в первый раз по-настоящему увидела. Молчание между ними натянулось, как струна.

— Скажи ты это кому-нибудь другому, — медленно проговорила она, голосом, в котором звенела тревога. — Уже стояла бы на костре.

Вечером в доме пахло тёплым хлебом и пряной чечевицей. Изи поставила на стол глиняную миску с горячей похлёбкой и свежую ячменную лепёшку — ещё тёплую, только с печи. Затем молча села напротив Аделин.

Та уже потянулась за ложкой, но Изи мягко, но твёрдо остановила её взглядом.

— Сначала — благословение.

Произнеся браха, Изи тихо добавила:

— Аминь.

Аделин замерла, но уловила интонацию — и поспешно повторила:

— Аминь.

Похлёбка оказалась густой и ароматной. Они ели молча и размеренно.

Позже, под звуки потрескивающих травяных пучков в печи, они заговорили. Сначала — о болезнях. Потом — о методах лечения. Постепенно беседа увлекла обеих, как течение.

Аделин ловко избегала современных терминов, подменяя их описаниями и аналогиями.

Изи слушала, заворожённо хмуря брови, то и дело задавая наводящие вопросы.

— Лекарственные средства из плесени?.. Как ты к этому пришла?

— Ну… я… — Аделин замялась, стараясь подобрать слова, но Изи вдруг перебила:

— Аделин, скажи честно. Это твой первый... приступ?

— Приступ? — переспросила она.

— Когда ты не помнишь, как оказалась в каком-то месте. Когда забываешь что-то важное о себе. До этого случалось что-то похожее?

Она думает, что у меня Альцгеймер? Ну, по крайней мере, это многое бы объяснило, — с иронией подумала Аделин и вслух ответила:

— Вообще-то да.

Смотрите-ка, и ответила, и не соврала, — отметила она про себя с мрачноватым удовлетворением.

Мысли крутились в голове вихрем: когда сказать правду? Сказать ли вообще? Что она скажет — что пришла из будущего? Что её переместило сквозь время? В каждом воображаемом сценарии финал был один — ведьма, костёр.

Она глубоко вздохнула, и этот вдох был не столько усталостью, сколько попыткой удержать на месте разум.

Изи заметила это, но не стала лезть в чужую душу.

Оставшись одна, Аделин легла, уставившись в деревянный потолок. Усталость тянула тело вниз, но разум всё ещё плавал в ошеломлённой растерянности.

Где я? Как, чёрт возьми, я здесь оказалась?

А на улице, за тонкими стенами каменного дома, скрипели телеги и утихал вечер Иерусалима. Год тысяча сто семьдесят шестой.

Она закрыла глаза, надеясь наконец провалиться в сладкий, забывчивый сон. Пусть разум замолчит.

Но перед внутренним взором тут же всплыл образ — женщина на низкой постели, её лицо бледное, губы потрескавшиеся. Глаза мальчика, полные страха и беспомощной любви. И тут же — другое лицо. Другое воспоминание. Отец.

Что-то внутри сжалось. Грусть, будто ком, навалилась на грудь, но тут же уступила место гневу. Жаркая, слепая злость вспыхнула в животе, поднялась к горлу. Аделин сильно зажмурилась, сжала кулаки — ногти впились в ладони.

— Почему? — почти вслух пронеслось в голове. — Почему всё так?

Вопросы сыпались один за другим, подливая масло в огонь. Мир начал плавиться. Голова закружилась.

Аделин резко распахнула глаза — и застыла.

Она лежала на своей кровати.

В Париже.

Свет из окна ложился на знакомый деревянный стол, на котором лежал её ноутбук. На стуле — брошенная сумка, а на полу — белые кроссовки.

Вскочив с кровати, Аделин судорожно принялась ощупывать все вокруг — как будто пыталась убедиться, что всё это не мираж, не остатки сна, не вымысел. Её пальцы цеплялись за реальность, а взгляд метался, пока не остановился на окне.

Париж.

Было утро. Дворники уже шуршали метлами по брусчатке, а в окнах напротив лениво загорались первые огоньки. Но сама Аделин будто бы ещё не проснулась. Она стояла в ступоре, пытаясь собрать воедино мозаичный хаос последних событий. Что это было?

"Я лежала… думала о больной… потом вспомнила отца… была расстроена. Но я уже не раз злилась, не раз горевала — и ведь не проваливалась сквозь время от этого…"

Мысль бегала по кругу, как загнанный зверёк. Если дело в чувствах — в них нет ничего нового. Тогда что? Что послужило спусковым крючком?

Она медленно перевела взгляд на зеркало, встроенное в комод — и застыла. Аделин невольно усмехнулась, разглядывая себя. На ней всё ещё была льняная туника, которую дала ей Изи.

— Да уж… дела…… — протянула она.

Аделин начала искать глазами телефон. Тот, оставленный на прикроватной тумбочке, сам подал сигнал — прозвучал будильник. 5:30.

Взяв гаджет в руки, она посмотрела на дату: среда, семнадцатое сентября.

Так... Если представить что я переместилась в прошлое примерно в десять вечера... провела там целый день... и вернулась сюда в пять утра...

Значит, здесь прошло всего семь с половиной часов?

— Один день там — семь часов тут... Интересно, — пробормотала она, подытоживая вслух.

Как это вообще работает? Смогу ли я вернуться туда ещё раз? А если да… вернусь ли потом обратно? По каким законам действует этот переход?

Погружённая в водоворот мыслей, Аделин направилась в душ.

Прохладная вода смывала с неё пыль Святого города. Она вдруг заметила, с каким наслаждением воспринимает эту обыденность — то, что раньше казалось фоном. Шампунь, тоник, дезодорант, зубная щётка, мягкое полотенце… Всё это теперь казалось ей роскошью, о которой она прежде и не думала.

Всё познаётся в сравнении.

Пока капли стекали по коже, в голове постепенно выстраивался план:

«А что, если… попробовать взять с собой лекарства?»

План — безумный. Но, чёрт возьми, гениальный.

Препараты XXI века — в пыльном, одержимом верой Иерусалиме.

Я — словно мессия: спасаю, исцеляю, творю чудеса. Люди преклоняют колени...

А потом сжигают меня на костре. Как ведьму. Или как пособницу дьявола.

Эх…. Ужасно быть врачом в эпоху, где женщина — ничто для общества.

Аделин усмехнулась про себя и нахмурилась:

— Как помогать тем, кто считает тебя проклятием только за то, что ты знаешь больше?

Высушивая волосы феном, Аделин всё ещё пребывала в раздумьях. В голове, казалось, одновременно решалось тысяча задач.

Резко — почти с вызовом — она отложила фен, подошла к письменному столу, вытащила блокнот и принялась записывать.

Список медикаментов.

История древнего Иерусалима.

Заполнить пробелы по древней религии.

На слове «религия» её лицо едва заметно скривилось.

Аделин никогда не была фанатично верующей. Её семья — классически католическая: Рождество, Пасха, свечи… но без исповедей, без воскресных служб.

Но когда отец заболел, всё изменилось.

Вера стала последней соломинкой, за которую она судорожно хваталась.

Она ходила на духовные беседы, слушала священников, искала смыслы в старых текстах, в молитвах, в ритуале.

И всё же, когда отца не стало… её вера ушла вместе с ним.

Во время похоронной мессы в Сакре-Кёр её бабушка, мадам Жанетт, внимательно наблюдала за внучкой.

В какой-то момент, уже на выходе из храма, она тихо сказала:

— Вера — это не то, что ты чувствуешь. Это то, что ты выбираешь каждую минуту.

Я ставлю свечи за тех, кто потерял надежду. Я исповедуюсь — не потому, что идеальна, а потому что знаю: грех — это не конец, а начало очищения.

Господь не ждёт от нас совершенства. Он ждёт шаг. Один — хотя бы один — шаг навстречу.

Ты можешь сомневаться, злиться, уходить. Но знай: Он всё равно рядом. Даже если ты не веришь.

Если тебе станет совсем плохо — просто зайди в церковь. Не молись. Просто сядь.

Найди тишину. Спокойную, добрую тишину и покой.

И Он найдёт тебя сам.

Шумно вздохнув, Аделин рассеяла эти тяжелые воспоминания из головы и начала составлять список: — Жаропонижающие. — Антибиотики. — Йод. — Шприцы. — Повязки. — Перчатки. — Обезболивающее. — Успокоительное (для себя?..)

Аделин нахмурилась, добавила: — Декстроза. — Цефтриаксон. — Ампулы. — Пипетки. — Тетрациклин? Потом вычеркнула «тетрациклин». Слишком токсично. Неизвестно, смогут ли там выдержать печень и почки. Особенно у детей.

Наспех накинув первую попавшуюся футболку и домашние штаны, Аделин собрала небрежный пучок на голове и принялась доставать с верхней полки кладовки большую кожаную дорожную сумку.

Эта сумка досталась ей в наследство от отца, а тому, кажется, когда-то — от дяди.

Она была пыльной, потёртой и уставшей от времени. Не презентабельной — но вместительной и удобной.

Разогнав клубы пыли, Аделин недовольно выругалась и громко чихнула.

Вытащив сумку, она поставила её на кровать, расстегнула молнию и сразу же принялась начинять её содержимым своей аптечки.

Классическая аптечка молодого врача, слегка помешанного на медицине:

Стетоскоп. Оксиметр. Термометр. Тонометр. Мини-фонарик. Пинцет. Ножницы. Зажим.

Пара упаковок жаропонижающего и обезболивающего. Антигистаминные. Несколько блистеров сорбентов.

Антисептики. Йод. Спиртовые салфетки. Перекись. Три тюбика универсальных мазей — пантенол, левомеколь, бепантен.

Разные виды бинтов, пластыри, жгут.

Десять пар перчаток. Одноразовые шприцы — всех размеров.

Аделин нахмуренно уставилась на это лекарственное великолепие, затем подняла блокнот к лицу, пробежалась глазами по списку.

— Так… — взглянув на всё это, пробормотала Аделин..

— Осталось самое главное: рифампицин, клофазимин и дапсон.

В аптеке так просто не возьмёшь. Нужен рецепт.

Она на секунду замолчала, обводя взглядом заполненную сумку.

Остаётся только одно...

Отложив блокнот, Аделин подошла к столу и взяла в руки телефон.

Открыла календарь.

Пальцы скользнули вниз по экрану — и остановились на обведённой дате.

Пятница. Стажировка в больнице Сент-Луис.

Она чуть наклонила голову, в уголках губ заиграла тень улыбки.

— Бинго.

Пятница. 14:30. Больница Сент-Луис.

— Заполните форму здесь и здесь. Вот ваш временный пропуск.

Вход для персонала и стажёров — во внутреннем корпусе. Вам налево и прямо, — устало скоординировала дежурная медсестра, даже не подняв взгляда.

— Я знаю, спасибо, — наигранно вежливо отозвалась Аделин и, не задерживаясь, пошла по указанному направлению.

На ней был принесённый из дома белый халат, к карману которого был приколот студенческий бейдж с логотипом Сорбонны.

Она толкнула дверь инфекционного отделения — и тут же услышала:

— Аделииин!

Это был заведующий отделением, сорокадвухлетний Морено Пьер. Он улыбался всеми тридцатью двумя белоснежными зубами и даже не пытался скрыть радости от её появления.

Подойдя быстрыми шагами, он тепло, почти по-отцовски, обнял её.

— Я думал, тебя интересует лаборатория и диагностика. Почему вдруг решила перевестись ко мне?

Не подумай, я очень рад — собственно, я ещё тогда предлагал тебе стажировку у меня.

— Решила, что это поможет расширить мой кругозор, — наигранно улыбнулась Аделин.

— Всё в порядке?.. — чуть встревоженно спросил Пьер, глядя ей в лицо. — Мы не виделись с похорон твоего отца, я...

— Давай сосредоточимся на стажировке? — перебила его Аделин, стараясь не показать раздражения.

— Тогда за мной, — коротко кивнул Пьер и пошёл вперёд по коридору.

— Отделение поделено на чистую зону — это администрация, коридоры до шлюза, комната персонала, склад лекарств... — быстро пояснял Пьер, энергично шагая по коридору.

Аделин мельком посмотрела на закрытую дверь склада, не сбавляя шаг. Взгляд её задержался на мгновение — едва заметно.

— Грязная зона — только в спецзащите: зона пациентов, процедурные и так далее, — продолжал Пьер.

— Мы с тобой пройдёмся по промежуточной зоне, где костюм не нужен. Будешь со мной на обходе. Наблюдай, слушай, можешь задавать вопросы — но только после окончания осмотра.

Я знаю, что ты без разрешения ничего не тронешь, — но я обязан это сказать. Инструкция, извини.

Аделин незаметно усмехнулась на фразе: «ничего не тронешь без разрешения».

— Если заинтересуешься всерьёз, возьму тебя к себе на полставки, — с надеждой в голосе предложил Пьер, бросив короткий, внимательный взгляд в её сторону, будто ища в лице намёк на согласие.

— Как пойдёт, — снова наигранно улыбнулась Аделин, не сбавляя шага.

15:42

Наблюдая за обходами доктора Морено, Аделин время от времени делала пометки в блокноте.

Невольно она подметила, как даже самые тяжёлые пациенты с лёгкостью открывались добродушному Пьеру.

Тот, в свою очередь, весело представлял её каждому:

— Вот, молодёжь подрастает. Надо уже кому-то передавать бразды правления.

Пациенты хихикали, кто-то подмигивал, кто-то спрашивал, не его ли это дочь.

Аделин вежливо и молча натягивала улыбку, но внутри оставалась отстранённой.

В очередной палате Пьер указал на живот пациента:

— Смотри, Аделин. Видишь эти мелкие розовые пятнышки, исчезающие при нажатии?

— Розеолы на животе… признак брюшного тифа? — быстро откликнулась она.

— Теоретически, да. Но без анализов сложно сказать наверняка. Брюшной тиф легко спутать с сальмонеллёзом или с лимфомой.

— А если нет возможности сделать анализ? — вдруг спросила Аделин.

Пьер замер, на секунду растерявшись от формулировки. Затем усмехнулся:

— Это как?

— Ну, если представить, что человек живёт вне цивилизации… без лабораторий, без доступа к обследованиям. Как бы ты тогда понял, что это именно брюшной тиф?

Пьер на мгновение задумался, потом, нахмурившись, заговорил медленно:

— Ну-у... В отличие от других инфекций, здесь держится стабильно высокая температура. И парадоксальная брадикардия.

Аделин кивнула и записала это в блокнот, мельком взглянув на Пьера.

16:20

— Вот, собственно, и всё. Если ещё остались вопросы — с удовольствием отвечу, — с довольной ухмылкой произнёс Пьер.

— А как... — начала Аделин, но её фразу тут же перебил звонкий, чересчур энергичный голос:

— Малышка Аделин!

Женский голос разнёсся по всему отделению, словно по сцене в театре.

Следом за ним — быстрые, звонкие цоканья каблуков.

Неужели ей действительно удобно весь день на этих шпильках? — с недоверием подумала Аделин, бросив взгляд на приближающуюся пару лакированной обуви.

— Мадам Лили, здравствуйте, — отстранённо произнесла она.

Но прежде чем успела пошевелиться, её уже заключили в крепкие женские объятия.

Мадам Лили всегда старалась не терять женственности — даже в условиях больницы.

Даже под белым халатом она умудрялась носить воздушную блузу, красный маникюр был безупречен, а белокурые волосы, собранные в «краб», выглядели так, словно вышли из салона час назад.

И да — неудивительно, в кого пошла её дочь Лулу.

— Какая ты стала красотка, — воскликнула Лили, взяв лицо Аделин в ладони и внимательно вглядываясь в него.

— Ты — копия своего отца… те же глаза.

Она провела большими пальцами по щекам девушки. Аделин быстро отвела взгляд в сторону.

— И тебе привет, Лили, — вмешался Пьер, с лёгкой иронией в голосе. — Я, между прочим, стажирую молодого врача.

— Ох, правда? — Лили с удивлением посмотрела на Аделин. — Почему в инфекционное? Почему не ко мне? У нас в гинекологии женский коллектив, очень уютно. Пошли, покажу!

— Ох, я просто... — начала было Аделин.

— Не отбирай у меня стажёра, Лилиан! — перебил Пьер, возмущённо, но с улыбкой.

— Да я просто шучу, успокойся, Пьер, — рассмеялась Лили.

Вдруг раздался короткий электронный сигнал — звук бейджа.

Пьер взглянул на экран, и его лицо сразу изменилось.

— Ох… Простите, это срочно, — пробормотал он, нахмурившись.

Он бросил на Аделин быстрый взгляд, уже отворачиваясь:

— На сегодня всё! Увидимся на следующей неделе!

И поспешно побежал в сторону «грязной» зоны.

16:25

— Выпьем кофе? — предложила Лили.

— Хорошо, — кивнула Аделин.

Они неспешно прошлись по больничным коридорам, болтая обо всём. Лили рассказывала живо, с жестикуляцией, не скрывая ни волнений, ни радостей.

— Лулу скоро будет впервые выставляться в Кюр-витрэ. Я так за неё переживаю…

— Не стоит, — мягко ответила Аделин. — У неё явный талант.

И обаяние, — мысленно добавила она, вспомнив слова самой Лулу. Уголки губ чуть приподнялись.

— Я провожу тебя к выходу, — заботливо предложила Лили.

— Я хочу зайти в онкоотделение, — спокойно, но твёрдо сказала Аделин, останавливая её.

— Ты уверена, что хочешь пойти туда одна? — с тревогой в голосе спросила Лили и положила руку ей на плечо.

— Всё в порядке. Правда, — ответила Аделин и взглянула ей прямо в глаза.

— Хорошо. Но если что — я рядом, — кивнула Лили, а потом вдруг легко, почти по-матерински, чмокнула Аделин в щёку.

Проводив её взглядом до лестницы, она развернулась и ушла в своё отделение.

Аделин поднялась на третий этаж. Перед дверью онкологического отделения её рука замерла на ручке. Пальцы дрожали. Она глубоко выдохнула, подавив лёгкий спазм в горле, и повернула ручку.

Коридор был оживлённым: медсёстры проходили с планшетами, слышался звон оборудования, шелест халатов. Но Аделин словно ничего этого не видела.

В нос резко ударил запах химии — знакомый, резкий. Он сразу вызвал неприятное ощущение тошноты. Память была слишком телесной.

Она подняла взгляд на стену рядом со входом. Там висел большой портрет в тёмной раме.

Большие карие глаза смотрели прямо на неё — строго, уверенно, профессионально. Внизу была табличка:

"В память о докторе Лукасе Дюран, заведующем онкологическим отделением,

чья жизнь и борьба стали символом мужества и сострадания.

Память о нём — в каждом спасённом пациенте."

Аделин подошла ближе. Протянула руку.

Пальцы мягко скользнули по выгравированной надписи.

— Ну привет, пап, — тихо сказала она.

18:25

Проблуждав ещё немного по третьему этажу, Аделин наконец отпустила тяжесть воспоминаний.

Время приближалось к 18:30. Скоро пересменка. Дневная смена уходит, ночная ещё не полностью заступила. Администрация тоже собирается домой.

Именно тогда — тот самый момент.

Щупая в кармане халата ключ-карту Пьера, Аделин поспешила.

Как она и планировала, между 18:30 и 18:35 у склада никого не оказалось.

Она тихо подбежала к двери, судорожно прислонила карту к замку. Раздался лёгкий сигнал — загорелся зелёный индикатор.

Аделин пулей влетела внутрь и закрыла за собой дверь.

Обойдя все полки, она лихорадочно метала глазами в разные стороны в поисках нужного ярлыка:

«Антибактериальные препараты».

Она начала открывать коробки одну за другой, перебирая содержимое, мысленно прося прощения у Пьера.

Наконец — антибиотики.

Она вскрыла упаковки и бросила блистеры в карманы халата. Один за другим. Ещё. И ещё.

Когда карманы были набиты до отказа, Аделин быстро закрыла коробки, аккуратно вернула их на место, отступила назад — и ещё раз оглядела склад.

Всё хорошо, Аделин. Спокойно, — прошептала она себе под нос и выскочила за дверь.

Оставив карту-ключ на столике у поста администрации, она наспех сняла халат — и почти бегом направилась к выходу из больницы.

Аделин испытывала смешанные чувства. Её план сработал как часы — но она подставила Пьера. А ради чего? Она даже не была уверена, получится ли снова вернуться в прошлое.

— Это будет великое фиаско, — нервно усмехнулась она, почти вслух.

Теперь сумка была почти готова.

В прошлый раз содержимое карманов переместилось вместе со мной… Из этого можно было сделать вывод: всё, что находится на мне — перемещается со мной.

Она в последний раз оглядела комнату. Сумку. Себя.

— Что я делаю?.. Слабоумие и отвага, не иначе, — пробормотала она с кривой усмешкой.

Потушив свет, Аделин легла на кровать. Тяжёлую сумку она положила себе на живот и туго зафиксировала ремешком вокруг себя. Тяжело сосредоточиться, когда тебя вот-вот расплющит собственный багаж.

Она закрыла глаза. Дышала медленно. Через несколько минут ей удалось настроиться.

Она вновь представила отца. Его отделение. Пациентов. Онкологию. Вспомнила то, что долго пыталась вытеснить — их последнюю ссору.

— Пап, я просто переживаю за тебя! Нельзя же так близко к сердцу принимать всех… ты тоже не железный!

— Аделин, послушай меня, — в голосе отца звучала его обычная мягкая твёрдость. — Я выбрал свою профессию именно потому, что мне не всё равно. Я люблю свою работу. И пока я могу — я буду этим заниматься. Врачу нужно проявлять чувства к пациентам. Иначе зачем вообще всё это?

Я не раз видел, как мои коллеги смотрели на них как на цифры, как на истории болезни — не более. И знаешь, к чему это приводило?

Аделин сердито покачала головой.

— К надписи в заключении — врачебная ошибка. В то время как кто-то потерял не просто человека, а возможно и весь смысл жизни. Просто потому, что врач не увидел перед собой человека — из-за усталости, равнодушия, или чего-то еще… неважно.

Аделин сжала руки. Сильно. До боли. До скрипа суставов. Из глаз потекли горячие слёзы, подбородок задрожал.

— А как же я, пап?.. Почему ты не подумал обо мне?.. — прошептала она, всхлипнув.

На секунду голова Аделин будто закружилась. И тут… Её тело обдало жаром. А в закрытые глаза вдруг пробилось настойчивое, обжигающее солнце — солнце древнего Иерусалима.

Резко выдохнув, Аделин бросила руки на живот — сумка была на месте и всё так же тяжело давила. Аккуратно открыв глаза, она осмотрелась.

«Получилось! Я снова за стенами города. Но теперь я готова.»

Дома Аделин предусмотрительно надела льняную тунику Изи, а сверху — свободное, но закрывающее горло и руки до кистей тёмно-серое льняное платье. На голову — накидку с капюшоном. Лицо — прикрыто тканью и заколото булавками. Сумку она спрятала за спиной под накидкой и крепко зафиксировала. Со стороны теперь казалось, что Аделин — это старая, сгорбившаяся старушка. Собственно, это и был ее хитрый план.

Под палящим солнцем она зашагала в сторону ворот, стараясь не сбиться с ритма.

Господи, какая же невыносимая жара… — мысленно выругалась Аделин. Но на этот раз она была умнее — взяла с собой медную бутылку с водой.

Облив себя несколько раз и отпив глоток, она ощутила, как обостряются чувства и выравнивается дыхание. Нельзя терять концентрацию.

У ворот всё было, как в прошлый раз: два стражника, та же тень от стены, та же каменистая дорога. Аделин подошла спокойно. Не оглядываясь, просто прошла мимо — и её никто не остановил.

Шикарно, — сказала она себе мысленно, не скрывая довольства.

Маскировка — гениальная. Молодец, Аделин.

Она вспомнила, где находится дом Изи. Путь был не близкий, сумка неприятно тянула плечо, но внутри горело чувство победы.

Она вернулась. С готовностью. С силой. С целью.

Где-то через полчаса.

Бутылка была опустошена, три ручья пота стекали по лицу и шее несчастной Аделин, которая едва волочила ноги. Сумка, казалось, раздавила ей ключицу, но — ничего! Солнце не собиралось отступать, но и Аделин — тоже.

Остановившись в тени какого-то дома, она отдышалась. Осмотрелась. Путь вспоминался, но становилось ясно: если она сейчас рухнет — ей уже никто не поможет.

Нужно найти воду.

Пробродив ещё около двадцати минут, она наконец заметила вдали очертание колодца.

Он стоял у подножия высокой, светло-песочной крепости — массивного, угловатого прямоугольного здания, украшенного гобеленами. Деревянные двери были резными, окна — узкие, бойничные. Чем ближе она подходила, тем более внушительной и величественной казалась крепость.

Надеюсь, это не казённый колодец… — мрачно подумала она, оглядываясь. Вокруг — ни души. Подозрительно тихо.

Подойдя к колодцу, Аделин ещё раз оглянулась — всё было по-прежнему безмолвно. Сняв сумку с плеча, она громко выругалась — такое облегчение обрушилось на плечо, будто с него сняли цепь.

От колодца тянуло лёгкой прохладой. Аделин взялась за глиняное ведро, опустила его на верёвке вглубь.

Где-то внизу — мягкий плеск. Вода.

Она выдохнула с облегчением, напрягая руки, вытянула тяжёлое ведро. Вода оказалась ледяной, прозрачной, живой. Жадно припав к краю, она сделала несколько небрежных, быстрых глотков.

Оглядевшись в последний раз и убедившись, что рядом ни души, она быстро стянула платок с головы, освобождая волосы и лицо от невыносимого жара ткани. Пот сразу выступил на коже — словно только теперь её открыли солнцу по-настоящему. Влажные пряди прилипли к щекам, шее. Жар давил со всех сторон.

Взяв ведро обеими руками, она подняла его и медленно вылила воду себе на лицо. Прохлада ударила резко, но приятно — кожа словно задышала.

Но этого было мало. Остатки воды она плеснула себе на грудь. Ткань моментально намокла, прилипла к телу, охладила ключицы, живот, бока. Где-то в глубине отозвался стон облегчения.

— Чёртова жара… — выругалась она про себя, тяжело выдыхая. — Тут градусов сорок, не меньше.

Жар отступал. На лицо вернулась жизнь.

Аделин запрокинула голову к небу, закрыла глаза, улыбнулась. Но когда снова приоткрыла веки — улыбка медленно исчезла с её губ.

На самом верху башни, в узком оконном проёме, застыла высокая мужская фигура. Он был полностью облачён в белоснежные ткани — такие чистые, что казались сияющими на фоне камня и пыли. Лицо скрывала маска, отливающая холодным металлом — гладкая, идеально выточенная.

И только глаза оставались открытыми миру. Пронзительные. Живые. Они смотрели на неё из глубины теней — долго, пристально, будто заворожённо. Аделин не могла отвести взгляд. Эти голубые глаза, сияющие в полумраке, удерживали её взгляд — спокойно, неотвратимо.

Он не двигался. Не говорил. Будто статуя. Будто само время остановилось.

Она не знала, кто он. Как и он — не знал её. Но именно в эту секунду,

в этой невозможной тишине, что-то внутри нее изменилось. И это не было волнением. Это было — как возвращение домой после долгой разлуки.

Как внезапное, тёплое воспоминание, хранимое в самом сердце.

Как объятие с тем, кого ты потерял — и наконец снова нашёл.

Как будто всё вдруг встало на свои места.

Между ними повисла тишина, которую никто не хотел нарушать.

Но вдруг мужчина обернулся — взглянул куда-то вправо, будто что-то отвлекло его внимание. Аделин, словно выйдя из гипнотического транса, очнулась. Резко пришла в себя, наспех закуталась в платок — и быстро ушла прочь.

Приблизительно пять утра. Башня Давида.

Ненавижу утро. Оно всегда начинается с боли. Словно кто-то проводит по коже раскалённым железом. Боль стала почти родной. Я привык к ней. Или… Может, просто стараюсь в это верить.

Вера.

Вера всегда спасала меня. Задавался ли я вопросом, почему именно я — прокажённый? Почему Господь решил так распорядиться моей душой? Возможно, спрашивал. Но хочу ли я знать ответ? Ведь главное не "почему", а — "как". Как жить с этим. Как продолжать нести своё предназначение.

Я — король. Рождённый, чтобы им быть. Когда брак моих родителей аннулировали, отец обратился к Папе с прошением узаконить меня и Сибиллу. Он хотел видеть меня на троне. Даже когда Вильгельм Тирский сообщил ему о моей болезни, он скрыл правду — чтобы меня не сослали в Орден, как других прокажённых. Он верил, что я достоин трона. Я не подведу тебя, отец.

Моя болезнь — не приговор. Я буду защищать Иерусалим и его жителей, пока способен стоять.

Балдуин осторожно приподнялся с ложа, когда в комнату молча вошёл слуга с тазом воды, настоянной на винном уксусе и лавровых листьях. Кажется, его уже перестало выворачивать от этого едкого, кислого запаха. Следом появился второй слуга — с чистыми повязками. Они знали, где уже началось разложение. Где кожа отходит, как ветхий пергамент. Он не напоминал. Просто выдыхал, когда особенно жгло.

После омовения — молитва. "Domine, dirige me." Господи, веди меня.

Свет проникал сквозь щели в ставнях, очерчивая его тень на каменной стене. Это был единственный час в сутках, когда он чувствовал себя просто человеком. Не королём. Не помазанником. Не больным. Просто — человеком, которому слишком рано пришлось повзрослеть.

Завтрак он ел без аппетита — из привычки. Хлеб. Оливки. Вода. Иногда мёд. Мёд помогал заглушить металлический привкус во рту, если ночь была тяжёлой.

Затем — работа. Любимая часть дня.

Военное дело всегда приносило мне странное, почти острое утешение. Логика. Тактика. Расчёт. В них не было жалости. Не было места болезни. На войне каждый шаг — продуманный, каждый ход — смысл. А значит, у меня всё ещё есть место в этой шахматной игре.

Неизвестно, сколько продлится наше перемирие с Саладином. Тогда, год назад, его заключение вызвало нешуточные споры при дворе. И по сей день, быть может за моей спиной, Ги де Лузиньян и Рено де Шатийон жаждут нарушить соглашение.

И хотя прямой угрозы городу пока не было, я знал: тишина — обманчива.

Балдуин встал, несмотря на боль в ступнях, и медленно прошёл к окну. Слуги бесшумно вошли в покои. Они знали порядок. Сначала — туника поверх повязок. Потом кафтан — тяжёлый, с золотыми нитями, почти как броня. Ткань едва касалась бинтов на шее, но не вызывала боли. Пояс затянули туго, но бережно. Один из слуг склонился, поправляя складки у запястья.

Затем — капюшон. Его опустили сзади, аккуратно расправив, чтобы обрамлял лицо. Последней была маска. Когда металл коснулся кожи, Балдуин сделал глубокий вдох.

Эта рутина давно уже не казалась ему тяжёлой. Но сегодня… что-то было иначе. Металлическая маска, казалось, вдруг стала теснее. Дышать в ней стало труднее, как будто воздух внутри сгустился. Балдуин жестом отпустил слуг. Он хотел остаться наедине с тишиной — и с собой. Сделав несколько глубоких, медленных вдохов, он понял: ему нужно больше. Больше света.

Он подошёл к окну и распахнул створки внутрь комнаты. Ветер ворвался вместе с ярким, обжигающе тёплым светом рассвета. Балдуин медленно поднял взгляд. Город лежал перед ним, залитый солнцем, живой — как будто ещё спал, но уже дышал полной грудью. Но не это привлекло его внимание.

У колодца, посреди мощёного двора, в полном одиночестве стояла девушка. Изнемождённая от жары, она с таким упоением пила воду, что король застыл. От изумления. Он боялся пошевелиться — будто одно неловкое движение спугнёт её, как птицу. Он молча вглядывался в этот живой, неожиданный, прекрасный фрагмент мира.

Через мгновение она оглянулась по сторонам — и резко сняла с головы платок. Тяжёлые пряди чёрных волос распались по плечам, обнажив шею и лицо. Балдуин не ожидал этого. Его взгляд невольно задержался, когда она подняла ведро и плеснула воду себе на лицо и грудь. Капли стекали по коже и тонкой ткани, темнеющей от влаги.

Льняная рубашка тут же прилипла к телу, став почти прозрачной — словно второе дыхание кожи. Она подчёркивала каждый изгиб, каждую линию. Под ней проступили мягкие очертания груди — не нагота, но нечто более притягательное: уязвимая, честная телесность, которую никто не пытался выставить напоказ.

Тонкая талия перетекала в плавный изгиб бёдер. Вода струилась по животу, скользила ниже, оставляя после себя мерцающие дорожки. Она провела рукой по шее, будто стирала остатки жары. Каждое движение было как волна — и всё это в молчании, будто весь мир вокруг исчез.

Он видел, как под тканью поднимается её дыхание, как напрягаются мышцы, как дрожит кожа от холодных капель.

Он никогда бы не подумал, что вода может так осчастливить человека. Никогда прежде не видел ничего подобного. Не столько из-за обнажённости — сколько из-за правды. Она была собой. Настоящей. И от этого — невыносимо прекрасной.

А потом она вдруг вскинула голову — и улыбнулась. Улыбнулась не ему, а солнцу и жизни. И в ту секунду Балдуин понял: это была самая красивая улыбка, какую он когда-либо видел.

Ничто до этого мгновения не вызывало в нём такого нарастающего смущения.

Что это?.. — спросил он себя. Но ответа не было. Лишь безмолвное признание: она была красива. По-настоящему.

И Балдуин внезапно ощутил, как уголки его губ поднимаются в ответ — в тёплой, невольной улыбке. Словно он почувствовал её любовь к жизни. Её радость. Её легкость. Всё то, чего, казалось, так не хватало ему самому.

Жизнь — без боли. Без повязок и мазей. Без тугих бинтов и тяжёлых взглядов. Просто жизнь. Простая, сияющая, счастливая.

Он будто проживал этот миг вместе с ней — этой прекрасной незнакомкой. Балдуин внезапно ощутил, как в этот момент, глядя на неё, забывает о своей бесконечной боли.

Это могло бы продолжаться вечность… если бы не её взгляд. Она распахнула глаза — и встретила его.

Он посмотрел в её тёмно-карие глаза — большие, лучезарные, полные чего-то светлого и чистого. Как у ребёнка, который с восторгом изучает этот мир.

Он подметил её кожу — светлую, почти фарфоровую. И чёткие, аккуратные черты — как будто вырезанные с особой бережностью.

Кто она? Откуда? А главное — что мне сказать ей сейчас? Он, кажется, уже нарушил не одно правило приличия, стоя вот так и разглядывая её. Может ли она счесть это за подглядывание? Нужно было что-то сказать. Прямо сейчас.

Он набрал воздуха в лёгкие и уже приоткрыл рот, наконец собрав в уме подходящие слова… Но вдруг — дверь распахнулась без стука, и в покои стремительно вошёл Вильгельм. На нём была тёмная монашеская ряса, запылённая от спешки, в руках — свиток. Он сжимал его, будто всё ещё не веря написанному.

— Ваше Величество, — начал он почти на бегу, — прости, но я не мог ждать. Это срочно.

Балдуин вздрогнул. Он резко обернулся, будто выныривая из глубокого сна. Понадобилось несколько секунд, чтобы собраться.

— Бывают моменты, когда стук в дверь уместен, Вильгельм, — произнёс он тихо, глядя на него в упор. — Даже для тебя.

— Когда новости не касаются безопасности королевства — да. А сейчас… — он подошёл ближе, — тебе стоит это увидеть.

Он протянул свиток. Балдуин взглянул, но не потянулся сразу.

— Саладин?

— Хуже. Ибо это — Рено.

Балдуин опустил взгляд, пытаясь вернуть мысли в привычный порядок. Лишь через мгновение он снова повернулся к открытому окну.

У колодца уже никого не было.

Только утренний свет играл в каплях на камнях, а лёгкий ветер колыхал пыль на вымощенном дворе — словно всё, что он только что увидел, было всего лишь миражом.

И вот снова боль тяжелой ношей потянула его в реальность — в башню, в это тело, стянутое бинтами, в металлическую маску, через которую порой трудно дышать.

Балдуин глубоко вздохнул, опуская взгляд.

Он вновь обернулся к Вильгельму и, не говоря ни слова, протянул руку. Свиток. Тонкий, аккуратно свернутый, с красной нитью и личной печатью. Из Муа́ба. Значит— действительно от него. Балдуин едва заметно прищурился.

— Ты его читал? — спросил он, не поднимая глаз.

— Да, государь. Прости. Но промедление… было бы глупостью.

Он разорвал печать. Развернул пергамент.

— Он напал?

— Караван. С паломниками и детьми. Под знамёнами мира, — ответ Вильгельма прозвучал жёстче обычного.

— Он не в себе… или чертовски уверен, что я не посмею тронуть его.

— Говорят, он уже хвастается, что Господь сам благословил его меч.

— Он только что подарил Саладину повод. — Голос Балдуина прозвучал глухо, сквозь металл. — Позови Раймунда. И пусть Ибелин тоже будет. Сегодня вечером — совет. До заката.

Около 17:30. Зал совета. Цитадель, Башня Давида.

Помещение было прохладным даже в зной — тяжёлые каменные своды сохраняли внутри вечернюю тень. По стенам висели флаги Иерусалима и вассальных домов, а на массивном деревянном столе, уставленном свитками, картами и металлическими печатями, лежала карта Святой земли. Балдуин сидел в центре, в высоком кресле с резным подлокотником, правая рука опиралась на стол. Он казался собранным, почти отстранённым — но каждый в зале чувствовал напряжение в воздухе.

Первым вошёл граф Раймунд Триполийский — высокий, худощавый мужчина с прямой спиной и лицом, исписанным морщинами от солнца и забот. Его глаза были темны и проницательны — человек, привыкший смотреть вперёд дальше других. На нём — тщательно подогнанная тёмная туника с вышитым крестом Триполи, перехваченная поясом с ножнами.

Следом вошёл Балиан д’Ибелин — молчаливый, но крепкий, с тенью тревоги на лице. Ему было чуть за тридцать, плечи широки, руки мозолисты — человек, знавший не только политические речи, но и вес меча. Тёмные волосы были аккуратно зачёсаны назад, щёки чуть заросли щетиной — вид у него был скорее солдатский, чем придворный. На груди — скромный герб Ибелинов.

Ги де Лузиньян явился позже, в излишне украшенном одеянии, с надменной улыбкой. Он оглядел присутствующих, задержал взгляд на Балиане чуть дольше, чем требовалось, — взгляд был холодным и насмешливым.

Амори де Лузиньян, напротив, держался тише. Он шагал рядом с братом, чуть отстав — как тень за фигурой, чьё сияние заслоняет собственное.

Жослен III де Эдесса замыкал процесссию. Он шёл с достоинством, не слишком медленно, не слишком быстро — будто заранее выверив каждый шаг. Его лицо оставалось нейтральным, почти застенчивым, но внимательный наблюдатель заметил бы: он слушает всех, но доверяет немногим. На нём не было излишеств, но в осанке ощущалась знатная кровь и уверенность наследия.

Последними вошли представители храмовников и госпитальеров, включая старшего брата ордена — магистра монашеской рати. Совет должен был начаться с минуты на минуту.

— Благодарю вас, что пришли, — тихо начал Балдуин. Его голос был глуховат под маской, но каждое слово звучало чётко. — Сегодняшний совет не из тех, что можно отложить.

Он перевёл взгляд на Вильгельма Тирского, стоявшего рядом.

— Коротко: Рено де Шатийон напал на караван, и, по словам Вильгельма… там были и мусульмане, и христиане.

— И золото, — вставил Ги, лениво. — Он взял вражеское золото. Что в этом плохого?

— То, — сказал Раймунд, — что мы нарушили перемирие.

— Он, — поправил Балиан жёстко, — он нарушил его, не мы. И если Саладин решит, что это — воля Иерусалима, он ударит.

— Может, пора напомнить ему, кто здесь король? — Ги криво усмехнулся.

Балиан прищурился, но промолчал.

— Что ты предлагаешь, Ибелин? — спокойно спросил Балдуин.

— Осудить действия Рено. Послать гонца с письмом, в котором ясно сказано, что это не санкционированный акт. И — настоятельно — потребовать возвращения пленных и компенсации, иначе он будет признан изменником.

— Осудить своего вассала перед мусульманами? — бросил Амори. — Это позорно.

— Гораздо позорнее — втянуть королевство в войну ради чужой самовольности, — резко сказал Вильгельм.

— Вам бы, мессир, меньше думать о войне, и больше — о своей кафедре, — заметил Ги с ядом.

Вильгельм приподнял бровь: — Вам бы, мессир, больше читать Святое Писание. Там сказано о гордыне.

— Довольно, — вмешался Раймунд. — Все понимают: если мы сейчас пойдём на поводу у безрассудства, нас ждёт не война, а поражение.

Жослен впервые заговорил: — Возможно, стоит сперва выслушать самого Рено. Он не в Иерусалиме, но мы можем послать за ним. Прежде чем судить…

Балиан вскинулся: — У него не первый проступок. Хватит ждать. Каждый его шаг всё вызывающе наглее прежнего.

— Тем не менее, он женат на наследнице Трансъордании, — напомнил Жослен. — Он не пустое имя в нашем королевстве.

— И это не повод бросать честь короны под ноги, — сухо отозвался Вильгельм.

Под звуки перепалок за советом Балдуину будто лучше думалось. Голоса за и против сливались в фоновый шум. Он не вмешивался сразу — наблюдал. Как и всегда.

Рено опять переступил грань. Этот человек — Безрассуден, жесток, непредсказуем. Но что с ним делать?

Он уже сталкивался с этим раньше. Слишком часто. Рено действовал по собственному усмотрению, как будто на него не распространялась королевская власть. Он не слушался, но и не был глуп — напротив, умел выбирать моменты, когда можно ударить, а потом прикрыться заслугами перед короной. И теперь, в разгар шаткого мира, он напал на караван.

Саладин не оставит это без ответа. Он умен. У него больше терпения, чем у нас всех вместе взятых. Он не двинется сразу — выждет момент.

Балдуин медленно перевёл взгляд на лица за столом.

Раймунд — за мир. Он поймёт. Балиан — тоже. Но Лузиньяны… Он с трудом подавил раздражение. Если они подтолкнут меня к войне — я потеряю армию ещё до того, как выйду в поле.

Я король. Даже если каждый из них считает, что может лучше. Я не могу позволить себе слабость. Не могу сказать, что боюсь войны — хотя боюсь. Не за себя. За Иерусалим. За народ. За то, что мы потеряем его, не из-за врага…

Он поднял руку — зал совета стих.

— Мы должны принять решение. Не на эмоциях. Не в гневе. Но разумом. Рено бросает вызов не только Саладину. Он бросает вызов мне.

Он сделал паузу, отчётливо глядя на Ги.

— Мы не будем оправдываться перед Саладином. Но мы дадим понять, что это действие — не воля короны. И не желание народа. Раймунд, ты отправишь письмо. Без извинений, но с ясной позицией: перемирие всё ещё возможно. Но с предупреждением — если он перейдёт границу, мы будем готовы.

— А с Рено? — спросил Балиан.

— Сегодня мы не будем судить Рено. Я вызову его. Лично. Если не приедет — будет предателем. Тогда его судьба решится иначе.

Никто не ответил. Но всё было ясно.

Балдуин опустился в кресло, едва слышно выдохнув.

— Совет окончен.

Один за другим советники стали покидать зал. Раймунд задержался, коротко кивнул королю. Балиан промолчал, но, проходя мимо Ги, едва заметно напрягся.

Лишь Вильгельм остался на мгновение дольше. Он подошёл ближе, склонившись чуть к плечу Балдуина.

— Ты поступаешь мудро. Но берегись. У тебя не один враг за воротами. Некоторые — в этом зале.

Балдуин не ответил. Только посмотрел на тёмное окно.

Комната короля вновь погрузилась в тишину, едва за ним закрылись тяжёлые двери совета. Он медленно опустился на скамью, чувствуя, как тело отзывается слабостью прожитого дня.

Один из лазаритов вошёл почти беззвучно — молодой брат с лёгкими руками и опущенными глазами. Без лишних слов он развернул чистую ткань, поставил медную чашу с тёплой водой, пахнущей уксусом. Всё происходило, как всегда: бинты, мази, новые бинты.

— Всё, государь, — тихо произнёс монах, — я вернусь позже с повязками.

Он кивнул. Не глядя.

Когда остался один, Балдуин встал и медленно подошёл к каменному выступу у стены, где всегда горела масляная лампада. Над ней висел небольшой резной образ Богородицы — тонкий, светлый, с чуть склонённой головой. Его мать привезла его из Франции, когда он был ещё ребёнком.

Он опустился на колени. Пальцы скользнули по холодному камню. Молитва не шла сразу — как будто сердце боялось разомкнуть створки.

“In te, Domine, speravi, non confundar in aeternum.

Inclina ad me aurem tuam, accelera ut eripias me.

In manus tuas, Domine, commendo spiritum meum...”

На Тебя, Господи, уповал я, да не постыжусь вовек.

Преклони ко мне ухо Твоё, поспеши избавить меня.

В руки Твои, Господи, предаю дух мой.

Мысль не имела слов — только чувство. Не жалоба, не просьба, не покаяние. Лишь тяжесть, которую не с кем было разделить. Он был королём — и потому один.

«Дай мне силы. Не ради меня — ради них. Ещё немного. Удержать Иерусалим, пока могу».

Пламя лампады колебалось. Маска, лежавшая рядом на столике, отбрасывала странную тень на камень — словно чужое лицо склонялось к иконам.

Он никогда не просил исцеления. Только — ещё немного времени.

Балдуин осторожно подошёл к окну и распахнул створки. Прохладный ветер коснулся лица — осторожно, почти бережно. На улице уже спустилась тьма. Свет от факелов стражи был далёким и расплывчатым.

Во дворе, залитом тенями, одиноко темнел тот самый колодец. Днём он казался центром чего-то светлого — сейчас же слился с серыми плитами, неприметный, будто ничего и не произошло.

Король глубоко вдохнул, позволяя ночному воздуху наполнить грудь. Затем медленно выдохнул сквозь губы — долго, почти со звуком, как будто хотел выгнать из себя тревогу. Пальцы легли на подоконник.

Балдуин снова поднял взгляд на город. Каменные крыши, тёмные переулки, редкие огоньки в окнах — всё дышало тишиной и покоем. Вот только в нём самом этого покоя не было. Боль вернулась — острая, захлёстывающая, словно тёмная волна, затопившая сознание.

Он закрыл глаза, стиснув зубы, пытаясь побороть её, как делал это тысячу раз прежде.

— Сегодня мне не уснуть… — подумал он с тихим отчаянием. — Где же моё спасение от этой муки…

Он неспеша подошёл к столу, где среди свитков и писем лежал старый, потрёпанный Псалтирь. Переплёт давно потемнел, края страниц были истёрты от частого перелистывания. Но внутри — всё оставалось неизменным.

Он открыл книгу наугад, как делал в особенно трудные вечера:

"Confregi sum vehementer, Domine; vivifica me secundum verbum tuum."

"Я сильно сокрушён, Господи; оживи меня по слову Твоему."

Утро следующего дня. Приблизительно 5:00

Утро пробиралось в покои несмело — через узкое оконце, сквозь тяжёлые занавеси и тусклое мерцание лампады, что догорела за ночь. Свет лишь слегка касался камня, не смея разбудить тишину.

Он всё же уснул. Под утро. Уронив голову на книгу, словно укрытие нашлось не в постели, а в словах. Спал, быть может, полчаса — не больше.

Балдуин медленно открыл глаза. Первое, что вернулось — боль. Та же, что вчера. Та, что всегда. Он хотел закрыть книгу, но руки, как назло, не слушались. Словно налились свинцом. С каждой ночью слабость в них росла, подбираясь от запястий к плечам.

Он приподнял ладони ближе к лицу. Кожа — грубая, потрескавшаяся, с чуть посиневшими ногтями. Но то, что по-настоящему испугало — взгляд. Расфокусированный.

Зрение уходит, — понял он с ледяным спокойствием. — И теперь — быстрее, чем прежде.

Он шумно выдохнул, стараясь принять свою судьбу.

Шаги. Скрип двери. Слуги вошли, неслышно, как учили. Он не сразу понял, что уже утро.

— Государь… — раздалось робко.

Он не ответил. Только снова перевёл взгляд на Псалтирь, всё ещё раскрытый на коленях.

Час спустя.

После перевязок, лёгкого завтрака и утренней молитвы Балдуин отправился в зал для приёма гонцов и докладов. Зал был ещё полутёмен — сквозь витражи пробивались скупые лучи утреннего солнца, падая на каменный пол. Воздух здесь всегда был чуть прохладнее, чем в покоях.

Пока он шёл, шаги отдавались глухим эхом. Первым у дверей его встретил Вильгельм — уже в мантии, с рукой на груди и внимательным взглядом. Чуть поодаль стоял Раймунд, склонив голову в приветствии.

У окон расположились двое писарей с пергаментами, чернилами и сухим песком. За ними, выпрямившись и держась с почтительной выправкой, стояли два гонца — один прибыл из Кесарии, другой из Моава. На поясе у каждого — кожаный тубус с сургучной печатью.

Балдуин прошёл к возвышению, опираясь чуть сильнее, чем обычно. Сел. Маска скрыла выражение лица, но взгляд был жив — сосредоточенный, готовый.

— Начнём, — негромко сказал он. — С Моава.

— …Они не атакуют, государь, — говорил он, — но всё ближе к границе. Мы насчитали до сорока всадников. С флагами. Не нападают, но снуют, как стервятники. Ждут чего-то.

Писарь поднял глаза от пергамента. Вильгельм нахмурился, но промолчал. Раймунд шагнул ближе:

— Это может быть разведка. Или уловка. Можем выслать туда отряд. Показать, что готовы.

Балдуин, всё это время неподвижный, заговорил тихо, но отчётливо:

— Не надо войска.

Все удивлённо посмотрели на него.

— Послать к ним монаха. Один человек, без оружия. В белом одеянии.

— Монаха? — переспросил Раймунд. — На границу?

— Да. С вином и хлебом. Пусть скажет, что король приветствует гостей и надеется, что они прибыли с миром. Если это разведка — они отступят. Если грабители — убьют его и тем самым дадут нам право на удар. Если гонцы — они заговорят. В любом случае — мы узнаем больше, не поднимая меч.

В комнате повисла тишина. Даже гонец замер.

— И кого вы пошлёте? — осторожно спросил Вильгельм.

— Себастьяна. Он не из пугливых, — коротко ответил король.

Раймунд кивнул медленно.

— У нас мало людей, Раймунд. Если есть шанс договориться — лучше так, чем сразу хвататься за клинки.

— Разумно.

Далее выступил гонец из Ашкелона — с поклоном и усталостью на лице он просил выделить людей и материалы для ремонта мола в порту: ночной прибой повредил причалы, и снабжение может нарушиться.

За ним — посланник от настоятельницы монастыря Святой Катерины. Он передал письмо, аккуратно перевязанное лентой, и тихо озвучил жалобу: местный управляющий обложил сёстры новой пошлиной, не согласованной с двором. Гонец неловко извинился, протягивая корзинку с сушёными травами — дар от монахинь, «дабы не быть только с претензией».

Следом пошли придворные с мелкими, но не менее важными докладами. Управитель сообщил, что лошади в конюшнях плохо переносят жару, особенно в дневные часы, — предлагалось сократить выезды и освободить южный загон.

Из Яффы поступили известия о сокращении числа паломников: казначей отметил снижение доходов на рынках, и предложил выяснить, не мешает ли что движению караванов.

Были и другие просьбы: об осмотре замутнённого колодца, об освещении храма к празднику, о перемещении складов соли — всё, что в обычный день наполняло жизнь королевства невидимым, но неустанным движением.

Спустя почти полтора часа, утренний приём был завершён. Последний гонец поклонился и удалился, оставив за собой лёгкий запах дорожной пыли. Писари убрали свитки, слуги раздвинули тяжёлые шторы, впуская в зал больше света. Балдуин не встал сразу. Он опёрся о подлокотник трона, собираясь с силами.

— Зал готов, государь, — тихо произнёс один из стражей у дверей.

Балдуин кивнул. И началось.

Первым в зал вошёл Балиан Ибелин. Сдержанный поклон, ясный и прямой взгляд, лёгкая пыль на плаще — он, как всегда, был краток и точен. За ним, словно с запозданием, появился Ги де Лузиньян. Показной поклон, шелест дорогой ткани и взгляд, полный нетерпения — он сразу занял место ближе к трону, не оглядываясь ни на кого.

Последним прибыл представитель госпитальеров — пожилой рыцарь в чёрном плаще, белый крест тускло поблёскивал на груди. Он лишь чуть склонил голову и остался в тени у колонны.

Место Рено — пустовало.

Балдуин перевёл взгляд на Раймунда.

— Ответа от Саладина пока нет?

— Пока — нет, государь, — коротко ответил граф. — Но если письмо достигло его быстро, ждём в ближайшие дни.

— Рено?

— Наш посланник выехал в Крак в тот же день. Его обязаны были пропустить.

— Обязаны, — сухо повторил Раймунд, — но это Рено.

Балдуин медленно провёл пальцем по подлокотнику трона, не поднимая глаз.

— Есть известия?

— Пока нет. Но если он не явится… это уже будет не просто дерзость, — вмешался Вильгельм Тирский.

Молчание повисло в зале.

— И что ты предлагаешь? — спросил Балдуин, повернув голову к Раймунду.

— Я бы не ждал, — заговорил Раймунд, сложив руки за спиной. — Если до вечера не будет ответа — высылаем второй отряд. Только не с письмом, а с приказом. И с сопровождением.

— То есть с оружием? — сухо уточнил Ги де Лузиньян. — Против кого? Против собственного барона?

— Против своеволия, — вмешался Балиан, обернувшись к Ги. — Или, по-вашему, мы должны ждать, пока он снова ударит по каравану и даст Саладину повод для войны?

— Он защищает границы, когда вы все тут гадаете — нападёт ли султан или нет, — усмехнулся Ги. — И если уж быть честным, многие паломники благодарны ему за безопасность дорог.

— Безопасность не строится на самоуправстве, — резко ответил Балиан. — Не по воле короля он действует — и не в его интересах.

— Я бы не стал устраивать раздор на пустом месте, — миролюбиво вмешался Амори. — Может, стоит подождать ещё день? С Рено всегда были сложности, но он не враг…

— Верно, — добавил Жослен осторожным тоном. — Он… импульсивен. Но предан короне, в своём понимании. Быть может, отправить письмо с новым сроком?

Вильгельм де Тир откашлялся и медленно поднялся.

— Мы не можем позволить, чтобы воля монарха казалась слабостью. Даже если речь идёт о человеке с титулом. Если правитель говорит — «нет», а его вассал говорит — «да» и действует иначе, то наступает не свобода, а хаос.

Балдуин медленно поднял голову.

— Ваши доводы я слышал. Все, — произнёс он спокойно. Голос был не громким, но тишина за столом стала глухой.

Он посмотрел на Раймунда:

— Рено обязан явиться в Иерусалим. Без оружия. Без сопровождения.

Пауза.

— Если до заката он не подчинится — Раймунд, возглавь третий отряд. С полномочиями ареста.

Он повернулся к Ги:

— Ты говорил, он защищает границы. Хорошо. Пусть объяснит свои действия перед теми, кто платит за мир — именем, доверием и жизнью.

Тишина.

Балдуин поднялся.

Совет был окончен.

Балдуин уже было утомился, но решил все-таки провести небольшой прием прошений.

— Пусть войдут. Только немного.

Это был неформальный приём прошений — короткий, без помпы. Простые люди, мелкие дворяне, представители орденов — те, чьи голоса редко доходили до трона.

Слуги поспешно расставили стулья, писари разложили пергаменты. Балдуин, всё ещё в королевском плаще, вновь сел, стараясь сохранить ровную осанку — несмотря на тупую боль, сжимающую плечи.

Двери отворились, и внутрь шагнул человек в тёмно-зелёной накидке с вышитым крестом ордена Святого Лазаря.

Под капюшоном виднелось знакомое лицо: брат Матфей, один из старших в доме при лазарете. Балдуин поднял взгляд и чуть мягче выдохнул.

— Матфей, — тихо произнёс он. — Я рад видеть тебя. Говори.

— Государь, — поклонился брат, — прости, что явился с тягостным прошением. Мы держались, сколько могли. Но жара не отступает, и припасы наши убывают. Колодец мельчает, лазареты полны. Тридцать семь больных. Из них восемь — едва дышат.

Балдуин сжал край подлокотника. Ему не нужно было объяснять — он знал, каково это. Как тянется ночь, если кожа горит и кровь стынет от одиночества.

Ведь Орден Святого Лазаря был не просто прибежищем увечных, но и местом, которое стало для него отражением собственной судьбы.

Местом прокажённых. Таких же, как он.

— Ты должен был прийти раньше, — сказал он, но без упрёка. — Сколько нужно?

— Всё, что ты можешь дать, государь.

Король кивнул писарю:

— Запишите. Пусть всё необходимое будет доставлено в Орден до конца недели. И... вина тоже. Для лазарета.

Он замолчал на миг, глядя куда-то в сторону, затем снова взглянул на монаха:

— Давно я не был в Ордене, — произнёс он, чуть прищурившись.

— Время сейчас неспокойное, государь. Вы весь в работе, — мягко заметил брат, опуская взгляд.

— Надо бы исправить это, — тихо отозвался Балдуин.

Полдень. Около 12:30.

Обед обычно проходил в малом кругу — только с теми, перед кем Балдуин мог снять маску и не чувствовать себя некомфортно. Чаще всего это были его ближайшие: Балиан, Раймунд и Вильгельм.

Но не сегодня.

Так сложились обстоятельства, что все трое находились вне башни Давида, и сегодня король обедал в компании самого себя.

Он мог бы присоединиться к матери Агнес, или к младшей сестре Сибилле.

Но если в случае с матерью ему не хотелось провести обеденный час в спорах о политике, которую он не разделял,

то с Сибиллой дискомфорт ощущался только в последнее время.

Агнес никогда не переставала подталкивать его к сближению с Лузиньянами. Особенно с Ги.

Она говорила о династии, о прочном браке для Сибиллы, о стабильности.

Балдуин же слышал совсем другое — амбиции, самоуверенность, пустую силу. Он терпеть не мог Ги.

И каждый обед с матерью превращался в вежливый бой, где за гладкими фразами скрывалась попытка переиграть друг друга.

Он уставал от этого. А иногда — раздражался по-настоящему. Пусть и никогда не показывал этого открыто.

С сестрой всё было иначе.

Он действительно любил Сибиллу — в её присутствии было что-то живое, лёгкое.

Им нравилось проводить время вместе: прогуливаться, беседовать, смеяться.

Но в последнее время она всё чаще проводила время с матерью — и это не могло не отразиться на её взглядах.

Сибилла по-прежнему оставалась искренней, доброй, но становилась всё более восприимчивой к речам Агнес.

Она свято верила, что мать действует в интересах своей дочери, а не в угоду себе.

Балдуин же видел всё прозрачно: Сибилла становилась пешкой в игре Агнес за право её семьи удержать и укрепить влияние при дворе.

Но даже это не терзало его так,

как излишняя сентиментальность сестры по отношению к его болезни.

Он хуже всего переносил жалость. Даже в самых искренних её проявлениях.

Сочувствие, направленное на него, было почти невыносимо.

Казалось, она уже не помнила его лица.

Маска была создана не для того, чтобы прятаться.

Она существовала, чтобы не пугать и не вызывать жалости.

Она говорила без слов: со мной всё в порядке. Я такой же, как вы. Мне не нужно ваше сочувствие.

Пусть так и будет.

Приблизительно 13:00

Послеобеденное время предназначалось для отдыха, чтения и размышлений.

Но хроническая боль не позволяла Балдуину прилечь — стоило ему попытаться устроиться на лежаке поудобнее, как тело тут же отзывалось тупой, неотступной ноющей тяжестью.

В конце концов, он сдался.

Встал, медленно оправил накидку и направился в сад — в надежде, что прогулка принесёт больше покоя, чем безрезультатные попытки найти комфорт.

Сад находился во внутреннем дворе, окружённый арками и колоннами. Здесь всегда было тише, чем в остальной части крепости: ветер проходил мягко, без сквозняков, и даже шум улицы казался приглушённым, будто за слоем камня и времени.

Балдуин лёгким движением руки указал молодому пажу остаться у входа — он хотел побыть один.

Медленно, без спешки, он зашагал по утоптанной тропе.

Садовники постарались на славу: цветы ещё не увяли под парящим солнцем, в клумбах держалась тонкая зелень, а в воздухе стоял пряный запах розмарина, лавра и сухих каменных стен.

Проходя мимо виноградной лозы, вьющейся по каменной решётке, он заметил Сибиллу.

Она сидела на низкой скамье в тени апельсинового дерева — лёгкая, как лето, в платье из тонкого, почти воздушного шёлка цвета слоновой кости. Подол и рукава были расшиты серебряной нитью — незатейливым, но изысканным узором, вероятно, выполненным руками местных мастериц. Поверх платья — узкий пояс из плетёного золотого шнура, не столько для утилитарности, сколько ради украшения.

Её волосы — тёплого, золотисто-русого оттенка — были аккуратно собраны в высокую причёску, увитую тонкой лентой, украшенной мелкими жемчужинами. Пара лёгких прядей выбилась и тронула щёки. На шее — скромный, но благородный медальон в форме креста с лазуритом.

Она выглядела утончённо, как и положено королевской дочери, и в то же время по-детски открыто.

Увидев Балдуина, Сибилла тут же расплылась в тёплой улыбке и с живостью поднялась, приветствуя брата с привычной лёгкостью.

— Брат! Я думала, ты отдыхаешь. Как ты себя чувствуешь сегодня?

— Лучше, чем вчера, — ответил Балдуин сдержанно, но мягко. Наступила короткая пауза.

— Ты здесь одна?

— Да. Решила отдохнуть после долгих разговоров о браках и наследствах и сбежала сюда. А ты?

Он не стал рассказывать о боли, из-за которой не мог найти себе места — ни в кресле, ни в постели. Вместо этого медленно опустился рядом на край скамьи и, чуть помедлив, произнёс:

— Давно не прогуливался в нашем саду. Здесь, как всегда, удивительно спокойно.

Он посмотрел на Сибиллу.

Та ответила мягкой улыбкой, уловив намёк, и на мгновение задумалась, устремив взгляд вперёд.

— А ты помнишь, как в детстве мы делились с тобой снами? — спросила она, слегка шевельнув носком сандалии песок под ногами.

— Конечно, помню, — ответил он, не отводя от неё взгляда.

Она обернулась к нему:

— Но потом у тебя начались бессонницы...

— Расскажи мне свой, — мягко перевёл тему Балдуин.

Сибилла кивнула, будто сама нуждалась в этой просьбе.

— Хорошо, — неспешно начала она. — Мне снился очень яркий сон. Он был про наше детство. Мы с тобой бежали по дворцовому саду, босиком, смеясь. День был тёплый, и помнишь, как фонтан тогда казался нам огромным? Ты прыгнул в него в одежде, потому что я сказала, что вода может сделать тебя невидимым.

Балдуин чуть усмехнулся:

— Я действительно в это верил.

— Я тоже, — тихо сказала Сибилла. — В этом сне мы были счастливы. Без тяжести, без забот. Как будто всё было ещё впереди. И я проснулась с таким странным чувством... вот бы на миг туда, да?

Балдуин не ответил сразу. В глазах его блеснул отблеск чего-то глубокого — воспоминания, тоски, может быть, вины. Он опустил взгляд.

Сибилла чуть наклонилась к нему:

— Я хотела сказать... Я скучаю по тебе, Балдуин.

Мы всё реже видимся, и мне тоскливо от этого.

Брат…

Он поднял глаза — те самые, светлые, ясные, в которых когда-то отражалась вся её вселенная. Сейчас в них была усталость…

— Мы уже не дети, Сибилла, — начал Балдуин серьёзно, глядя вперёд. — На нас возложено столько ожиданий, столько надежд… Мы не имеем права подводить тех, кто верит в нас.

Он замолчал на секунду, затем посмотрел на сестру. В её глазах стояла печаль — тёплая, тихая, и от этого особенно пронзительная. Голос его тут же смягчился:

— Но я обещаю тебе, сестра…

Как только завершу всё, что должен, — я найду время. Обязательно. Мы будем видеться чаще, как прежде.

Сибилла чуть улыбнулась, но в глубине её взгляда осталась тень.

Они больше не говорили — просто сидели рядом.

Иногда — этого было достаточно.

Пахло потом, мясом и вином. Тела гремели смехом и кольчугами, как в добром аду. Костёр потрескивал, отражаясь в кубках и глазах — кто-то пел, кто-то кричал тосты на ломаном франкском, кто-то уже спал лицом в груду шерстяных покрывал.

В эпицентре веселья, на массивном деревянном стуле, неподвижно сидела широкая мужская фигура. Словно статуя: в его руке был кубок с вином, но сам мужчина был погружён в мысли.

Рено не пил.

Он смотрел на землю под ногами — сухую, потрескавшуюся. И она навевала мысли: жара и ветер — верные союзники смерти. Они не жалуются, не умоляют. Просто сушат всё, до чего дотянутся. Как и он.

Он знал: всё — лишь вопрос времени. Армия Саладина собиралась, шпионы суетились, торговцы шептались — и всё это было ему по вкусу. Он не любил Иерусалим. Слишком много икон, слишком мало стали. Всё здесь пело о мире, покаянии и вечности.

А он верил только в то, что держал в руке.

И вот — в очередной раз в его руку вложили письмо с королевской печатью.

Рено усмехнулся.

Молодой король на троне... вызывал его к себе.

Не в первый раз.

— Он думает, я прибуду, — произнёс Рено негромко, будто сам себе. — С третьего раза.

Пальцы сжали край бумаги. Взгляд его был не гневным — осторожным. Как у зверя, почуявшего капкан.

Из водоворота мыслей его вырвал громкий возглас:

— За победу! — крикнул пьяный Готье, подняв бурдюк. — За караван и за славу!

Раздался вой одобрения. Недавний набег на торговый караван был удачным: золото, лошади, пряности. И кровь, разумеется. Рено не считал, сколько. Он считал только вес добычи и скорость лезвия.

Кубки гремели, кто-то швырнул в огонь кость, веселье нарастало, как волна.

Рено глядел в пламя, будто туда — прямо в глаза королю. И размышлял: сыграть по правилам... или снова поступить по-своему.

Прошла неделя.

Послание с королевской печатью всё ещё оставалось без ответа.

Рено де Шатийон не явился. Не прислал гонца. Не выказал и намёка на подчинение.

Он молчал — как зверь в своей берлоге.

И, что самое тревожное — он позволял себе это молчание.

Балдуин сидел у окна, когда ему доложили об очередном отказе. Он слушал в полуха — как обычно, когда слышал знакомое: «не прибыл», «не отозвался», «отложил встречу». Он знал заранее, что скажут.

— Подготовьте моего коня. Выезжаем в Кирак. Я не стану ждать ещё.

Слуга замер.

— Ваше величество… но в такую жару… вам тяжело будет в седле. Позвольте, мы подготовим носилки…

Балдуин резко обернулся.

Взгляд — как удар. Быстрый, хлёсткий, свинцовый.

Слуга опустил глаза.

И тут же — почти сразу — Балдуин осёкся. Его голос смягчился:

— Подготовьте, пожалуйста, моего коня.

— Слушаюсь, государь.

Во дворе собирали свиту. У стены ждали лошади, проверяли седла, нагружали бурдюки.

Балдуин как раз надевал перчатки, когда шаги за спиной прервали его молчание.

— Государь. Позвольте сопровождать вас, — произнёс Балиан, чуть склонив голову. За ним стоял Вильгельм, молчаливый и хмурый, с руками, сложенными за спиной.

Балдуин не удивился. Он знал, что они придут.

— Я не еду в поход, — спокойно ответил он. — Мне не нужно сопровождение от лордов королевства.

— Но вы едете к Рено, — напомнил Вильгельм. — Один. Без достаточной охраны. Это безрассудно.

— У меня будет всё необходимое, — отрезал король.

Балиан пригляделся.

— Тогда хотя бы я. Не как лорд. Просто как…

— Нет, — перебил его Балдуин, чуть резче, чем хотел.

Он отвернулся, будто разговор окончен, но после короткой паузы всё же обернулся:

— Твоё присутствие, как и присутствие Вильгельма, только усложнит разговор.

Балдуин помолчал — всего миг — и добавил, чуть тише, но с холодной ясностью:

— Я и так в гневе. Не усложняйте.

Путь занял пять дней.

Жара висела, как покрывало, и не спадала даже ночью. Пыль забивалась в повязки, сушила горло, ложилась в складки одежды. Река Иордан, мёртво блестевшая в отдалении, не приносила ни свежести, ни утешения.

Балдуин ехал молча. Он ел редко, почти не пил, только медленно двигался вперёд — как будто каждый шаг подгонял его не долг, а что-то личное.

К вечеру пятого дня на горизонте показались зубцы Керака. Каменные стены, чёрные на фоне алого неба.

— Крепость с характером, — заметил один из рыцарей, вытирая пот.

Балдуин ничего не ответил. Только крепче сжал поводья.

На заставе короля не встречали ни знамена, ни фанфары.

Стража, завидев герб Иерусалима, заметно напряглась, но ворота не открыли сразу. Один из воинов что-то прошептал другому, тот поспешно исчез за башней.

Прошло несколько долгих минут.

И только потом, с тяжёлым скрипом, створки распахнулись.

Ни приветствия. Ни поклона.

— Дальше — я сам.

Король соскочил с коня. Слишком резко — и едва не потерял равновесие. Но не дал себе упасть.

Он шагнул вперёд, и каменные стены Керака сомкнулись над ним, как пасть.

Двор был оживлён. Кто-то пел — громко, фальшиво. По каменному полу катился кожаный бурдюк. Несколько воинов сидели у грубого стола, окружённого остатками мяса и кости — пировали, празднуя недавний удачный налёт на караван.

Смех, хриплые тосты, лязг металла — всё это звучало уверенно, нагло, по-хозяйски.

Пока не заметили Балдуина.

Король не удивился.

Это был бы не Рено, если бы он не отпраздновал свои вылазки с размахом.

Он не сказал ни слова. Просто прошёл вперёд, как тень. Веселье угасло почти мгновенно. Один за другим воины замолкали. Кто-то нервно вскочил. Другие просто перестали дышать слишком громко.

Пир растворился.

Внутренний зал Керака был прохладным и тёмным. Тяжёлый камень давил сверху, а факелы на стенах лишь подчёркивали тьму, не рассеивая её. Свет дрожал, коптя потолок, и падал рваными бликами на стены. В воздухе стоял холод и запах железа.

Пол под ногами был неровным — здесь давно не знали ни ковров, ни церемоний. Следы сапог, пятна копоти, выбоины от оружия.

Это было место войны, а не церемоний.

Посреди зала стоял длинный дубовый стол. Тёмный, неотёсанный, с заусенцами. На нём — кувшин с вином, один кубок, нож, ломоть хлеба и простая чаша.

Рено сидел за этим столом, полуразвалившись, словно в своём личном бастионе.

Он лениво вертел в пальцах навершие меча, царапая остриём каменный пол. В этом движении не было ни раздражения, ни беспокойства — только скучающее ожидание.

Балдуин вошёл неспешно.

Шаги его глухо отдавались в сводах.

Маска не позволяла читать эмоции — и потому казалась страшнее любого гнева.

Он не произнёс ни слова, но его присутствие — как и прежде — заполнило собой всё пространство.

Атмосфера между ними звенела напряжением.

Рено по-прежнему молчал. Будто не замечал короля. Или делал вид. Или — что вероятнее — позволял Балдуину говорить первым, играя в собственную игру.

Балдуин не спешил нарушать тишину. Несколько мгновений он просто смотрел на Рено — чуть наклонив голову, будто пытался вразумить одним только взглядом.

Рено наконец поднял глаза. Взгляд его был спокойным, насмешливым. Он чуть приподнял бровь, будто удивляясь, чего ждёт король, а затем, театральным жестом, отодвинул рукой кубок и кивком указал на свободный стул напротив себя.

— Прошу, государь, — сказал он с ленцой. — Раз уж пришли — располагайтесь. У нас тут... весьма гостеприимно.

Балдуин всё же сел. Медленно, не спуская взгляда с Рено, опустился на стул напротив, легко облокотившись локтем о его спинку. Он выдохнул, но не в знак усталости — скорее, чтобы сдержать гнев, кипящий под маской. Взгляд оставался прямым, твёрдым, почти обжигающим.

Рено, будто устав от тишины, наконец заговорил, лениво вытянув слова:

— Вас что-то тревожит, государь?

— Я устал, — холодно отрезал Балдуин.

Тот вскинул бровь, с преувеличенным сочувствием:

— От дороги?

— От твоего безрассудства, — голос Балдуина стал жёстче. — От твоей самодеятельности. От того, как ты демонстративно игнорируешь корону.

Рено, не теряя своей вальяжности, вновь опустил взгляд на меч. Металл скользнул по камню, царапая тишину. Он произнёс:

— Потому что я никому и не подчинён. Только здравому смыслу.

Балдуин подался чуть вперёд.

— Здравый смысл? Это он подсказал тебе напасть на караваны — когда я заключил перемирие с Саладином?

Или это он велел тебе игнорировать мои письма и приказы явиться с объяснениями?

Голос короля стал тяжелым, резким, как удар меча о щит. Он не кричал, но каждое слово давило.

— Я ехал сюда пять дней, Рено.

Не ради любопытства. И не ради спектакля.

Пауза. Балдуин смотрел прямо.

— Я устал от твоего упрямства.

И от того, что ты всё ещё веришь: тебе всё позволено.

— Выслушай меня внимательно, — внезапно произнёс Рено. Его голос стал серьёзнее, но в нём всё ещё проскальзывало то самое хищное спокойствие. — Но сначала... ради Бога, — он кивнул на лицо короля, — сними ты уже эту маску. Мы здесь одни. Обойдёмся без официальностей.

Балдуин прикрыл глаза. Похоже, боролся с новой волной раздражения. Но промолчал. Опустил капюшон, затем одним резким движением развязал ремешки. Маска оказалась в его руке. Он положил её на стол рядом и глубоко вдохнул, словно сбрасывал с себя не только металл, но и тяжесть титула.

— Так-то лучше, — сказал Рено, с удовлетворённой улыбкой. — Рад видеть тебя, дружище.

Он протянул руку, подвинул кубок к Балдуину — просто, без церемоний. Почти по-товарищески, как в те годы, когда между ними не стояли ни титулы, ни идеология.

Подняв кувшин, Рено начал наливать вино, параллельно продолжая:

— Ну, во-первых… я не нарушил твоё перемирие с Саладином. Потому что оно, как ты прекрасно знаешь, уже подошло к концу.

Я лишь воспользовался удобным случаем — чтобы напомнить о нашей силе. Всё было просчитано. Я не стал бы подставлять тебя или город, если бы не был уверен.

Он бросил короткий взгляд на Балдуина и усмехнулся, заметив, как тот скептически прищурился.

— Да если бы я хотел, война уже стояла бы у твоих стен. Не будь наивен, Балдуин. Моё "безрассудство", как ты его называешь, ещё не раз спасёт тебя.

— Твои выходки не спасают, — отрезал Балдуин, не повышая голоса. — Они подставляют.

Почему бы просто не написать всё это и не прислать мне, как я просил?

Рено скривился, будто от кислого вина.

— Ты же знаешь, как я не выношу бумажек.

Разве письмо способно передать всю гамму моего благородного тона?

К тому же… я был уверен, что ты настолько упрям, что явишься сам.

И знаешь что? Я рад тебя видеть. Даже несмотря на то, что ты сейчас готов меня казнить взглядом.

Он усмехнулся, оглядев лицо короля.

— Выглядишь, правда, так себе.

— Дорога заняла пять дней. Я ехал верхом.

— Вот же упрямец, — фыркнул Рено. — Почему не на носилках?

Глаза Балдуина вспыхнули. Он не ответил, но взгляд стал ледяным. Рено громко расхохотался, вскинув руки в жесте примирения:

— Ладно-ладно! Это была шутка. Я помню, как ты к ним относишься. Почти так же, как к моим идеям.

Балдуин молча поднял кубок, взглянул на вино внутри.

— Откуда?

— Из твоих погребов, разумеется, — Рено пожал плечами. — Хотел заказать лучшее, но, увы, ты не предупредил о визите.

— Я не предупреждаю тех, кто не отвечает, — тихо сказал Балдуин. — Особенно когда у них привычка устраивать самосуд в пустыне.

Рено хмыкнул. Его голос стал суше, резче:

— Ты бы удивился, скольким этот «самосуд» показался справедливым. Мои люди довольны.

А для тебя у меня есть новость, куда важнее твоих обвинений:

Караван вёз оружие, Балдуин. Не только золото и провизию — оружие.

Саладин уже готовится. И нам тоже пора.

— Я предполагал, что он начал действовать, — задумчиво произнёс Балдуин, не отводя взгляда от кубка. Вино отражало дрожащий свет факелов, отливая багрянцем — как кровь.

Рено, не дожидаясь продолжения, поднял кувшин, словно это был кубок, и с притворной торжественностью протянул его вперёд:

— Выпьем же… за победу над сарацинами?

Балдуин усмехнулся. Кажется, впервые за всё время, что он находился в Кераке. Без веселья, но с той самой искрой, которую Рено помнил с юности.

Он поднял свой кубок, и их сосуды легко звякнули.

Рено отпил жадно, большими глотками, будто вино было не напитком, а дыханием. Почти сразу осушил половину кубка.

Балдуин же поднёс кубок к губам неторопливо. Сделал один глоток, позволил вину задержаться на языке, распознал его тяжесть, кислую нотку — и еле заметно поморщился.

— У тебя всегда было отвратительное вино.

Рено усмехнулся шире, не обидевшись.

— Конечно, — усмехнулся Рено. — Я жду, пока оно испортится. Так пить легче — особенно не в одиночку. Это стратегия.

Балдуин вдруг рассмеялся. Коротко, но искренне — звук, которого не слышали в этих стенах уже много месяцев.

— И кто тебя такой стратегии научил?

— Ты, — мгновенно ответил Рено. — Ты же сам говорил: «не пей первым — мало ли, яд».

Вот я и не пью. Жду. Вместе — хоть яд не так горек.

Спустя опустошённый бочонок вина…

— Нет, ну ты вспомни, — сквозь смех, едва ворочая языком, возмутился Рено, тыча пальцем в короля.

— Ты тогда с такой серьёзной рожей сказал, что, может быть, ты — Иисус!

Мол, раны тебя не берут и боль — это для смертных!

Он расхохотался, откинувшись на спинку скамьи, чуть не уронив кувшин.

Балдуин, хотя и сохранял самообладание, заметно был навеселе — говорил всё ещё чётко, с той самой привычной, почти королевской сдержанностью:

— Я правда так думал.

Вы все не могли терпеть боль… а я — совсем ничего не почувствовал.

Он усмехнулся, но Рено уже не улыбался. Смех исчез с его лица так же внезапно, как и появился. Вино отступило, а за ним вернулась тяжесть.

— Тогда мы ещё не знали… — тихо, почти с горечью сказал он.

Он посмотрел на Балдуина — внимательно, слишком внимательно. Смотрел на лицо своего друга. Лучшего друга.

Лицо, которое болезнь не щадила. С каждым разом оно менялось — язвы шаг за шагом стирали привычные черты, превращая друга в бледную тень того юноши, с которым он когда-то скакал по палестинской пыли, смеясь в голос.

Иногда Рено думал, что избегает этих встреч не из-за дел и войны, а потому что не может на это смотреть.

Он видел, как друг тает — и ничего не мог с этим сделать.

А за невозможностью скрывалось то, чего он ненавидел больше всего: смирение.

Принятие того, что судьба забирает не худших, а лучших. И делает это медленно и мучительно.

Балдуин, конечно, никогда не жаловался. Это было бы не в его духе. Он носил свою боль, как броню, как маску. Рено знал, что Балдуин не скажет, насколько ему тяжело. Никогда.

Но он видел. С каждым днём — всё больше. Они прошли вместе через слишком многое, чтобы притворяться.

Разница между ними была всего десять лет.

Рено уже ел пыль походов, держал меч, знал цену крови… когда Балдуин ещё учился писать имя на пергаменте.

Он считал его почти младшим братом. Не по крови — по жизни.

Слишком умным, слишком храбрым… и слишком дипломатичным.

Сначала Рено смотрел на него с иронией — как на мальчишку, которому выпало править миром. Но, к своему удивлению, он понял: этот мальчишка держит бремя стойко и мудро — несмотря на возраст и болезнь.

Рено признал его. Пусть и далеко не всегда принимал его мягких методов, этой бесконечной дипломатии с мусульманами.

Балдуин заслуживал свой титул.

Он был сдержанным, расчётливым, мудрым и заботливым о своем народе. Королём, каким редко рождаются.

Рено же всегда был другим — вспыльчивым, прямым, воином, живущим на грани и действующим первым.

Возможно, именно это их и сблизило когда-то в детстве. И, возможно, именно это стало их точкой разлома сейчас.

Балдуин заметил, как Рено замолчал, утонув в тяжёлых, невысказанных мыслях, и тихо произнёс:

— Ну что ж, Рено… кажется, с нас хватит на сегодня. Обсудим дела завтра.

Он медленно поднялся, опираясь на стол, и на миг пошатнулся — вино и усталость давали о себе знать. Рено громко расхохотался, резко встал и почти сдвинул с места тяжёлый стол, за который Балдуин держался, как за последнюю опору.

Король едва не рухнул, но устоял. Склонил голову, будто упрекая мебель.

Рено с усмешкой протянул ему руку:

— Ну, давай, герой.

Балдуин бросил на него скептический взгляд и поднял ладонь в отказе.

— Я сам.

— Ох, не подумайте, ваше величество, — ответил Рено с видом благородного шута, — я вам, конечно же, верю. Просто… это вино сильно бьёт в голову. Особенно тем, кто мало весит.

Балдуин усмехнулся:

— И вам добрых снов, месье Рено, — отозвался он, подражая его тону.

Он развернулся и направился к выходу. Шаги были не вполне уверенные, но достоинства он не терял ни на миг. Почти уже дойдя до двери, он услышал оклик:

— Маску, уважаемый!

Балдуин остановился, обернулся и кивнул:

— Точно.

Он вернулся, поднял с тёмного дерева свою серебристую маску — ту самую, с которой начинался каждый его день — и, на миг задержав на ней взгляд, крепко сжал в пальцах.

— Поторопись, Аделин, чего ты там еле ползешь? — Изи старалась не сбивать шаг, но Аделин слишком медленно волочилась сзади, рискуя нарушить все планы.

— Да как вообще в этом можно передвигаться быстро? — Аделин остановилась, пытаясь не запутаться в подоле накидки, которую дала ей Изи. Девушка была с ног до головы облачена в плотную тёмную ткань, скрывавшую каждую черту её фигуры и лица.

— Так надо! — пояснила Изи, не сбавляя темпа. — Я ведь объясняла тебе. Мы идём в очень важное место. Постарайся не светиться.

Аделин шумно выдохнула, снова подбирая шаг и стараясь не отставать. Узкие улочки вели всё дальше от людных кварталов. Каменные стены давили, воздух становился спертым, прохладным.

Вскоре перед ними открылось здание, больше похожее на крепость, чем на дом милосердия. Высокие, суровые стены из потемневшего камня тянулись вверх, будто хотели отгородиться от мира. Узкие окна-щели смотрели наружу чёрными провалами, не впуская света внутрь. Деревянные ворота, обитые железом, возвышались мрачно и неприветливо, а над ними темнел грубый крест, почерневший от времени и копоти.

Изи внимательно осмотрелась и, сделав шаг в сторону, скомандовала:

— Нам сюда.

Она резко свернула в узкий проход между стенами. Аделин с недоумением оглянулась на главные ворота и наконец поняла, что туда им дороги нет. Слишком заметно. Да и сейчас у входа кипела какая-то оживлённая встреча: слуги носились с корзинами, люди собирались группами, слышались громкие голоса.

Кажется, у них там какие-то важные гости.

Изи вела её по узкому боковому ходу. Здесь было темнее и тише. Каменные стены почти сходились над головой, а воздух казался сырым и пах плесенью. Под ногами хлюпала грязь, в которой прилипали обрывки ткани и соломы.

В конце коридора показалась низкая калитка, обитая железом, куда менее внушительная, чем главные ворота.

— Сюда, — коротко сказала Изи и постучала дважды, после чего замерла, будто прислушиваясь.

За дверью послышался скрежет и тяжёлое дыхание.

Аделин сглотнула, крепче закутавшись в накидку.

Дверь со скрипом приоткрылась, и в проёме показался высокий лысый мужчина в кольчуге. Лицо его пересекал длинный грубый шрам, когда-то повредивший правый глаз.

— Изи? — хриплым низким голосом спросил он.

— Да, — негромко ответила женщина.

Мужчина распахнул дверь шире и отступил от порога, позволяя им войти.

Когда Аделин переступила через порог, она не сразу смогла что-то разглядеть: внутри было слишком темно после яркого дневного света.

Когда глаза немного привыкли к темноте, постепенно начали проступать очертания длинного каменного коридора. Воздух внутри был тяжёлым и густым — пахло дымом, уксусом, прогорклым жиром и ещё чем-то металлическим, от чего хотелось зажать нос.

По стенам редкими пятнами горели факелы, их копоть оставляла чёрные разводы на сводах. Каменные плиты под ногами были стерты и влажны, как будто их недавно мыли. Вдоль стен местами виднелись низкие нары, на которых лежали люди, укрытые грубыми одеялами. Одни спали, другие тихо стонали, а некоторые просто смотрели в пустоту, не издавая ни звука.

Аделин почувствовала, как сердце ухнуло вниз. Всё это походило не на лечебницу, а на обитель скорби.

Но виду она не подала. Собравшись, девушка продолжила путь вместе с Изи по каменным коридорам.

После нескольких длинных проходов они вошли в дверь небольшой дальней комнаты. На низком лежаке, больше похожем на походную койку, сидел молодой мужчина, опираясь на трость. Он не дрогнул при их появлении, словно вовсе не удивился чужим шагам в своих покоях, и продолжал смотреть куда-то себе под ноги.

— Изи, ты ли это? — негромко спросил он.

— Да, это я.

— То-то я думаю, что только один человек может входить ко мне без разрешения, — в его голосе прозвучала лёгкая усмешка.

— Спокойно, Тибо, — сказала Изи ровно. — Я пришла не одна.

Мужчина резко поднял тревожный взгляд и уставился на тёмный силуэт за спиной Изи. Теперь Аделин смогла рассмотреть его: высокий, широкоплечий, вероятно в прошлом рыцарь, он был почти весь покрыт язвами и перевязан бинтами. Глаза его были мутными — видно, зрение угасало. Именно поэтому он не обратил внимания, когда кто-то вошёл.

— Кто это? — глухо спросил Тибо, прищуриваясь и пытаясь сфокусировать взгляд на Аделин.

— Это врач, Тибо. Разреши ей тебя осмотреть, — спокойно сказала Изи.

— Зачем, Изи? Зачем ты притащила сюда какого-то… — он прищурился, всматриваясь внимательнее, и вдруг резко выпрямился. — Постой… это что, женщина?!

Тибо распахнул глаза шире, в его лице мелькнула смесь тревоги и возмущения. Он опёрся на трость и рывком поднялся с лежака, словно ещё надеялся выпрямиться во весь рост, как прежде — рыцарь, а не больной.

— Тибо, послушай меня, — Изи смотрела ему прямо в глаза. Подойдя ближе, она осторожно положила ладони на его плечи и мягко надавила, заставляя его снова опуститься на лежак.

— Ты ведь доверяешь мне?

— Конечно… — мутные глаза мужчины чуть дрогнули и наконец начали успокаиваться.

— Тогда позволь ей тебя осмотреть, — тихо сказала Изи.

Тибо кивнул почти незаметно. Изи отступила, давая дорогу Аделин. Та молча поставила сумку на край лежака и раскрыла её.

«Господи… в этих накидках невозможно ни шагнуть, ни нормально видеть», — недовольно подумала она, поправляя ткань, снова съехавшую на глаза.

Раскрыв сумку, она достала небольшой пузырёк с прозрачной жидкостью и плоскую мисочку

— Что ты делаешь? — настороженно спросил Тибо, следя мутным взглядом за её движениями.

— Мо́ю руки, — спокойно ответила Аделин.

Она налила раствор, тщательно протёрла ладони, пальцы, запястья, повторила движение ещё раз. Тибо не сводил с неё глаз.

Следом она достала из сумки тонкие медицинские перчатки и натянув их на руки, привычным движением разгладила пальцы, проверила плотность прилегания.

— Это ещё зачем? — удивился он, нахмурив брови.

Аделин спокойно посмотрела на него:

— Чтобы не занести грязь в твои раны и не заразить тебя ещё сильнее.

Что ещё важнее — не заразиться самой.

Тибо хмыкнул, явно не понимая, но не стал спорить. Зато Изи даже не повела бровью — только наблюдала с привычной холодной сосредоточенностью.

Аделин приблизилась и мягко коснулась его шеи.

— Подними голову, — сказала она.

Тибо напрягся, но подчинился. Девушка аккуратно пальпировала лимфоузлы под челюстью, на шее, подмышками.

— Больно? — спросила она.

— Нет… — пробормотал он, нахмурившись ещё сильнее.

Она кивнула. Затем вытащила из сумки маленький металлический цилиндр, щёлкнула выключателем, и яркий луч фонарика прорезал темноту.

Тибо вздрогнул, отпрянув назад.

— Что это черт?!

— Это просто свет, фонарик, — спокойно ответила Аделин. Она протянула предмет ему на ладони. — Вот.

Тибо с осторожностью взял странную вещь. Пальцами ощупал гладкий металл, покрутил в руках и, нажав на кнопку, снова включил. Луч пробежал по стенам, скользнул по полу и задержался на его собственной ладони. Мужчина вернул фонарик, и в его мутных глазах мелькнуло что-то похожее на детское изумление.

— Откуда у тебя это?.. Как он работает?

Аделин чуть напряглась и, не желая углубляться в объяснения, мягко перевела разговор:

— Мне нужно рассмотреть твои глаза и язвы, ладно?

Она наклонилась ближе, посветила в зрачки. Один реагировал вяло, другой — еще хуже.

Не дожидаясь новых вопросов, Аделин осторожно разрезала слой бинтов и откинула их в сторону. Под ними открылись язвы — некоторые глубокие, с сероватым дном, другие уже подсохшие и покрытые грубой коркой. В свете луча воспаления выглядели ещё отчётливее.

Она осмотрела его кисть: пальцы казались утолщёнными и слегка искривлёнными, кожа на ладони была грубой, с трещинами. Осторожно проверила суставы — подвижность оставалась, хоть и болезненная.

— Сожми кулак, — тихо попросила она.

Тибо попытался — движение вышло неловким, но всё же он смог согнуть пальцы.

Она перевела взгляд на ноги. На одной щиколотке повязка была влажной — оттуда исходил особенно резкий запах. Аделин присела ниже, разрезала бинт и нахмурилась: вокруг язвы кожа была не только воспалена, но и опухла, края покраснели, а сама рана сочилась мутной жидкостью.

Аделин встала, убрала фонарик и повернулась к Изи:

— Проказа в запущенной форме. Поражены нервы, уже есть осложнения со зрением. Язвы активные, но вот эта… — она указала на щиколотку, — беспокоит меня больше остальных. Здесь явная вторичная инфекция.

— Какой план? — ровно спросила Изи, не отводя взгляда.

— Я остановлю прогресс болезни, вылечу инфекцию, сниму боль и воспаление, чтобы раны заживали спокойно, — твёрдо сказала Аделин. — Но я не в силах вернуть зрение и чувствительность. Это уже необратимо.

— Что?.. — Тибо был в недоумении. — Что здесь происходит, Изи? — Он метнул взгляд от одной к другой. — Ты хочешь сказать … что можешь вылечишь меня?

Аделин скрестила руки на груди и, не моргнув, ответила:

— Как нечего делать.

Тишина повисла тяжёлым сводом. Тибо застыл, будто не решаясь поверить услышанному. Его пальцы сильнее сжали трость, дыхание сбилось.

Он медленно перевёл взгляд на Изи. Та стояла рядом, с хитрой улыбкой, и её глаза говорили яснее любых слов: «Это правда».

Затем Изи снова посмотрела на Аделин.

— Давай начинать.

Пока Изи сосредоточенно обрабатывала язвы современными мазями и обливала раны пахнущими жгучими растворами, Аделин достала из сумки блистер с таблетками. Она отломила нужную дозу и протянула Тибо:

— Тебе нужно проглотить это не разжёвывая. Запей водой. Это лекарство.

Мужчина с сомнением посмотрел на гладкую белую пилюлю, покрутил её в пальцах. Но, встретив уверенный взгляд Аделин, послушно положил в рот и запил водой из кувшина.

В этот момент снаружи послышался приглушённый шум: гул голосов, шаги, звон металла. Изи настороженно подняла голову, а Аделин замерла, уставившись на дверь.

— Что там происходит?.. — спросила Аделин.

— Я посмотрю, — сказала Изи. — А ты будь здесь.

Оставив девушку с перевязками, она вышла в коридор проверить источник шума. Узкий проход был полон движения: голоса, торопливые шаги, стражники с факелами.

Не успев закрыть за собой дверь, Изи тут же столкнулась с высоким мужчиной в кольчуге.

— Балиан, — удивленно произнесла Изи, стараясь не поддаться волнению. Она резко захлопнула за собой дверь и незаметно перегородила путь.

— Приветствую Изи, — кивнул он. — Я пришёл навестить Тибо.

Он уже хотел сделать шаг к двери, но Изи подняла руку и остановила его.

— К нему сейчас нельзя.

— Почему нельзя? — нахмурился он.

— Он принял маковый сок и уснул.

Балиан сдержанно выдохнул.

— Вот как… — его голос потеплел. — Как он себя чувствует?

Изи не сводила с него глаз, а внутри всё сжималось от колебаний. Она видела, как Балиану не всё равно на Тибо, как он переживает за своего товарища. Но можно ли ему сказать? Как он отреагирует?

Она знала Балиана уже достаточно давно. Он всегда казался справедливым и разумным человеком. Даже надёжным. Но сейчас ставка была слишком высока.

— Изи? — его голос вырвал её из мыслей.

— Что? — она чуть вздрогнула.

— Всё так плохо? — в его тоне слышалось беспокойство.

Она глубоко вдохнула, опустила взгляд, а затем подняла глаза прямо на него.

— Балиан, — её голос прозвучал глухо, но твёрдо. — Мне нужно сказать тебе кое-что очень важное.

Он сразу напрягся, нахмурился, его взгляд стал серьёзным.

— Я и так собиралась рассказать тебе об этом….

Изи сделала паузу, будто взвешивая каждое слово.

— Кажется… я нашла того, кто способен вылечить проказу.

Последние слова она произнесла почти шёпотом, так, чтобы ни одна душа в полупустом коридоре не услышала.

— Что?

— Я тебе клянусь, Балиан, — Изи смотрела прямо, не моргая.

Пытаясь уловить хоть какой-то подвох в её словах, Балиан медленно выдохнул и ровно сказал:

— Так. Расскажи мне всё по порядку. Спокойно.

Аделин закончила обрабатывать язвы и, закрепив последнюю повязку, с лёгким удовлетворением произнесла:

— Ну вот и всё.

Тибо не отрывал от неё взгляда. Его глаза, мутные от болезни, пытались сквозь пелену разглядеть её лицо, но ткань на голове и полумрак палаты скрывали почти всё, кроме её глаз.

— Если это и правда сработает… — голос его дрогнул, — я буду обязан вам жизнью, Аделин.

Она махнула рукой, стараясь придать словам лёгкость:

— Ох, не стоит. Это просто моя работа.

— Нет, — он выдохнул, будто боялся упустить момент. — Если я буду жить… я посвящу остаток своих дней вам.

Он хотел было коснуться её руки, но Аделин резко отступила к своей сумке, где уже складывала инструменты. В воздухе повисло неловкое напряжение.

Не хватало мне еще назойливых поклонников здесь.

— Послушайте, Тибо, — твёрдо начала она, обернувшись. — За время вашей долгой болезни вы наверняка уже не раз прощались со своей жизнью, и сейчас вам кажется, что посвятить её мне — честно и справедливо. Но по правде говоря, это всего лишь воля случая. Иначе вам пришлось бы посвятить себя не только мне, но и Изи, и ещё многим другим, благодаря кому я здесь.

Она сделала шаг ближе, в голосе прозвучала сталь:

— Так что воспользуйтесь полученным шансом правильно. Как ваш лечащий врач я прошу вас, нет, требую: никогда не посвящайте свою жизнь кому бы то ни было. Проживите её так, как хочется именно вам. Это будет куда достойнее.

Тибо опустил взгляд. Его плечи слегка дрогнули, будто слова ударили глубже, чем он ожидал. Он замолчал, погрузившись в мысли, а Аделин тем временем лихорадочно молилась про себя, чтобы Изи наконец вернулась и забрала её отсюда.

И словно молитвы были услышаны: дверь с глухим скрипом распахнулась. В проёме появилась Изи. Она вошла спокойно, уверенно, и рядом с ней шагал высокий мужчина в рыцарских доспехах.

— Балиан, — сказала Изи, делая шаг вперёд. — Разреши представить тебе мою помощницу. Это Аделин.

Рыцарь остановился. Его фигура в доспехах будто заполнила всё пространство, а взгляд — острый и внимательный — сразу лёг на девушку.

— Помощницу? — коротко повторил он, прищурившись. — По твоим рассказам выходит, что помощница здесь скорее ты, Изи.

Он приветственно кивнул недоумевающей Аделин. Та резко кивнула в ответ.

— Приятно познакомиться с вами, — добавил он сухо. Затем перевёл взгляд на сидящего на постели. — И тебя рад видеть, Тибо.

Балиан подошёл ближе; каждый его шаг отзывался скрипом пола и глухим звоном металла. Он остановился у изголовья, задержав взгляд на свежих повязках.

— Смотрю, о тебе здесь хорошо заботятся, а? — в голосе прозвучала едва уловимая насмешка, больше похожая на товарищеское подшучивание.

Тибо улыбнулся.

— Здравствуй, Балиан, — он протянул слабую руку.

Рыцарь крепко пожал её, будто этим простым жестом хотел напомнить: несмотря на болезнь, они всё ещё остаются друзьями.

— Думаю, Тибо нужно отдохнуть, — первой заговорила Изи, но Балиан тут же подхватил:

— А нам — поговорить, — резко отрезал он.

Его глаза вновь нашли Аделин. От этого взгляда у неё внутри всё похолодело. Он был холодным, недоверчивым, будто пронизывал её насквозь, выискивая любую тень лжи.

— Идём, — негромко сказала Изи и мягко направила Аделин рукой к двери.

— Я провожу их и вернусь, — бросил Балиан другу и двинулся следом.

Девушка послушно шагнула вперёд, чувствуя, как сердце гулко ударяет о рёбра. Присутствие рыцаря за спиной давило так, будто в узком коридоре стало ещё меньше места.

Тишина нарушалась лишь эхом их шагов. Запах ладана и сырости, привычный для этих стен, почему-то сейчас казался Аделин особенно тяжёлым, словно воздух сгущался вокруг неё.

Она украдкой бросила взгляд на Изи, надеясь найти в её лице спокойствие — и нашла. Та шла ровно, уверенно, будто происходящее было частью тщательно продуманного плана.

Добравшись до выхода, Изи остановилась и обернулась к Балиану.

— Когда? — коротко спросила она.

— Завтра. После полудня, — ответил он без колебаний.

— Хорошо, — кивнула Изи.

Она распахнула дверь, выпуская свет и шум города. Лёгким движением подтолкнула Аделин к выходу, и они быстрым шагом направились домой.

Молчание Аделин длилось недолго. Стоило им, как ей показалось, отойти на безопасное расстояние от стен ордена, она, торопливо шагая, вдруг резко повернулась к Изи:

— Что происходит?

— Потом, — коротко бросила та, не замедляя шага.

В стальном, почти отрешённом ответе прозвучало нечто, от чего у Аделин внутри похолодело. Любопытство смешивалось с тревогой и росло, как огонь, которого невозможно заглушить.

— Изи, ответь мне, — в её голосе прозвучала мольба. — Что будет завтра?

Она резко схватила женщину за рукав, заставив остановиться.

— Меня заберут? — слова сорвались слишком быстро, будто сама мысль о произнесённом была опаснее любого ответа.

Изи обернулась. В её глазах мелькнула тень усталости, но голос остался твёрдым:

— Никто тебя не заберёт. — Она говорила медленно и отчётливо. — Здесь не место для обсуждения. Дойдём до дома — и я всё тебе расскажу. Обещаю.

Уж чего-чего, а ожидать Аделин не умела и не любила больше всего. Она медленно отпустила ткань Изи и шагнула вперёд, понимая, что эта дорога станет самой мучительной в её жизни.

Спустя бесконечно долгий путь домой.

Не успела Изи открыть дверь, как Аделин ворвалась внутрь, с грохотом бросила сумку на пол и, в порыве ярости, сорвала с себя ненавистную тёмную накидку.

Да чтоб она сгорела в аду.

Глаза девушки сверкали злостью.

— Ну?! — она резко расставила руки, требуя ответа.

Изи лишь тихо выдохнула и закрыла за собой дверь, словно заранее готовилась к этому всплеску.

— Рыцарь, которому я тебя представила, был Балиан Ибелинский.

— Здорово. И? — гнев, подпитанный незнанием, вырывался наружу ещё сильнее.

— Он один из баронов Иерусалимского королевства. Приближённый короля Балдуина, — спокойно продолжила Изи, будто не замечая её вспышки. — Я знаю его уже много лет. И, по правде говоря, планировала познакомить вас в любом случае. Сегодня выпал случай — и я сделала то, что должна была. Я рассказала ему о тебе все что знала.

Аделин шумно сглотнула, руки бессильно опустились.

— Долгих обсуждений в стенах Ордена не вышло, поэтому мы договорились: завтра, после полудня, он прибудет сюда.

— Зачем? — выдохнула она.

— Чтобы убедиться в моих словах окончательно, — коротко ответила Изи. — Мне нужно отлучиться, а ты пока отдыхай.

Изи легко выскользнула за дверь, не оборачиваясь.

Дом погрузился в тишину, но для Аделин она была громче любого шума. Она ворочалась в постели, так и не находя сна.

Следующий день настал слишком быстро.

Изи уже вовсю хлопотала на кухне, готовя завтрак.

Аделин проснулась разбитой, словно из неё выжали все силы. Медленно оделась и подошла к медной чаше с водой. Собрав чёрные волосы в небрежный пучок, она зачерпнула ладонями прохладную воду и обдала ею лицо.

На миг показалось, что всё не так уж плохо: энергия будто возвращалась. Или это был всего лишь обманчивый эффект прохлады?

Она подняла голову и всмотрелась в своё отражение в старом потёртом зеркале, задержав взгляд на глазах.

«Я столько всего преодолела… перечеркнула всю прежнюю жизнь, чтобы быть здесь, чтобы помогать людям. И вот теперь, когда у меня есть шанс проявить себя, мне страшно? Я всегда была уверена в своих силах, в своих знаниях — это всегда возвращало меня к себе. Тогда почему же сейчас я дрожу? Я боюсь за свою жизнь?.. Нет. Что-то другое… странное чувство…»

Она глубоко выдохнула, закрыла глаза, пытаясь проглотить эту ноющую тяжесть в груди. А потом развернулась и пошла к Изи, которая уже накрыла на стол.

В этот раз утренняя молитва перед едой показалась Аделин даже утешающей.

Есть совсем не хотелось, но она знала: силы нужны. После тревоги всегда приходит голод, и лучше насытить тело заранее. Она заставила себя проглотить яичную лепёшку, несколько оливок и пару фиников. Поблагодарив Изи, Аделин поднялась и вышла во двор.

Сегодня ей особенно жаждалось свежего воздуха. Солнце уже поднялось над городом, разогревая каменные стены. Она села на ступени крыльца, обхватила колени и уставилась в землю, словно ища там ответы.

Изи наблюдала за ней через приоткрытую дверь. Она видела каждое движение, каждый вздох, в котором пряталась тревога. Но, как и всегда, не вмешивалась без просьбы. Она умела поддержать разговор, но никогда не становилась его инициатором.

И всё же в глубине её души зашевелилось сомнение: «А может, стоит подойти?»

Нет. Не нужно.

Время тягуче-мучительно тянулось к полудню.

Чтобы не дать себе сойти с ума от ожидания, Аделин вместе с Изи принимала пациентов. За эти часы к ним заглянули двое больных — у одного воспалилась рана, у другой не проходил кашель. Потом приходили выздоровевшие: приносили дары в благодарность — корзины фруктов, овощей, даже свёртки с тканью.

Изи принимала всё с привычной сдержанностью, а для Аделин каждый жест благодарности был напоминанием о том, что её присутствие здесь имеет вес. За это время она помогла трём роженицам, шестерым детям — с простудами, инфекциями и сыпью, и семерым мужчинам — с переломами, нарывами и ранами, которые в этих краях быстро превращались в смертельные.

Кажется, будничная суматоха действительно сумела отвлечь Аделин — до того самого момента, когда в дверь раздался глухой, уверенный стук, сопровождаемый звоном кольчуги.

Пока Аделин, затаив дыхание, почти гипнотизировала дверь взглядом, Изи шагнула вперёд. С привычной мягкостью, она приоткрыла створку.

На пороге стоял Балиан. Тяжёлые доспехи глухо звякнули. В его движении чувствовалась военная привычка — сдержанная и уважительная.

— Изи, — коротко сказал он, кивнув ей.

— Проходи, — спокойно пригласила она, чуть отступая в сторону.

Пройдя внутрь, Балиан оглядел помещение беглым взглядом, но почти сразу его глаза остановились на Аделин. Он чуть склонил голову, приветственно кивнув ей:

— Приветствую.

Аделин бросила быстрый взгляд на Изи, та, едва заметно кивнула, словно подталкивая.

— И я вас приветствую, сеньор Балиан, — произнесла Аделин ровно.

Кажется, от её приветствия его взгляд чуть смягчился. Изи жестом пригласила его сесть за стол. Балиан снял перчатки и положил их рядом, движение было отточенным и почти ритуальным — как у человека, привыкшего к порядку даже в мелочах.

— Ну что, Изи, — Балиан опёрся рукой о стол, глядя прямо на неё, — уже придумала, как будешь убеждать меня в том, что эта юная женщина способна лечить проказу?

У Аделин что-то кольнуло внутри от его слов, словно укол гордости. Она собрала все силы, чтобы не сорваться и не выдать что-то язвительное. Только не сейчас.

— Я не смогу убедить тебя, Балиан, — твёрдо произнесла Изи, подходя к входной двери. — Но, возможно, убедят те, кто ещё вчера считался обречённым.

Она открыла дверь и тихо позвала кого-то.

Брови Балиана нахмурились, взгляд его стал настороженным. Аделин же, напротив, с замиранием наблюдала — что же будет дальше?

В следующую минуту в дом вошла женщина и шестилетний мальчик. Аделин узнала их сразу — её первые пациенты здесь. Теперь они выглядели совсем иначе: здоровые, с ясными глазами. Их вид наполнил её грудь тихой гордостью и неожиданной радостью.

— Познакомься, пожалуйста. Это Ханна и её сын, Барух, — представила Изи.

Стеснительные простолюдины, не привыкшие видеть знать так близко, растерялись. Они тревожно кивнули в знак приветствия.

— Когда я впервые увидела Ханну года два назад, её тело уже было покрыто язвами. Я решила, что это сифилис: лечение помогало, но лишь с переменным успехом. В какой-то момент болезнь приковала её к постели, и я была бессильна, — Изи сделала паузу и перевела взгляд с Балиана на Аделин. — Пока эта юная женщина, взглянув на Ханну лишь раз, не переубедила меня, назвав истинный диагноз — проказа.

Она замолчала, будто давая вес словам.

— Но знаешь, что поразило меня тогда сильнее всего? — её голос потеплел. — Она сказала: «Ну ничего, подлечим» — так просто, словно это была всего лишь царапина.

Изи повернулась к Ханне:

— Покажи.

Женщина послушно закатала рукава льняной туники.

— Посмотри, Балиан, — сказала Изи. — Разве эти зажившие рубцы не напоминают тебе, какими они были прежде? Балиан наклонился ближе, медленно, словно боялся поверить собственным глазам. Его лицо оставалось каменным, пока взгляд скользил по коже Ханны.

— Все язвы исчезли, лихорадка спала. Можешь ли ты сказать, что эта женщина несколько лет страдала проказой?

— Точно ли это была проказа?.. — скептически спросил он.

Тогда Изи мягко кивнула Ханне. Женщина откинула ткань, открывая лицо и когда-то пораженное ухо. Там, где раньше были обезображивающие язвы, теперь оставались бледные, затянувшиеся следы.

— Ты ведь, как никто другой, знаешь эту болезнь в лицо, Балиан, — тон Изи стал ещё более убедительным.

И тут его суровое выражение дрогнуло. В глазах мелькнул настоящий шок. Перед ним стояла не обречённая больная, а бодрая и здоровая женщина.

— Этого… не может быть, — глухо произнёс он. — Но как?..

Он резко обернулся к Аделин, в голосе звучала смесь неверия и надежды:

— Как вы это сделали?

Аделин чуть отшатнулась от его напора. Она сунула руку в карман и достала маленькую пилюлю.

— Вот так, — коротко сказала она.

— Что это? — голос Балиана звучал глухо.

— Лекарство, — Аделин старалась отвечать чётко и сухо, чтобы не возникли ненужные вопросы.

Он взял пилюлю в ладонь, повертел, всматриваясь так пристально, будто хотел рассмотреть тайну внутри. Поднёс к носу, попробовал уловить запах.

— Из чего это?.. — не отрывая взгляда, спросил он.

— Долго объяснять, — она заставила себя говорить ровно. — Скажем так, мелко перетёртые сушёные растения, спрессованные в такую форму. Очень грубо говоря…

— Растения? Какие?

— Разные, — нарочито вежливо ответила Аделин, удерживая спокойный тон.

— Вы сами это сделали? — прищурился Балиан.

— Ага, — выдохнула она, стараясь, чтобы это прозвучало естественно. Почти получилось.

Балиан внимательно изучал её.

— Что-то вы мне не договариваете, — сказал он медленно. — Изи тогда мне так и не ответила. Откуда вы? И где обучились таким знаниям?

Аделин мельком взглянула на Изи, затем перевела взгляд на свои беспокойные руки.

— Дело в том, что я… не помню, откуда я и как оказалась здесь, — проговорила она тихо.

Изи быстро вмешалась:

— У неё бывают провалы в памяти, — сказала она. — Вроде тех, что были у Анри.

— Но при этом ты помнишь, как лечить людей, — не отставал Балиан. Он положил пилюлю на середину стола. — И что главное — ты знаешь, как сделать это.

— Надеюсь, не забуду, — произнесла она едва слышно.

Хотя куда страшнее забыть — как вернуться обратно и взять ещё…

Балиан сцепил руки в замок, опёрся подбородком на костяшки и задумчиво посмотрел сначала на таблетку, потом на Аделин. Тишина повисла тяжёлой паузой.

Наконец он перевёл взгляд на Изи:

— Ты понимаешь, что это значит?

— Понимаю, — ответила она, подхватив его тон.

— Сколько людей знают об этом?

— За всё время мы помогли примерно пятнадцати…

— Слухи могут быстро распространиться. Лучше не рисковать, — медленно произнёс Балиан, нахмурившись. — Пока не берите новых пациентов.

Он поднялся из-за стола, тяжело расправив плечи.

— Я поговорю с ним. Попробую убедить. Если всё получится, дам знать тебе, Изи. — Его голос прозвучал твёрдо, без намёка на сомнение. — Будьте наготове. Теперь всё серьёзно.

Он бросил последний взгляд на Аделин — долгий, изучающий — и только после этого направился к выходу.

Дверь закрылась за его спиной с глухим стуком. Изи подошла и опустила засов, потом обернулась к Аделин. Их взгляды встретились.

— Я ведь правильно всё сейчас поняла? — голос Аделин прозвучал глухо, сдавленно.

Изи лишь спокойно кивнула в ответ.

Фигуры двигались по шахматной доске медленно, тихо постукивая по дереву. В покоях короля царила полутень, в камине тлели угли, отдавая редким теплом.

Балдуин сидел прямо, не сутулясь, движения его были медленны и выверены. В его руках каждая фигура двигалась так, будто имела особый вес. Он играл с терпением, со вниманием, с холодной ясностью человека, привыкшего мыслить на десятки шагов вперёд.

Балиан напротив двигался быстрее. Его ходы были прямыми, иногда резковатыми, в них угадывалась военная решимость: лучше рискнуть и потерять, чем бездействовать. Пешки он бросал вперёд без колебаний, словно штурмовал стены.

Ладья Балиана резко встала в линию, отрезав путь белому коню. Балдуин молча посмотрел на ход, его пальцы неторопливо обхватили пешку. Он переставил её на соседнюю клетку, будто закрывая дыру, которую противник пытался пробить.

— Пешки, — хмыкнул Балиан. — Ты всегда держишься за них.

В ответ последовала только лёгкая усмешка глазами. Балдуин сделал ещё один ход, и теперь под ударом оказалась одна из фигур Балиана. Тот нахмурился, но не замешкался. Его конь рванул вперёд, обходя преграду. Стук — и фигура короля оказалась под угрозой.

Балдуин не дрогнул. Он аккуратно переставил ферзя, и конь тут же оказался пойман в ловушку.

Фигуры одна за другой сходили с доски. Пешки Балиана шли вперёд, сметая всё на пути, но платили за это высокую цену. Его атака выглядела стремительной, но постепенно доска пустела, и каждый шаг давался всё тяжелее.

— Ты снова суетишься, — заметил король спокойно, взяв ладьёй ещё одного коня.

— А ты снова тянешь время, — отрезал Балиан, толкнув пешку к последней линии.

Фигура дошла до конца — и он, с лёгким удовлетворением, заменил её на ферзя. Стук. Но удовлетворение длилось недолго: ход Балдуина оказался зеркальным. Его собственная пешка прошла вперёд и тоже обернулась в ферзя.

Балиан нахмурился. На доске осталось мало фигур, но у короля теперь было преимущество.

— Ты подставился, — тихо сказал Балдуин.

Балиан резко наклонился вперёд, проверяя доску. Его ладья оказалась поймана. Попробовал спасти — но ферзь Балдуина уже стоял на пути.

Стук. Ладья исчезла с доски.

Балиан шумно выдохнул.

— Признаю, это был красивый ход.

— Скорее неизбежный, — ответил Балдуин.

Осталось несколько фигур. Балиан упорно защищался, но медленно доска сжималась вокруг его короля. Каждая клетка была перекрыта, каждый путь отрезан.

Стук. Стук.

Ферзь Балдуина встал напротив, ладья замкнула линию, и тишина стала почти осязаемой.

— Шах… и мат, — произнёс король. Его голос прозвучал спокойно, без торжества, как будто это было не победой, а просто завершением того, что должно было случиться.

Балиан откинулся на спинку стула и чуть усмехнулся.

— Ты был бы страшным противником и без армии.

Балдуин перевёл взгляд с доски на него.

— Партия закончилась уж слишком быстро сегодня. Расскажешь, в чём дело?

Балиан сделал глубокий вдох и медленный выдох, глядя на расставленные фигуры.

— Забавно, — тихо сказал он, проводя рукой по краю стола. — Сначала кажется, что у тебя тысячи путей, сотни шансов… а в конце остаётся один-единственный.

— И он неизбежно ведёт к мату, — спокойно подхватил Балдуин. Его голос был ровным, но глаза за маской блеснули. — Неважно, сколько ходов мы сделаем, конец всё равно один.

— И всё же, — продолжил король, чуть сдвинув оставшиеся фигуры, будто проверяя их вес, — смысл партии не в том, чтобы избежать конца. А в том, чтобы дойти до него достойно.

Балиан тихо усмехнулся:

— Я всегда думал, что твоя сила в выдержке. Но иногда… иногда я вижу, как сильно тебе хочется сделать иной ход. Я прав?

Балдуин медленно поднял глаза. Маска скрывала выражение лица, но в голосе прозвучала спокойная ясность:

— В моём случае иных ходов уже нет. Я словно твоя фигура короля. Остаётся только достойно завершить партию.

Балиан на миг замер. В его глазах вспыхнула искра.

— А если… иной ход всё же есть, просто ты о нем не знаешь? — его голос прозвучал низко, осторожно, будто он пробовал лёд, не зная, выдержит ли он вес.

Балдуин чуть склонил голову и перевёл взгляд с доски на него.

— Какой? — спросил он спокойно.

Балиан аккуратно передвинул чёрную пешку ближе к королю.

— Что, если она всё это время стояла здесь? Прикрывала тебя… и давала возможность уйти от мата?

Балдуин задержал взгляд на доске.

— В таком случае, — негромко произнёс он, — это будет мухлёж, Балиан. Я думал, ты знаешь: фигуры нельзя ставить туда, где их уже нет.

Балиан нахмурился, недоумённо глядя на короля.

— Но…

За маской раздался приглушённый смешок. Балдуин поднял взгляд и спокойно добавил:

— Ты ведь имел в виду не шахматную партию, верно?

Балиан тоже усмехнулся, а Балдуин, выдержав короткую паузу, продолжил:

— Всё утро я вижу, как ты чего-то не договариваешь.

Он слегка кивнул в сторону чёрной пешки, всё ещё стоящей рядом с королём.

— Так расскажи… кто эта пешка, что не даёт тебе покоя?

— Ты слишком метко сказал, — ответил Балиан, откинувшись на спинку стула. — Есть кое-что… или вернее, кое-кто. Помнишь Изабель, вдову Алена де Монпелье, врача из Ордена Святого Лазаря?

— Алена я помню, — сказал Балдуин.

— Так вот. В наш последний визит в Орден я столкнулся с ней, когда хотел навестить Тибо. Изи тогда рассказала о молодой женщине, которая будто бы творит чудеса. Лечит все болезни.

Балдуин чуть иронично качнул головой.

— У меня была та же реакция, — признал Балиан. — Но я знаю Изи достаточно давно. Она всегда была не менее умна и искусна, чем её муж. И если уж её впечатлила чья-то работа — это стоит внимания. Поэтому я решил сам убедиться.

Он опустил взгляд, будто заново переживая увиденное.

— Она привела ко мне простую женщину, с виду ничем не примечательную. Пока та не показала следы от язв… почти полностью заживших. По ней и не скажешь, что она когда-то болела проказой.

— Проказой? — уточнил Балдуин, словно не расслышав.

— Да. Я тоже не хотел верить. Но, государь… — Балиан набрал воздух. — Она сняла платок. На её лице были те же самые раны, что и у тебя. — Он поднял палец, указывая прямо на Балдуина. — Только зажившие. Совсем.

Балдуин медленно откинулся на спинку стула.

— Чем же она её лечила? — спросил он ровно.

— Она показала мне лекарство, но на вопросы отвечала уклончиво: то ли хранит секрет, то ли и вовсе не она его сделала. Биография этой Аделин тоже туманна — неизвестно, откуда она и где училась. К тому же, похоже, у неё бывают провалы в памяти.

Балдуин внимательно изучал собеседника, затем тихо спросил:

— А ты, Балиан… что думаешь о ней?

— Я доверяю Изи. Но не слепо, — ответил он твёрдо. — Эта молодая лекарка не выдаёт себя за волшебницу, денег не берёт, ведёт себя скромно. Быть может, это лишь камуфляж… Но главное для меня — то, что я видел последствия её лечения. И признаюсь откровенно — я был впечатлён.

Король на миг задумался, взгляд его стал особенно тяжёлым.

— Но… — продолжил Балиан, склонившись ближе. Его голос перешёл почти в шёпот. — Что если она действительно сможет тебя вылечить, мой король? Это изменит ход всего Иерусалима.

Балдуин не пошевелился. Лишь в своей привычной спокойной манере произнёс:

— Я вижу, ты впечатлён этой лекаркой. И признаюсь, я впервые вижу тебя таким... воодушевлённым.

Он сделал короткую паузу.

— Ты знаешь, что я доверяю тебе всё — включая собственную жизнь. Ты один из моих ближайших советников. И если ты говоришь, что это стоит внимания, я, конечно, прислушаюсь.

Он на миг замолчал, затем добавил:

— Но давай не будем делать поспешных выводов. Слишком многое в этой истории настораживает: кто она, откуда, чем лечит… Ответов нет.

Балиан нахмурился.

— Шпионка?

— Разузнай о ней всё, что сможешь, — твёрдо сказал король.

— Ладно, государь, я всё выясню. — Балиан выдержал паузу. — А что насчёт встречи?

Балдуин откинулся назад.

— Если она действительно способна вылечить проказу, это поднимет волну напряжения при дворе. Ей будет угрожать опасность — в первую очередь от Ги. Церковь и Орден непременно заинтересуются ею. Начнётся ненужная шумиха.

Он сделал короткую паузу и добавил:

— А если всё-таки она самозванка — было бы глупо открыто афишировать такой провал.

Балиан кивнул.

— Я понял. Значит, встреча должна быть неофициальной.

Ранее утро. Дом Изи.

Аделин проснулась на рассвете от стука в дверь. Изи поспешила открыть, на ходу прикрываясь платком.

— Иду, — кратко произнесла она.

Кто мог прийти в такую рань?

На пороге стоял Балиан; он привычно кивнул Изи в знак приветствия.

— Есть новости? — сразу спросила она.

— Да, — ответил он, входя в дом.

Аделин не спешила выходить. По звуку звенящего металла она поняла, что они уселись за стол.

— Что вы решили? — спросила Изи.

— Значит так: завтра, после полудня, встречаемся у восточного входа башни, — сурово объявил Балиан.

— Хорошо, — серьёзно отозвалась Изи. — И ещё… где госпожа Аделин? Мне нужно с ней поговорить.

— Наверное, ещё не проснулась.

— Я здесь, — раздалось за его спиной.

Он обернулся.

— О чём вы хотите поговорить со мной? — спросила Аделин и насторожилась, уловив, как взгляд Балиана беспокойно блуждает по её лицу.

Она перевела глаза на Изи; та показала пальцем на лицо. Девушка забыла прикрыться. Закатив глаза, Аделин поспешно натянула платок и села напротив Балиана.

Балиан всё так же внимательно рассматривал Аделин.

— Вы не похожи на простолюдинку, — заметил он. — Ваша кожа слишком белая, словно у знати.

— Я не помню, — ответила она ровно, без эмоций.

— А что вы помните? Расскажите о себе.

Аделин заставила себя говорить сухо:

— Моё имя — Аделин Леони Дюран. Всё, что я помню, — как очнулась за стенами Иерусалима. Две женщины помогли мне и привели к Изи. Так всё и началось.

— Дюран? — Балиан хмыкнул. — Значит, вы всё же из наших краёв?

— Не знаю, — тихо сказала девушка.

— А сами не пытались искать родных?

— Э-эм… нет. Мне комфортно здесь, с Изи.

— Послушайте, — Балиан понизил голос. — Дело набирает серьёзные обороты: скоро вас представят нашему королю. Но я не могу привести к нему человека, который не знает, кто он и откуда.

— Разве это так важно? — отозвалась она. — Я всего лишь хочу помочь. Если бы я хотела навредить королю, разве не стала бы я самой искать встречи с ним?

— Так вы не пытаетесь встретиться с королём? — уточнил Балиан.

— Нет, — спокойно ответила она. — Если король не захочет меня принять, я это переживу.

Балиан нахмурился.

— В ваших словах есть разумное зерно, — сказал он, — но я не могу рисковать.

— Моя работа — лечить людей, синьор Балиан. Я не смотрю на статус, — коротко ответила Аделин.

— И всё же… неужто вы никогда не думали, что прямо сейчас вас могут искать? — его слова прозвучали размеренно.

Перед глазами Аделин резкой вспышкой врезались лица тех, о ком она уже давно не вспоминала.

— …переживают о вас…

Лулу с распухшими от слёз глазами, метущаяся в поисках её.

— …места себе не находят…

Подавленный Пьер, дающий показания полиции о пропаже медикаментов.

Аделин резко встала, но пошатнулась и потеряла равновесие. Балиан подхватил её за предплечье и помог не рухнуть.

— Аделин, что с вами? — беспокойный вопрос Балина казался слишком глухим и далеким.

Когда она сумела выровняться, он отпустил её, и девушка поспешила выйти на крыльцо, пытаясь отдышаться. Волны паники накатывали одна за другой, грудь сжималась так сильно, что она согнулась и опустилась на колени. Изи подбежала, что-то громко спросила, но для Аделин звуки были приглушены собственным шумом в ушах. Она могла лишь сидеть там, на крыльце, судорожно ловя воздух и мысленно повторяя:

Дыши, Аделин… просто дыши.

Спустя несколько минут.

Мир постепенно возвращался в привычные очертания, а встревоженные лица Балиана и Изи требовали объяснений.

— Всего лишь паническая атака, — с улыбкой попыталась разрядить ситуацию Аделин, будто ничего и не было.

— Паническая… что? — переспросила Изи.

Балиан обменялся с ней коротким взглядом.

— Я напугал вас?

— Нет, — Аделин слабо усмехнулась. — Это сложно объяснить. Давайте просто вернёмся к разговору.

— Скоро к нам начнут приходить люди… — сказала Изи.

— Ты права. Мне пока нет нужды оставаться здесь. Встретимся завтра. — подытожил Балиан и, кивнув на прощание, поспешно вышел из дома.

Вечер следующего дня. Башня Давида.

Балиан уже стоял у назначенного места, когда вдали заметил две приближающиеся тёмные фигуры.

Всё было организовано так, чтобы никто не узнал о предстоящей встрече. Вокруг царила тишина — только ветер касался каменных стен башни, унося с собой сухой песок.

Изи шла уверенно — в её походке чувствовалась решимость.

Аделин — немного позади, глядя под ноги, одной рукой придерживала длинный подол накидки.

За её спиной виднелась большая кожаная сумка, и по её тяжёлой походке было ясно: ноша нелегка.

Балиан выпрямился и шагнул им навстречу, коротко кивнув.

— Следуйте за мной, — произнёс он негромко.

Он обернулся и двинулся вдоль узкого коридора, освещённого редкими факелами. Каменные стены отбрасывали дрожащие тени, и звук их шагов отдавался глухо, будто башня сама затаила дыхание.

Они спускались по лестнице всё глубже в недра башни. С каждым шагом становилось тише, пока звуки города не растворились совсем.

У основания лестницы скрывалась тяжёлая дверь из тёмного дерева, окованная железом.

Балиан вставил ключ, повернул — замок щёлкнул приглушённо, будто боясь нарушить тишину.

— Госпожа Аделин, проходите, — тихо сказал он. — Изи, ты останешься здесь.

Та коротко кивнула, пока Аделин переступала порог небольшой каменной комнаты.

Комната встретила Аделин тишиной и запахом горячего воска. Несколько свечей освещали письменный стол у стены, заваленный свитками и пергаментами.

Король сидел за ним, склонившись над бумагой. Белый капюшон, ниспадавший вперёд, скрывал его лицо.

Слышно было лишь, как перо скользит по сухому пергаменту, оставляя за собой тонкую шуршащую линию.

Он не поднял головы даже тогда, когда дверь закрылась за её спиной. Лишь спустя мгновение, не отрывая взгляда от письма, произнёс ровно:

— Не примите за грубость, госпожа Аделин. Ещё один документ — и я весь к вашим услугам.

— Не торопитесь, я подожду, — ответила Аделин, спокойно осматриваясь по сторонам.

Через минуту молчания она громко выдохнула, будто напоминая о себе.

Король на миг остановился , словно хотел что-то сказать, но передумал и продолжил писать.

Спустя короткое время Балдуин отложил перо, тщательно стряхнул песок с письма, поднялся и откинул капюшон.

Свечи отразились на холодном металле — теперь Аделин ясно увидела маску, закрывающую его лицо. Но глаза… эти глаза она вспомнила сразу.

Так это был он?

— Простите, что заставил ждать, — произнёс король.

— А вы простите, что я тогда воспользовалась вашим колодцем. Я не знала, что он королевский.

Он чуть склонил голову.

— Колодец?

— Да, тот, что за башней.

И тогда перед Балдуином всплыло то утро: солнце, ослепительно бьющее по камню, звон воды и она — склонившаяся над колодцем.

— Так это были вы? — произнёс он, чувствуя, как к горлу подступает смущение.

Образ, что не выходил из его головы, ожил — словно старый сон. Теперь она стояла перед ним: настоящая, земная. Те же глаза. То же дыхание жизни.

Но без смеха. Без той лучезарной улыбки, что когда-то заставила его на миг забыть о своей боли — теперь она пришла, чтобы окончательно избавить его от этих мук? Как символично.

— Вы не подумайте… я тогда хотел сказать вам, но меня отвлекли, — он чуть запнулся, будто оправдываясь.

Аделин мягко улыбнулась.

— Давайте я лучше приступлю к своей работе, Ваше Величество.

Она с шумом поставила сумку на пол и принялась доставать необходимое.

Балдуин взял стул, поставил его в центр комнаты и сел, не отводя от неё взгляда.

— Балиан говорил мне, что вы не помните, откуда вы.

Чёрт! Вот сколько можно спрашивать меня об этом…

— Это так. Я не помню, как попала сюда и откуда я, — ответила она ровным тоном, как ни в чём не бывало.

— Если вы позволите, госпожа Аделин, — спокойно произнёс Балдуин, — Балиан поможет найти вашу семью и разузнать откуда вы.

— Как любезно с его стороны, — язвительно бросила Аделин, яростно натягивая перчатки.

Повернувшись к королю, Аделин на миг застыла, почувствовав напряжение в воздухе, но попыталась игнорировать это.

— Мне нужно видеть вашу кожу… то есть… ваши раны, Ваше Величество, — проговорила она, чувствуя, как пересыхает горло.

Господи, Аделин, да соберись же ты, блин! Какой ты профессионал после этого? Да, перед тобой известная историческая фигура — молодой король. Король! Вот почему я нервничаю. Что, если я сделаю что-то не так? Меня ведь убьют! А как здесь обычно поступают — голову с плеч или костёр? О боже, кажется, я уже чую запах гари… А нет, это просто воск от свечи. Выдыхай, Аделин.

Король лишь спокойно взглянул на неё и ровным тоном сказал:

— Конечно. Но мне нужна будет ваша помощь — обычно этим занимаются лазариты.

— Никаких проблем, — выдохнула Аделин с нервной ухмылкой, пытаясь унять тревогу.

Она подошла ближе. Теперь взгляд короля был куда яснее — спокойный, сосредоточенный, будто умиротворённый. Их глаза встретились и на миг застыли: его — сдержанные, будто море перед бурей; её — живые, дерзкие, тёплые, словно берег, который это море омывает.

— Приступите? — нарушил тишину Балдуин, показывая рукой на завязки накидки.

Аделин будто очнулась.

— Да.

Она торопливо обошла его. Потеряв зрительный контакт, ощутила, как тревога постепенно отступает.

Пальцы осторожно взялись за завязки — и она принялась развязывать его одежду.

Преодолев несколько слоёв накидок, Аделин сняла последнюю. Ткань мягко соскользнула с его плеч, оставив лишь бинты. Король сидел ровно и молча, не шевелясь — будто задумался о чём-то своём.

Распустив бинты, она небрежно бросила их на пол. Перед ней открылась его спина — израненная, покрытая следами болезни, словно карта страдания, выжженная на коже. Местами плоть выглядела воспалённой, в других — зажившей, с грубыми следами старых шрамов.

О короле заботятся куда лучше, чем о больных в лазарете. Следов инфекции не видно — лишь кровоточащие язвы… и, кажется, раздражение кожи. Вероятно, от уксуса?

Аделин осторожно приложила ладонь к его коже. Она была горячей. Температура?

Нет… это не просто температура… просто он такой горяч… а, ну заткнись, Аделин!

Проказа оставила след на коже, но под ней угадывались статный силуэт и рельеф мускулов — тренированная форма, сохранившаяся с детства, у человека, привыкшего к тяжёлым тренировкам и рыцарской жизни.

Я сказала — заткнись и сосредоточься на болезни, Аделин!

Ровная осанка выдавала привычку нести тяжесть и стать — не только собственного тела, но и целого государства.

Свет свечей скользил по его спине, выхватывая из мрака контуры тела, и всё вокруг вдруг стало странно тихим.

Она провела пальцами по линии лопатки — там, где кожа была особенно воспалена, края язв наливались красным.

— Боль усиливается? — тихо спросила она, не поднимая взгляда.

— Только по ночам, — ответил Балдуин. Голос его был хрипловат, но спокоен.

Аделин не могла понять, что сильнее — жалость или восхищение. Он был как древняя статуя, изуродованная веками, но не утратившая величия. На мгновение ей показалось, будто он сам — воплощение противоречия: живое тело, медленно сдающееся болезни, и дух, которому нечего сдаваться.

Она резко убрала руки, стараясь не выдать себя. Но Балдуин словно услышал её мысли — чуть повернул голову, и она увидела лишь профиль маски.

— Что ещё вас беспокоит? — осторожно спросила Аделин.

Он чуть повёл плечом, будто собираясь что-то сказать, но замешкался.

Секунда — и голос прозвучал ровно, почти отстранённо:

— Я теряю зрение.

Аделин подняла голову.

— Будто мой правый глаз покрывается пеленой, — продолжил он тем же спокойным тоном, словно описывал не болезнь, а перемену погоды.

Внутри у неё всё сжалось. Она чуть отстранилась и, собравшись, сказала:

— Я должна вас предупредить, Ваше Величество. Я могу остановить болезнь… но, к сожалению, ни зрение, ни чувствительность вернуть не в силах.

Ей показалось, что сейчас она словно выносила приговор невиновному.

Но Балдуин лишь чуть усмехнулся — спокойно, с какой-то усталой мягкостью, — и это вызвало у неё невольное удивление.

— Госпожа Аделин… — в его голосе прозвучало что-то тихое, почти болезненное.

— Что? — сорвалось у неё слишком резко.

— Давайте просто продолжим, — произнёс он, вновь обретая привычную ровность.

— Хорошо, — едва слышно ответила Аделин.

Она обошла его и встала напротив, медленно поднеся руки к металлической маске. Из прорезей на нее по-прежнему смотрели два океана — глубокие, уставшие, непостижимые.

Края маски были прохладны; шнурки мягко ослабевали под её пальцами, и с каждым мгновением всё больше открывалось его лицо.

Аделин невольно задержала дыхание. Она старалась не встречаться с его взглядом, не замечать этих глаз, которые будто ослепляли её — заставляли руки дрожать, а мысли путаться и уноситься куда-то совсем не туда.

Перед ней открылось лицо.

Молодой мужчина — едва ли старше её, но в нём чувствовалась зрелость, которую редко даруют годы.

И Красота.

Он был красив так, как бывает красива боль — до онемения, до дрожи в пальцах.

Правая сторона — словно вырезанная из мрамора: спокойные, благородные черты, высокий лоб, чёткая линия скулы, чуть усталые губы, на которых не было ни тени улыбки.

Левая — иная: кожа там утолщилась, потемнела, у виска проступали пятна, похожие на следы пепла. Но даже они не портили его — напротив, придавали странное, почти священное величие, как трещины на древней иконе, что делает её живой.

Он поднял руки, медленно стягивая капюшон. Из-под ткани рассыпались густые, белокурые волосы, поймавшие в себя отблески свечей.

Свет свечей скользил по его чертам, словно боясь ослепить. И Аделин вдруг поняла, что видит не больного — а человека, которого болезнь сделала почти нечеловечески прекрасным. В нём не было ни жалости к себе, ни стыда. Только тихая, ровная сила.

Это преступление — быть таким красивым при его болезни.

Он поднял взгляд — и встретился с ее глазами.

Трепетно, будто ища ответы на свои собственные вопросы — или, может, без слов молил её о чём-то, чего сам не до конца понимал.

Но было в этом взгляде нечто ещё, что Аделин не смогла понять — и всё же от этого по коже её пробежали мурашки.

Звук мысленной отрезвляющей пощёчины от трезвомыслящей Аделин — для замечтавшейся Аделин.

Она опустила взгляд на маску, что лежала в её руке, и, подойдя к столу, аккуратно положила её.

— Давно вы её носите? — стараясь отрезвиться, спросила Аделин, подбирая профессиональный тон.

— Эту — с пятнадцати лет. Раньше была другая, закрывающая не всё лицо, — ответил он спокойно.

Аделин взяла свой фонарик и повернулась к королю:

— Мне нужно посмотреть на ваши глаза. С помощью вот этого, — пояснила она заранее, во избежание лишних вопросов.

Король едва заметно улыбнулся:

— Забавная штука.

Аделин, не ожидавшая такой реакции, вновь силой прогнала лишние мысли и, включив фонарик, осмотрела глаза короля.

Закончив, она осторожно положила ладони ему под подбородок — там, где находятся подчелюстные лимфоузлы — и прощупывала их, стараясь смотреть куда-то вверх, лишь бы не встречаться с его взглядом, прикованным к ней.

— Больно? — спросила она, удерживая голос ровным, почти холодным.

— Нет, — коротко ответил король.

Тогда Аделин присела на корточки и, взяв его руку, провела пальцами вдоль периферических нервов.

— Чувствуете?

— Нет, — вновь коротко отозвался он, следя за движениями её пальцев.

Она взяла обе его кисти в свои. На длинном безымянном пальце красовался большой серебряный перстень с тёмно-красным камнем. Пришлось собрать всё самообладание, чтобы не задать ненужных вопросов — о том, что значит этот перстень и какой это камень. Вместо этого она сосредоточилась на коже — такой сухой и утолщённой. Левая кисть выглядела хуже: были признаки воспаления суставов.

— Сожмите руки в кулаки, — попросила Аделин, но голос предательски потеплел.

Балдуин послушно выполнил просьбу. Пальцы дрогнули, но не смогли сомкнуться до конца. Аделин убедилась в своих подозрениях.

Отпустив его руки, она встала и пошла к сумке за стетоскопом. Почувствовав, как остро не хватает воздуха, Аделин мысленно выругалась на платок, что дала ей Изи. Мало того, что он всё время лез в глаза — теперь ещё и дышать мешает.

Хотя… может, дело было вовсе не в платке?

С усилием вернув себе врачебную собранность, Аделин взялась задавать вопросы, роясь в сумке:

— Как у вас с аппетитом?

— Я почти не чувствую голод.

— Плохо, — пробормотала она, продолжая поиски. — Наверное, быстро утомляетесь?

— Утомление — мой постоянный спутник, — ответил он спокойно. — Но в этом есть польза. Уставшая душа не думает о слабости тела.

— Да вы оказывается оптимист, — с лёгкой усмешкой ответила Аделин, по локоть зарывшись в сумку.

Почему он всегда на самом дне?

Достав наконец заветный предмет, она подошла к королю, но платок снова загородил ей обзор. Раздражение вспыхнуло мгновенно. Закатив глаза, Аделин резко стянула его со своего лица и бросила куда-то в сторону сумки:

— Как же ты меня достал! — выдохнула она, не сдержавшись.

Она обернулась — и встретилась с ошарашенным взглядом Балдуина. Он слегка отпрянул, растерянно моргнув, и теперь пытался решить — то ли улыбнуться, то ли сохранить королевское достоинство.

— Ох… простите, Ваше Величество, — быстро сказала Аделин, вспыхнув. — С этим платком невозможно работать: то на глаза лезет, то дышать мешает. Вы ведь… не возражаете?

— Н-н… нет, — чуть запнувшись, ответил он.

Аделин облегчённо улыбнулась:

— Отлично. Тогда я послушаю вас этим? — Она показала стетоскоп и вопросительно подняла брови.

Балдуин молча кивнул, не отводя глаз от её лица.

Она надела стетоскоп, подошла ближе и, приложив диафрагму к его груди, внимательно вслушиваясь спросила:

— Я сильно напугала вас?

— Что? — переспросил король, будто вынырнув из собственных мыслей.

— Я про ваше сердцебиение, — спокойно ответила она.

Балдуин нахмурился, заметив трубку, тянущуюся от её ушей к его груди.

— Что это? — спросил он.

Аделин невольно улыбнулась его растерянности:

— Это прибор, чтобы слушать сердце и лёгкие. Вот, послушайте сами.

Она положила его руку на мембрану, направленную на его грудь, сняла дужки стетоскопа и надела их ему.

Раздалось глухое, учащённое биение его сердца. Король замер, наблюдая, как Аделин с лёгкой улыбкой следит за его реакцией.

— Здорово, — коротко ответил он, не отводя от нее взгляда.

Аделин сняла с него стетоскоп и обошла за спину, изо всех сил стараясь сдержать смех от того, как смутился король — как на его щеках заиграл румянец.

Боже мой, как это мило… Так, стоп, Аделин, прекрати сейчас же!

Откашлявшись, чтобы скрыть нарастающий смешок, Аделин послушала его легкие.

Закончив, она сменив тон на серьёзный, констатировала:

— Осмотр я закончила. Как вы понимаете, проказа уже затронула нервы рук и глаз, из-за чего вы теряете чувствительность и зрение. Начинается атрофия мышц — это когда они становятся тоньше и слабее. К этому добавляются потеря аппетита и нарушения сна.

Она сделала короткую паузу, словно давая ему время осмыслить услышанное, а затем мягко улыбнулась:

— Что ж, давайте это исправлять.

Король выслушал её внимательно, не перебивая, и коротко кивнул — спокойно, будто в этот момент был не здесь, а где-то далеко, затерявшись в собственных мыслях.

Подойдя к сумке, Аделин достала свежие бинты, современные мази, обеззараживающее и, главное, таблетки.

— Вам нужно проглотить это целиком, запивая водой. Принимать один раз в день, — спокойно произнесла Аделин.

Пока король с внимательной серьёзностью рассматривал пилюлю в ладони, она поставила рядом всё необходимое для обработки ран и, смочив тампон в обеззараживающем растворе, осторожно принялась очищать язвы.

— Скажите, если будет больно, — тихо попросила она.

— Хорошо, — отозвался король, и Аделин почему-то была уверена, что уловила в его голосе оттенок печали.

Молчание растянулось. В комнате слышалось только ровное дыхание и редкое потрескивание свечей.

— У меня к вам просьба, — решилась нарушить тишину Аделин.

— Слушаю, — ответил Балдуин привычно сдержанно.

— Не позволяйте лазаритам обрабатывать ваши язвы. У вас раздражение от уксуса — вот здесь, — она провела пальцем от лопаток вниз, к рёбрам на его груди.

Их взгляды вновь столкнулись.

— Хорошо, госпожа Аделин, — ровно произнёс король, переведя взгляд обратно на пилюлю в руке.

Закончив обработку кожи, Аделин аккуратно собрала всё обратно в сумку. Уже на выходе она остановилась, достала блистер таблеток и протянула его королю:

— Ах да, чуть не забыла. Это для сна.

— Тоже нужно проглотить целиком, перед сном. Понятно? — уточнила она тоном, будто говорила с ребёнком.

— Хорошо, госпожа Аделин, — ответил Балдуин и едва заметно улыбнулся.

Он проводил её взглядом, пока она не скрылась за тёмной дверью. Когда дверь закрылась, комната погрузилась в тяжёлую тишину — она легла на плечи короля, словно плотное покрывало. Он попытался сосредоточиться, найти опору в привычных мыслях — но не смог. Такого вечера он явно не ожидал. И впервые в жизни он понял, как это — быть потрясённым до глубины души одним взглядом.

Что… что это было?

Балдуин сидел на том же месте, не шевелясь, ощущая небывалую бурю. Тишина вокруг не принесла покоя — только усилила шум в груди.

Тело всё ещё отдавало фантомными прикосновениями её рук — мягких, осторожных, но почему-то таких весомых. Мысли, обычно строгие и ясные, метались, как птицы, бьющиеся о стены. Он не знал, что с ним происходит.

— Безумие, — произнёс он вполголоса.

Обхватив голову руками, он пытался вернуть порядок, к которому был приучен всю жизнь. Вновь и вновь в сознании всплывали её слова, её голос, глаза… и руки — лёгкие, почти невесомые, но будто оставившие след под кожей. Он пытался восстановить их разговор, но чем сильнее вглядывался мысленно в детали, тем больше всё расплывалось, таяло, превращаясь в туман. Он закрыл глаза.

Почему я не могу вспомнить, о чём мы говорили? Я теряю разум...

Сколько лет он приучал себя к покою — к безмолвной стойкости, к тому, что сердце должно быть крепче тела. Он знал, что болезнь медленно отнимает плоть, но всегда верил: душа останется непоколебимой.

Он поднял взгляд на крест, висящий над столом, — маленький, простой, деревянный.

Господи… что со мной? Ты испытываешь меня?

Обычно он смотрел на него с твёрдой верой. Сейчас же в душе не было ни покоя, ни уверенности, только тихое смятение, похожее на боль.

— Я не должен так чувствовать, — сказал он тихо. — Не должен.

Но внутри будто кто-то рассмеялся — тихо, горько.

Как будто само сердце знало, что всё уже случилось, и не просило разрешения.

— Хорошо, госпожа Аделин… — произнёс он вслух, повторяя её имя, будто пробуя на вкус. И не смог скрыть улыбки.

Он коротко выдохнул, когда дверь со скрипом отворилась.

Вошёл Балиан.

— Ваше Величество, — произнёс он с привычной сдержанностью. — Я проводил госпожу Аделин и Изабель.

— Хорошо, — слишком резко ответил Балдуин, поднимаясь со стула. Он подошёл к столику, где аккуратно лежали его перчатки и маска, делая вид, что занят ими.

— Как всё прошло? И как ты себя чувствуешь? — спросил Балиан.

Балдуину стоило собрать всю волю, чтобы вернуть себе привычную манеру. Он даже удивился, с какой лёгкостью это удалось… хотя где-то глубоко внутри что-то гулко отозвалось.

— Как я себя чувствую, — повторил он, чуть склонив голову. — Хороший вопрос, Балиан. Я… я не уверен, что смогу ответить сейчас.

Или мне лишь кажется, что я вернулся к прежнему себе?

— Слишком мало времени прошло. Пока рано делать какие-либо выводы, — он сделал паузу, глубоко вдохнув.

— Но, кажется, её методы действительно могут быть действенными, —произнёс он после короткой паузы.

Балиан, с оттенком беспокойства, не переставал внимательно всматриваться в короля.

— Лекарка сказала тебе, что за методы она использует?

— Я не задавал ей вопросов об этом.

— Тогда почему?..

— Интуиция, Балиан, — перебил король, слегка повернувшись к нему. — Предчувствие. Ты ведь тоже почувствовал это. Не так ли?

Балиан чуть склонил голову, уголки его губ дрогнули в лёгкой улыбке.

— Именно.

Балдуин взял со стола маску и привычным движением надел её.

Холод металла коснулся кожи — и вместе с ним вернулась власть над собой.

Старая роль легла на плечи привычно и тяжело. Он снова стал королём.

— Передай Раймунду, что совет соберётся завтра утром, — произнёс он наконец ровным голосом, не оборачиваясь. — Пусть известят остальных.

— Как прикажешь, — ответил Балиан, но не ушёл сразу. Он стоял неподвижно, будто что-то ещё хотел сказать.

Балдуин чувствовал на себе этот взгляд — не придирчивый, не настороженный, а скорее человеческий, тёплый. Тот, от которого становилось неудобно.

— Что-то ещё? — спросил он, стараясь, чтобы тон звучал спокойно.

— Нет, государь, — ответил Балиан после короткой паузы.

Король кивнул, не повернув головы.

Всё тот же вечер. Дом Изи.

Как только за спиной захлопнулась дверь, Изи сняла накидку и бросила быстрый взгляд на Аделин. Та всю дорогу домой не произнесла ни слова, и теперь стояла посреди комнаты, не двигаясь, с тем самым платком на лице, который обычно срывала с себя при первой возможности.

— Аделин, — мягко позвала Изи, но та даже не шелохнулась, опустив глаза в пол.

Подойдя ближе, Изи осторожно сняла с неё платок — и удивлённо моргнула.

Аделин стояла перед ней и... лучезарно улыбалась. Без причины, без смысла — просто сияла, как солнце после грозы.

— Что? — спросила она, переводя взгляд с пола на Изи.

— Ты в порядке?

— В полном! — с воодушевлением ответила Аделин, не переставая улыбаться.

Выражение лица Изи стало таким озадаченным, что Аделин не выдержала и расхохоталась. Смех вышел звонкий, искренний, но в нём чувствовалось что-то отчаянное.

— Изи, а ты? Ты в порядке? — передразнила она, едва сдерживая новый приступ смеха.

— Да ну тебя, — отмахнулась та с дружеским раздражением. — Я пошла готовить ужин.

Аделин привычным движением сняла с плеча тяжёлую сумку и позволила ей рухнуть на пол, а потом почти в припрыжку последовала за Изи.

— Подожди!

— Чего тебе? — не оборачиваясь, спросила женщина.

— Я сегодня тааак устала… — протянула Аделин жалобно, почти капризно. — Давай отдохнём?

— Тогда иди отдыхай.

— Неет, Изи, — голос её стал завлекательно-увеселительным, — давай вместе?

Я что, сейчас становлюсь Лулу?

— Что ты хочешь? — непонимающе взглянула на неё Изи.

— Есть у тебя что-нибудь выпить? — с неприкрытым заговорщицким блеском в глазах спросила Аделин.

Изи устало выдохнула, скрестив руки.

— Выпить, значит… — протянула она и медленно повернулась к Аделин. Та уже стояла с видом ребёнка, которому пообещали сладость.

Смотря на то, как Аделин постепенно превращается в комок хаоса — улыбчивая, взъерошенная, непредсказуемая — Изи не удержалась и тихо усмехнулась.

Она подошла к шкафчику, достала оттуда бутылку вина и два глиняных кубка.

Аделин уже сидела за столом, подперев подбородок руками и наблюдая за ней исподлобья — хитро, почти игриво.

— По глотку. И потом сразу спать. Слышишь? — строго произнесла Изи, но в голосе звучала усталость, а не строгость.

— Слушаюсь, госпожа лазарит, — торжественно отозвалась Аделин, вытягиваясь как солдат.

Изи закатила глаза, поставила кубки и разлила вино. На мгновение комната наполнилась терпким ароматом винограда и теплом очага.

— Расскажешь, что с тобой? — наконец спросила она, усаживаясь напротив.

— Ох, Изи… — тяжело выдохнула Аделин, взяв кубок и задумчиво покрутив его в руках.

Улыбка медленно сошла с её лица. Взгляд, который она подняла на Изи, уже не был озорным — в нём поселилось что-то неуверенное, почти тревожное.

— Кажется, пришло время рассказать тебе всё, — произнесла она тихо.

Аделин подняла кубок и залпом осушила его до дна.

Изи не сводила с неё взгляда, даже когда глиняный кубок глухо коснулся стола.

Первые глотки оказались неожиданно крепкими. Вкус вина разлился по горлу густым теплом, оставив на языке терпкую горечь винограда и лёгкую сладость.

— Ох, — скривилась Аделин, не ожидавшая такого поворота. — Из чего это вино?

Изи лишь молча наблюдала за ней, чуть приподняв бровь.

— А ты чего не пьёшь? — спросила Аделин, озадаченно глядя на женщину.

Та пригубила вино, поставила кубок на стол и, не отводя взгляда, спросила:

— Что ты хотела мне рассказать?

— Изи… — Аделин сделала короткую паузу. — Я благодарна тебе за всё, что ты для меня сделала. И делаешь. За это короткое время ты стала мне… как родной человек. Как сестра. Или, может, как мама… которой мне не хватало.

Изи тихо вздохнула, сделала ещё один глоток, пока Аделин пыталась подобрать слова.

— Я никогда не спрашивала тебя… почему ты так возишься со мной?

Изи посмотрела на неё тепло, с лёгкой грустью в глазах.

— Потому что ты напоминаешь мне меня, — ответила она спокойно. — Когда я была даже моложе тебя сейчас, я тоже жила медициной. А не тем, чтобы удачно выйти замуж, рожать детей и вести хозяйство.

Она улыбнулась, глядя куда-то в сторону.

— Я не жалуюсь. Мне повезло с мужем. С Аленом у нас были скорее дружеские, уважительные отношения, чем страсть. Его не интересовали женщины, а меня — брак. Так что с нашим союзом мы оба остались в выигрыше.

Она тихо усмехнулась.

— Он обучил меня всему, что я сейчас знаю. Думаю, если бы у меня была дочь… она, наверное, была бы похожа на тебя.

— Ого, — Аделин улыбнулась, пригубив вино. — Впервые ты рассказываешь мне что-то личное.

Обе замолчали. Тишина была лёгкой и уютной.

А потом Аделин поставила кубок и, не поднимая глаз, сказала тихо:

— Изи, у меня нет провалов в памяти. Я помню, откуда я.

Изи не ответила. Лишь внимательно всмотрелась в неё.

— Откуда ты, Аделин?

Та глубоко вдохнула, будто собираясь с духом.

— Это прозвучит безумно. И ты, скорее всего, не поверишь.

— Но ведь ты уже решилась, — спокойно сказала Изи.

— Я… в общем… пришла из будущего, — выдохнула Аделин.

Сказав это, она вдруг почувствовала, как по телу пробежала нервная дрожь, и ей стало смешно от того, насколько абсурдно это звучит.

Она поднесла кубок ко рту, наблюдая за Изи.

Та не шелохнулась. Её глаза оставались спокойными, почти мягкими.

— Из будущего, значит, — повторила она иронично. — Хорошо, Аделин. А теперь — спать. Хватит с тебя вина.

— Я серьёзно, Изи, — голос Аделин дрогнул. — Понятия не имею, как это вообще происходит, но это правда.

Изи тихо вздохнула, скрестив руки на груди, но не перебила.

— Я жила в Париже, всю свою жизнь, — начала Аделин уже ровнее, будто боялась, что если остановится, то не решится продолжить. — Поступила на врача в университет Сорбонн… хотя, наверное, меня уже отчислили.

Она нервно усмехнулась.

— Не помню, как именно переместилась сюда в первый раз. Всё случилось… внезапно. Я просто очнулась здесь, за стенами Иерусалима. А потом — так же внезапно — оказалась снова дома.

Она на секунду замолчала, будто ещё раз переживая то утро.

— Именно тогда мне и пришёл в голову этот безумный план.

Аделин взяла кубок, но не стала пить.

— Люди здесь умирают от того, что в моё время лечится парой курсов таблеток. — Её голос стал глуше, серьёзнее. — Если бы ты тогда не показала мне ту женщину с ребёнком… я, наверное, и не решилась бы вернуться.

Она перевела дыхание, опуская взгляд.

— И тогда я подумала… если у меня есть такая возможность, значит, я должна что-то сделать, раз могу.

Она замялась, опустила взгляд.

— Я собрала всё, что смогла. Лекарства, антибиотики, витамины… часть, даже своровала из больницы. Но… не это важно. Я просто… хотела помочь.

В комнате повисла тишина.

Только потрескивание огня в очаге заполняло её слова смыслом.

— Ты можешь мне не верить, Изи, — тихо сказала Аделин. — Я сказала это не для того, чтобы убедить тебя… просто, наверное, чтобы самой стало легче. Я чувствую вину за то, что ты так заботишься обо мне, помогаешь, а я не была с тобой до конца откровенна. Хотя, думаю, как раз поэтому, — она посмотрела на непонимающее лицо Изи, — я и тянула с рассказом до последнего.

— За это время на меня столько всего навалилось, — продолжила она, — а поговорить не с кем.

Она опустила глаза.

— Раньше, в такие моменты мне всегда на помощь приходила Лулу… — голос стал тише, печальнее. В глазах мелькнул блеск — то ли от вина, то ли от слёз.

— Лулу? — мягко переспросила Изи, наливая вино в оба кубка.

Аделин на мгновение задумалась, затем улыбнулась — ностальгически, с нежностью:

— Луиза. Это мой хаос, — сказала она с лёгкой ухмылкой. — Как я — твой.

— Мы дружим с детства. Не помню времени, когда я её не знала. Наши родители были близкими друзьями.

Мой отец… — короткая пауза, она на мгновение опустила взгляд.

— Был главным врачом онкологического отделения. В моё время онкология — одна из самых тяжёлых болезней.

— А мать Лулу была главным врачом женской консультации. По сути — тем же, что делаешь ты, Изи.

Она тихо выдохнула и продолжила уже мягче:

— Я выросла среди бесконечных разговоров о болезнях, операциях, диагнозах. Всё время крутилась рядом с медициной. А Лулу — рядом с людьми. Поэтому мы такие разные…

— Женщина-врач? — переспросила Изи.

— Ох, ещё какая, — улыбнулась Аделин. — Высшей категории.

Она сделала глоток и продолжила:

— Мы выросли вместе, проводили много времени вдвоём. Она привнесла в мою жизнь столько безумия… И если раньше я терпеть это не могла, то теперь понимаю, что это было самое счастливое безумие в моей жизни. — Она вздохнула, чуть грустно, но тепло. — Лулу научила меня жить.

Потом тихо добавила, уже с лёгкой усмешкой:

— Хотя есть и дурной пример. Лулу — это та, из-за кого у меня, наверное, этот дурацкий паттерн: как только что-то задевает мою душу — сразу хочется напиться.

Обе молчали. Пламя в очаге трепетало, отражаясь в вине и на лицах.

Изи смотрела на неё с мягким, почти материнским вниманием.

— Ты скучаешь по ней — сказала она негромко.

— Ой, — Аделин отмахнулась рукой, проглотив ком, подступивший к горлу.

Сделав глоток вина, она тихо добавила:

— Думаю, как только вылечу короля… если смогу… вернусь домой.

Изи долго наблюдала за Аделин, пока та пила вино. На её лице мелькало, казалось, тысяча эмоций — всё сразу: грусть, усталость, напряжение, смущение. Девушка явно пыталась их спрятать, но делала это безуспешно.

Тишину нарушила Изи.

— Что задело твою душу, что тебе захотелось выпить?

— Что? — Аделин резко подняла взгляд, будто её застали врасплох.

— Ты же сама сказала, — спокойно напомнила Изи. — Что, если что-то задевает твою душу, тебе хочется напиться.

Так… стоп. Я правда это сказала? Ох, блин…

— А давай лучше потанцуем? — внезапно выпалила она, резко вставая из-за стола и глядя на Изи с лукавой улыбкой.

— Что? — только и смогла вымолвить та, моргнув в полнейшем недоумении.

— У вас вообще есть музыка в этой стране? — спросила Аделин, и голос её прозвучал чуть растянуто, как у человека, у которого мысли уже едва держатся в порядке. Глаза начали слегка сужаться, а на щеках проступил розовый румянец.

— Музыка? — переспросила Изи, настороженно приподняв бровь.

— Да, или песни? У вас вообще бывают праздники? — хмуро уточнила Аделин, слегка покачнувшись и направившись к своей сумке.

Она опустилась на корточки, роясь в ней, а Изи с настороженной тревогой следила за каждым движением.

— Праздники?.. Ну, Пасха, — осторожно ответила она.

— Пфф… ахах! — вырвался резкий смех из Аделин.

— Аделин! — Изи метнула на неё взгляд, и та, встретившись с ним, мгновенно осеклась.

— Что ты там ищешь? — настороженно спросила Изи, всё ещё сидя за столом, скрестив руки. С каждой секундой она выглядела всё тревожнее, наблюдая, как её молодая помощница медленно сходит с ума.

Несколько секунд — тишина. А потом вдруг:

— А вот и он! — радостно воскликнула она.

Она подняла руку вверх — в пальцах поблёскивал чёрный прямоугольный предмет.

Аделин обернулась, глаза блестели, как у ребёнка, нашедшего сокровище.

— Положила по привычке… не думала, что пригодится!

— Что это? —спросила Изи, присматриваясь.

В руке Аделин лежал её смартфон.

Она неуклюже провела пальцем по экрану — тот мигнул бледным светом, и лицо девушки озарилось голубоватым отблеском.

Изи застыла, сжав ладони, будто пытаясь отогнать невидимую силу.

— Господи… — выдохнула она. — Что это?

— Связи здесь нет, — с довольной ухмылкой ответила Аделин, не отрывая взгляда от экрана, — зато есть плеер.

Она села напротив Изи, у которой на лице застыло изумление, смешанное с ужасом — будто она наблюдала за колдовством наяву.

— Так… где же, где же… ага, вот, — пробормотала Аделин.

На светящемся стекле появилась надпись:

ABBA — Dancing Queen.

Через мгновение тишина дома взорвалась звуком.

Яркая, лёгкая, солнечная музыка, вырвавшаяся из другого века, заполнила пространство между каменными стенами.

Изи застыла, не в силах пошевелиться, пока её дом погружался в неведомое безумие.

Пламя свечей дрогнуло, воздух ожил.

Аделин положила телефон на середину стола и подняла глаза на Изи — и на лице её засияла хитрая, почти заговорщицкая улыбка.

Что-то в этом взгляде сразу насторожило Изи.

Аделин закрыла глаза, позволив себе раствориться в звуках, и, покачиваясь в такт, поднялась со стула.

Смех сам сорвался с её губ — звонкий, живой, настоящий, как давно забытое дыхание счастья.

Она протянула руку к Изи, наклоняясь ближе:

— Давай, Изи, вставай!

— Нет, Аделин, нет! Отстань от меня! — отбивалась та, отмахиваясь руками.

Музыка набирала силу, и вдруг Аделин, смеясь, подхватила припев:

— You are the dancing queen! — громко, фальшиво, но с такой радостью, что это звучало красиво.

Изи замерла.

— Что это за язык?

— Английский, — ответила Аделин, улыбаясь.

Изабель была в полном смятении. Она не понимала, что происходит: неизвестные голоса, ритм, странные звуки — всё это вызывало растерянность и почти суеверный страх.

Она залпом осушила кубок, надеясь разогнать внезапную тревогу.

Аделин же, напротив, словно утонула в звуке. Перед её глазами всплыло воспоминание — яркое, живое, будто не она стоит в доме Изи, а снова там, среди огней. Бар, вино, смех. И Лулу, кружащаяся вокруг неё: сияющая, смеющаяся, живая. Лулу заглядывает ей в глаза, понимает слишком много — и тянет за руку:

— Хватит так сидеть. Пойдём.

Тогда внутри Аделин было слишком много усталости, чтобы смеяться, и слишком много боли, чтобы танцевать. Но Лулу тянула её не силой — а своим светом, почти нестерпимо тёплым.

Она помнила, как они вышли на танцпол.

Как музыка гремела, разбивая мысли.

И помнила самое главное — первые аккорды.

Эта песня.

Лулу вскинула руки, взвизгнула от радости, повернулась к ней:

— О нет, сегодня ты не отвертишься!

И потянула её к центру зала.

Лулу танцевала рядом свободно, хохоча, будто каждый её вздох был праздником. Её движения были заразительными, живыми, искренними — и что-то внутри Аделин вдруг дрогнуло.

Она улыбнулась — сначала немного, неуверенно.

А потом — шире.

И впервые за долгие тяжёлые месяцы начала двигаться.

Помнила, как Лулу закричала ей сквозь музыку:

— Так держать, Аделин! Ты прекрасна!

Помнила, как она смеялась — до слёз, до головокружения, до полного освобождения от собственных мыслей.

— Что это, Аделин? — голос Изи, резкий и сбивчивый, вернул её в настоящее.

Аделин, всё ещё смеясь, выдохнула:

— Это песня. О тебе, Изи. Ты — моя королева танца!

Она закружилась, хлопнув в ладони.

Но Изи не двигалась.

Всё в ней противилось этому — не от злости, а от глубоко укоренившейся привычки.

Она выросла среди молитв и песнопений, где каждый звук обращён к Богу.

А это... это было что-то другое.

И всё же — в том, как Аделин смеялась, как кружилась, подбрасывая волосы не было ни тени зла.

Она смотрела, как девушка движется — красиво, грациозно, весело, как ребёнок, который ощущает радость тела и свободу дыхания.

Было в этом что-то удивительно чистое, наивное, живое.

Такое, что растапливало лёд внутри.

Изи вдруг улыбнулась — сначала краешком губ, потом по-настоящему.

Она почувствовала, как внутри что-то смягчается.

Это юное сердце... такое хрупкое, но полное огня...

Что же так затронуло твою душу, Аделин?

— Да-да, Изи, это про тебя! — смеясь, крикнула Аделин, уловив ее взгляд на себе.

— Безумная, — громко сказала Изи, пытаясь перебить звук музыки. — Совсем безумная!

Аделин услышала и только расхохоталась громче, не прекращая кружиться:

— А ты попробуй, Изи! Это лечит лучше любого лекарства!

Она кружилась всё быстрее — смех, вино, музыка, — всё смешалось в одном вихре.

Руки подняты, глаза закрыты, а на лице — чистая, беззащитная радость.

Изи смотрела, не в силах отвести взгляд.

— Господи, — прошептала она, — ну и девчонка же ты еще…

Утро встретило Аделин жестоко и безжалостно.

Солнце било прямо в глаза. Слишком ярко. Даже птицы, кажется, сегодня решили петь громче обычного — просто чтобы проверить, выдержит ли она это.

Аделин застонала, прижимая ладонь к виску.

— Господи… — выдохнула она. — За что мне это?..

Вино во рту превратилось в сухую горечь, а в голове звенело не хуже церковных колоколов.

Память возвращалась медленно, фрагментами.

С глухим стоном Аделин села на постели. Волосы растрёпаны, глаза красные, а на шее — след от тесёмки её сумки, которой она, по всей видимости, пыталась дирижировать под конец вечера.

За дверью послышались шаги.

— Изи, я, кажется, умираю, — простонала она заранее, прежде чем дверь открылась.

Женщина аккуратно вошла в комнату, держа чашку воды обеими руками.

— Доброе утро, королева танца, — произнесла она с лёгкой усмешкой.

Аделин застонала громче и снова упала лицом в подушку.

— Приходи в себя, Аделин. Не явишься же ты перед королём в таком состоянии, — сказала Изи, ставя воду на стол.

— А можно вместо меня ты пойдёшь? — хрипло простонала Аделин.

— Ну, ещё чего, — усмехнулась Изи. — У меня своих дел хватает. Я даже сопроводить тебя сегодня не смогу, поэтому тебя проведёт сеньор Балиан. Поднимайся.

Аделин жалобно заскулила, сжав виски руками.

Ох, чёрт… ну вот зачем мне надо было пить? Первый рабочий день в качестве королевского врача — и ты нахрюкалась в сопли. Браво, Аделин!

Она опустила голову обратно на подушку и, не открывая глаз, пробормотала:

— Убей меня, Изи. Быстрее и милосерднее, чем похмелье.

— Я могу только окатить тебя водой, хочешь? — невозмутимо ответила та.

Аделин простонала что-то нечленораздельное.

Изи покачала головой, едва заметно улыбнувшись, и тихо вышла из комнаты.

Дверь за ней мягко прикрылась.

Аделин осталась одна, глядя в потолок мутным взглядом.

День обещает быть тяжёлым.

Вяло поднявшись, Аделин умылась, выпила литра три воды залпом и, приняв таблетку от головы, вышла во двор.

Ей хотелось подышать прохладным воздухом, но погода решила иначе.

Во дворе стояла сухая, вязкая жара — та, от которой мутит даже без похмелья.

— Замечательно, — мрачно констатировала она про себя и зашла обратно в дом.

Пациенты Изи начали приходить уже после завтрака, но у Аделин был выходной — или, скорее больничный.

Она берегла все свои три процента сил на вечер — на тот самый вечер, на который меньше всего хотела идти.

Сегодня она выполняла роль домашней декорации, которая, мягко говоря, вызывала не эстетическое удовольствие, а лёгкое беспокойство.

Она то лежала на тахте, пока шёл приём, то сидела за столом, уткнувшись лбом в прохладную деревянную поверхность и что-то бормоча себе под нос.

Изи, проходя мимо спросила на ходу:

— С кем ты там разговариваешь? Неужто с Господом?

— Со своей печенью, — буркнула Аделин. — Она сегодня ближе к Богу, чем я.

Изи покачав головой пошла дальше.

В какой-то момент Аделин не заметила, как провалилась в сон. И, кажется, впервые за долгое время ей запомнился он.

Она стояла перед зеркалом своей ванной в Париже. Холодный свет отражался в стекле, и вдруг кожа на её плечах начала меняться — покрываться чёрными едкими язвами. Белёсая пелена медленно затягивала глаза, дыхание стало тяжёлым.

Аделин попыталась позвать на помощь, но горло будто залило свинцом. Она хотела метнуться к аптечке, достать таблетки — но ноги не слушались. В панике она смотрела, как тело на глазах гниёт, как ногти темнеют, кожа осыпается, и запах — едкий, мёртвый — заполняет всё вокруг.

Где-то далеко раздался голос. Мужской, приглушённый, будто через толщу воды:

— Госпожа Аделин... Госпожа Аделин...

Она замерла. Голос становился ближе, мягче. Ей показалось, что за спиной мелькнула фигура — высокая, неясная. Но волосы, словно сотканные из солнечных лучей...

— Аделин!

Она дёрнулась и резко распахнула глаза.

Перед ней стояли Изи и Балиан.

— Господин Балиан пришёл тебя сопроводить, но не смог добудиться, — с лёгким смешком сказала Изи.

— Ох, простите, — Аделин вскочила, всё ещё наполовину во сне.

— Ничего, госпожа Аделин, — мягко ответил Балиан. — Я подожду на крыльце, пока вы не будете готовы.

Он чуть кивнул и вышел.

Аделин провела ладонью по лицу, жалобно вздохнула. Головная боль наконец начала отступать, и, кажется, даже появились намёки на силы. Наспех собравшись, она накинула платок и закинула сумку на плечо.

Виновато выйдя на крыльцо, Аделин коротко кивнула Балиану.

— Прошу прощения, — сказала она тихо, всё ещё чувствуя остатки сна в голове.

— Не стоит, — ответил он спокойно. — У вас, видимо, много работы.

Аделин тихо усмехнулась, вспомнив вчерашний вечер.

— Это да, — сказала она иронично, опуская взгляд.

Они двинулись по улицам Иерусалима, не спеша. Они шли по узким улочкам, где камни уже дышали теплом, накопленным за день.

Солнце клонилось к закату, и его свет ложился на стены густыми, почти медовыми бликами.

Вечерний Иерусалим был иным — спокойным, уставшим, будто сам город готовился к молитве и сну.

Через несколько шагов Балиан спокойно сказал:

— Кажется, к вам всё чаще приходят за помощью. С каждым днём людей всё больше.

Аделин слегка улыбнулась — скромно, почти застенчиво.

— Вроде того. Как я уже говорила… я люблю медицину. И рада помогать всем, кто нуждается во мне.

Он шагал рядом, молча слушая её слова, но на лице появилось то выражение, которое выдавало: мысль не отпускает.

— Простите мою прямоту, госпожа Аделин, но…

он вздохнул чуть глубже

— как человек, который многим обязан королю, я должен заботиться о тех, кто рядом с ним.

И теперь он посмотрел на неё — спокойно, почти с участием.

— Вы по-прежнему ничего не вспоминаете о себе? О том, откуда пришли… кто были до того, как начали врачевать?

Аделин лишь тихо нервно сглотнула, а затем ровным голосом сказала:

— Нет.

Он кивнул — так, будто ожидал именно такой ответ.

— Понимаю, — сказал он спокойно.

Некоторое время они шли молча. Аделин шла чуть позади, придерживая край платка, чтобы ветер не срывал его с головы. Усталость после ночи и долгого дня смешалась с тревогой, тихой, вязкой, словно тень, прячущаяся за каждым углом.

И только когда они миновали поворот, он вновь заговорил — мягче, чем прежде:

— И всё же… вы не выглядите потерянной.

Он слегка скосил взгляд на неё, но не поворачивал голову полностью.

— Простите моё любопытство, госпожа Аделин, но иногда мне кажется, что..

Аделин перебила его:

— А вы? Вы сказали, что поможете мне найти мою семью. Что-то узнали?

Балиан кивнул.

— Я обязательно дам вам знать, если узнаю хоть что-нибудь. Обещание есть обещание.

Чем ближе они подходили к башне, тем сильнее внутри поднималось напряжение. Решив себя перенастроить, Аделин спросила:

— А давно вы служите королю? — стараясь, чтобы голос звучал уверенно, но в нём всё равно проскользнуло что-то детское — искренний интерес, почти любопытство.

Балиан бросил на неё короткий взгляд — внимательный и немного испытующий, будто прикидывает, зачем она спрашивает.

— Давно, — ответил он наконец. — Ещё с тех пор, как он был мальчишкой. Я тогда служил его отцу, королю Амори. После его смерти остался при дворе.

— Значит, вы знаете его… всю жизнь? — осторожно произнесла Аделин.

Балиан слегка кивнул.

— Почти. Я видел, как он рос. Как учился держать меч… и сдерживать боль. Он был тихим мальчиком — не из тех, кто требует внимания. Скорее из тех, кто слушает. И запоминает каждое слово.

Аделин слушала внимательно. Её взгляд смягчился.

Он на мгновение замолчал, будто вспоминая что-то далёкое.

— Уже тогда в нём было… нечто особенное. Я не видел никого, кто бы с таким спокойствием принимал и тяготы, и страдание.

Они замолчали. Несколько мгновений шли в тишине, слыша, как где-то впереди кто-то распевал вечернюю молитву.

Когда из-за угла показались стены башни — белые, высокие, отражающие последние лучи солнца, — Аделин остановилась.

— Вы о чём-то тревожитесь? — спросил Балиан, внимательно глядя на неё.

— Нет… — она старалась, чтобы голос звучал ровно. — Просто здесь так красиво. Иногда хочется просто постоять и… насладиться видом.

Балиан смотрел на неё с тем редким, почти отцовским теплом, которое делало его лицо мягче.

— Если вы хотите бывать здесь чаще, — сказал он после короткой паузы, — я мог бы поговорить с ко...

— Ой, нет-нет, что вы! — перебила Аделин, замахав руками, улыбаясь. — Мне хватает и таких мимолётных моментов. От этого они только дороже.

Она подняла взгляд на стены ещё раз.

— Боюсь перенасытиться и потерять этот трепет, — добавила она почти шёпотом.

Балиан лишь кивнул сторону ворот и он мягко спросил:

— Тогда пройдёмте?

Аделин кивнула и пошла следом за Балианом.

Сердце забилось чаще, чем следовало.

Балдуин не сразу понял, что мечется по комнате туда-сюда, словно запертый в клетке лев.

Он остановился и глубоко вдохнул, пытаясь привести мысли в порядок.

Всё утро и полдень он избегал этой мысли, заглушал её делами, разговорами, приказами — и напрасно.

Когда солнце зашло, спокойствие рассыпалось. Стоило остаться одному — и воспоминание вернулось с той же силой, что и в первый день.

Он прошёл к столу, сел и посмотрел на свои руки в перчатках. Потерев их друг о друга, Балдуин сжал кулаки как мог — будто хотел выдавить из пальцев напряжение.

Разумнее подготовиться к визиту лекарки — хотя в этом не было ни разума, ни смысла.

Притворяться здоровым перед тем, кто видит болезнь лучше тебя самого, — глупость, но привычка быть сильным сильнее логики.

Не долго думая он стянул перчатки — сначала правую, потом левую, с трудом, будто снимал не ткань, а вторую кожу.

Болезнь не болела — и в этом было самое страшное. Боль хотя бы говорит, что ты жив, а эта тишина в теле — как смерть, растянутая во времени.

Перчатки легли на стол рядом с Псалтырью. Балдуин задержал взгляд — словно видел в них не предмет, а собственную оболочку.

Сняв перчатки, он принялся за золотую накидку, но замер.

Что-то внутри сопротивлялось — не от смущения и не от боли, а от напряжения перед встречей, к которой он готовился весь день.

Он знал, что скоро снова увидит лекарку, и хотел встретить её без суеты, спокойно, как подобает королю. Только теперь, когда рядом не было ни слуг, ни свидетелей, это казалось труднее всего.

Он чувствовал, как между ним и тем мгновением, когда дверь откроется, стоит не страх, а какая-то странная тяжесть — будто сам воздух держит его за руки.

Сняв золотую накидку, он расстегнул узкий пояс на талии — тот послушно ослаб, позволяя тунике свободнее лежать. Балдуин притронулся к маске и замер. Что-то внутри сопротивлялось, но он всё же развязал завязки и, положив маску на стол, посмотрел на неё с какой-то горечью.

Остались капюшон и туника. Он поднял руки, завёл их за шиворот, пытаясь ухватиться за край ткани, — но левая, как всегда, не хотела слушаться. Она сопротивлялась приказам, будто чужая, отделённая от воли.

Король резко выпрямился, чтобы сменить угол, и потянул капюшон вверх. Ткань упорно не хотела сдаваться, и в какой-то момент он, сам того не заметив, сделал шаг назад и бедром задел стол.

Стол дрогнул. Свеча звякнула о подсвечник и угрожающе покачнулась.

Балдуин замер.

Он моргнул, глядя сквозь узкую щель капюшона на пламя, которое качнулось ещё раз… и наконец стабилизировалось.

Только после этого он позволил себе выдохнуть.

И, собравшись, потянул капюшон дальше — уже более решительно.

Пальцы соскальзывали, плечо дрожало, но наконец он всё же сумел.

Сняв капюшон, Балдуин тяжело выдохнул.

Это была его маленькая победа.

Он провёл руками по волосам, поправил золотистые пряди, спадавшие на лицо, и вдруг подумал:

Что я делаю? Я… нужно успокоиться.

Он привычным движением взял Псалтырь и начал листать страницы — одну за другой, лишь бы перевести внимание хоть на что-то, кроме собственного сердца.

И в этот момент дверь со скрипом открылась.

Он повернулся к двери слишком резко.

В комнату неспешно вошла фигура, облачённая во всё чёрное. Из-за плотной ткани и тусклого света нельзя было различить ничего, кроме глаз — тех самых глаз.

Балдуин застыл. Сердце в груди вздрогнуло, будто готовое вырваться наружу.

Ему даже показалось, что комната стала меньше — стены придвинулись ближе, воздух сгустился.

Фигура остановилась на входе.

Изящная рука потянулась к краю платка на лице — уверенно, спокойно — и одним движением стянула его.

Аделин тихо выдохнула, освобождая дыхание.

А вот Балдуин, напротив, сделал вдох.

Она подняла на него глаза и улыбнулась тёплой, спокойной улыбкой.

— Добрый вечер, Ваше Величество.

И всё. Сердце вновь оказалось быстрее разума.

— Добрый вечер, госпожа Аделин, — ответил он так ровно, как только мог.

Он пытался собраться, удержать себя в привычных рамках, но это было бесполезно: при виде её улыбки он снова чувствовал себя совершенно бессильным.

Их глаза встретились — и оба тут же отвели взгляд, будто обожжённые одним и тем же ощущением.

Она опустила сумку на пол резким, почти нервным движением и сразу присела к ней, доставая всё необходимое. Балдуин же перевёл взгляд на раскрытый перед ним Псалтырь, словно ища там опору, молясь хотя бы за крупинку внутренней стойкости.

Бесполезно.

Через секунду он всё равно не удержался — и снова посмотрел на неё.

Пауза растянулась.

Балдуин почувствовал, что молчание начинает давить — на неё, на него, на пространство между ними.

Он нарушил его первым:

— Я… решил подготовиться заранее. Снял всё, что смог снять сам.

Слова прозвучали неожиданно мягко — будто он пытался оправдаться, хотя сам до конца не понимал, за что.

— Отлично, — сказала она, копошась в сумке. Ее голос звучал так же бодро, как раньше.

— Быстрее приступим — быстрее закончим.

Она достала перчатки и привычным движением натянула их на руки.

— Как ваше самочувствие? Как сон? — спросила она слишком быстро, цепляясь за профессиональный тон, как за спасательный круг.

А Балдуин не сводил с неё глаз.

Ускользающе он заметил: сегодня её руки были не такими спокойными, как вчера.

И потому он решил ответить иначе — не так, как собирался до этого.

— Вы меня поразили, Аделин.

— Что?

Она повернулась к нему мгновенно — будто что-то внутри дёрнулось само.

Взгляд встретился с его — и на мгновение стал открытым, почти уязвимым.

— Я впервые… не заметил, как уснул. И главное — боль исчезла. Совсем.

Аделин моргнула, осознавая смысл сказанного, и на её лице мелькнула короткая, честная ухмылка.

— Рада это слышать, — сказала она и поднялась, подходя ближе.

Голос стал более уверенным — профессиональным.

— Но хочу предупредить: обезболивающее не лечит. Оно лишь снимает боль. Вам лучше не напрягать себя, даже если не больно — иначе процесс заживления может затянуться.

Он слушал, но не отрывал от неё взгляда.

Объясняя, Аделин изо всех сил пыталась смотреть куда угодно — на стену, пол, на колышущиеся язычки свечей…только не на него.

Но, чёрт…

Их глаза всё равно встретились — снова — так близко и так далеко одновременно.

И, словно ощутив этот взгляд всем телом, она едва заметно дрогнула и поспешно перевела взгляд на его тунику.

— Позволите? — спросила она, но это был скорее жест вежливости, чем просьба.

Балдуин наклонил голову в знак согласия.

Она шагнула за его спину.

Он почувствовал её тепло.

Она — его дыхание.

Аделин аккуратно коснулась ткани на его плече.

Ткань была мягкой, тёплой от его тела.

Она вдохнула — тихо, собирая себя — и начала стягивать тунику вверх.

Балдуин чуть наклонился, помогая.

Её руки двигались аккуратно, но так близко, что он услышал её короткий, почти неслышный вздох — и его собственное дыхание на миг сбилось.

Движения Аделин были бережными, чтобы не задеть плотные повязки.

Когда ткань наконец прошла через его голову, открыв перевязанный торс, она аккуратно сложила тунику на край стола и вернулась к нему.

Склонившись ближе, Аделин начала разворачивать бинты — слой за слоем.

Когда последние слои отошли, она наконец увидела кожу.

Аделин медленно провела взглядом по ранам, затем выпрямилась немного и заговорила — уверенно и спокойно:

— Так… — она провела пальцем в перчатке вдоль края одной из язв. — Картина стабильная.

Покраснение держится, но не усиливается.

Её голос звучал уверенно.

Балдуин слушал её голос, не двигаясь.

Она склонилась у него за спиной, скрытая от взгляда — но не от кожи.

Он чувствовал каждое движение: как перчатка осторожно касается обнажённого участка, как пальцы медленно проходят вдоль воспалённой кожи, как воздух едва заметно теплеет между ними. Тело будто «следило» за ней само.

Он прикрыл глаза и сделал вдох, позволяя себе полностью погрузиться в эти ощущения.

— Мокнущие участки остались, — продолжила она. — Но это нормально.

Произнеся это, Аделин обошла его, переходя вперёд, серьезно рассматривая кожу дальше.

Балдуин резко открыл глаза.

Он поймал себя на том, что любуется этим — её сосредоточенностью, уверенностью, этой тихой, почти упорной страстью к делу, которую он ощущал даже сильнее, чем запах мазей.

— Гнойных очагов нет, — констатировала она спокойно. — И не появилось новых. Это очень хороший признак.

Она быстро взглянула на него, чтобы убедиться, что он слушает, и снова вернулась к осмотру.

Балдуин кивнул ей, хотя его внимание было приковано вовсе не к словам.

Он наблюдал за её лицом — за тем, как оно менялось, пока она работала.

Сосредоточенное, спокойное, местами удивительно мягкое — но серьёзное, погружённое в дело целиком.

Так смотрит человек, который живёт своим ремеслом.

И это восхищало.

Тёплый свет скользил по её щеке, подчёркивая тонкую линию скулы.

И, осознав, насколько ему приятно просто наблюдать за ней, он улыбнулся.

Она закончила осмотр и добавила:

— Улучшений за сутки ждать рано. Но и ухудшений нет — это самое важное.

Балдуин снова молча кивнул, даже не сразу поняв, что всё ещё смотрит на неё с той самой улыбкой, которую не хотел показывать.

Аделин слегка усмехнулась:

— Вы слышали меня?

Он моргнул. Только после её слов понял, что улыбается.

Улыбка исчезла мгновенно, будто её и не было, оставляя место тихому, почти детскому смущению.

Он даже чуть вздрогнул, осознав это, и поспешно собрался.

— Да, — выдохнул он слишком быстро.

Аделин лишь улыбнулась уголком губ:

— Тогда приступим к обработке ран.

Она двинулась к сумке за необходимым.

Балдуин же провёл ладонью по лицу — медленно, почти отчаянно —

в попытке хоть немного прийти в себя.

Аделин с привычной ей хирургической точностью принялась обрабатывать язвы на его спине. Она работала молча, уверенно, но не удержалась и подняла взгляд выше.

На светловолосый затылок. На напряжённые плечи. На его пальцы рук, переплетённые так крепко, будто он удерживал ими самого себя.

Она тихо, беззвучно усмехнулась и покачала головой.

Затем собралась, и ровным тоном спросила:

— Могу я спросить вас о чём-то… не касающемся вашей болезни?

Балдуин не шелохнулся.

Похоже, сейчас он был сосредоточен на собственных реакциях так сильно, как никогда.

— Спрашивайте, — ответил он тем же ровным тоном.

А потом, будто что-то осознав, слегка повернул голову в её сторону.

— Вы можете спрашивать меня о чём угодно, госпожа Аделин…— он сделал короткую паузу, —— я вам отвечу.

Аделин опустила взгляд обратно на раны, продолжая аккуратно наносить мазь.

— Что это у вас за кольцо?

Балдуин машинально посмотрел на свою левую руку.

— Это королевская печать, — сказал он спокойно. — Символ статуса и власти.

Аделин усмехнулась:

— Я думала, что это вы — символ власти.

Он усмехнулся в ответ.

— Власть редко целиком принадлежит человеку.

Он медленно повернул кольцо на пальце, будто этот жест был у него в привычке.

— Эта маленькая вещь… — произнёс он тихо, почти задумчиво. — Скорее… напоминание.

— О чём?

— О долге, — сказал он мягче. — О клятве перед народом. О том, что корона — не моя. Я лишь держу её какое-то время.

Голос стал ниже, спокойнее, но с глубиной, которая что-то сжимала в груди.

— Я поклялся служить им мудро и справедливо. Защищать их… несмотря ни на что.

Он замолчал — всего на миг, но этот миг был тяжелее слов.

— Это кольцо напоминает мне об этой клятве. О том, каким я обязан быть.

Аделин опустила глаза. Уж слишком знакомыми были ей эти слова. Слишком близкими.

Воспоминание, которое она старалась не трогать, всплыло само — тёплый свет, голос, который она слышит будто через толщу воды:

«Аделин… моя работа — помогать этим людям. Иначе зачем всё это?»

Она резко, почти физически отмахнулась — как будто могла стряхнуть воспоминание обратно в глубины души, где оно лежало долгие годы, не тревожа.

Аделин медленно выдохнула и осторожно спросила:

—… ваше положение. Вы ведь не сами его выбрали, верно?

Балдуин слегка повернул голову к ней.

— Нет, — сказал он спокойно. — Я не выбирал этого пути. Корона досталась мне не по моим заслугам. Так сложилось судьбой. Но вот служить людям достойно — это уже мой выбор.

Он чуть наклонил голову, голос стал мягче:

— Многие вещи в этой жизни нам не дают выбирать. Но то, какими мы остаёмся перед лицом судьбы — всегда наше решение.

Она тихо уточнила:

— А если бы вы могли? Если бы вам дали выбор заранее… зная, что ждёт впереди. Вы бы всё равно пошли этим путём?

— Если бы я мог выбрать… и знал бы, что меня ждёт…

Пауза.

— Я бы всё равно выбрал этот путь.

Её пальцы на мгновение остановились.

— Потому что… — он искал слово. — Потому что он даёт мне смысл.

— Какой?

Аделин спросила слишком быстро, Балдуин слегка нахмурился и она сразу добавила:

— Простите… если я лезу не в своё дело…

Он покачал головой, спокойно.

— Нет, госпожа Аделин. Всё в порядке. Просто… меня никогда не спрашивали об этом так прямо.

Он выдохнул.

— Мой смысл — в борьбе. В служении. Иногда я думаю, что смысл… просто в том, что я нужен. Здесь. Сейчас.

— Наверное… тяжело — жить так, будто ты не принадлежишь себе?

Вопрос прозвучал просто — почти буднично.

Но Балдуин услышал в нём то, что Аделин, вероятно, не имела в виду. Ирония была слишком точной.

Потому что именно рядом с ней он особенно остро чувствовал,

как перестаёт принадлежать себе — ни разумом, ни сердцем, ни душой.

Он вдохнул и сказал:

— Тяжело.

Потом, словно заново вспомнив сам вопрос, добавил:

— Но я не вправе жаловаться. Король никогда не принадлежит себе. Это испытание я обязан пронести достойно.

Его взгляд скользнул вниз — на собственные руки, на воспалённую кожу, на свежие бинты.

— Несмотря ни на что.

Аделин осторожно выглянула из-за его спины — настолько, что их взгляды вновь встретились.

Она попыталась приободрить его и мягко, почти шутливо, хлопнула по плечу:

— Что касается тела — не беспокойтесь. Предоставьте это мне.

Но он не улыбнулся в ответ.

В его глазах появилось что-то настолько уязвимое, что ей даже дышать стало труднее.

И вдруг — так тихо, так неожиданно — он накрыл её руку своей.

Его пальцы легли поверх её ладони на собственное плечо.

Улыбка Аделин сразу погасла, сменившись удивлением.

Она медленно опустила взгляд на их руки.

— Хорошо, — произнёс он тихо. И так же неспешно убрал руку, снова глядя куда-то перед собой.

Он стал выглядеть спокойнее — будто это короткое прикосновение действительно принесло ему облегчение.

Чего нельзя было сказать об Аделин: она почти сразу залилась краской и так же медленно, стараясь не выдать себя, скрылась за его спиной.

Только вот «убежище» оказалось временным.

Она уже закончила обрабатывать спину — а значит, настал момент переходить к его рукам и торсу. И это, к величайшему её сожалению, требовало выйти из-за его спины.

Пока она готовила чистые салфетки и мазь, Аделин попутно лихорадочно обдумывала, как бы разрядить всё больше нарастающее между ними напряжение.

Тишина была… не просто тишиной. Она будто звенела.

Аделин в такие моменты всегда прибегала к своему любимому приёму —

любознательный ребенок: спрашивать всё подряд, лишь бы заполнить паузу.

Её отец это обожал.

Его всегда умиляло её бесконечное «почему?», «а зачем?» и «а правда, что…?».

Но сейчас? Тактично ли это? И, главное, что спрашивать?

Когда у вас день рождения, Ваше Величество?

Кто вы по знаку зодиака?

Какой ваш любимый цвет, Ваше Величество?

Она почти закатила глаза на саму себя.

Мда, Аделин, ты конечно гений. Ещё спроси — верит ли он в Бога?

— Вы играете в шахматы?

Голос Балдуина мягко, почти осторожно нарушил тишину.

— Шахматы? — переспросила она, пытаясь вспомнить.

— Ну… скажем так, — я видела фигуры. — она гордо подняла палец, — И… я даже знаю, как ходит ладья.

Балдуин не удержался — уголки губ дрогнули, лёгкая усмешка коснулась лица.

— Впечатляет, — мягко сказал он.

Затем король добавил:

— Хотите сыграть? Я могу научить вас.

Он произнёс это ровно, спокойно… но голос прозвучал слишком нежно.

Аделин сначала моргнула, будто не сразу поверила, что услышала.

А потом — вспыхнула улыбкой.

— Конечно! — выдохнула она, по-детски искренне, почти восторженно.

Неловкая тишина наконец спала, растворилась, будто её и не было,

и на её место пришла другая — комфортная, тихая, почти тёплая.

Та самая тишина, которая не давит, не подталкивает,

не прячет неловкость в углах комнаты.

Аделин продолжила перебинтовывала руки короля — уверенными, привычными движениями,

а Балдуин просто сидел, наслаждаясь тем спокойствием, которое возникло между ними.

Затем всё пошло привычным чередом:

Аделин помогла ему снова одеться — туника, капюшон, накидка, пояс.

Перчатки и маску он решил не надевать.

Пока Аделин аккуратно складывала инструменты в сумку, Балдуин медленно подошёл в дальний угол, туда, где огонь свечей почти не доставал до темноты.

Она подняла взгляд — и увидела, как он берёт со стола шахматную доску из тёмного дерева.

Ту самую, которую раньше просто не замечала: она стояла в тени, как часть интерьера, пока не оказалась в его руках.

И тогда Аделин впервые увидела короля другим. В его движениях появилась лёгкость,

в глазах — тихий блеск, будто он держал не доску, а что-то дорогое сердцу.

Это было… прекрасно.

Он осторожно расставил фигуры, будто каждая занимала своё место не только на доске, но и в его памяти.

Затем сел за стол и едва заметным жестом пригласил её.

Аделин, словно проснувшись, поспешно застегнула сумку — и почти сразу заняла место напротив.

Она наклонилась чуть ближе, внимательно всматриваясь в фигуры.

В глазах появилось любопытство… и лёгкое, почти детское веселье.

Балдуин заметил это — и позволил себе тихо насладиться зрелищем.

Как будто наблюдал, как кто-то впервые открывает книгу, которую он любит.

Аделин взяла в руки одну из фигур, покрутила её между пальцами, внимательно разглядывая каждую линию.

— Это ферзь.

Мягко проговорил Балдуин.

— Самая сильная фигура на доске, — продолжил он ровным голосом. — Она ходит куда угодно: по прямой, по диагонали.

Аделин хмыкнула:

— Я думала, что король — самая сильная фигура.

Балдуин уже не скрывал улыбки — и Аделин невольно подметила, как она ему идет.

— Король, — произнёс он медленно, — самая важная фигура. Но не самая сильная.

Он взял чёрного короля и поставил его в центр доски.

— Вся игра построена вокруг него, — продолжил он.

— Задача — защищать своего короля. Если на него направлена угроза, — сказал Балдуин, — это называется шах.

Он поднял взгляд на неё — мягкий, внимательный.

— А если король уже не может спастись…

— Мат, — закончила за него Аделин.

— Верно, — произнёс он мягко.

Он взял ладью, но едва поднял ее, как Аделин оживилась:

— О, это ладья! — сказала она быстро. — Я знаю как она ходит.

Балдуин всё ещё улыбался — спокойно, тепло, так, словно её энтузиазм был для него приятней любого лекарства.

— Тогда продолжим.

Он поднял следующую фигуру.

— Вот слон — он ходит по диагонали; Конь — движется особым образом: шаг вперёд и в сторону. А пешки идут только вперёд.

Аделин слушала внимательно — с тем честным интересом, который всегда вспыхивал в ней, когда она училась чему-то новому.

Даже взгляд у неё стал другим — сосредоточенным, серьёзным… красивым.

Когда он закончил объяснение, она ещё несколько секунд изучала взглядом фигуры, будто собирая в голове только что услышанную картину игры.

А Балдуин, между тем, изучал её — открыто, спокойно, с удовольствием, которое он уже не пытался скрывать.

И только потом она медленно подняла глаза на него.

Взгляд слегка хитрый, но по-детски тёплый.

— Начнём?

Балдуин кивнул:

— Ходите, госпожа Аделин. Белые всегда ходят первыми.

Аделин сделала первый ход. Балдуин передвинул свою пешку навстречу, поставив локоть на стол и слегка опершись щекой о руку. Он внимательно наблюдал за ней: за тем, как её тёмные глаза быстро скользили по доске, как её изящная светлая рука осторожно, но уверенно брала фигуру.

Она делала ход, он почти не сводя с нее взгляда делал свой. Они играли так несколько минут в тишине.

Аделин не сводила глаз с доски, делая ход она перебирала в голове его слова о том, какая фигура как ходит, складывая в голове свою собственную тактику.

Балдуин отвечал точно — не поддаваясь, но учитывая её первый опыт.

Это была игра мысли, и он наслаждался тем, как она думает.

Он подвёл коня вперёд, создавая первую угрозу, и замер, наблюдая за её реакцией.

Аделин сразу заметила ловушку.

— Вы хотите открыть себе путь к моему королю, — сказала она вслух.

— Именно, — кивнул он.

— И ставите меня в тупик, если я пойду конём… или возьму ферзя.

Он снова кивнул.

— Какой ваш ход, Аделин?

Она резко переставила слона, закрывая линию.

Балдуин мягко выдохнул:

— Тогда моя ладья срубит вашего слона.

— Рубите. И тогда мой ферзь срубит и вашу ладью… и вашего коня.

Балдуин даже слегка подался вперёд.

— Очень интересно, — произнёс он искренне.

— А главное — эффективно. Король под защитой.

Улыбка снова раскрылась на его лице.

— Вы прекрасно держите оборону, Аделин. А как насчёт атаки?

Аделин подняла взгляд на его чёрного короля.

— Сложно атаковать вас, когда вы заблокировали почти все мои сильные фигуры.

— Не забывайте о пешках.

Он слегка наклонился к доске.

— Иногда именно они ставят самый чистый шах. А мой король открыт.

Ее глаза сузились, в них появился тот самый блеск — умный, хитрый, стратегический:

— Я подумаю над этим.

Затем игра набрала быстрые обороты — Аделин начала ходить чуть увереннее и быстрее, Балдуин же, так же быстро и уверенно рубил ее фигуры.

В какой-то момент она остановилась, чуть наклонила голову вбок, как делала всегда, когда в её голове рождалась рискованная мысль.

Затем впервые за партию посмотрела прямо на короля:

— Постойте. А если я… вдруг выиграю у вас, — произнесла она с совершенно серьёзным видом, — мне за это не полагается наказание?

И это стало последней каплей.

Балдуин рассмеялся. Не громко — но по-настоящему: тёплым, чистым смехом. Таким, которого он не слышал от себя… Бог весть сколько времени. Ему вдруг стало ясно, насколько редким было это чувство в его жизни. И с каждым мгновением он ловил себя на мысли, что восхищается этой девушкой всё сильнее.

— Ох, Аделин… — сказал он, всё ещё выдыхая остатки смеха. Он чуть склонил голову, в голосе мелькнуло лёгкое, почти игривое удивление. — Неужели вы обо мне такого мнения?

Он поднял на неё взгляд.

— Поверьте, я умею достойно принимать поражения. Вы совершенно имеете право выиграть у меня.

— Хорошо, — сказала она, но в глазах искрилась явная хитрость. — Мне… важно было уточнить это заранее.

Аделин снова наклонилась над доской.

— Если я пойду сюда… — она подвинула слона, — вы будете вынуждены убрать эту фигуру.

— А значит, открывается линия вот здесь.

Балдуин проследил её траекторию взглядом. Кивнул. Она сделала ход.

— Вы наконец пошли в атаку?

В ее глазах по-прежнему играл озорной блеск. Он задержал на ней взгляд чуть дольше, чем позволяли правила приличия.

— Смело, — тихо отметил он.

Он наклонился ближе и сделал встречный ход:

— Шах.

Аделин, ничуть не смутившись, поставила защиту, Балдуин тут же срубил ее — стремительно и резко, впервые играя по-настоящему.

Она нахмурилась, переставив ладью.

Балдуин, не теряя ритма, срубил её ладью и аккуратно убрал фигуру в сторону.

— Круто, — тихо сказала она, снова полностью погружаясь в партию.

Шёл ход за ходом. Фигуры стучали о доску всё чаще — ритмично, почти музыкально.

Балдуин смотрел на неё так, будто видел редкое чудо, раскрывающееся прямо у него на глазах — не только умное, но глубокое, непредсказуемое, живое.

Она слегка улыбнулась ему — быстро, мимолётно — и снова наклонилась над доской.

Провела ладонью над фигурами, ничего не касаясь, будто ощущая всю структуру игры кончиками пальцев.

Затем уверенно взяла пешку — самую простую фигуру — и мягко поставила её рядом с его королём. Подняла взгляд.

— Шах, Ваше Величество. Про пешки я не забыла. Просто ждала удобного момента. Что скажете?

Балдуин смотрел на неё широко раскрытыми голубыми глазами — поражёнными и заворожёнными.

— Прекрасно, — прошептал он.

Он уже набрал воздуха, чтобы сказать ей ещё кое-что — вероятно, больше, чем следовало бы.

Но не успел.

Дверь со скрипом открылась и на пороге появился Балиан: прямой, сосредоточенный, с тем спокойствием, которое ничто не нарушало.

— Ваше Величество, — произнёс он и коротко кивнул обоим.

Он явно не ожидал увидеть короля и Аделин за шахматной доской, но его лицо оставалось бесстрастным — как и подобает человеку его положения.

— Не хотел отвлекать вас.

— Всё в порядке, — Балдуин ответил сразу — ровно, спокойно, буднично.

— Мы закончили с перевязками и решили немного сыграть.

На короткий миг в глазах Балиана мелькнул живой интерес — тот едва заметный огонёк, который всегда появлялся у него при виде шахмат.

— И как? — спросил он спокойно… но внимательность в его голосе выдала куда больше, чем выражение лица.

— Ты как раз пришёл на самое интересное, — спокойно сказал Балдуин, слегка откинувшись назад и опершись на спинку стула. Он скрестил руки на груди и не убирал улыбку, глядя на доску.

— Госпожа Аделин только что поставила мне шах.

И в его голосе была та самая гордость, что появляется, когда кто-то приятно удивляет его.

— Впечатляет, — произнёс коротко Балиан.

Аделин перевела взгляд с шахматной доски — на короля, — а потом на Балиана.

— Вы, вероятно, пришли меня сопроводить? — тихо спросила она.

Балиан коротко кивнул.

— Да, госпожа Аделин.

— Что ж… — они одновременно поднялись из-за стола.

Аделин накинула сумку на плечо и лёгким движением снова закрыла лицо платком.

Балдуин же взял со стола маску — привычным жестом, но без спешки.

— Тогда до завтра, Ваше Величество.

Их взгляды встретились — сдержанные, учтивые… и всё же ярко сияющие поверх всей сдержанности.

— До завтра, госпожа Аделин, — ответил он мягко.

Она уже почти вышла, когда вдруг обернулась — только глазами, через плечо:

— Ах да… и не забудьте выпить таблетки.

Он даже не успел ничего сказать.

Дверь мягко, но уверенно захлопнулась за ней.

На секунду в комнате стало неподвижно, будто воздух сам остановился.

И в эту тишину одна из свечей на столе тихо догорела:

фитиль вспыхнул последней искрой — и погас, оставив лёгкую дымку, похожую на короткий вздох.