Сердце проказы (гет)

Рассказать вам грустную историю?

О том, как человек знатного происхождения влюбился в простую девушку, но не смог быть с ней?

Ох, нет. Вы не подумайте. Это не про меня.

Во-первых, я вовсе не считаю себя из простых.

Я — Аделин Леони Дюран.

Студентка Парижского университета Сорбонн. Престижного, между прочим.

Недавно сдала один из самых жестоких экзаменов на ПАСС*. Это не шутка — кто-то после него уходит на терапию, а я... ну, я просто выспалась.

С самооценкой у меня, как вы поняли, всё в порядке. Как и с моей жизнью.

Ну, по крайней мере, я так думала.

Понимаете, медицина для меня — это не просто цель. Это... всё. Это моя страсть, моя навязчивая идея, моя болезнь, если хотите.

Я мечтала спасать жизни.

Я стояла на пороге своей мечты — стать врачом. Настоящим. Живым. Первоклассным.

Всё шло просто потрясающе.

До одного момента.

* Примечание: PASS — один из двух основных путей поступления на медицинские специальности во Франции.

5:30 Обожаю утро.

Как истинный жаворонок, я всегда встаю на рассвете.

Рутина такая: стакан воды, запах свежезаваренного кофе, тост с яйцом Бенедикт. Завтрак должен быть насыщен белком — заявляю как будущий врач!

Как же мне нравится называть себя врачом. Доктор Аделин Леони Дюран. Эх. Звучит почти как титул.

Надеюсь, ты будешь гордиться мной...

Аделин берёт с комода рамку с фотографией.

На ней — девятилетняя, смеющаяся Аделин, держащая удочку рядом с отцом. Снимок сделан в самый жаркий день июля, на берегу реки Марна.

Фотография немного выцвела, уголки закруглились от времени, но для неё это была не просто память — это был якорь.

Она посмотрела на себя в прошлом, приподняла уголки губ — почти улыбка.

В её взгляде скользнуло что-то светлое, забытое, детское.

Из этого тёплого воспоминания её вырвал резкий звук СМС.

Поставив рамку обратно, она взяла телефон.

Лулу:

я влюбилась! подробности только при личной встрече!

Аделин хмыкнула. Словно по команде — ещё одно сообщение:

Лулу:

лаадно, чувствую, ты уже вне себя от интриги. его зовут Жак, и он точно будущий муж и отец моих детей.

Аделин на мгновение застыла с телефоном в руках.

— Ну, конечно... — пробормотала она и закатила глаза, уже предчувствуя развязку.

— Мило — коротко отписалась Аделин.

Увидев, как Лулу начала набирать длинное сообщение, она положила телефон на стол и медленно поднесла чашку кофе ко рту.

Запах свежемолотой арабики наполнил грудь теплом, казался настоящим утренним блаженством.

Сигнал СМС.

Лулу:

а ты, я смотрю, не скупишься на эмоции.

Аделин фыркнула.

Лулу:

у Жака есть друг, который точно тебе понравится. он такой весь серьёзный и ответственный. такие как вы должны держаться вместе!

Аделин раздражённо закатила глаза и с усилием поставила чашку на блюдце.

— Господи, Лулу… — пробормотала она, уже предвкушая эту "судьбоносную встречу".

— У меня нет свободного времени, — напечатала Аделин и задержала палец над экраном.

Словно хотела, чтобы эти слова не просто прочитались, а врезались в лоб Лулу — чётко, навсегда.

Ответ не заставил себя ждать.

Лулу:

Ну прекращай. Мои таро говорят, что ты не будешь старой девой.

Один нарцисс-неудачник — это ещё не приговор. Нужно уметь давать шанс.

Аделин выдохнула сквозь смех и утомление.

Медленно положила телефон на столик своего узкого балкона, села рядом, подтянула ноги к груди.

Тишина парижского утра казалась слишком громкой. Она уткнулась лбом в колени и слабо пробормотала:

— Лулу... ну зачем ты так.

8:00. Большой амфитеатр.

Приветственное выступление декана факультета. Краткое вступление в курс. Структура ПАСС.

В аудитории медленно нарастало напряжение.

Лица студентов — сосредоточены, серьёзны, почти тревожны. И не зря: этот год — не учеба, а отбор.

Безжалостный. Из ста процентов студентов в конце останутся лишь пятнадцать. Остальные — вылетят.

Никаких поблажек. Только конкуренция. Только борьба.

Нервы у всех — как натянутые струны.

У всех, кроме Аделин.

Она блаженно ловила каждое слово, словно слушала прекрасную мелодию.

Как служитель церкви, внимающий проповеди самого Папы Римского.

Она была абсолютно в своей стезе.

Аделин не терпелось приступить к практике.

Её руки будто зудели от желания: открыть тетради, разобрать таблицы, нырнуть в схемы, перечёркивать, подчёркивать, вдыхать запах новой бумаги и медицинских терминов.

Анатомия. Гистология. Биохимия.

И её главная любовь — фармакология.

Ух… За справочниками по составам лекарственных средств Аделин провела, по меньшей мере, сто часов.

10:15. Обзор курса: биология клетки.

Глаза Аделин, сидящей в первом ряду, загорались всё ярче с каждой минутой.

Иногда это напоминало одержимость — наверняка так думали её коллеги-студенты, бросая косые взгляды.

Хм. Ну и пусть.

Какая разница, что они думают, когда впереди — самое вкусное. Практика.

12:00. Обеденный перерыв.

Аделин, похоже, решила, что в граните науки содержится вполне достаточно калорий. Вместо еды она направилась в университетскую библиотеку.

Набрав несколько свежайших и внушительно тяжёлых медицинских справочников, она притянула к себе взгляд одного из референт-библиотекарей.

(Примечание: референт-библиотекарь — это тот, кто помогает студентам и преподавателям находить нужные материалы.)

— Мадам, могу я вам помочь? — спросил молодой человек, подходя к ней и уже вытягивая руки вперёд, будто готовясь поймать её Пизанскую башню из книг.

— Ох, ничего, я справлюсь, спасибо, — произнесла Аделин с привычной уверенностью.

Но...

То ли от того, что мадам действительно не пообедала,

то ли слова юноши оказались слишком сногсшибательными,

но она всё же выронила книги.

И не просто выронила — а эффектно, драматично, с финальной нотой неловкости...

на первый этаж.

На голову девушки, которая как раз в этот момент шла с такой же башней из книг, как у Аделин.

— Бога ради, простите! — стремглав подбежала Аделин к девушке. — Я не представляю, как это произошло... — добавила она виноватым тоном. — Вы в порядке?

Она помогла девушке подняться и усадила её на ближайший стул.

— Голова не кружится? Не тошнит?

С выражением крайней сосредоточенности Аделин уже осматривала пострадавшую, не оставляя ей ни малейшего шанса вставить хоть слово.

— Что-то беспокоит? Принести воды? Я студент медицинского, не волнуйтесь!

— Да всё хорошо! Волнуетесь здесь только вы! — наконец крикнула девушка.

Аделин застыла.

Тишина повисла в воздухе. Девушка, услышав, как резко она это сказала, тут же продолжила, но уже мягче:

— Я в порядке. Правда.

Позади них молодой референт-библиотекарь уже собрал рассыпанные книги и с заметным усилием водрузил их на стол.

Наверное, нужно иметь побольше процента мышц в теле, когда работаешь в библиотеке... — мелькнуло в голове у Аделин.

— Ещё раз прошу прощения, мадам, — добавила она, чуть наклонившись.

Увидев одобрительный кивок девушки, Аделин лёгким движением подхватила свою огромную кипу книг и, с видом решительно-оправдавшейся, зашагала прочь,

оставив молодого библиотекаря молчаливо комплексовать о своей силе.

16:00. Конец практикума и первого студенческого дня Аделин.

Она вышла из здания университета с приятной усталостью в голове — ровной, ясной, как после долгого, но нужного разговора.

Вот так и должен завершаться день, — подумала она, удовлетворённо хмыкнув.

Но насладиться этим моментом ей не дали.

— Аделииин! Мы здесь! — окликнул её знакомый, звонкий голос.

— Прошу, пусть это галлюцинация от усталости, — пробормотала она, устремив взгляд прямо в небо.

— Аделииин! — прозвучало уже громче и ближе.

Аделин нехотя развернулась.

Лулу. Весело махала обеими руками так энергично, что не заметить её было невозможно.

Как, впрочем, и её компанию — двоих парней, стоявших рядом.

Аделин медленно, с определённой обречённостью в походке, направилась к подруге.

Лулу всегда была такой: лёгкой на подъём, общительной, искренне тёплой. Казалось, ничто не могло омрачить эти её большие, выразительные голубые глаза.

Как и всегда, сегодня она была одета в точности под стать своей творческой, романтичной натуре:

воздушная блуза нежного кремово-розового оттенка и ажурные короткие шорты цвета слоновой кости.

Ну чистое воплощение весенней акварели, — невольно подумала Аделин.

Сама Аделин, как обычно, выглядела совсем иначе:

драматично, собранно, почти официально.

Серый костюм в тонкую клетку, чёткий мужской пиджак, чёрная водолазка, плотно облегающая фигуру под ним.

Густые чёрные волосы собраны в аккуратный, строгий хвост.

Ничего лишнего. Всё — удобно, сдержанно, профессионально.

Подходя ближе к своей любимой — и безумно громкой — подруге, Аделин чувствовала, как усталость с каждым шагом становилась всё более невыносимой.

Каждый шаг будто тянул за собой мешок с бетонными мыслями.

— Луиза, — жёстко и раздражённо начала Аделин.

Лулу моментально поняла, что если её имя прозвучало полностью, значит, дело — дрянь.

— Я ведь сказала тебе, что у меня нет свободного времени, и...

— Ахаха, ой, ну скажешь тоже... — перебила её Лулу, театрально вздохнув и легко приобняв подругу за талию.

— Мы всего лишь хотели чу-у-уточку отметить твоё поступление. Да, парни?

Кажется, к её «настрою» никто присоединяться не спешил.

— Милая Лулу, ты, кажется, забыла нас представить? — вежливо, но с лёгкой насмешкой вмешался один из парней.

Тот, что был ниже ростом, с кудрявыми волосами и самодовольной улыбкой.

Вероятно, это и есть тот самый Жак, — тут же сделала вывод Аделин.

— Ох, прошу прощения! — оживилась Лулу.

— Это моя подруга — Аделин.

— Аделин, познакомься: это — Жак, а это его лучший друг — Рафаэль!

Лулу жестом, как будто презентовала Рафаэля на выставке, махнула в его сторону двумя руками —

словно это было её собственное произведение искусства.

— Очень рада знакомству, — бетонно-холодно произнесла Аделин, надеясь, что хоть кто-то из них уловит её настрой.

— А мне-то как приятно, Аделин, — с приторной мягкостью проговорил Жак и, не спрашивая позволения, поцеловал тыльную сторону её ладони.

И где она таких находит? — с тревожной иронией подумала Аделин.

Рафаэль просто кивнул в знак приветствия.

И Аделин мысленно отметила: наконец-то кто-то разделяет мою холодность.

— Ну, а теперь — в бар! — с детским энтузиазмом воскликнула Лулу.

18:00. Бар "У Гарри"

Маленький, слегка мрачноватый бар на углу двух старых парижских улиц. Вывеска над входом уже давно облупилась, но горела стабильно.

Внутри — запах пролитого пива, кофейной гущи и дешёвого цитрусового освежителя воздуха. Всё как надо.

Аделин сидела за столиком у окна, с бокалом сухого белого в руке, и с каждым глотком всё больше жалела, что не осталась в библиотеке.

Лулу болтала без умолку.

Жак поддакивал, смеялся слишком громко и слишком часто.

Рафаэль, к счастью, почти молчал. За это Аделин прощала ему даже угрюмый взгляд исподлобья.

— Так вот! — воскликнула Лулу, жестикулируя так, будто объясняла параболу жизни на пальцах. — Аделин обожает фармакологию.

— Ничего себе, — протянул Жак, делая вид, что впечатлён. — Интеллект — это сексуально.

Аделин повернула к нему голову и посмотрела с таким выражением, что в другом фильме это был бы вызов на дуэль.

Лулу фальшиво рассмеялась, прикрывая неловкость.

Музыка в баре играла фоном. Краем глаза Аделин заметила старый телевизор, подвешенный в углу, на экране шло что-то о погоде.

Тёплый фронт, вероятны магнитные возмущения, спад давления...

Что-то странно защёлкало в динамике.

Треск, как от перегоревшей лампы.

На мгновение свет в баре мигнул.

Аделин резко вскинула взгляд — но никто, кроме неё, похоже, этого не заметил.

Просто устала, — решила она.

18:30. Всё тот же, проклятый бар.

Воздух густел от табачного дыма, дешёвого алкоголя и надоедливой поп-музыки.

Лулу уже изрядно выпила, и Жак, похоже, держал с ней темп. Рафаэль отвлёкся кем-то у стойки, смакуя коктейль и чужое внимание.

Аделин, как заколдованная, продолжала смотреть на часы. Стрелки неумолимо ползли, будто издеваясь.

Вдруг её запястье прикрыла тёплая мужская ладонь.

Жак.

— Что ты всё время уставилась на часы? — спросил он, склонившись слишком близко.

— Ты куда-то спешишь? Разве тебе не весело с нами?

Он улыбался, но в этой улыбке было что-то навязчивое и липкое.

Аделин убрала его руку и резко оглянулась.

Лулу, не замечая ничего, стояла у музыкального автомата в другом конце бара, пытаясь вбить в панель название своей любимой песни — Dancing Queen.

Атмосфера в баре сгущалась, как гроза перед разрядом. Воздух становился вязким, будто с трудом проходил в лёгкие. Смех звучал всё громче, музыка — всё навязчивее, а голова — всё тяжелее. Аделин чувствовала, как по нервам будто капает расплавленный воск.

Она была готова взорваться.

И вот последняя капля упала.

Жак бессовестно и нарочито ущипнул её за ягодицу.

Аделин резко встала, словно пружина, стул с грохотом отлетел назад.

— Ты вообще в своём уме?! её голос прорезал гомон бара, как скальпель.

Пара голов обернулась.

— Это было последним, Жак, — отчеканила она. — Прикоснись ко мне ещё раз — и твои яички ни один хирург собрать не сможет!

— Ой да брось! — ядовито осклабился он, — я же видел, как ты на меня смотришь. Не строй из себя святую, Аделин.

Глаза Аделин вспыхнули, будто кто-то плеснул бензин в огонь.

— Боже, какой же ты жалкий! — почти прорычала она, но взглядом не выдала, что за его спиной уже бесшумно надвигается Лулу.

— Ах ты… Думаешь, ты вся такая… элитная, да?! — зашипел Жак, обдавая её перегаром. — На деле ты такая же дешёвая стерва, как и твоя подружка-давалка!

Удар пришёл неожиданно.

Глухой, тяжёлый, с мягким звуком ломающихся иллюзий.

Сумка Аделин, полная трёх массивных медицинских справочников, встретилась с черепом Жака под управлением Лулу.

— Кто здесь “давалка”, повтори? — с мрачным спокойствием проговорила Лулу, всё ещё сжимающая ручку сумки как рукоять дубинки.

Тело Жака небрежно завалилось набок.

Не дождавшись пробуждения казановы-неудачника, подруги энергично зашагали к выходу. По пути они бросили купюры на стойку, расплатившись за выпивку, и на всякий случай убедились, что состояние Жака теперь контролирует его приятель — ошарашенный Рафаэль.

— Что это вообще было?! — почти одновременно выдохнули обе, выходя на ночную улицу.

Путь до квартиры Аделин прошёл под аккомпанемент взволнованных всхлипов и резких выдохов. Лулу вела монолог, будто вытряхивая из себя все остатки самообладания.

21:30. Балкон Аделин.

— Я правда думала, что он особенный, Аделин… Неужели я настолько безнадёжна?

Лулу допивала второй бокал вина, вжавшись в плед на крошечном балконе квартирки Аделин. Её тушь давно сдалась — теперь она жила новой жизнью на щеках, а губы вспухли и покраснели так, будто проиграли дуэль со стаканом.

— Аделин, скажи хоть слово?..

Ответом было тихое, размеренное дыхание.

На другой стороне стола, положив голову на скрещённые руки, уютно посапывала Аделин.

— Ну хоть ты рядом, — тихо выдохнула Лулу, размазывая слёзы по щекам.

Она сделала последний глоток вина, посмотрела на чёрное небо, в котором дрожали звёзды, и медленно пересела ближе, обняв подругу за плечо.

Аделин спала, уткнувшись лицом в согнутую руку, дышала ровно, будто и правда ничего не произошло. Лулу сжала край её рукава, словно держалась за спасательный круг.

5:02 Аделин резко распахнула глаза и вскочила со стула:

— Я не спала! — выкрикнула она так, что Лулу вздрогнула и едва не уронила бокал.

Но уже через секунду Аделин бессильно опустилась обратно, вцепившись в голову. Мгновенный всплеск энергии угас, словно его и не было. Лулу уставилась на неё в полусонном недоумении, но, не найдя в себе сил на комментарии, снова прикрыла глаза и отключилась, положив голову на стол.

Аделин осталась сидеть в тишине, всматриваясь в обрывки воспоминаний, будто пытаясь собрать из них цельную картину.

Окинув взглядом свою уютную, но слегка пострадавшую после ночного шабаша квартирку, Аделин тихо выдохнула. Подняв Лулу, она уложила подругу на диван и укрыла пледом. Та что-то пробормотала во сне и уткнулась носом в подушку.

Аделин же направилась в ванную. Несколько минут под прохладной водой — и сознание начало проясняться. Мир перестал плыть, и усталость отступила. Всё-таки жаворонок — это диагноз.

Вернувшись в комнату, она схватила первый попавшийся справочник из своей сумки. Нужно привести в порядок мозги. Лекарства, дозировки, формулы. Настоящее утешение для разумного ума.

Но, открыв справочник где-то с середины, Аделин нахмурилась. Это был точно не справочник по фармакологии.

— Что за… — прошептала она.

На глянцевой странице, вместо схем биохимических процессов, красовался портрет молодого мужчины в короне и с мечом. Ниже — старинная иллюстрация, изображающая королевский дворец и арабскую крепость. Глава называлась: «Белый рыцарь Иерусалима».

“Невозможно говорить о последних десятилетиях латинского Иерусалимского королевства, не упоминая фигуру Балдуина IV — юного короля, державшего меч власти, несмотря на проказу, медленно лишавшую его тела.

Восшедший на трон в возрасте всего 13 лет, он стал символом стойкости и трагической благородной судьбы. Его правление пришлось на один из самых нестабильных периодов, когда на горизонте уже поднималась фигура Салах ад-Дина.

Тем не менее, несмотря на физические страдания, Балдуин проявил редкое для своего возраста политическое чутьё. Его дипломатия, расчётливость и личная храбрость удерживали королевство от краха гораздо дольше, чем предсказывали современники.

Его прозвали не просто ‘прокажённым королём’, но ‘белым рыцарем Иерусалима’, чьё сердце пылало сильнее любого клинка’…”

— Проказа?.. — хмуро пробормотала Аделин, откладывая книгу на край стола.

— Так… проказа… — повторила она уже механически, потянулась к ближайшему справочнику и принялась лихорадочно листать страницы. — Буква «П», «П», ага, вот.

Пальцем провела по заголовку: Проказа (лепра, болезнь Хансена).

Бегло прошлась глазами по странице:

Лепра, также известная как болезнь Хансена, — хроническая инфекционная болезнь, вызываемая микобактерией лепры. Болезнь имеет крайне низкую контагиозность (меньше 5% вероятность). Симптомы: Обесцвеченные или покрасневшие пятна на коже с пониженной чувствительностью; Утолщение периферических нервов (чаще локтевого, большеберцового); Потеря чувствительности (температурной, болевой, тактильной); В поздних стадиях — деформации лица, кистей, стоп. Лечение: Стандартная терапия — многокомпонентная, длительная: Рифампицин, дапсон, клофазимин; Прогноз: При своевременном лечении — благоприятный. Позднее выявление ведёт к необратимым неврологическим и физическим повреждениям. Примечание: Лепра не наследуется, с 1981 года является успешно излечимой при соблюдении схем терапии.

Аделин грустно усмехнулась, проводя пальцем по строкам.

— Вот ведь неудача… — тихо сказала она. — Родись он на восемьсот лет позже — и всё было бы иначе. Пара курсов антибиотиков, и ни о каком "прокажённом короле" никто бы и не слышал.

Она закрыла книгу, глядя в пустоту перед собой.

— Бывает, болезнь не столько страшна, сколько безнадёжна… если ты родился не в то время.

Аделин медленно провела пальцами по краю страницы, затем закрыла книгу и на мгновение замерла. Взгляд сам собой скользнул к фотографии на комоде.

Отец.

Улыбка до ушей, тень от рыбацкой кепки, летнее солнце, пойманная рыба — простой, счастливый миг, запечатлённый навсегда.

Но сейчас перед её глазами вставало совсем другое лицо — бледное, осунувшееся, иссечённое морщинами боли.

Капельница, реанимация, гора таблеток.

Тишина.

И отчаяние, что заполняло всё пространство.

Не его — её.

08:00. Лекция по биохимии.

— Сегодня, дорогие студенты, мы разбираем одну из самых древних и стойких патогенов человечества — Микобактериум туберкулезис, — с расстановкой произнёс профессор, оглядывая аудиторию поверх очков.

Аделин сидела на первом ряду. Обычно — как натянутая струна, впитывающая каждое слово. Но не сегодня.

То ли отголоски вчерашнего вина, то ли самодовольное чувство, что она и сама могла бы сейчас читать эту лекцию — всё это сказывалось.

Она лениво водила ручкой по полям тетради, вырисовывая спираль, похожую на цепь ДНК, и лишь время от времени отрывалась, чтобы уловить очередную фразу.

— Некоторые микобактерии поражают не лёгкие, а кожу и даже периферические нервы, — продолжал профессор, делая ударение на последнем слове, будто намеренно выдергивая внимание тех, кто начал клевать носом.

Он выдержал паузу, окинул аудиторию испытующим взглядом.

— Ну, а теперь —Кто назовёт мне другие бактерии, способные вызывать хронические или скрытые инфекции?

В зале замерло, потом постепенно посыпались ответы:

— Хеликобактер, — неуверенно пробормотал кто-то с середины.

— Боррелия, — подала голос девушка у окна, явно зубрившая про болезнь Лайма.

— Трепонема… — хмыкнул парень на галёрке, и кто-то в ответ прыснул от смеха.

Профессор приподнял брови.

— Приятно видеть, что сифилис всё ещё вызывает энтузиазм. Еще варианты?

Он повернулся к первому ряду и сразу задержал взгляд на Аделин.

— Что скажете вы, мадам?

Аделин подняла глаза, и в ней что-то щёлкнуло — привычная клиническая сосредоточенность встала на место.

— Микобактерия авиа, канзасская, сальмонелла, бруцелла, троферима виппли… — начала она, отмеряя каждое название точно и чётко, — и микобактерия лепры.

Аудитория на мгновение стихла. Профессор даже слегка отшатнулся — то ли от напора, то ли от того, как легко и монотонно она выдала целую клиническую панораму.

— Как ваше имя? — спросил он после паузы.

— Аделин Дюран, профессор.

Он усмехнулся, отступив на шаг назад.

— Что ж, мадемуазель Дюран, вы, кажется, явно претендуете на двадцать баллов. Не так ли?

Аделин лишь спокойно кивнула.

10:15 — Токсикология и основы фармакологии.

Аделин вновь ощущала себя как рыба в воде. Дозировки, лекарственные взаимодействия, индивидуальная чувствительность, алкалоиды и гликозиды — всё это было её стихией. Лекция пролетела как одно счастливое мгновение.

Воодушевлённая и сытая умом, она направилась в университетскую кофейню.

Заказала крепкий эспрессо, села у окна и достала телефон. Положила его на стол, но тот тут же завибрировал — на экране мигало имя Лулу.

Аделин нехотя взяла трубку и поднесла к уху:

— Доброе утро...

— Доброе! — бодро, с полной уверенностью в собственной неотразимости, раздалось в ответ. — Я так хорошо выспалась! Слушай, а где у тебя крем для лица?

— На полке в ванной. А тебя ещё не отчислили из твоего художественного института?

— Ха! Ты же знаешь, я ценный студент, — с наигранной важностью протянула Лулу. — Плюс я очень обаятельная.

Аделин усмехнулась, потягивая кофе:

— Не поспоришь.

— Оо! Слушай, Камила и Жюстин из моего потока… ну, помнишь, я тебе рассказывала?

— Ну-ну, продолжай.

— Так вот, я им рассказала про наш вчерашний вечер… ну, про этих двоих мудаков, что нам попались, и как мы пошли горевать к тебе...

Аделин приподняла бровь и прервала её:

— Нам попались? Мы пошли горевать? Ты уверена, что ты сейчас описываешь вчерашний вечер?

— Ну не суть! Короче, они предлагают провести сегодня день без мужчин. Такой ритуал проводов мудаков из нашей жизни. Ты как?

— Нет, — отрезала Аделин ровным, безэмоциональным голосом.

— Блииин, я уже сказала, что мы придём...

— Лулу, я сказала тебе: нет. С меня хватит пьяных вечеров.

На том конце трубки воцарилась пауза, а потом голос Лулу вдруг стал тише и искреннее:

— Просто... мне так плохо, Аделин...

Та прикрыла глаза, тяжело выдохнула:

— Обещаешь, что после этого оставишь мои вечера в покое?

— Обещаю.

18:00. Квартира Аделин.

Аделин поднималась по лестнице с ключами в руке, и чем ближе она подходила к своей двери, тем яснее слышала странный шум за ней — музыка, какие-то хлопки, что-то роняли… и чьё-то пение.

Она замерла, вслушиваясь.

— “Dancing Queen, young and sweet, only seventeen…”

Аделин медленно вставила ключ в замочную скважину. Повернула. Ручка опустилась с лёгким щелчком.

Дверь приоткрылась — и в комнату ворвался голос, который всегда гарантированно разрушал её внутренний баланс.

Лулу.

Вся квартира звенела от "ABBA", а сама Лулу, напевая в полный голос, красилась у зеркала в прихожей, используя косметику Аделин. Она весело виляла бедрами в такт, пока тушь балансировала в её пальцах, а блондинистые волосы уже были завиты в идеальные легкие волны.

— Ты весь день у меня пробыла? — спросила Аделин с ледяной вежливостью.

Лулу резко обернулась — и замерла. Вид у неё был такой, словно её застукали за примеркой чужого свадебного платья.

— Ой! Ты уже пришла? — виновато захихикала она. — Я подумала, ну, раз уж я здесь… могу взять что-нибудь у тебя на вечер. Ты же не против, да?

Аделин молча приподняла брови.

— И тебе я тоже уже всё подготовила! — Лулу оживлённо кивнула на кровать.

На вешалке висел чёрный кружевной корсет-бра, рядом — аккуратно отглаженные чёрные брюки-палаццо, а поверх — длинное пальто-накидка в минималистичном стиле.

— Это образ «фатальной интеллектуалки», — пояснила Лулу с энтузиазмом. — Ты ведь всегда мечтала выглядеть, как доктор наук, икона стиля и роковая женщина одновременно. Voilà.

Аделин прищурилась, тяжело выдохнула… но, к её собственному удивлению, уголок губ всё же дрогнул. На миг.

— Роковая, значит…

— Конечно! — сияюще воскликнула Лулу.

— Ладно. Годится.

Лулу победно подпрыгнула на месте, словно выиграла спор с судьбой.

Приняв горячий душ, Аделин вытерла волосы полотенцем, затем аккуратно уложила их в мягкие объёмные локоны. Перед зеркалом она задержалась на миг: кружевной бра почти ничего не скрывал, а алая помада делала образ вызывающе отчаянным — или отчаянно вызывающим.

Она посмотрела на себя с лёгкой иронией, убрала помаду в клатч-конверт и вышла из ванной.

В гостиной уже вовсю звенели бокалы — три девушки рассмеялись, перешёптываясь между собой.

— Ооо, а вот и она! — с восторгом воскликнула Лулу, протянув к ней руки, будто подавала главное блюдо вечера.

— Прекрасно, — протянула Жюстин с театральным придыханием.

Камиль, дожёвывая шпажку с оливкой и сыром, молча показала в сторону Аделин жест «поцелуй шефа» — пальцы к губам, а затем в воздух. У Камиль, должно быть, итальянские корни… — машинально подумала Аделин.

— Ну, — хлопнула в ладоши Лулу и торжественно вручила бокал шампанского, — выпьем за то, чтобы ни один мудак больше не появлялся на нашем жизненном пути!

— Ура! — резко, с энтузиазмом поддержала Жюстин.

— Ура, — поддержала Камиль.

— …Ура, — без особого энтузиазма пробормотала Аделин, касаясь бокалом.

Вечер только начинался.

(Неизвестно сколько времени спустя)

Аделин почувствовала, как её тело охватывает лихорадочный жар. Казалось, кожа вот-вот вспыхнет — будто она оказалась в самом чреве преисподней. Слепящее солнце прожигало веки. Она попыталась машинально прикрыть лицо руками, но что-то было не так.

Пальцы с трудом отозвались, медленно пошевелились — и тут же ощутили под собой нечто шершавое, горячее… песок?

Песок. Он осыпался между её пальцами.

Аделин резко вдохнула — грудь сдавило, как после удара. Она с болью распахнула глаза.

Солнце полоснуло по зрачкам, и на секунду в глазах потемнело.

Она с трудом приподнялась на локтях.

Впереди нее горизонт бескрайней жаркой пустыни. Она помотала головой, но вид не менялся. — Что за… — прохрипела она, с трудом узнав свой голос. Где я? Что произошло? Тело ныло, и разум с трудом подбирал мысли. Но одно было ясно: она точно не в своей квартире. И скорее всего, она больше не в Париже.

Обтряхнув одежду от песка, Аделин мысленно поблагодарила себя за то, что надела в тот вечер сандалии, а не каблуки.

Максимально запахнув на себе пальто-накидку, она принялась копаться в карманах: резинка для волос — очень кстати — и… красная губная помада.

— И чем ты мне поможешь, дура? — пробурчала она, скривившись от слепящего солнца.

Развернувшись от него спиной, Аделин пошла вперёд, стараясь держать ритм, несмотря на ломоту в теле и пересохшее горло.

Спустя, как ей показалось, бесконечные двадцать минут, песок под ногами сменился каменистой почвой.

Появились жёсткие сухие травы, редкие кустарники, и, наконец, несколько изогнутых деревьев, выжженных солнцем.

А впереди — величественные стены древнего города.

Высокие, суровые, местами почерневшие от времени, они тянулись по холмам, замыкая древний город в каменное кольцо.

Вокруг стен — выжженные солнцем тропы, каменистые склоны, сады и оливковые рощи.

Аделин застыла.

— Я схожу с ума… или мне кто-то очень неудачно пожелал "весёлой ночи", — пробормотала она, и, сжав губы, направилась к городу.

Пройдя ещё, кажется, тысячу миль, Аделин похвалила себя за столь «активное спортивное утро».

С каждым шагом тело ломило сильнее, но впереди, наконец, показался главный вход в город.

Она сразу обратила внимание на людей в странных одеждах — мешковатые туники, длинные ткани, покрытые головы.

На миг она усмехнулась: Ну отлично. По пьяни угодила в какую-то страну третьего мира...

Но усмешка быстро стёрлась с её лица, когда она увидела стражников у ворот.

В кольчугах.

В доспехах.

С мечами.

— Твою ж мать... — вырвалось у неё вслух, почти с хрипом.

Она застыла, наблюдая, как мимо проходят люди. Никто не вёл себя так, будто снимается в историческом фильме.

Это блин точно не косплей.

На груди одного из стражников поблёскивал герб — золотой крест и четыре маленьких креста по углам.

И тогда глаза Аделин расширились до предела.

Где-то я это уже...

Белый принц Иерусалима. 1174 год.

Аделин резко отступила на шаг.

— Нет-нет-нет, — выдохнула она, чувствуя, как в висках нарастает пульс.

— Это шутка. Это чёртов приступ теплового удара...

С каждой секундой паника поднималась выше. Сердце билось в бешеном ритме, дыхание сбилось.

Она прижала ладонь к груди, пытаясь вдохнуть поглубже, но лёгкие будто забыли, как это делается.

И вдруг… кто-то заслонил солнце.

Аделин резко обернулась.

Мимолётно она успела различить двух женщин и мальчика лет двенадцати, прежде чем одна из них — та, что постарше, с крепкими руками и уставшим лицом — стремительно шагнула вперёд и накинула ей на голову плотный длинный платок.

Движение было резким, почти пугающим, но в нём читалась тревожная забота. Пальцы ловко обернули ткань вокруг головы, скрывая черные волосы, — и так же быстро женщина отступила назад, будто извиняясь за своё вторжение.

Аделин застыла, сбитая с толку.

Мальчик в это время стоял с опущенным взглядом, словно приученный не смотреть — особенно, если перед ним женщина с непокрытой головой.

Другая женщина наклонила голову набок и что-то мягко проговорила.

Иврит? Или арабский?

Аделин моргнула, сделала шаг назад, затем выпрямилась и, собрав всю волю в кулак, выдохнула:

— Вы говорите по-французски?.. — с надеждой спросила она.

Женщина, что только что накинула ей платок, обернулась к мальчику, резко схватила его за рукав и чуть подтолкнула вперёд, бросив ему короткое — вероятно: ответь ей.

Мальчик сначала замер, будто не ожидал такой участи, но не выглядел испуганным. Он сглотнул, поднял глаза, выпрямился и на странной смеси французского и латыни неуверенно произнёс:

— Вы… э… вы… потерялись?

— Ох, слава богу… — с облегчением выдохнула Аделин и невольно шагнула вперёд.

— Да, я… я запуталась. Вы не могли бы… — она запнулась, потом, стараясь говорить медленно и чётко, добавила, — …проводить меня?

Мальчик чуть отпрянул от её неожиданного шага, но быстро взглянул на женщину. Та внимательно посмотрела на Аделин, о чём-то коротко сказала и одобрительно кивнула.

— Мы… — начал мальчик, снова глядя на Аделин, стараясь подобрать слова.

— Могу… поможем вам… моя мама… — он замялся, показывая рукой сначала на себя, затем на женщину.

Аделин кивнула, слабо улыбнувшись, и сделала приглашающий жест:

— Спасибо. Правда. Я… я тут совсем одна.

Мальчик на мгновение опустил глаза, будто стесняясь того, что с ним говорит взрослая девушка. Но почти сразу собрался, выпрямился, как это делают мальчики, когда чувствуют, что от них зависит хоть что-то важное.

Его мать — та, что накинула платок — чуть опустила подбородок в знак «идём» и развернулась к воротам. Вторая женщина, моложе, вероятно её сестра или невестка, шла чуть позади, поглядывая на Аделин сдержанно, но без враждебности.

Мальчик шагал рядом, чуть ближе, чем было принято — как это делают дети, не зная, насколько близко можно идти с чужестранкой. Он бросал на Аделин короткие любопытные взгляды, время от времени оборачиваясь на мать — проверяя, всё ли делает правильно.

Путь от ворот вёл по пыльной дороге, выложенной неровными каменными плитами. Мимо проходили люди — мужчины в тюрбанах и кафтанах, женщины в тёмных одеждах. При каждом встречном взгляде женщины слегка поправляли свои платки, пряча лбы и волосы.

Одна из них, не глядя, едва коснулась локтя Аделин, напоминая жестом: «Прячься».

Мальчик тут же повторил этот жест — двумя пальцами сжал воображаемую ткань у подбородка, будто показывая: «Натяни крепче».

У входа в город стояли двое стражников — крестоносцы в кольчугах и белых накидках с красными крестами, облокотившиеся на длинные копья. Они лениво осматривали редкий поток входящих. Пара торговцев с мулами, женщины с корзинами, пара детей… и вот — две иудейки, мальчик лет двенадцати и одна чужачка, выбивающаяся из этой картины, как пятно на ткани.

Аделин сразу почувствовала на себе взгляды. Она шла с опущенной головой, но знала — платок наспех наброшен, походка не такая, как у местных, кожа слишком светлая, одежда слишком инородная. Один из стражников выпрямился, взгляд упал на неё, и он резко скомандовал:

— Остановитесь! Назовитесь, мадам.

Она вздрогнула. Французский. Грубый, с непривычным акцентом, с отзвуками старой речи — но её родной язык. Сердце стукнуло сильнее.

— Аделин Леони Дюран, — произнесла она, стараясь говорить ровно, несмотря на дрожащие губы.

Стражник нахмурился, перевёл взгляд на женщину рядом с ней — ту, что укутала её в платок. Но та ничего не ответила, опустила глаза, лишь плотнее притянула ткань к лицу. Не её дело — говорить за чужую женщину, да ещё на языке, которого она не знает.

Мальчик, словно уловив опасную паузу, чуть шагнул вперёд.

— Она… с нами… — сказал он на ломаном французском. — Мы… мама… помогли…

Стражник перевёл взгляд на него, затем снова на Аделин. Солнце палило, пот стекал по лбу, и в этом полусне дневного жара явно не хотелось никому устраивать допрос.

— Дюран… — протянул он задумчиво, будто перебирая в памяти имена и лица. Фамилия будто бы была знакома. Или просто звучала по-французски.

— Из семьи паломников?

— Да, — быстро отозвалась Аделин, слишком резко, чтобы это прозвучало естественно. В голосе проскользнула сухость — как попытка замаскировать неуверенность.

Он лениво махнул рукой и шагнул в сторону, пропуская:

— Проходите.

Никогда прежде Аделин не испытывала такого облегчения.

Ворота со скрипом распахнулись, и за ними открылся другой мир — живой, древний, пульсирующий.

Каменные плиты под ногами отдавали тепло, словно хранили в себе жар столетий. Узкие улицы петляли между домами, обрамлённые резными арками и грубой кладкой. Воздух был густ, почти осязаем — пахло жареным нутом, лавровым листом и раздавленным базиликом.

Где-то вдали пел муэдзин — затяжно, звеняще. Тут же раздавались хриплые выкрики торговцев, звон детского смеха, скрип тележек по камню. Всё это смешивалось в один непрерывный ритм — пульс древнего Иерусалима.

Мальчик взглянул на Аделин. Она всё ещё оглядывалась по сторонам, как потерянная. Его мать бросила короткий взгляд на сына и едва заметно кивнула — спроси.

Он осторожно повернулся к Аделин и, чуть запинаясь, произнёс:

— Куда вы… хотите идти?

Аделин застыла. А куда мне нужно идти? — мысленно переспросила она сама себя.

— Я… не знаю, — тихо ответила она, опуская глаза.

Мальчик посмотрел на мать, что-то ей сказал. Женщина выслушала, на секунду задумалась и что-то ответила, тихо, почти шепотом.

Аделин уловила среди слов нечто вроде «изи».

Ни фига не «изи», — плохо пошутила она в голове.

— Изи… мы… эм… проводим… меиладет… поможет, — пробормотал мальчик, натужно выудив остатки французского из памяти.

— Хорошо, — коротко ответила Аделин.

Аделин шла за своими спутниками, то и дело оглядываясь. За арками домов скрывались внутренние дворики: раскидистые инжирные деревья, виноградные лозы, развешанное бельё, колышущееся от лёгкого ветерка. Всё было чужим, но странно завораживающим.

Невольно Аделин подметила красоту города, на короткий миг ей даже показалось, что она в отпуске. Где-то в Марокко. Или на юге Италии. Всё это могло бы быть просто экзотикой. Если бы не тревога.

Ядовитая тяжесть сжимала грудь.

Что мне делать? Как выбраться отсюда? Как я вообще здесь оказалась?

В голове гудело — от жары, от голосов, от всё нарастающей паники, что будто сверлила череп изнутри. Она уже не просто хотела воды — она жаждала её, как последнего шанса удержаться в реальности.

Мир слегка поплыл, цвета стали мутными, как сквозь пыльное стекло.

Голова наливалась тяжестью, тело становилось ватным и чужим.

Аделин поняла: ещё миг — и она рухнет. В отчаянной попытке удержаться, она схватилась за рукав накидки женщины.

Ноги подкосились. Она почувствовала, как падает.

Ощутив приятную прохладу на лице, Аделин, кажется, даже улыбнулась сквозь слабость.

— Боже… как же хорошо, — прошептала она, медленно открывая глаза.

Женщина осторожно похлопывала её по щекам, только что плеснув на лицо горсть воды.

Вторая — протягивала бурдюк с водой.

Аделин взяла его и жадно припала к горлышку. Пила шумно, взахлёб, с неистовым наслаждением, будто сама жизнь вернулась в неё вместе с каждым глотком. Вода была прохладной, чуть солоноватой, с привкусом кожи, но в этот момент — самой вкусной на свете.

Жар постепенно отступал. Дрожь в руках улеглась. Лицо вновь наполнилось красками. Женщины бережно взяли её под руки и помогли подняться. Старшая, не говоря ни слова, привычным материнским жестом аккуратно поправила ей платок, подтянув ткань под подбородком, чтобы скрыть слишком открытый участок кожи.

Они шли быстро, но осторожно, будто опасаясь лишнего внимания. Наконец, спустя какое-то время, свернув за поворот, остановились у небольшого каменного дома с плоской крышей. Из-за крыши торчали пучки сушёной травы. Над входом висела гирлянда из лавра и тимьяна.

Старшая женщина подошла к двери и резко постучала. Деревянная створка отозвалась глухим звуком. Через несколько секунд она отворилась, и на пороге появилась женщина лет пятидесяти. Лицо строгое, испещрённое морщинами, кожа светлая, но загрубевшая от солнца. Когда-то русые волосы теперь отливали пеплом, собраны в низкий пучок, прикрыты лёгкой вуалью.

Женщина что-то спросила на иврите — мать мальчика ответила, коротко, по делу, время от времени указывая на Аделин. Серо-голубые глаза лекарки задержались на ней — изучающе, осторожно. Затем она задала ещё один вопрос, и вдруг, без предупреждения, заговорила на чистом старофранцузском:

— так вы говорите по-французски?

Аделин резко подняла взгляд:

— Да, я…

Но не успела договорить — женщина перебила, голос у неё был холодным, недоверчивым:

— Откуда вы? Куда идёте?

— Простите. Я понимаю, всё это выглядит странно… — по-деловому уверенно начала Аделин — Меня зовут Аделин. Я очнулась за стенами города — одна. Не понимаю, как я здесь оказалась. Если бы не эти женщины… — она бросила благодарный взгляд на иудеек. — Не знаю, что бы со мной стало.

Серо-голубые глаза женщины сузились. Она словно просвечивала Аделин насквозь, и в её взгляде не было ни сочувствия, ни мягкости — только выверенная, почти клиническая оценка.

— Пройди в дом, — коротко кивнула она, обозначив дверной проём за спиной.

Аделин задержалась на миг. Посмотрела на женщин — одна смотрела спокойно, другая слегка кивнула, будто благословляя. Мальчик вновь отвёл взгляд — взгляд ребёнка, которому сказали не смотреть.

Слегка кивнув, Аделин осторожно шагнула к двери. Женщина распахнула её шире, впуская. Обменялась с иудейками ещё несколькими фразами — быстро, глухо — и, вошла следом.

Дверь за ними закрылась.

Как только Аделин переступила порог, ей в нос ударил густой, терпкий аромат — смесь сушёных трав, лаванды, уксуса и… кажется, воска?

Свет проникал в дом узкими косыми лучами, разрезая пыльный воздух на полосы. Комната была скромной, но светлой. Вдоль стен висели полки с глиняными горшочками, в каждой — непонятные настои и порошки. Над ними, под самым потолком, сушились пучки тимьяна, розмарина, шалфея.

В одном углу — перегороженное тканой занавеской низкое подобие кушетки. В другом — деревянный стол, уставленный ступками, пестиками, пинцетами, мотками бинтов, связками нитей и аккуратной стопкой пожелтевших пергаментов. На невысоком стуле рядом стоял медный таз с водой.

— Сядь сюда, — коротко приказала женщина, указав на кушетку. Она не ждала возражений и уже направлялась к умывальнику.

— У меня… ничего не болит, — осторожно возразила Аделин, немного настороженно глядя ей вслед.

— Сядь, — повторила женщина, теперь чуть громче, с ноткой раздражения, даже не оборачиваясь.

Женщина молча приступила к осмотру. Пробором пальцев раздвинула волосы, тщательно проверяя кожу головы. Затем — лицо: она внимательно всматривалась в глаза, провела пальцами по скулам, ощупала шею. Плавно перешла к рукам — взяла одну кисть, перевернула тыльной стороной вверх, изучила ногти, потом развернула ладонь, ощупала пальцы и запястье.

Аделин сразу поняла, что та ищет признаки кожных заболеваний. Но спорить не стала, лишь терпеливо позволила себя изучать.

Если бы эта женщина знала, сколько я в год трачу на анализы, прививки и косметолога… — с иронией подумала она.

Аделин даже немного завораживал сам процесс. В точных, уверенных движениях женщины не было ни страха, ни брезгливости — только сосредоточенность и знание. Она смотрела на Аделин так, как сама Аделин смотрела когда-то на страницы старого справочника по фармакологии. В этом взгляде читалось не просто любопытство — это была любовь к своему ремеслу. И это вызывало у Аделин уважение.

— Как вас зовут? — осторожно спросила Аделин.

Женщина подняла на неё взгляд из-под бровей, пристальный и пронизывающий, как будто в очередной раз пыталась увидеть не то, что было сказано, а то, что скрывалось. Не отвечая сразу, она резко встала, подошла к столику и, не оборачиваясь, произнесла:

— Изабелл. Все зовут коротко — Изи.

Она взяла пергамент, устроилась на скрипучем деревянном стуле и начала что-то записывать быстрым, резким почерком. Аделин с трудом удержалась от желания наклониться ближе и заглянуть в лист.

— Сколько тебе лет, Аделин?

— Девятнадцать, — спокойно ответила она, сидя на краю кушетки и всё же пытаясь украдкой разглядеть записи.

— Дети есть?

— Ни одного, — пробубнила она, нахмурившись, чувствуя, как вопросы начинают напрягать.

Изи обернулась. В её взгляде на миг мелькнула какая-то эмоция — будто жалость. Или беспокойство.

— Замужем?

— Нет, — коротко и почти с вызовом ответила Аделин, зная к чему обычно ведут эти вопросы.

Повисла пауза. Женщина будто что-то обдумывала, но снова повернулась к пергаменту, не озвучивая выводов.

— Чем болела раньше? Были ли язвы, пятна, сыпь? Красные точки на коже?

— Ни сифилиса, ни кори, ни чумы, — с сухим выдохом ответила Аделин, обводя взглядом полки с пузырьками, травами и настойками. В её тоне сквозила лёгкая ирония, но за ней чувствовалась усталость.

— Откуда тогда знаешь симптомы? — холодно поинтересовалась Изи.

— Потому что я тоже врач, — ответила Аделин, с лёгкой усмешкой наклонив голову, будто разглядывая состав очередного зелья.

Изи резко обернулась, её глаза вспыхнули, как от вызова.

“— Тогда скажи мне, врач”, — произнесла она с нажимом. — Если у женщины сильный жар, учащённый пульс и мутная моча — что это?

— Воспаление. Инфекция, — ответила Аделин, почти не задумываясь.

Изи прищурилась, будто взвешивая не только слова, но и тон. И всё же продолжила:

— У кормящей распухла грудь, болит, жжёт, молоко не идёт. Что делать?

— Прохладные компрессы. Продолжать кормить, мягкий массаж. Обильное питье, — монотонно отозвалась Аделин, словно пучки трав на стене в этот момент были интереснее её собеседницы.

"Посмотреть бы на её лицо, если бы я устроила ей тестирование по молекулярной биологии…" — ехидно подумала Аделин.

Изи вскинула бровь:

— Почему холодный компресс, а не тёплый?

— Холод снижает боль и отёк, — спокойно ответила Аделин. Хотелось бы добавить, что он ещё замедляет рост бактерий, но на слове "бактерии" мы наверняка увязнем, — язвительно отметила она про себя.

— Почему продолжать кормить, а не сцеживать? — Изи не отступала.

— Потому что грудь должна опорожняться. Нужен естественный дренаж, — уже чуть резче произнесла Аделин и наконец повернулась к ней лицом. — Если прекратить кормить — молоко начнёт скапливаться, воспаление усилится. Тёплые компрессы только усилят приток крови и усугубят отёк.

Словно машина, чётко и хладнокровно выдала она. Изи некоторое время молчала, а затем в её взгляде, наконец, мелькнуло нечто — уважение? Или, возможно, интерес.

— Если вы и правда хотите меня проверить, — с лисьей полуулыбкой сказала Аделин, — почему бы не на практике?

В глазах Изи вспыхнул огонёк.

— Практика, говоришь?.. — пробормотала она, уже поднимаясь. Резко накинула платок, ловко обернув его вокруг головы и шеи, и бросила через плечо:

— За мной!

Кажется, усталость и жажда в тот же миг покинули тело Аделин — будто одно лишь слово «практика» вернуло ей силу.

Они шли через узкие переулки, увитые тенями и запахами специй. Изабель почти не говорила, лишь однажды, не оборачиваясь, бросила:

— Ты не подумай. Я не глупая. Просто ты слишком молода, чтобы быть повитухой.

Они подошли к скромному домику из грубого камня. Изи уверенно постучала. Дверь открыл мальчик лет шести, худой, с огромными глазами. Женщина что-то мягко сказала ему на иврите — и он, кивнув, впустил их.

Внутри, на низкой постели, лежала женщина лет тридцати. Лицо — бледное, губы потрескавшиеся, руки сложены поверх живота.

— Можешь приступать, — с интересом произнесла Изи и, словно зритель в первом ряду, отошла в сторону, скрестив руки на груди.

Шоу начиналось.

Аделин без промедления опустилась на корточки у постели, сосредоточенно, но бережно приступив к осмотру женщины. Она взяла её руку — кожа покрыта красноватыми пятнами, местами шелушащимися. На предплечье — воспалённая язва.

Осторожно коснувшись кожи чуть ниже, Аделин тихо спросила:

— Вы чувствуете?

Изи перевела. Женщина моргнула, явно не понимая.

— Где? — переспросила та, передавая слова с иврита.

— Здесь, — Аделин вновь прикоснулась. — Больно?

— Ло, — тихо ответила женщина.

Аделин уже знала, что это значит — «нет».

Она аккуратно осмотрела ступни: язвы и там — сухие, без признаков воспаления. Потеря чувствительности. Она выпрямилась, голос стал ровным, почти механическим:

— Лепра.

Изи нахмурилась.

— Что?

— Проказа, — поправилась Аделин. — У неё полная потеря чувствительности в поражённых местах. Язвы глубокие, но не болят. Пятна не зудят. При сифилисе поражения болезненны и по всему телу. При проказе — в основном на лице и конечностях.

Она бережно отодвинула волосы женщины, открывая мочки ушей:

— Посмотри. Ушные мочки тоже поражены.

Аделин чуть отстранилась, давая Изабель возможность убедиться самой.

— Но болезнь явно проявилась не так давно. Год, два — не больше. А стадия уже далеко зашедшая.

— Да, обычно проказа развивается медленно... — тихо отозвалась Изи. — Но не всегда?

— Бывают формы, — Аделин сделала паузу, подбирая точное слово, — лепроматозные. Они прогрессируют быстро, особенно если иммунитет ослаблен.

Её взгляд вновь упал на женщину.

— Плохое питание, хроническая усталость, лихорадки — всё это истощает организм. Отсюда — стремительное развитие болезни.

— Но лечение от сифилиса… помогало ей. Почему?

Аделин встретилась с ней взглядом. Голос её был ровным, спокойным, но внутри чувствовалась твёрдая уверенность:

— Что именно ты ей давала?

— Ртутную мазь и настойку мирры, — сухо отозвалась Изабель, слегка прищурившись, будто проверяя, к чему клонит девушка.

Аделин сдержала лёгкую иронию во взгляде, но уголки губ чуть дрогнули:

— В любом случае, ты просто подавила вторичные инфекции, сняла воспаление и немного обеззаразила язвы. И да, это дало какое-то временное улучшение… но сама болезнь никуда не ушла.

Изи жалостливо посмотрела на лежащую женщину.

— Какая стадия?

Аделин снова перевела взгляд на больную. В её лице появилась сосредоточенность:

— Вторая. Возможно, переходная к третьей.

Повисла тишина. Тяжёлая, неподвижная.

— Ну, ничего, — первой нарушила молчание Аделин, пытаясь вложить в голос лёгкость. — Подлечим — и будет как новенькая… ну, почти.

На секунду стало тихо до странности. Изи будто застыла. Её лицо — обычно жёсткое, замкнутое, уставшее — вдруг стало почти беззащитным. Она моргнула, словно не сразу осознав услышанное.

— Ты… что ты сказала? — прошептала она, почти не шевеля губами.

В голосе не было ни гнева, ни иронии. Только глухое, обессиленное недоверие.

— Это проказа. Никто не может её вылечить. Никто.

Она резко шагнула ближе.

— Ты понимаешь, что говоришь?

— Да. Я понимаю, — твёрдо ответила Аделин, не отводя взгляда.

Изи смотрела на неё, будто в первый раз по-настоящему увидела. Молчание между ними натянулось, как струна.

— Скажи ты это кому-нибудь другому, — медленно проговорила она, голосом, в котором звенела тревога. — Уже стояла бы на костре.

Вечером в доме пахло тёплым хлебом и пряной чечевицей. Изи поставила на стол глиняную миску с горячей похлёбкой и свежую ячменную лепёшку — ещё тёплую, только с печи. Затем молча села напротив Аделин.

Та уже потянулась за ложкой, но Изи мягко, но твёрдо остановила её взглядом.

— Сначала — благословение.

Произнеся браха, Изи тихо добавила:

— Аминь.

Аделин замерла, но уловила интонацию — и поспешно повторила:

— Аминь.

Похлёбка оказалась густой и ароматной. Они ели молча и размеренно.

Позже, под звуки потрескивающих травяных пучков в печи, они заговорили. Сначала — о болезнях. Потом — о методах лечения. Постепенно беседа увлекла обеих, как течение.

Аделин ловко избегала современных терминов, подменяя их описаниями и аналогиями.

Изи слушала, заворожённо хмуря брови, то и дело задавая наводящие вопросы.

— Лекарственные средства из плесени?.. Как ты к этому пришла?

— Ну… я… — Аделин замялась, стараясь подобрать слова, но Изи вдруг перебила:

— Аделин, скажи честно. Это твой первый... приступ?

— Приступ? — переспросила она.

— Когда ты не помнишь, как оказалась в каком-то месте. Когда забываешь что-то важное о себе. До этого случалось что-то похожее?

Она думает, что у меня Альцгеймер? Ну, по крайней мере, это многое бы объяснило, — с иронией подумала Аделин и вслух ответила:

— Вообще-то да.

Смотрите-ка, и ответила, и не соврала, — отметила она про себя с мрачноватым удовлетворением.

Мысли крутились в голове вихрем: когда сказать правду? Сказать ли вообще? Что она скажет — что пришла из будущего? Что её переместило сквозь время? В каждом воображаемом сценарии финал был один — ведьма, костёр.

Она глубоко вздохнула, и этот вдох был не столько усталостью, сколько попыткой удержать на месте разум.

Изи заметила это, но не стала лезть в чужую душу.

Оставшись одна, Аделин легла, уставившись в деревянный потолок. Усталость тянула тело вниз, но разум всё ещё плавал в ошеломлённой растерянности.

Где я? Как, чёрт возьми, я здесь оказалась?

А на улице, за тонкими стенами каменного дома, скрипели телеги и утихал вечер Иерусалима. Год тысяча сто семьдесят шестой.

Она закрыла глаза, надеясь наконец провалиться в сладкий, забывчивый сон. Пусть разум замолчит.

Но перед внутренним взором тут же всплыл образ — женщина на низкой постели, её лицо бледное, губы потрескавшиеся. Глаза мальчика, полные страха и беспомощной любви. И тут же — другое лицо. Другое воспоминание. Отец.

Что-то внутри сжалось. Грусть, будто ком, навалилась на грудь, но тут же уступила место гневу. Жаркая, слепая злость вспыхнула в животе, поднялась к горлу. Аделин сильно зажмурилась, сжала кулаки — ногти впились в ладони.

— Почему? — почти вслух пронеслось в голове. — Почему всё так?

Вопросы сыпались один за другим, подливая масло в огонь. Мир начал плавиться. Голова закружилась.

Аделин резко распахнула глаза — и застыла.

Она лежала на своей кровати.

В Париже.

Свет из окна ложился на знакомый деревянный стол, на котором лежал её ноутбук. На стуле — брошенная сумка, а на полу — белые кроссовки.

Вскочив с кровати, Аделин судорожно принялась ощупывать все вокруг — как будто пыталась убедиться, что всё это не мираж, не остатки сна, не вымысел. Её пальцы цеплялись за реальность, а взгляд метался, пока не остановился на окне.

Париж.

Было утро. Дворники уже шуршали метлами по брусчатке, а в окнах напротив лениво загорались первые огоньки. Но сама Аделин будто бы ещё не проснулась. Она стояла в ступоре, пытаясь собрать воедино мозаичный хаос последних событий. Что это было?

"Я лежала… думала о больной… потом вспомнила отца… была расстроена. Но я уже не раз злилась, не раз горевала — и ведь не проваливалась сквозь время от этого…"

Мысль бегала по кругу, как загнанный зверёк. Если дело в чувствах — в них нет ничего нового. Тогда что? Что послужило спусковым крючком?

Она медленно перевела взгляд на зеркало, встроенное в комод — и застыла. Аделин невольно усмехнулась, разглядывая себя. На ней всё ещё была льняная туника, которую дала ей Изи.

— Да уж… дела…… — протянула она.

Аделин начала искать глазами телефон. Тот, оставленный на прикроватной тумбочке, сам подал сигнал — прозвучал будильник. 5:30.

Взяв гаджет в руки, она посмотрела на дату: среда, семнадцатое сентября.

Так... Если представить что я переместилась в прошлое примерно в десять вечера... провела там целый день... и вернулась сюда в пять утра...

Значит, здесь прошло всего семь с половиной часов?

— Один день там — семь часов тут... Интересно, — пробормотала она, подытоживая вслух.

Как это вообще работает? Смогу ли я вернуться туда ещё раз? А если да… вернусь ли потом обратно? По каким законам действует этот переход?

Погружённая в водоворот мыслей, Аделин направилась в душ.

Прохладная вода смывала с неё пыль Святого города. Она вдруг заметила, с каким наслаждением воспринимает эту обыденность — то, что раньше казалось фоном. Шампунь, тоник, дезодорант, зубная щётка, мягкое полотенце… Всё это теперь казалось ей роскошью, о которой она прежде и не думала.

Всё познаётся в сравнении.

Пока капли стекали по коже, в голове постепенно выстраивался план:

«А что, если… попробовать взять с собой лекарства?»

План — безумный. Но, чёрт возьми, гениальный.

Препараты XXI века — в пыльном, одержимом верой Иерусалиме.

Я — словно мессия: спасаю, исцеляю, творю чудеса. Люди преклоняют колени...

А потом сжигают меня на костре. Как ведьму. Или как пособницу дьявола.

Эх…. Ужасно быть врачом в эпоху, где женщина — ничто для общества.

Аделин усмехнулась про себя и нахмурилась:

— Как помогать тем, кто считает тебя проклятием только за то, что ты знаешь больше?

Высушивая волосы феном, Аделин всё ещё пребывала в раздумьях. В голове, казалось, одновременно решалось тысяча задач.

Резко — почти с вызовом — она отложила фен, подошла к письменному столу, вытащила блокнот и принялась записывать.

Список медикаментов.

История древнего Иерусалима.

Заполнить пробелы по древней религии.

На слове «религия» её лицо едва заметно скривилось.

Аделин никогда не была фанатично верующей. Её семья — классически католическая: Рождество, Пасха, свечи… но без исповедей, без воскресных служб.

Но когда отец заболел, всё изменилось.

Вера стала последней соломинкой, за которую она судорожно хваталась.

Она ходила на духовные беседы, слушала священников, искала смыслы в старых текстах, в молитвах, в ритуале.

И всё же, когда отца не стало… её вера ушла вместе с ним.

Во время похоронной мессы в Сакре-Кёр её бабушка, мадам Жанетт, внимательно наблюдала за внучкой.

В какой-то момент, уже на выходе из храма, она тихо сказала:

— Вера — это не то, что ты чувствуешь. Это то, что ты выбираешь каждую минуту.

Я ставлю свечи за тех, кто потерял надежду. Я исповедуюсь — не потому, что идеальна, а потому что знаю: грех — это не конец, а начало очищения.

Господь не ждёт от нас совершенства. Он ждёт шаг. Один — хотя бы один — шаг навстречу.

Ты можешь сомневаться, злиться, уходить. Но знай: Он всё равно рядом. Даже если ты не веришь.

Если тебе станет совсем плохо — просто зайди в церковь. Не молись. Просто сядь.

Найди тишину. Спокойную, добрую тишину и покой.

И Он найдёт тебя сам.

Шумно вздохнув, Аделин рассеяла эти тяжелые воспоминания из головы и начала составлять список: — Жаропонижающие. — Антибиотики. — Йод. — Шприцы. — Повязки. — Перчатки. — Обезболивающее. — Успокоительное (для себя?..)

Аделин нахмурилась, добавила: — Декстроза. — Цефтриаксон. — Ампулы. — Пипетки. — Тетрациклин? Потом вычеркнула «тетрациклин». Слишком токсично. Неизвестно, смогут ли там выдержать печень и почки. Особенно у детей.

Наспех накинув первую попавшуюся футболку и домашние штаны, Аделин собрала небрежный пучок на голове и принялась доставать с верхней полки кладовки большую кожаную дорожную сумку.

Эта сумка досталась ей в наследство от отца, а тому, кажется, когда-то — от дяди.

Она была пыльной, потёртой и уставшей от времени. Не презентабельной — но вместительной и удобной.

Разогнав клубы пыли, Аделин недовольно выругалась и громко чихнула.

Вытащив сумку, она поставила её на кровать, расстегнула молнию и сразу же принялась начинять её содержимым своей аптечки.

Классическая аптечка молодого врача, слегка помешанного на медицине:

Стетоскоп. Оксиметр. Термометр. Тонометр. Мини-фонарик. Пинцет. Ножницы. Зажим.

Пара упаковок жаропонижающего и обезболивающего. Антигистаминные. Несколько блистеров сорбентов.

Антисептики. Йод. Спиртовые салфетки. Перекись. Три тюбика универсальных мазей — пантенол, левомеколь, бепантен.

Разные виды бинтов, пластыри, жгут.

Десять пар перчаток. Одноразовые шприцы — всех размеров.

Аделин нахмуренно уставилась на это лекарственное великолепие, затем подняла блокнот к лицу, пробежалась глазами по списку.

— Так… — взглянув на всё это, пробормотала Аделин..

— Осталось самое главное: рифампицин, клофазимин и дапсон.

В аптеке так просто не возьмёшь. Нужен рецепт.

Она на секунду замолчала, обводя взглядом заполненную сумку.

Остаётся только одно...

Отложив блокнот, Аделин подошла к столу и взяла в руки телефон.

Открыла календарь.

Пальцы скользнули вниз по экрану — и остановились на обведённой дате.

Пятница. Стажировка в больнице Сент-Луис.

Она чуть наклонила голову, в уголках губ заиграла тень улыбки.

— Бинго.

Пятница. 14:30. Больница Сент-Луис.

— Заполните форму здесь и здесь. Вот ваш временный пропуск.

Вход для персонала и стажёров — во внутреннем корпусе. Вам налево и прямо, — устало скоординировала дежурная медсестра, даже не подняв взгляда.

— Я знаю, спасибо, — наигранно вежливо отозвалась Аделин и, не задерживаясь, пошла по указанному направлению.

На ней был принесённый из дома белый халат, к карману которого был приколот студенческий бейдж с логотипом Сорбонны.

Она толкнула дверь инфекционного отделения — и тут же услышала:

— Аделииин!

Это был заведующий отделением, сорокадвухлетний Морено Пьер. Он улыбался всеми тридцатью двумя белоснежными зубами и даже не пытался скрыть радости от её появления.

Подойдя быстрыми шагами, он тепло, почти по-отцовски, обнял её.

— Я думал, тебя интересует лаборатория и диагностика. Почему вдруг решила перевестись ко мне?

Не подумай, я очень рад — собственно, я ещё тогда предлагал тебе стажировку у меня.

— Решила, что это поможет расширить мой кругозор, — наигранно улыбнулась Аделин.

— Всё в порядке?.. — чуть встревоженно спросил Пьер, глядя ей в лицо. — Мы не виделись с похорон твоего отца, я...

— Давай сосредоточимся на стажировке? — перебила его Аделин, стараясь не показать раздражения.

— Тогда за мной, — коротко кивнул Пьер и пошёл вперёд по коридору.

— Отделение поделено на чистую зону — это администрация, коридоры до шлюза, комната персонала, склад лекарств... — быстро пояснял Пьер, энергично шагая по коридору.

Аделин мельком посмотрела на закрытую дверь склада, не сбавляя шаг. Взгляд её задержался на мгновение — едва заметно.

— Грязная зона — только в спецзащите: зона пациентов, процедурные и так далее, — продолжал Пьер.

— Мы с тобой пройдёмся по промежуточной зоне, где костюм не нужен. Будешь со мной на обходе. Наблюдай, слушай, можешь задавать вопросы — но только после окончания осмотра.

Я знаю, что ты без разрешения ничего не тронешь, — но я обязан это сказать. Инструкция, извини.

Аделин незаметно усмехнулась на фразе: «ничего не тронешь без разрешения».

— Если заинтересуешься всерьёз, возьму тебя к себе на полставки, — с надеждой в голосе предложил Пьер, бросив короткий, внимательный взгляд в её сторону, будто ища в лице намёк на согласие.

— Как пойдёт, — снова наигранно улыбнулась Аделин, не сбавляя шага.

15:42

Наблюдая за обходами доктора Морено, Аделин время от времени делала пометки в блокноте.

Невольно она подметила, как даже самые тяжёлые пациенты с лёгкостью открывались добродушному Пьеру.

Тот, в свою очередь, весело представлял её каждому:

— Вот, молодёжь подрастает. Надо уже кому-то передавать бразды правления.

Пациенты хихикали, кто-то подмигивал, кто-то спрашивал, не его ли это дочь.

Аделин вежливо и молча натягивала улыбку, но внутри оставалась отстранённой.

В очередной палате Пьер указал на живот пациента:

— Смотри, Аделин. Видишь эти мелкие розовые пятнышки, исчезающие при нажатии?

— Розеолы на животе… признак брюшного тифа? — быстро откликнулась она.

— Теоретически, да. Но без анализов сложно сказать наверняка. Брюшной тиф легко спутать с сальмонеллёзом или с лимфомой.

— А если нет возможности сделать анализ? — вдруг спросила Аделин.

Пьер замер, на секунду растерявшись от формулировки. Затем усмехнулся:

— Это как?

— Ну, если представить, что человек живёт вне цивилизации… без лабораторий, без доступа к обследованиям. Как бы ты тогда понял, что это именно брюшной тиф?

Пьер на мгновение задумался, потом, нахмурившись, заговорил медленно:

— Ну-у... В отличие от других инфекций, здесь держится стабильно высокая температура. И парадоксальная брадикардия.

Аделин кивнула и записала это в блокнот, мельком взглянув на Пьера.

16:20

— Вот, собственно, и всё. Если ещё остались вопросы — с удовольствием отвечу, — с довольной ухмылкой произнёс Пьер.

— А как... — начала Аделин, но её фразу тут же перебил звонкий, чересчур энергичный голос:

— Малышка Аделин!

Женский голос разнёсся по всему отделению, словно по сцене в театре.

Следом за ним — быстрые, звонкие цоканья каблуков.

Неужели ей действительно удобно весь день на этих шпильках? — с недоверием подумала Аделин, бросив взгляд на приближающуюся пару лакированной обуви.

— Мадам Лили, здравствуйте, — отстранённо произнесла она.

Но прежде чем успела пошевелиться, её уже заключили в крепкие женские объятия.

Мадам Лили всегда старалась не терять женственности — даже в условиях больницы.

Даже под белым халатом она умудрялась носить воздушную блузу, красный маникюр был безупречен, а белокурые волосы, собранные в «краб», выглядели так, словно вышли из салона час назад.

И да — неудивительно, в кого пошла её дочь Лулу.

— Какая ты стала красотка, — воскликнула Лили, взяв лицо Аделин в ладони и внимательно вглядываясь в него.

— Ты — копия своего отца… те же глаза.

Она провела большими пальцами по щекам девушки. Аделин быстро отвела взгляд в сторону.

— И тебе привет, Лили, — вмешался Пьер, с лёгкой иронией в голосе. — Я, между прочим, стажирую молодого врача.

— Ох, правда? — Лили с удивлением посмотрела на Аделин. — Почему в инфекционное? Почему не ко мне? У нас в гинекологии женский коллектив, очень уютно. Пошли, покажу!

— Ох, я просто... — начала было Аделин.

— Не отбирай у меня стажёра, Лилиан! — перебил Пьер, возмущённо, но с улыбкой.

— Да я просто шучу, успокойся, Пьер, — рассмеялась Лили.

Вдруг раздался короткий электронный сигнал — звук бейджа.

Пьер взглянул на экран, и его лицо сразу изменилось.

— Ох… Простите, это срочно, — пробормотал он, нахмурившись.

Он бросил на Аделин быстрый взгляд, уже отворачиваясь:

— На сегодня всё! Увидимся на следующей неделе!

И поспешно побежал в сторону «грязной» зоны.

16:25

— Выпьем кофе? — предложила Лили.

— Хорошо, — кивнула Аделин.

Они неспешно прошлись по больничным коридорам, болтая обо всём. Лили рассказывала живо, с жестикуляцией, не скрывая ни волнений, ни радостей.

— Лулу скоро будет впервые выставляться в Кюр-витрэ. Я так за неё переживаю…

— Не стоит, — мягко ответила Аделин. — У неё явный талант.

И обаяние, — мысленно добавила она, вспомнив слова самой Лулу. Уголки губ чуть приподнялись.

— Я провожу тебя к выходу, — заботливо предложила Лили.

— Я хочу зайти в онкоотделение, — спокойно, но твёрдо сказала Аделин, останавливая её.

— Ты уверена, что хочешь пойти туда одна? — с тревогой в голосе спросила Лили и положила руку ей на плечо.

— Всё в порядке. Правда, — ответила Аделин и взглянула ей прямо в глаза.

— Хорошо. Но если что — я рядом, — кивнула Лили, а потом вдруг легко, почти по-матерински, чмокнула Аделин в щёку.

Проводив её взглядом до лестницы, она развернулась и ушла в своё отделение.

Аделин поднялась на третий этаж. Перед дверью онкологического отделения её рука замерла на ручке. Пальцы дрожали. Она глубоко выдохнула, подавив лёгкий спазм в горле, и повернула ручку.

Коридор был оживлённым: медсёстры проходили с планшетами, слышался звон оборудования, шелест халатов. Но Аделин словно ничего этого не видела.

В нос резко ударил запах химии — знакомый, резкий. Он сразу вызвал неприятное ощущение тошноты. Память была слишком телесной.

Она подняла взгляд на стену рядом со входом. Там висел большой портрет в тёмной раме.

Большие карие глаза смотрели прямо на неё — строго, уверенно, профессионально. Внизу была табличка:

"В память о докторе Лукасе Дюран, заведующем онкологическим отделением,

чья жизнь и борьба стали символом мужества и сострадания.

Память о нём — в каждом спасённом пациенте."

Аделин подошла ближе. Протянула руку.

Пальцы мягко скользнули по выгравированной надписи.

— Ну привет, пап, — тихо сказала она.

18:25

Проблуждав ещё немного по третьему этажу, Аделин наконец отпустила тяжесть воспоминаний.

Время приближалось к 18:30. Скоро пересменка. Дневная смена уходит, ночная ещё не полностью заступила. Администрация тоже собирается домой.

Именно тогда — тот самый момент.

Щупая в кармане халата ключ-карту Пьера, Аделин поспешила.

Как она и планировала, между 18:30 и 18:35 у склада никого не оказалось.

Она тихо подбежала к двери, судорожно прислонила карту к замку. Раздался лёгкий сигнал — загорелся зелёный индикатор.

Аделин пулей влетела внутрь и закрыла за собой дверь.

Обойдя все полки, она лихорадочно метала глазами в разные стороны в поисках нужного ярлыка:

«Антибактериальные препараты».

Она начала открывать коробки одну за другой, перебирая содержимое, мысленно прося прощения у Пьера.

Наконец — антибиотики.

Она вскрыла упаковки и бросила блистеры в карманы халата. Один за другим. Ещё. И ещё.

Когда карманы были набиты до отказа, Аделин быстро закрыла коробки, аккуратно вернула их на место, отступила назад — и ещё раз оглядела склад.

Всё хорошо, Аделин. Спокойно, — прошептала она себе под нос и выскочила за дверь.

Оставив карту-ключ на столике у поста администрации, она наспех сняла халат — и почти бегом направилась к выходу из больницы.

Аделин испытывала смешанные чувства. Её план сработал как часы — но она подставила Пьера. А ради чего? Она даже не была уверена, получится ли снова вернуться в прошлое.

— Это будет великое фиаско, — нервно усмехнулась она, почти вслух.

Теперь сумка была почти готова.

В прошлый раз содержимое карманов переместилось вместе со мной… Из этого можно было сделать вывод: всё, что находится на мне — перемещается со мной.

Она в последний раз оглядела комнату. Сумку. Себя.

— Что я делаю?.. Слабоумие и отвага, не иначе, — пробормотала она с кривой усмешкой.

Потушив свет, Аделин легла на кровать. Тяжёлую сумку она положила себе на живот и туго зафиксировала ремешком вокруг себя. Тяжело сосредоточиться, когда тебя вот-вот расплющит собственный багаж.

Она закрыла глаза. Дышала медленно. Через несколько минут ей удалось настроиться.

Она вновь представила отца. Его отделение. Пациентов. Онкологию. Вспомнила то, что долго пыталась вытеснить — их последнюю ссору.

— Пап, я просто переживаю за тебя! Нельзя же так близко к сердцу принимать всех… ты тоже не железный!

— Аделин, послушай меня, — в голосе отца звучала его обычная мягкая твёрдость. — Я выбрал свою профессию именно потому, что мне не всё равно. Я люблю свою работу. И пока я могу — я буду этим заниматься. Врачу нужно проявлять чувства к пациентам. Иначе зачем вообще всё это?

Я не раз видел, как мои коллеги смотрели на них как на цифры, как на истории болезни — не более. И знаешь, к чему это приводило?

Аделин сердито покачала головой.

— К надписи в заключении — врачебная ошибка. В то время как кто-то потерял не просто человека, а возможно и весь смысл жизни. Просто потому, что врач не увидел перед собой человека — из-за усталости, равнодушия, или чего-то еще… неважно.

Аделин сжала руки. Сильно. До боли. До скрипа суставов. Из глаз потекли горячие слёзы, подбородок задрожал.

— А как же я, пап?.. Почему ты не подумал обо мне?.. — прошептала она, всхлипнув.

На секунду голова Аделин будто закружилась. И тут… Её тело обдало жаром. А в закрытые глаза вдруг пробилось настойчивое, обжигающее солнце — солнце древнего Иерусалима.

Резко выдохнув, Аделин бросила руки на живот — сумка была на месте и всё так же тяжело давила. Аккуратно открыв глаза, она осмотрелась.

«Получилось! Я снова за стенами города. Но теперь я готова.»

Дома Аделин предусмотрительно надела льняную тунику Изи, а сверху — свободное, но закрывающее горло и руки до кистей тёмно-серое льняное платье. На голову — накидку с капюшоном. Лицо — прикрыто тканью и заколото булавками. Сумку она спрятала за спиной под накидкой и крепко зафиксировала. Со стороны теперь казалось, что Аделин — это старая, сгорбившаяся старушка. Собственно, это и был ее хитрый план.

Под палящим солнцем она зашагала в сторону ворот, стараясь не сбиться с ритма.

Господи, какая же невыносимая жара… — мысленно выругалась Аделин. Но на этот раз она была умнее — взяла с собой медную бутылку с водой.

Облив себя несколько раз и отпив глоток, она ощутила, как обостряются чувства и выравнивается дыхание. Нельзя терять концентрацию.

У ворот всё было, как в прошлый раз: два стражника, та же тень от стены, та же каменистая дорога. Аделин подошла спокойно. Не оглядываясь, просто прошла мимо — и её никто не остановил.

Шикарно, — сказала она себе мысленно, не скрывая довольства.

Маскировка — гениальная. Молодец, Аделин.

Она вспомнила, где находится дом Изи. Путь был не близкий, сумка неприятно тянула плечо, но внутри горело чувство победы.

Она вернулась. С готовностью. С силой. С целью.

Где-то через полчаса.

Бутылка была опустошена, три ручья пота стекали по лицу и шее несчастной Аделин, которая едва волочила ноги. Сумка, казалось, раздавила ей ключицу, но — ничего! Солнце не собиралось отступать, но и Аделин — тоже.

Остановившись в тени какого-то дома, она отдышалась. Осмотрелась. Путь вспоминался, но становилось ясно: если она сейчас рухнет — ей уже никто не поможет.

Нужно найти воду.

Пробродив ещё около двадцати минут, она наконец заметила вдали очертание колодца.

Он стоял у подножия высокой, светло-песочной крепости — массивного, угловатого прямоугольного здания, украшенного гобеленами. Деревянные двери были резными, окна — узкие, бойничные. Чем ближе она подходила, тем более внушительной и величественной казалась крепость.

Надеюсь, это не казённый колодец… — мрачно подумала она, оглядываясь. Вокруг — ни души. Подозрительно тихо.

Подойдя к колодцу, Аделин ещё раз оглянулась — всё было по-прежнему безмолвно. Сняв сумку с плеча, она громко выругалась — такое облегчение обрушилось на плечо, будто с него сняли цепь.

От колодца тянуло лёгкой прохладой. Аделин взялась за глиняное ведро, опустила его на верёвке вглубь.

Где-то внизу — мягкий плеск. Вода.

Она выдохнула с облегчением, напрягая руки, вытянула тяжёлое ведро. Вода оказалась ледяной, прозрачной, живой. Жадно припав к краю, она сделала несколько небрежных, быстрых глотков.

Оглядевшись в последний раз и убедившись, что рядом ни души, она быстро стянула платок с головы, освобождая волосы и лицо от невыносимого жара ткани. Пот сразу выступил на коже — словно только теперь её открыли солнцу по-настоящему. Влажные пряди прилипли к щекам, шее. Жар давил со всех сторон.

Взяв ведро обеими руками, она подняла его и медленно вылила воду себе на лицо. Прохлада ударила резко, но приятно — кожа словно задышала.

Но этого было мало. Остатки воды она плеснула себе на грудь. Ткань моментально намокла, прилипла к телу, охладила ключицы, живот, бока. Где-то в глубине отозвался стон облегчения.

— Чёртова жара… — выругалась она про себя, тяжело выдыхая. — Тут градусов сорок, не меньше.

Жар отступал. На лицо вернулась жизнь.

Аделин запрокинула голову к небу, закрыла глаза, улыбнулась. Но когда снова приоткрыла веки — улыбка медленно исчезла с её губ.

На самом верху башни, в узком оконном проёме, застыла высокая мужская фигура. Он был полностью облачён в белоснежные ткани — такие чистые, что казались сияющими на фоне камня и пыли. Лицо скрывала маска, отливающая холодным металлом — гладкая, идеально выточенная.

И только глаза оставались открытыми миру. Пронзительные. Живые. Они смотрели на неё из глубины теней — долго, пристально, будто заворожённо. Аделин не могла отвести взгляд. Эти голубые глаза, сияющие в полумраке, удерживали её взгляд — спокойно, неотвратимо.

Он не двигался. Не говорил. Будто статуя. Будто само время остановилось.

Она не знала, кто он. Как и он — не знал её. Но именно в эту секунду,

в этой невозможной тишине, что-то внутри нее изменилось. И это не было волнением. Это было — как возвращение домой после долгой разлуки.

Как внезапное, тёплое воспоминание, хранимое в самом сердце.

Как объятие с тем, кого ты потерял — и наконец снова нашёл.

Как будто всё вдруг встало на свои места.

Между ними повисла тишина, которую никто не хотел нарушать.

Но вдруг мужчина обернулся — взглянул куда-то вправо, будто что-то отвлекло его внимание. Аделин, словно выйдя из гипнотического транса, очнулась. Резко пришла в себя, наспех закуталась в платок — и быстро ушла прочь.

Приблизительно пять утра. Башня Давида.

Ненавижу утро. Оно всегда начинается с боли. Словно кто-то проводит по коже раскалённым железом. Боль стала почти родной. Я привык к ней. Или… Может, просто стараюсь в это верить.

Вера.

Вера всегда спасала меня. Задавался ли я вопросом, почему именно я — прокажённый? Почему Господь решил так распорядиться моей душой? Возможно, спрашивал. Но хочу ли я знать ответ? Ведь главное не "почему", а — "как". Как жить с этим. Как продолжать нести своё предназначение.

Я — король. Рождённый, чтобы им быть. Когда брак моих родителей аннулировали, отец обратился к Папе с прошением узаконить меня и Сибиллу. Он хотел видеть меня на троне. Даже когда Вильгельм Тирский сообщил ему о моей болезни, он скрыл правду — чтобы меня не сослали в Орден, как других прокажённых. Он верил, что я достоин трона. Я не подведу тебя, отец.

Моя болезнь — не приговор. Я буду защищать Иерусалим и его жителей, пока способен стоять.

Балдуин осторожно приподнялся с ложа, когда в комнату молча вошёл слуга с тазом воды, настоянной на винном уксусе и лавровых листьях. Кажется, его уже перестало выворачивать от этого едкого, кислого запаха. Следом появился второй слуга — с чистыми повязками. Они знали, где уже началось разложение. Где кожа отходит, как ветхий пергамент. Он не напоминал. Просто выдыхал, когда особенно жгло.

После омовения — молитва. "Domine, dirige me." Господи, веди меня.

Свет проникал сквозь щели в ставнях, очерчивая его тень на каменной стене. Это был единственный час в сутках, когда он чувствовал себя просто человеком. Не королём. Не помазанником. Не больным. Просто — человеком, которому слишком рано пришлось повзрослеть.

Завтрак он ел без аппетита — из привычки. Хлеб. Оливки. Вода. Иногда мёд. Мёд помогал заглушить металлический привкус во рту, если ночь была тяжёлой.

Затем — работа. Любимая часть дня.

Военное дело всегда приносило мне странное, почти острое утешение. Логика. Тактика. Расчёт. В них не было жалости. Не было места болезни. На войне каждый шаг — продуманный, каждый ход — смысл. А значит, у меня всё ещё есть место в этой шахматной игре.

Неизвестно, сколько продлится наше перемирие с Саладином. Тогда, год назад, его заключение вызвало нешуточные споры при дворе. И по сей день, быть может за моей спиной, Ги де Лузиньян и Рено де Шатийон жаждут нарушить соглашение.

И хотя прямой угрозы городу пока не было, я знал: тишина — обманчива.

Балдуин встал, несмотря на боль в ступнях, и медленно прошёл к окну. Слуги бесшумно вошли в покои. Они знали порядок. Сначала — туника поверх повязок. Потом кафтан — тяжёлый, с золотыми нитями, почти как броня. Ткань едва касалась бинтов на шее, но не вызывала боли. Пояс затянули туго, но бережно. Один из слуг склонился, поправляя складки у запястья.

Затем — капюшон. Его опустили сзади, аккуратно расправив, чтобы обрамлял лицо. Последней была маска. Когда металл коснулся кожи, Балдуин сделал глубокий вдох.

Эта рутина давно уже не казалась ему тяжёлой. Но сегодня… что-то было иначе. Металлическая маска, казалось, вдруг стала теснее. Дышать в ней стало труднее, как будто воздух внутри сгустился. Балдуин жестом отпустил слуг. Он хотел остаться наедине с тишиной — и с собой. Сделав несколько глубоких, медленных вдохов, он понял: ему нужно больше. Больше света.

Он подошёл к окну и распахнул створки внутрь комнаты. Ветер ворвался вместе с ярким, обжигающе тёплым светом рассвета. Балдуин медленно поднял взгляд. Город лежал перед ним, залитый солнцем, живой — как будто ещё спал, но уже дышал полной грудью. Но не это привлекло его внимание.

У колодца, посреди мощёного двора, в полном одиночестве стояла девушка. Изнемождённая от жары, она с таким упоением пила воду, что король застыл. От изумления. Он боялся пошевелиться — будто одно неловкое движение спугнёт её, как птицу. Он молча вглядывался в этот живой, неожиданный, прекрасный фрагмент мира.

Через мгновение она оглянулась по сторонам — и резко сняла с головы платок. Тяжёлые пряди чёрных волос распались по плечам, обнажив шею и лицо. Балдуин не ожидал этого. Его взгляд невольно задержался, когда она подняла ведро и плеснула воду себе на лицо и грудь. Капли стекали по коже и тонкой ткани, темнеющей от влаги.

Льняная рубашка тут же прилипла к телу, став почти прозрачной — словно второе дыхание кожи. Она подчёркивала каждый изгиб, каждую линию. Под ней проступили мягкие очертания груди — не нагота, но нечто более притягательное: уязвимая, честная телесность, которую никто не пытался выставить напоказ.

Тонкая талия перетекала в плавный изгиб бёдер. Вода струилась по животу, скользила ниже, оставляя после себя мерцающие дорожки. Она провела рукой по шее, будто стирала остатки жары. Каждое движение было как волна — и всё это в молчании, будто весь мир вокруг исчез.

Он видел, как под тканью поднимается её дыхание, как напрягаются мышцы, как дрожит кожа от холодных капель.

Он никогда бы не подумал, что вода может так осчастливить человека. Никогда прежде не видел ничего подобного. Не столько из-за обнажённости — сколько из-за правды. Она была собой. Настоящей. И от этого — невыносимо прекрасной.

А потом она вдруг вскинула голову — и улыбнулась. Улыбнулась не ему, а солнцу и жизни. И в ту секунду Балдуин понял: это была самая красивая улыбка, какую он когда-либо видел.

Ничто до этого мгновения не вызывало в нём такого нарастающего смущения.

Что это?.. — спросил он себя. Но ответа не было. Лишь безмолвное признание: она была красива. По-настоящему.

И Балдуин внезапно ощутил, как уголки его губ поднимаются в ответ — в тёплой, невольной улыбке. Словно он почувствовал её любовь к жизни. Её радость. Её легкость. Всё то, чего, казалось, так не хватало ему самому.

Жизнь — без боли. Без повязок и мазей. Без тугих бинтов и тяжёлых взглядов. Просто жизнь. Простая, сияющая, счастливая.

Он будто проживал этот миг вместе с ней — этой прекрасной незнакомкой. Балдуин внезапно ощутил, как в этот момент, глядя на неё, забывает о своей бесконечной боли.

Это могло бы продолжаться вечность… если бы не её взгляд. Она распахнула глаза — и встретила его.

Он посмотрел в её тёмно-карие глаза — большие, лучезарные, полные чего-то светлого и чистого. Как у ребёнка, который с восторгом изучает этот мир.

Он подметил её кожу — светлую, почти фарфоровую. И чёткие, аккуратные черты — как будто вырезанные с особой бережностью.

Кто она? Откуда? А главное — что мне сказать ей сейчас? Он, кажется, уже нарушил не одно правило приличия, стоя вот так и разглядывая её. Может ли она счесть это за подглядывание? Нужно было что-то сказать. Прямо сейчас.

Он набрал воздуха в лёгкие и уже приоткрыл рот, наконец собрав в уме подходящие слова… Но вдруг — дверь распахнулась без стука, и в покои стремительно вошёл Вильгельм. На нём была тёмная монашеская ряса, запылённая от спешки, в руках — свиток. Он сжимал его, будто всё ещё не веря написанному.

— Ваше Величество, — начал он почти на бегу, — прости, но я не мог ждать. Это срочно.

Балдуин вздрогнул. Он резко обернулся, будто выныривая из глубокого сна. Понадобилось несколько секунд, чтобы собраться.

— Бывают моменты, когда стук в дверь уместен, Вильгельм, — произнёс он тихо, глядя на него в упор. — Даже для тебя.

— Когда новости не касаются безопасности королевства — да. А сейчас… — он подошёл ближе, — тебе стоит это увидеть.

Он протянул свиток. Балдуин взглянул, но не потянулся сразу.

— Саладин?

— Хуже. Ибо это — Рено.

Балдуин опустил взгляд, пытаясь вернуть мысли в привычный порядок. Лишь через мгновение он снова повернулся к открытому окну.

У колодца уже никого не было.

Только утренний свет играл в каплях на камнях, а лёгкий ветер колыхал пыль на вымощенном дворе — словно всё, что он только что увидел, было всего лишь миражом.

И вот снова боль тяжелой ношей потянула его в реальность — в башню, в это тело, стянутое бинтами, в металлическую маску, через которую порой трудно дышать.

Балдуин глубоко вздохнул, опуская взгляд.

Он вновь обернулся к Вильгельму и, не говоря ни слова, протянул руку. Свиток. Тонкий, аккуратно свернутый, с красной нитью и личной печатью. Из Муа́ба. Значит— действительно от него. Балдуин едва заметно прищурился.

— Ты его читал? — спросил он, не поднимая глаз.

— Да, государь. Прости. Но промедление… было бы глупостью.

Он разорвал печать. Развернул пергамент.

— Он напал?

— Караван. С паломниками и детьми. Под знамёнами мира, — ответ Вильгельма прозвучал жёстче обычного.

— Он не в себе… или чертовски уверен, что я не посмею тронуть его.

— Говорят, он уже хвастается, что Господь сам благословил его меч.

— Он только что подарил Саладину повод. — Голос Балдуина прозвучал глухо, сквозь металл. — Позови Раймунда. И пусть Ибелин тоже будет. Сегодня вечером — совет. До заката.

Около 17:30. Зал совета. Цитадель, Башня Давида.

Помещение было прохладным даже в зной — тяжёлые каменные своды сохраняли внутри вечернюю тень. По стенам висели флаги Иерусалима и вассальных домов, а на массивном деревянном столе, уставленном свитками, картами и металлическими печатями, лежала карта Святой земли. Балдуин сидел в центре, в высоком кресле с резным подлокотником, правая рука опиралась на стол. Он казался собранным, почти отстранённым — но каждый в зале чувствовал напряжение в воздухе.

Первым вошёл граф Раймунд Триполийский — высокий, худощавый мужчина с прямой спиной и лицом, исписанным морщинами от солнца и забот. Его глаза были темны и проницательны — человек, привыкший смотреть вперёд дальше других. На нём — тщательно подогнанная тёмная туника с вышитым крестом Триполи, перехваченная поясом с ножнами.

Следом вошёл Балиан д’Ибелин — молчаливый, но крепкий, с тенью тревоги на лице. Ему было чуть за тридцать, плечи широки, руки мозолисты — человек, знавший не только политические речи, но и вес меча. Тёмные волосы были аккуратно зачёсаны назад, щёки чуть заросли щетиной — вид у него был скорее солдатский, чем придворный. На груди — скромный герб Ибелинов.

Ги де Лузиньян явился позже, в излишне украшенном одеянии, с надменной улыбкой. Он оглядел присутствующих, задержал взгляд на Балиане чуть дольше, чем требовалось, — взгляд был холодным и насмешливым.

Амори де Лузиньян, напротив, держался тише. Он шагал рядом с братом, чуть отстав — как тень за фигурой, чьё сияние заслоняет собственное.

Жослен III де Эдесса замыкал процесссию. Он шёл с достоинством, не слишком медленно, не слишком быстро — будто заранее выверив каждый шаг. Его лицо оставалось нейтральным, почти застенчивым, но внимательный наблюдатель заметил бы: он слушает всех, но доверяет немногим. На нём не было излишеств, но в осанке ощущалась знатная кровь и уверенность наследия.

Последними вошли представители храмовников и госпитальеров, включая старшего брата ордена — магистра монашеской рати. Совет должен был начаться с минуты на минуту.

— Благодарю вас, что пришли, — тихо начал Балдуин. Его голос был глуховат под маской, но каждое слово звучало чётко. — Сегодняшний совет не из тех, что можно отложить.

Он перевёл взгляд на Вильгельма Тирского, стоявшего рядом.

— Коротко: Рено де Шатийон напал на караван, и, по словам Вильгельма… там были и мусульмане, и христиане.

— И золото, — вставил Ги, лениво. — Он взял вражеское золото. Что в этом плохого?

— То, — сказал Раймунд, — что мы нарушили перемирие.

— Он, — поправил Балиан жёстко, — он нарушил его, не мы. И если Саладин решит, что это — воля Иерусалима, он ударит.

— Может, пора напомнить ему, кто здесь король? — Ги криво усмехнулся.

Балиан прищурился, но промолчал.

— Что ты предлагаешь, Ибелин? — спокойно спросил Балдуин.

— Осудить действия Рено. Послать гонца с письмом, в котором ясно сказано, что это не санкционированный акт. И — настоятельно — потребовать возвращения пленных и компенсации, иначе он будет признан изменником.

— Осудить своего вассала перед мусульманами? — бросил Амори. — Это позорно.

— Гораздо позорнее — втянуть королевство в войну ради чужой самовольности, — резко сказал Вильгельм.

— Вам бы, мессир, меньше думать о войне, и больше — о своей кафедре, — заметил Ги с ядом.

Вильгельм приподнял бровь: — Вам бы, мессир, больше читать Святое Писание. Там сказано о гордыне.

— Довольно, — вмешался Раймунд. — Все понимают: если мы сейчас пойдём на поводу у безрассудства, нас ждёт не война, а поражение.

Жослен впервые заговорил: — Возможно, стоит сперва выслушать самого Рено. Он не в Иерусалиме, но мы можем послать за ним. Прежде чем судить…

Балиан вскинулся: — У него не первый проступок. Хватит ждать. Каждый его шаг всё вызывающе наглее прежнего.

— Тем не менее, он женат на наследнице Трансъордании, — напомнил Жослен. — Он не пустое имя в нашем королевстве.

— И это не повод бросать честь короны под ноги, — сухо отозвался Вильгельм.

Под звуки перепалок за советом Балдуину будто лучше думалось. Голоса за и против сливались в фоновый шум. Он не вмешивался сразу — наблюдал. Как и всегда.

Рено опять переступил грань. Этот человек — Безрассуден, жесток, непредсказуем. Но что с ним делать?

Он уже сталкивался с этим раньше. Слишком часто. Рено действовал по собственному усмотрению, как будто на него не распространялась королевская власть. Он не слушался, но и не был глуп — напротив, умел выбирать моменты, когда можно ударить, а потом прикрыться заслугами перед короной. И теперь, в разгар шаткого мира, он напал на караван.

Саладин не оставит это без ответа. Он умен. У него больше терпения, чем у нас всех вместе взятых. Он не двинется сразу — выждет момент.

Балдуин медленно перевёл взгляд на лица за столом.

Раймунд — за мир. Он поймёт. Балиан — тоже. Но Лузиньяны… Он с трудом подавил раздражение. Если они подтолкнут меня к войне — я потеряю армию ещё до того, как выйду в поле.

Я король. Даже если каждый из них считает, что может лучше. Я не могу позволить себе слабость. Не могу сказать, что боюсь войны — хотя боюсь. Не за себя. За Иерусалим. За народ. За то, что мы потеряем его, не из-за врага…

Он поднял руку — зал совета стих.

— Мы должны принять решение. Не на эмоциях. Не в гневе. Но разумом. Рено бросает вызов не только Саладину. Он бросает вызов мне.

Он сделал паузу, отчётливо глядя на Ги.

— Мы не будем оправдываться перед Саладином. Но мы дадим понять, что это действие — не воля короны. И не желание народа. Раймунд, ты отправишь письмо. Без извинений, но с ясной позицией: перемирие всё ещё возможно. Но с предупреждением — если он перейдёт границу, мы будем готовы.

— А с Рено? — спросил Балиан.

— Сегодня мы не будем судить Рено. Я вызову его. Лично. Если не приедет — будет предателем. Тогда его судьба решится иначе.

Никто не ответил. Но всё было ясно.

Балдуин опустился в кресло, едва слышно выдохнув.

— Совет окончен.

Один за другим советники стали покидать зал. Раймунд задержался, коротко кивнул королю. Балиан промолчал, но, проходя мимо Ги, едва заметно напрягся.

Лишь Вильгельм остался на мгновение дольше. Он подошёл ближе, склонившись чуть к плечу Балдуина.

— Ты поступаешь мудро. Но берегись. У тебя не один враг за воротами. Некоторые — в этом зале.

Балдуин не ответил. Только посмотрел на тёмное окно.

Комната короля вновь погрузилась в тишину, едва за ним закрылись тяжёлые двери совета. Он медленно опустился на скамью, чувствуя, как тело отзывается слабостью прожитого дня.

Один из лазаритов вошёл почти беззвучно — молодой брат с лёгкими руками и опущенными глазами. Без лишних слов он развернул чистую ткань, поставил медную чашу с тёплой водой, пахнущей уксусом. Всё происходило, как всегда: бинты, мази, новые бинты.

— Всё, государь, — тихо произнёс монах, — я вернусь позже с повязками.

Он кивнул. Не глядя.

Когда остался один, Балдуин встал и медленно подошёл к каменному выступу у стены, где всегда горела масляная лампада. Над ней висел небольшой резной образ Богородицы — тонкий, светлый, с чуть склонённой головой. Его мать привезла его из Франции, когда он был ещё ребёнком.

Он опустился на колени. Пальцы скользнули по холодному камню. Молитва не шла сразу — как будто сердце боялось разомкнуть створки.

“In te, Domine, speravi, non confundar in aeternum.

Inclina ad me aurem tuam, accelera ut eripias me.

In manus tuas, Domine, commendo spiritum meum...”

На Тебя, Господи, уповал я, да не постыжусь вовек.

Преклони ко мне ухо Твоё, поспеши избавить меня.

В руки Твои, Господи, предаю дух мой.

Мысль не имела слов — только чувство. Не жалоба, не просьба, не покаяние. Лишь тяжесть, которую не с кем было разделить. Он был королём — и потому один.

«Дай мне силы. Не ради меня — ради них. Ещё немного. Удержать Иерусалим, пока могу».

Пламя лампады колебалось. Маска, лежавшая рядом на столике, отбрасывала странную тень на камень — словно чужое лицо склонялось к иконам.

Он никогда не просил исцеления. Только — ещё немного времени.

Балдуин осторожно подошёл к окну и распахнул створки. Прохладный ветер коснулся лица — осторожно, почти бережно. На улице уже спустилась тьма. Свет от факелов стражи был далёким и расплывчатым.

Во дворе, залитом тенями, одиноко темнел тот самый колодец. Днём он казался центром чего-то светлого — сейчас же слился с серыми плитами, неприметный, будто ничего и не произошло.

Король глубоко вдохнул, позволяя ночному воздуху наполнить грудь. Затем медленно выдохнул сквозь губы — долго, почти со звуком, как будто хотел выгнать из себя тревогу. Пальцы легли на подоконник.

Балдуин снова поднял взгляд на город. Каменные крыши, тёмные переулки, редкие огоньки в окнах — всё дышало тишиной и покоем. Вот только в нём самом этого покоя не было. Боль вернулась — острая, захлёстывающая, словно тёмная волна, затопившая сознание.

Он закрыл глаза, стиснув зубы, пытаясь побороть её, как делал это тысячу раз прежде.

— Сегодня мне не уснуть… — подумал он с тихим отчаянием. — Где же моё спасение от этой муки…

Он неспеша подошёл к столу, где среди свитков и писем лежал старый, потрёпанный Псалтирь. Переплёт давно потемнел, края страниц были истёрты от частого перелистывания. Но внутри — всё оставалось неизменным.

Он открыл книгу наугад, как делал в особенно трудные вечера:

"Confregi sum vehementer, Domine; vivifica me secundum verbum tuum."

"Я сильно сокрушён, Господи; оживи меня по слову Твоему."

Утро следующего дня. Приблизительно 5:00

Утро пробиралось в покои несмело — через узкое оконце, сквозь тяжёлые занавеси и тусклое мерцание лампады, что догорела за ночь. Свет лишь слегка касался камня, не смея разбудить тишину.

Он всё же уснул. Под утро. Уронив голову на книгу, словно укрытие нашлось не в постели, а в словах. Спал, быть может, полчаса — не больше.

Балдуин медленно открыл глаза. Первое, что вернулось — боль. Та же, что вчера. Та, что всегда. Он хотел закрыть книгу, но руки, как назло, не слушались. Словно налились свинцом. С каждой ночью слабость в них росла, подбираясь от запястий к плечам.

Он приподнял ладони ближе к лицу. Кожа — грубая, потрескавшаяся, с чуть посиневшими ногтями. Но то, что по-настоящему испугало — взгляд. Расфокусированный.

Зрение уходит, — понял он с ледяным спокойствием. — И теперь — быстрее, чем прежде.

Он шумно выдохнул, стараясь принять свою судьбу.

Шаги. Скрип двери. Слуги вошли, неслышно, как учили. Он не сразу понял, что уже утро.

— Государь… — раздалось робко.

Он не ответил. Только снова перевёл взгляд на Псалтирь, всё ещё раскрытый на коленях.

Час спустя.

После перевязок, лёгкого завтрака и утренней молитвы Балдуин отправился в зал для приёма гонцов и докладов. Зал был ещё полутёмен — сквозь витражи пробивались скупые лучи утреннего солнца, падая на каменный пол. Воздух здесь всегда был чуть прохладнее, чем в покоях.

Пока он шёл, шаги отдавались глухим эхом. Первым у дверей его встретил Вильгельм — уже в мантии, с рукой на груди и внимательным взглядом. Чуть поодаль стоял Раймунд, склонив голову в приветствии.

У окон расположились двое писарей с пергаментами, чернилами и сухим песком. За ними, выпрямившись и держась с почтительной выправкой, стояли два гонца — один прибыл из Кесарии, другой из Моава. На поясе у каждого — кожаный тубус с сургучной печатью.

Балдуин прошёл к возвышению, опираясь чуть сильнее, чем обычно. Сел. Маска скрыла выражение лица, но взгляд был жив — сосредоточенный, готовый.

— Начнём, — негромко сказал он. — С Моава.

— …Они не атакуют, государь, — говорил он, — но всё ближе к границе. Мы насчитали до сорока всадников. С флагами. Не нападают, но снуют, как стервятники. Ждут чего-то.

Писарь поднял глаза от пергамента. Вильгельм нахмурился, но промолчал. Раймунд шагнул ближе:

— Это может быть разведка. Или уловка. Можем выслать туда отряд. Показать, что готовы.

Балдуин, всё это время неподвижный, заговорил тихо, но отчётливо:

— Не надо войска.

Все удивлённо посмотрели на него.

— Послать к ним монаха. Один человек, без оружия. В белом одеянии.

— Монаха? — переспросил Раймунд. — На границу?

— Да. С вином и хлебом. Пусть скажет, что король приветствует гостей и надеется, что они прибыли с миром. Если это разведка — они отступят. Если грабители — убьют его и тем самым дадут нам право на удар. Если гонцы — они заговорят. В любом случае — мы узнаем больше, не поднимая меч.

В комнате повисла тишина. Даже гонец замер.

— И кого вы пошлёте? — осторожно спросил Вильгельм.

— Себастьяна. Он не из пугливых, — коротко ответил король.

Раймунд кивнул медленно.

— У нас мало людей, Раймунд. Если есть шанс договориться — лучше так, чем сразу хвататься за клинки.

— Разумно.

Далее выступил гонец из Ашкелона — с поклоном и усталостью на лице он просил выделить людей и материалы для ремонта мола в порту: ночной прибой повредил причалы, и снабжение может нарушиться.

За ним — посланник от настоятельницы монастыря Святой Катерины. Он передал письмо, аккуратно перевязанное лентой, и тихо озвучил жалобу: местный управляющий обложил сёстры новой пошлиной, не согласованной с двором. Гонец неловко извинился, протягивая корзинку с сушёными травами — дар от монахинь, «дабы не быть только с претензией».

Следом пошли придворные с мелкими, но не менее важными докладами. Управитель сообщил, что лошади в конюшнях плохо переносят жару, особенно в дневные часы, — предлагалось сократить выезды и освободить южный загон.

Из Яффы поступили известия о сокращении числа паломников: казначей отметил снижение доходов на рынках, и предложил выяснить, не мешает ли что движению караванов.

Были и другие просьбы: об осмотре замутнённого колодца, об освещении храма к празднику, о перемещении складов соли — всё, что в обычный день наполняло жизнь королевства невидимым, но неустанным движением.

Спустя почти полтора часа, утренний приём был завершён. Последний гонец поклонился и удалился, оставив за собой лёгкий запах дорожной пыли. Писари убрали свитки, слуги раздвинули тяжёлые шторы, впуская в зал больше света. Балдуин не встал сразу. Он опёрся о подлокотник трона, собираясь с силами.

— Зал готов, государь, — тихо произнёс один из стражей у дверей.

Балдуин кивнул. И началось.

Первым в зал вошёл Балиан Ибелин. Сдержанный поклон, ясный и прямой взгляд, лёгкая пыль на плаще — он, как всегда, был краток и точен. За ним, словно с запозданием, появился Ги де Лузиньян. Показной поклон, шелест дорогой ткани и взгляд, полный нетерпения — он сразу занял место ближе к трону, не оглядываясь ни на кого.

Последним прибыл представитель госпитальеров — пожилой рыцарь в чёрном плаще, белый крест тускло поблёскивал на груди. Он лишь чуть склонил голову и остался в тени у колонны.

Место Рено — пустовало.

Балдуин перевёл взгляд на Раймунда.

— Ответа от Саладина пока нет?

— Пока — нет, государь, — коротко ответил граф. — Но если письмо достигло его быстро, ждём в ближайшие дни.

— Рено?

— Наш посланник выехал в Крак в тот же день. Его обязаны были пропустить.

— Обязаны, — сухо повторил Раймунд, — но это Рено.

Балдуин медленно провёл пальцем по подлокотнику трона, не поднимая глаз.

— Есть известия?

— Пока нет. Но если он не явится… это уже будет не просто дерзость, — вмешался Вильгельм Тирский.

Молчание повисло в зале.

— И что ты предлагаешь? — спросил Балдуин, повернув голову к Раймунду.

— Я бы не ждал, — заговорил Раймунд, сложив руки за спиной. — Если до вечера не будет ответа — высылаем второй отряд. Только не с письмом, а с приказом. И с сопровождением.

— То есть с оружием? — сухо уточнил Ги де Лузиньян. — Против кого? Против собственного барона?

— Против своеволия, — вмешался Балиан, обернувшись к Ги. — Или, по-вашему, мы должны ждать, пока он снова ударит по каравану и даст Саладину повод для войны?

— Он защищает границы, когда вы все тут гадаете — нападёт ли султан или нет, — усмехнулся Ги. — И если уж быть честным, многие паломники благодарны ему за безопасность дорог.

— Безопасность не строится на самоуправстве, — резко ответил Балиан. — Не по воле короля он действует — и не в его интересах.

— Я бы не стал устраивать раздор на пустом месте, — миролюбиво вмешался Амори. — Может, стоит подождать ещё день? С Рено всегда были сложности, но он не враг…

— Верно, — добавил Жослен осторожным тоном. — Он… импульсивен. Но предан короне, в своём понимании. Быть может, отправить письмо с новым сроком?

Вильгельм де Тир откашлялся и медленно поднялся.

— Мы не можем позволить, чтобы воля монарха казалась слабостью. Даже если речь идёт о человеке с титулом. Если правитель говорит — «нет», а его вассал говорит — «да» и действует иначе, то наступает не свобода, а хаос.

Балдуин медленно поднял голову.

— Ваши доводы я слышал. Все, — произнёс он спокойно. Голос был не громким, но тишина за столом стала глухой.

Он посмотрел на Раймунда:

— Рено обязан явиться в Иерусалим. Без оружия. Без сопровождения.

Пауза.

— Если до заката он не подчинится — Раймунд, возглавь третий отряд. С полномочиями ареста.

Он повернулся к Ги:

— Ты говорил, он защищает границы. Хорошо. Пусть объяснит свои действия перед теми, кто платит за мир — именем, доверием и жизнью.

Тишина.

Балдуин поднялся.

Совет был окончен.

Балдуин уже было утомился, но решил все-таки провести небольшой прием прошений.

— Пусть войдут. Только немного.

Это был неформальный приём прошений — короткий, без помпы. Простые люди, мелкие дворяне, представители орденов — те, чьи голоса редко доходили до трона.

Слуги поспешно расставили стулья, писари разложили пергаменты. Балдуин, всё ещё в королевском плаще, вновь сел, стараясь сохранить ровную осанку — несмотря на тупую боль, сжимающую плечи.

Двери отворились, и внутрь шагнул человек в тёмно-зелёной накидке с вышитым крестом ордена Святого Лазаря.

Под капюшоном виднелось знакомое лицо: брат Матфей, один из старших в доме при лазарете. Балдуин поднял взгляд и чуть мягче выдохнул.

— Матфей, — тихо произнёс он. — Я рад видеть тебя. Говори.

— Государь, — поклонился брат, — прости, что явился с тягостным прошением. Мы держались, сколько могли. Но жара не отступает, и припасы наши убывают. Колодец мельчает, лазареты полны. Тридцать семь больных. Из них восемь — едва дышат.

Балдуин сжал край подлокотника. Ему не нужно было объяснять — он знал, каково это. Как тянется ночь, если кожа горит и кровь стынет от одиночества.

Ведь Орден Святого Лазаря был не просто прибежищем увечных, но и местом, которое стало для него отражением собственной судьбы.

Местом прокажённых. Таких же, как он.

— Ты должен был прийти раньше, — сказал он, но без упрёка. — Сколько нужно?

— Всё, что ты можешь дать, государь.

Король кивнул писарю:

— Запишите. Пусть всё необходимое будет доставлено в Орден до конца недели. И... вина тоже. Для лазарета.

Он замолчал на миг, глядя куда-то в сторону, затем снова взглянул на монаха:

— Давно я не был в Ордене, — произнёс он, чуть прищурившись.

— Время сейчас неспокойное, государь. Вы весь в работе, — мягко заметил брат, опуская взгляд.

— Надо бы исправить это, — тихо отозвался Балдуин.

Полдень. Около 12:30.

Обед обычно проходил в малом кругу — только с теми, перед кем Балдуин мог снять маску и не чувствовать себя некомфортно. Чаще всего это были его ближайшие: Балиан, Раймунд и Вильгельм.

Но не сегодня.

Так сложились обстоятельства, что все трое находились вне башни Давида, и сегодня король обедал в компании самого себя.

Он мог бы присоединиться к матери Агнес, или к младшей сестре Сибилле.

Но если в случае с матерью ему не хотелось провести обеденный час в спорах о политике, которую он не разделял,

то с Сибиллой дискомфорт ощущался только в последнее время.

Агнес никогда не переставала подталкивать его к сближению с Лузиньянами. Особенно с Ги.

Она говорила о династии, о прочном браке для Сибиллы, о стабильности.

Балдуин же слышал совсем другое — амбиции, самоуверенность, пустую силу. Он терпеть не мог Ги.

И каждый обед с матерью превращался в вежливый бой, где за гладкими фразами скрывалась попытка переиграть друг друга.

Он уставал от этого. А иногда — раздражался по-настоящему. Пусть и никогда не показывал этого открыто.

С сестрой всё было иначе.

Он действительно любил Сибиллу — в её присутствии было что-то живое, лёгкое.

Им нравилось проводить время вместе: прогуливаться, беседовать, смеяться.

Но в последнее время она всё чаще проводила время с матерью — и это не могло не отразиться на её взглядах.

Сибилла по-прежнему оставалась искренней, доброй, но становилась всё более восприимчивой к речам Агнес.

Она свято верила, что мать действует в интересах своей дочери, а не в угоду себе.

Балдуин же видел всё прозрачно: Сибилла становилась пешкой в игре Агнес за право её семьи удержать и укрепить влияние при дворе.

Но даже это не терзало его так,

как излишняя сентиментальность сестры по отношению к его болезни.

Он хуже всего переносил жалость. Даже в самых искренних её проявлениях.

Сочувствие, направленное на него, было почти невыносимо.

Казалось, она уже не помнила его лица.

Маска была создана не для того, чтобы прятаться.

Она существовала, чтобы не пугать и не вызывать жалости.

Она говорила без слов: со мной всё в порядке. Я такой же, как вы. Мне не нужно ваше сочувствие.

Пусть так и будет.

Приблизительно 13:00

Послеобеденное время предназначалось для отдыха, чтения и размышлений.

Но хроническая боль не позволяла Балдуину прилечь — стоило ему попытаться устроиться на лежаке поудобнее, как тело тут же отзывалось тупой, неотступной ноющей тяжестью.

В конце концов, он сдался.

Встал, медленно оправил накидку и направился в сад — в надежде, что прогулка принесёт больше покоя, чем безрезультатные попытки найти комфорт.

Сад находился во внутреннем дворе, окружённый арками и колоннами. Здесь всегда было тише, чем в остальной части крепости: ветер проходил мягко, без сквозняков, и даже шум улицы казался приглушённым, будто за слоем камня и времени.

Балдуин лёгким движением руки указал молодому пажу остаться у входа — он хотел побыть один.

Медленно, без спешки, он зашагал по утоптанной тропе.

Садовники постарались на славу: цветы ещё не увяли под парящим солнцем, в клумбах держалась тонкая зелень, а в воздухе стоял пряный запах розмарина, лавра и сухих каменных стен.

Проходя мимо виноградной лозы, вьющейся по каменной решётке, он заметил Сибиллу.

Она сидела на низкой скамье в тени апельсинового дерева — лёгкая, как лето, в платье из тонкого, почти воздушного шёлка цвета слоновой кости. Подол и рукава были расшиты серебряной нитью — незатейливым, но изысканным узором, вероятно, выполненным руками местных мастериц. Поверх платья — узкий пояс из плетёного золотого шнура, не столько для утилитарности, сколько ради украшения.

Её волосы — тёплого, золотисто-русого оттенка — были аккуратно собраны в высокую причёску, увитую тонкой лентой, украшенной мелкими жемчужинами. Пара лёгких прядей выбилась и тронула щёки. На шее — скромный, но благородный медальон в форме креста с лазуритом.

Она выглядела утончённо, как и положено королевской дочери, и в то же время по-детски открыто.

Увидев Балдуина, Сибилла тут же расплылась в тёплой улыбке и с живостью поднялась, приветствуя брата с привычной лёгкостью.

— Брат! Я думала, ты отдыхаешь. Как ты себя чувствуешь сегодня?

— Лучше, чем вчера, — ответил Балдуин сдержанно, но мягко. Наступила короткая пауза.

— Ты здесь одна?

— Да. Решила отдохнуть после долгих разговоров о браках и наследствах и сбежала сюда. А ты?

Он не стал рассказывать о боли, из-за которой не мог найти себе места — ни в кресле, ни в постели. Вместо этого медленно опустился рядом на край скамьи и, чуть помедлив, произнёс:

— Давно не прогуливался в нашем саду. Здесь, как всегда, удивительно спокойно.

Он посмотрел на Сибиллу.

Та ответила мягкой улыбкой, уловив намёк, и на мгновение задумалась, устремив взгляд вперёд.

— А ты помнишь, как в детстве мы делились с тобой снами? — спросила она, слегка шевельнув носком сандалии песок под ногами.

— Конечно, помню, — ответил он, не отводя от неё взгляда.

Она обернулась к нему:

— Но потом у тебя начались бессонницы...

— Расскажи мне свой, — мягко перевёл тему Балдуин.

Сибилла кивнула, будто сама нуждалась в этой просьбе.

— Хорошо, — неспешно начала она. — Мне снился очень яркий сон. Он был про наше детство. Мы с тобой бежали по дворцовому саду, босиком, смеясь. День был тёплый, и помнишь, как фонтан тогда казался нам огромным? Ты прыгнул в него в одежде, потому что я сказала, что вода может сделать тебя невидимым.

Балдуин чуть усмехнулся:

— Я действительно в это верил.

— Я тоже, — тихо сказала Сибилла. — В этом сне мы были счастливы. Без тяжести, без забот. Как будто всё было ещё впереди. И я проснулась с таким странным чувством... вот бы на миг туда, да?

Балдуин не ответил сразу. В глазах его блеснул отблеск чего-то глубокого — воспоминания, тоски, может быть, вины. Он опустил взгляд.

Сибилла чуть наклонилась к нему:

— Я хотела сказать... Я скучаю по тебе, Балдуин.

Мы всё реже видимся, и мне тоскливо от этого.

Брат…

Он поднял глаза — те самые, светлые, ясные, в которых когда-то отражалась вся её вселенная. Сейчас в них была усталость…

— Мы уже не дети, Сибилла, — начал Балдуин серьёзно, глядя вперёд. — На нас возложено столько ожиданий, столько надежд… Мы не имеем права подводить тех, кто верит в нас.

Он замолчал на секунду, затем посмотрел на сестру. В её глазах стояла печаль — тёплая, тихая, и от этого особенно пронзительная. Голос его тут же смягчился:

— Но я обещаю тебе, сестра…

Как только завершу всё, что должен, — я найду время. Обязательно. Мы будем видеться чаще, как прежде.

Сибилла чуть улыбнулась, но в глубине её взгляда осталась тень.

Они больше не говорили — просто сидели рядом.

Иногда — этого было достаточно.

Пахло потом, мясом и вином. Тела гремели смехом и кольчугами, как в добром аду. Костёр потрескивал, отражаясь в кубках и глазах — кто-то пел, кто-то кричал тосты на ломаном франкском, кто-то уже спал лицом в груду шерстяных покрывал.

В эпицентре веселья, на массивном деревянном стуле, неподвижно сидела широкая мужская фигура. Словно статуя: в его руке был кубок с вином, но сам мужчина был погружён в мысли.

Рено не пил.

Он смотрел на землю под ногами — сухую, потрескавшуюся. И она навевала мысли: жара и ветер — верные союзники смерти. Они не жалуются, не умоляют. Просто сушат всё, до чего дотянутся. Как и он.

Он знал: всё — лишь вопрос времени. Армия Саладина собиралась, шпионы суетились, торговцы шептались — и всё это было ему по вкусу. Он не любил Иерусалим. Слишком много икон, слишком мало стали. Всё здесь пело о мире, покаянии и вечности.

А он верил только в то, что держал в руке.

И вот — в очередной раз в его руку вложили письмо с королевской печатью.

Рено усмехнулся.

Молодой король на троне... вызывал его к себе.

Не в первый раз.

— Он думает, я прибуду, — произнёс Рено негромко, будто сам себе. — С третьего раза.

Пальцы сжали край бумаги. Взгляд его был не гневным — осторожным. Как у зверя, почуявшего капкан.

Из водоворота мыслей его вырвал громкий возглас:

— За победу! — крикнул пьяный Готье, подняв бурдюк. — За караван и за славу!

Раздался вой одобрения. Недавний набег на торговый караван был удачным: золото, лошади, пряности. И кровь, разумеется. Рено не считал, сколько. Он считал только вес добычи и скорость лезвия.

Кубки гремели, кто-то швырнул в огонь кость, веселье нарастало, как волна.

Рено глядел в пламя, будто туда — прямо в глаза королю. И размышлял: сыграть по правилам... или снова поступить по-своему.

Прошла неделя.

Послание с королевской печатью всё ещё оставалось без ответа.

Рено де Шатийон не явился. Не прислал гонца. Не выказал и намёка на подчинение.

Он молчал — как зверь в своей берлоге.

И, что самое тревожное — он позволял себе это молчание.

Балдуин сидел у окна, когда ему доложили об очередном отказе. Он слушал в полуха — как обычно, когда слышал знакомое: «не прибыл», «не отозвался», «отложил встречу». Он знал заранее, что скажут.

— Подготовьте моего коня. Выезжаем в Кирак. Я не стану ждать ещё.

Слуга замер.

— Ваше величество… но в такую жару… вам тяжело будет в седле. Позвольте, мы подготовим носилки…

Балдуин резко обернулся.

Взгляд — как удар. Быстрый, хлёсткий, свинцовый.

Слуга опустил глаза.

И тут же — почти сразу — Балдуин осёкся. Его голос смягчился:

— Подготовьте, пожалуйста, моего коня.

— Слушаюсь, государь.

Во дворе собирали свиту. У стены ждали лошади, проверяли седла, нагружали бурдюки.

Балдуин как раз надевал перчатки, когда шаги за спиной прервали его молчание.

— Государь. Позвольте сопровождать вас, — произнёс Балиан, чуть склонив голову. За ним стоял Вильгельм, молчаливый и хмурый, с руками, сложенными за спиной.

Балдуин не удивился. Он знал, что они придут.

— Я не еду в поход, — спокойно ответил он. — Мне не нужно сопровождение от лордов королевства.

— Но вы едете к Рено, — напомнил Вильгельм. — Один. Без достаточной охраны. Это безрассудно.

— У меня будет всё необходимое, — отрезал король.

Балиан пригляделся.

— Тогда хотя бы я. Не как лорд. Просто как…

— Нет, — перебил его Балдуин, чуть резче, чем хотел.

Он отвернулся, будто разговор окончен, но после короткой паузы всё же обернулся:

— Твоё присутствие, как и присутствие Вильгельма, только усложнит разговор.

Балдуин помолчал — всего миг — и добавил, чуть тише, но с холодной ясностью:

— Я и так в гневе. Не усложняйте.

Путь занял пять дней.

Жара висела, как покрывало, и не спадала даже ночью. Пыль забивалась в повязки, сушила горло, ложилась в складки одежды. Река Иордан, мёртво блестевшая в отдалении, не приносила ни свежести, ни утешения.

Балдуин ехал молча. Он ел редко, почти не пил, только медленно двигался вперёд — как будто каждый шаг подгонял его не долг, а что-то личное.

К вечеру пятого дня на горизонте показались зубцы Керака. Каменные стены, чёрные на фоне алого неба.

— Крепость с характером, — заметил один из рыцарей, вытирая пот.

Балдуин ничего не ответил. Только крепче сжал поводья.

На заставе короля не встречали ни знамена, ни фанфары.

Стража, завидев герб Иерусалима, заметно напряглась, но ворота не открыли сразу. Один из воинов что-то прошептал другому, тот поспешно исчез за башней.

Прошло несколько долгих минут.

И только потом, с тяжёлым скрипом, створки распахнулись.

Ни приветствия. Ни поклона.

— Дальше — я сам.

Король соскочил с коня. Слишком резко — и едва не потерял равновесие. Но не дал себе упасть.

Он шагнул вперёд, и каменные стены Керака сомкнулись над ним, как пасть.

Двор был оживлён. Кто-то пел — громко, фальшиво. По каменному полу катился кожаный бурдюк. Несколько воинов сидели у грубого стола, окружённого остатками мяса и кости — пировали, празднуя недавний удачный налёт на караван.

Смех, хриплые тосты, лязг металла — всё это звучало уверенно, нагло, по-хозяйски.

Пока не заметили Балдуина.

Король не удивился.

Это был бы не Рено, если бы он не отпраздновал свои вылазки с размахом.

Он не сказал ни слова. Просто прошёл вперёд, как тень. Веселье угасло почти мгновенно. Один за другим воины замолкали. Кто-то нервно вскочил. Другие просто перестали дышать слишком громко.

Пир растворился.

Внутренний зал Керака был прохладным и тёмным. Тяжёлый камень давил сверху, а факелы на стенах лишь подчёркивали тьму, не рассеивая её. Свет дрожал, коптя потолок, и падал рваными бликами на стены. В воздухе стоял холод и запах железа.

Пол под ногами был неровным — здесь давно не знали ни ковров, ни церемоний. Следы сапог, пятна копоти, выбоины от оружия.

Это было место войны, а не церемоний.

Посреди зала стоял длинный дубовый стол. Тёмный, неотёсанный, с заусенцами. На нём — кувшин с вином, один кубок, нож, ломоть хлеба и простая чаша.

Рено сидел за этим столом, полуразвалившись, словно в своём личном бастионе.

Он лениво вертел в пальцах навершие меча, царапая остриём каменный пол. В этом движении не было ни раздражения, ни беспокойства — только скучающее ожидание.

Балдуин вошёл неспешно.

Шаги его глухо отдавались в сводах.

Маска не позволяла читать эмоции — и потому казалась страшнее любого гнева.

Он не произнёс ни слова, но его присутствие — как и прежде — заполнило собой всё пространство.

Атмосфера между ними звенела напряжением.

Рено по-прежнему молчал. Будто не замечал короля. Или делал вид. Или — что вероятнее — позволял Балдуину говорить первым, играя в собственную игру.

Балдуин не спешил нарушать тишину. Несколько мгновений он просто смотрел на Рено — чуть наклонив голову, будто пытался вразумить одним только взглядом.

Рено наконец поднял глаза. Взгляд его был спокойным, насмешливым. Он чуть приподнял бровь, будто удивляясь, чего ждёт король, а затем, театральным жестом, отодвинул рукой кубок и кивком указал на свободный стул напротив себя.

— Прошу, государь, — сказал он с ленцой. — Раз уж пришли — располагайтесь. У нас тут... весьма гостеприимно.

Балдуин всё же сел. Медленно, не спуская взгляда с Рено, опустился на стул напротив, легко облокотившись локтем о его спинку. Он выдохнул, но не в знак усталости — скорее, чтобы сдержать гнев, кипящий под маской. Взгляд оставался прямым, твёрдым, почти обжигающим.

Рено, будто устав от тишины, наконец заговорил, лениво вытянув слова:

— Вас что-то тревожит, государь?

— Я устал, — холодно отрезал Балдуин.

Тот вскинул бровь, с преувеличенным сочувствием:

— От дороги?

— От твоего безрассудства, — голос Балдуина стал жёстче. — От твоей самодеятельности. От того, как ты демонстративно игнорируешь корону.

Рено, не теряя своей вальяжности, вновь опустил взгляд на меч. Металл скользнул по камню, царапая тишину. Он произнёс:

— Потому что я никому и не подчинён. Только здравому смыслу.

Балдуин подался чуть вперёд.

— Здравый смысл? Это он подсказал тебе напасть на караваны — когда я заключил перемирие с Саладином?

Или это он велел тебе игнорировать мои письма и приказы явиться с объяснениями?

Голос короля стал тяжелым, резким, как удар меча о щит. Он не кричал, но каждое слово давило.

— Я ехал сюда пять дней, Рено.

Не ради любопытства. И не ради спектакля.

Пауза. Балдуин смотрел прямо.

— Я устал от твоего упрямства.

И от того, что ты всё ещё веришь: тебе всё позволено.

— Выслушай меня внимательно, — внезапно произнёс Рено. Его голос стал серьёзнее, но в нём всё ещё проскальзывало то самое хищное спокойствие. — Но сначала... ради Бога, — он кивнул на лицо короля, — сними ты уже эту маску. Мы здесь одни. Обойдёмся без официальностей.

Балдуин прикрыл глаза. Похоже, боролся с новой волной раздражения. Но промолчал. Опустил капюшон, затем одним резким движением развязал ремешки. Маска оказалась в его руке. Он положил её на стол рядом и глубоко вдохнул, словно сбрасывал с себя не только металл, но и тяжесть титула.

— Так-то лучше, — сказал Рено, с удовлетворённой улыбкой. — Рад видеть тебя, дружище.

Он протянул руку, подвинул кубок к Балдуину — просто, без церемоний. Почти по-товарищески, как в те годы, когда между ними не стояли ни титулы, ни идеология.

Подняв кувшин, Рено начал наливать вино, параллельно продолжая:

— Ну, во-первых… я не нарушил твоё перемирие с Саладином. Потому что оно, как ты прекрасно знаешь, уже подошло к концу.

Я лишь воспользовался удобным случаем — чтобы напомнить о нашей силе. Всё было просчитано. Я не стал бы подставлять тебя или город, если бы не был уверен.

Он бросил короткий взгляд на Балдуина и усмехнулся, заметив, как тот скептически прищурился.

— Да если бы я хотел, война уже стояла бы у твоих стен. Не будь наивен, Балдуин. Моё "безрассудство", как ты его называешь, ещё не раз спасёт тебя.

— Твои выходки не спасают, — отрезал Балдуин, не повышая голоса. — Они подставляют.

Почему бы просто не написать всё это и не прислать мне, как я просил?

Рено скривился, будто от кислого вина.

— Ты же знаешь, как я не выношу бумажек.

Разве письмо способно передать всю гамму моего благородного тона?

К тому же… я был уверен, что ты настолько упрям, что явишься сам.

И знаешь что? Я рад тебя видеть. Даже несмотря на то, что ты сейчас готов меня казнить взглядом.

Он усмехнулся, оглядев лицо короля.

— Выглядишь, правда, так себе.

— Дорога заняла пять дней. Я ехал верхом.

— Вот же упрямец, — фыркнул Рено. — Почему не на носилках?

Глаза Балдуина вспыхнули. Он не ответил, но взгляд стал ледяным. Рено громко расхохотался, вскинув руки в жесте примирения:

— Ладно-ладно! Это была шутка. Я помню, как ты к ним относишься. Почти так же, как к моим идеям.

Балдуин молча поднял кубок, взглянул на вино внутри.

— Откуда?

— Из твоих погребов, разумеется, — Рено пожал плечами. — Хотел заказать лучшее, но, увы, ты не предупредил о визите.

— Я не предупреждаю тех, кто не отвечает, — тихо сказал Балдуин. — Особенно когда у них привычка устраивать самосуд в пустыне.

Рено хмыкнул. Его голос стал суше, резче:

— Ты бы удивился, скольким этот «самосуд» показался справедливым. Мои люди довольны.

А для тебя у меня есть новость, куда важнее твоих обвинений:

Караван вёз оружие, Балдуин. Не только золото и провизию — оружие.

Саладин уже готовится. И нам тоже пора.

— Я предполагал, что он начал действовать, — задумчиво произнёс Балдуин, не отводя взгляда от кубка. Вино отражало дрожащий свет факелов, отливая багрянцем — как кровь.

Рено, не дожидаясь продолжения, поднял кувшин, словно это был кубок, и с притворной торжественностью протянул его вперёд:

— Выпьем же… за победу над сарацинами?

Балдуин усмехнулся. Кажется, впервые за всё время, что он находился в Кераке. Без веселья, но с той самой искрой, которую Рено помнил с юности.

Он поднял свой кубок, и их сосуды легко звякнули.

Рено отпил жадно, большими глотками, будто вино было не напитком, а дыханием. Почти сразу осушил половину кубка.

Балдуин же поднёс кубок к губам неторопливо. Сделал один глоток, позволил вину задержаться на языке, распознал его тяжесть, кислую нотку — и еле заметно поморщился.

— У тебя всегда было отвратительное вино.

Рено усмехнулся шире, не обидевшись.

— Конечно, — усмехнулся Рено. — Я жду, пока оно испортится. Так пить легче — особенно не в одиночку. Это стратегия.

Балдуин вдруг рассмеялся. Коротко, но искренне — звук, которого не слышали в этих стенах уже много месяцев.

— И кто тебя такой стратегии научил?

— Ты, — мгновенно ответил Рено. — Ты же сам говорил: «не пей первым — мало ли, яд».

Вот я и не пью. Жду. Вместе — хоть яд не так горек.

Спустя опустошённый бочонок вина…

— Нет, ну ты вспомни, — сквозь смех, едва ворочая языком, возмутился Рено, тыча пальцем в короля.

— Ты тогда с такой серьёзной рожей сказал, что, может быть, ты — Иисус!

Мол, раны тебя не берут и боль — это для смертных!

Он расхохотался, откинувшись на спинку скамьи, чуть не уронив кувшин.

Балдуин, хотя и сохранял самообладание, заметно был навеселе — говорил всё ещё чётко, с той самой привычной, почти королевской сдержанностью:

— Я правда так думал.

Вы все не могли терпеть боль… а я — совсем ничего не почувствовал.

Он усмехнулся, но Рено уже не улыбался. Смех исчез с его лица так же внезапно, как и появился. Вино отступило, а за ним вернулась тяжесть.

— Тогда мы ещё не знали… — тихо, почти с горечью сказал он.

Он посмотрел на Балдуина — внимательно, слишком внимательно. Смотрел на лицо своего друга. Лучшего друга.

Лицо, которое болезнь не щадила. С каждым разом оно менялось — язвы шаг за шагом стирали привычные черты, превращая друга в бледную тень того юноши, с которым он когда-то скакал по палестинской пыли, смеясь в голос.

Иногда Рено думал, что избегает этих встреч не из-за дел и войны, а потому что не может на это смотреть.

Он видел, как друг тает — и ничего не мог с этим сделать.

А за невозможностью скрывалось то, чего он ненавидел больше всего: смирение.

Принятие того, что судьба забирает не худших, а лучших. И делает это медленно и мучительно.

Балдуин, конечно, никогда не жаловался. Это было бы не в его духе. Он носил свою боль, как броню, как маску. Рено знал, что Балдуин не скажет, насколько ему тяжело. Никогда.

Но он видел. С каждым днём — всё больше. Они прошли вместе через слишком многое, чтобы притворяться.

Разница между ними была всего десять лет.

Рено уже ел пыль походов, держал меч, знал цену крови… когда Балдуин ещё учился писать имя на пергаменте.

Он считал его почти младшим братом. Не по крови — по жизни.

Слишком умным, слишком храбрым… и слишком дипломатичным.

Сначала Рено смотрел на него с иронией — как на мальчишку, которому выпало править миром. Но, к своему удивлению, он понял: этот мальчишка держит бремя стойко и мудро — несмотря на возраст и болезнь.

Рено признал его. Пусть и далеко не всегда принимал его мягких методов, этой бесконечной дипломатии с мусульманами.

Балдуин заслуживал свой титул.

Он был сдержанным, расчётливым, мудрым и заботливым о своем народе. Королём, каким редко рождаются.

Рено же всегда был другим — вспыльчивым, прямым, воином, живущим на грани и действующим первым.

Возможно, именно это их и сблизило когда-то в детстве. И, возможно, именно это стало их точкой разлома сейчас.

Балдуин заметил, как Рено замолчал, утонув в тяжёлых, невысказанных мыслях, и тихо произнёс:

— Ну что ж, Рено… кажется, с нас хватит на сегодня. Обсудим дела завтра.

Он медленно поднялся, опираясь на стол, и на миг пошатнулся — вино и усталость давали о себе знать. Рено громко расхохотался, резко встал и почти сдвинул с места тяжёлый стол, за который Балдуин держался, как за последнюю опору.

Король едва не рухнул, но устоял. Склонил голову, будто упрекая мебель.

Рено с усмешкой протянул ему руку:

— Ну, давай, герой.

Балдуин бросил на него скептический взгляд и поднял ладонь в отказе.

— Я сам.

— Ох, не подумайте, ваше величество, — ответил Рено с видом благородного шута, — я вам, конечно же, верю. Просто… это вино сильно бьёт в голову. Особенно тем, кто мало весит.

Балдуин усмехнулся:

— И вам добрых снов, месье Рено, — отозвался он, подражая его тону.

Он развернулся и направился к выходу. Шаги были не вполне уверенные, но достоинства он не терял ни на миг. Почти уже дойдя до двери, он услышал оклик:

— Маску, уважаемый!

Балдуин остановился, обернулся и кивнул:

— Точно.

Он вернулся, поднял с тёмного дерева свою серебристую маску — ту самую, с которой начинался каждый его день — и, на миг задержав на ней взгляд, крепко сжал в пальцах.