Заметки на полях. Хроники Цитадели Ханмару (джен)

Сон настиг его, как удар сзади — внезапно и беспощадно. И не было в нём ни начала, ни конца, только бесконечное, удушающее сейчас.

Ад. Не метафорический, а самый что ни на есть настоящий. Воздух был не воздухом, а густым бульоном из дыма и жары. Он врезался в лёгкие крючковатыми когтями, выдирая каждый вдох сдавленным хрипом. Цурумару пытался кричать — не мог. Пытался бежать — ноги тонули не в земле, а в раскалённой жиже из расплавленного камня и собственной плоти. Он рванулся вверх, отчаянным усилием воли заставив свои крылья взметнуться, но они, всегда такие лёгкие, предали его. Они стали чудовищно тяжелы, будто каждое перо было выковано из свинца и припаяно к костям раскалённым железом. Он оглянулся и увидел — не белизну, а сплошную липкую чёрную массу. Сажа. Она покрывала всё плотным уродливым саваном. Небесный посланец. Горькая, ядовитая насмешка.

«Лети!» — отчаянно просил чей-то голос, знакомый, но давно умолкший.

Но Цурумару не мог. Небеса, которые он так любил, обрушились на него дождём из пепла, забивая глаза, нос и рот. Он захлёбывался собственной беспомощностью, а в ушах стоял оглушительный гул — симфония рушащихся миров и затухающих криков.

* * *

Цурумару проснулся с резким звуком, который был чем-то средним между надрывным стоном и хрипом. Он выпутался из пропитанного потом одеяла, и его тело, холодное и липкое, застыло в центре комнаты. Грудь судорожно вздымалась, а сердце бешено колотилось, ударяясь о рёбра, словно пытаясь вырваться из клетки. Внутри всё горело. В горле застрял ком, а по спине стекали ледяные капли. Он вцепился пальцами в волосы, словно пытался вырвать из себя призраков, которые терзали его разум.

Нет. Нет. Нет!

Комната была погружена в гробовую предрассветную тишину. За тонкой бумагой сёдзи царил неподвижный хрустальный мир — ни ветерка, ни шороха, лишь беззвёздное небо, тяжёлое и безразличное. Лунный свет, бледный и холодный, струился в щель, ложась на пол мёртвой полосой. Эта совершенная давящая безмолвность была полной противоположностью тому огненному хаосу, что бушевал у него внутри. Пламя не угасало, оно пожирало остатки чистоты и света, выжигая душу дотла.

Цурумару ринулся к выходу и с силой распахнул сёдзи. Дерево треснуло, ледяное дуновение ночи обожгло разгорячённую кожу, но было бессильно против внутреннего пожара. Он посмотрел на свои руки, ожидая увидеть черные обугленные пальцы, но они остались чистыми, почти фарфоровыми в бледном свете. И это была самая чудовищная пытка — внешнее спокойствие, когда внутри всё разрывалось от вопля.

— Чистые белые одежды — это хорошо… — Собственный голос прозвучал хрипло и неестественно громко, разрывая хрупкую ткань тишины.

Он произносил эту фразу сотни раз, смеясь над собственной судьбой. Но сейчас она резала горло, как осколки стекла, заставляя заходиться хриплым беззвучным кашлем.

Цурумару сжал кулаки, ногти впились в ладони, оставляя багровые полумесяцы на коже.

— ...Но когда на поле боя они окрасятся в красный, я стану похож на журавля, не так ли?..

Тишина не ответила. Она лишь сгустилась, стала осязаемой и тяжёлой. Но в ней стоял гул — отзвук давнего пожара, который никогда не утихал.

Цурумару не был похож на журавля. Он был журавлём. Загнанным, испачканным, с перебитыми крыльями. Его белизна — ложь. Его лёгкость — притворство. Под ней — вечная всепроникающая сажа, которую не смыть ни дождём, ни кровью, ни слезами. Он — журавль, чьё истинное оперение не белое и не алое, а обугленно-чёрное.

Цурумару метнулся к стене, прижался к ней лбом, чувствуя спасительную шершавость и холод дерева. Ему хотелось биться головой, лишь бы заглушить этот вой внутри, этот вечный рёв ада, который звучал только для него.

Он глубоко, с надрывом вдохнул, заставляя дрожь в руках утихнуть. Скоро рассвет. Скоро придётся снова натягивать маску, улыбаться и шутить. Но в эту мрачную, беспощадную тишину, в этот промежуток между кошмаром и реальностью он позволил себе просто быть — журавлём в саже, тоскующим по небесам, которых больше не существует.