Всё правильно (гет)

Осень в этом году выдалась тихой, как будто усталой. Лондон был серым, но не враждебным — просто уставшим от всего человеческого шума. Гермиона привыкла к этому серому. Оно не давило, не раздражало — стало чем-то вроде старого пальто, которое давно потеряло форму, но всё ещё грело. Она вставала рано, ехала в Министерство, садилась за отчёты. Бумаги, цифры, подписи. Её теперь называли "глава департамента магического права", и это звучало внушительно, особенно для тех, кто не знал, сколько ночей она провела, уставившись в окно, не чувствуя ни гордости, ни радости.

Дети выросли. Роуз уже работала стажёром в Отделе международного сотрудничества, с тем же упрямым лицом и глазами матери, вечно спорила, но никогда не кричала. Хьюго собирался поступать в Академию целителей, хоть и делал вид, что не уверен — просто не хотел признавать, что выбрал профессию ради Гермионы. Она часто смотрела на них и думала, что это — единственное, что у неё действительно получилось. Они были живыми. Настоящими. И в их жизнях не было того холодного страха, что преследовал её когда-то.

Гарри ушёл в отставку. «Надоело ловить тени», — сказал он с лёгкой усмешкой, но Гермиона знала — не надоело, просто больше нечего было ловить. Теперь он проводил дни с детьми и Джинни, помогал в магической школе самообороны. Джинни писала книги — хорошие, честные, иногда горькие. В одной из них Гермиона узнала себя, хоть имя и было другим. Они виделись нечасто, но всё равно чувствовали — где-то рядом есть тот, кто помнит всё.

В тот вечер, когда всё изменилось, она пришла на приём в Болгарском посольстве. Это было обычное дипломатическое мероприятие: скучные речи, вино, шелест платьев, разговоры о новых международных инициативах. Гермиона стояла у стола с бокалом шампанского, слушала, как кто-то рядом спорит о реформах в системе образования, и думала, что всё это — просто шум.

— Миссис Уизли, — к ней подошёл мужчина лет пятидесяти, посол, кажется. Лицо его было серьёзным, но глаза мягкие. — Простите, что так внезапно… Вы ведь знали Виктора Крама?

Гермиона чуть опустила бокал. Имя прозвучало спокойно, почти буднично, но внутри что-то словно резко оборвалось.

— Да, — ответила она. — Давно. Очень давно.

Мужчина кивнул.

— Он погиб три месяца назад. Трагический случай… тренировочный полёт. Он спас ученика — мальчика. Непогода, магическая буря… — он замолчал, будто подбирая слова, — говорят, он успел вытолкнуть ученика, но сам не успел среагировать.

Гермиона кивнула, не сразу понимая, что делает это. Просто кивала, как будто слушала что-то далёкое, не имеющее к ней отношения.

— Спасибо, что сказали, — произнесла она тихо.

Он ещё что-то говорил — о награде, о похоронах, о мемориальной доске, но она не слышала. Мир сузился до одного образа — снег, Болгария, камин, запах кофе. Тепло ладоней, тихая фраза: «Я не жду. Просто рад, что ты ещё есть.»

Когда она вернулась домой, было уже поздно. Дом спал. Рон храпел в спальне, кошка свернулась клубком у батареи. Гермиона тихо сняла пальто, прошла на кухню и налив себе воды, долго стояла, глядя в окно. Вода дрожала в стакане от её пальцев.

Она не плакала. Просто стояла. В какой-то момент улыбнулась — еле заметно, без силы. Это была не радость и не горе. Просто признание факта: он был. И теперь — нет. Но был.

Она поднялась на второй этаж, остановилась у дверей детей. Роуз спала с книгой на груди, Хьюго — на животе, свесив руку с кровати. Гермиона тихо поправила одеяло, убрала книгу, провела ладонью по волосам дочери. Почувствовала, как будто сама стала легче — не от покоя, а от понимания: жизнь не даёт ответов. Она просто идёт.

На следующий день в Министерстве её ждал обычный хаос — совещания, документы, письма. Среди них одно запоздало дошедшее приглашение: "Мемориальная церемония памяти Виктора Крама. София." Гермиона сложила письмо, положила в ящик. Не потому что не хотела идти. Просто знала — не нужно. Всё, что нужно было сказать, уже было сказано.

Вечером, идя домой, она остановилась на мосту через Темзу. Ветер был пронизывающий, ноябрьский. Фонари отражались в чёрной воде. Гермиона сняла перчатку, провела пальцем по поручню, оставляя след. Вздохнула. И впервые за много лет не чувствовала вины.

Иногда, думала она, люди приходят не для того, чтобы остаться, а чтобы напомнить, что мы всё ещё живые. Виктор напомнил. И теперь, когда его не было, память о нём не жгла, а просто тихо теплилась — как уголь под золой.

Она подняла воротник пальто, пошла дальше, растворяясь в холодном лондонском воздухе.

Вдалеке где-то зажигался свет — неяркий, домашний. И Гермиона подумала: пусть будет так. Пусть просто горит.

Дом был погружён в полумрак. За окнами шел мелкий, упрямый дождь — тот самый, лондонский, без начала и конца. Гермиона сидела в кресле у окна, в руках чашка давно остывшего чая. Плечи устали, пальцы зябли, но двигаться не хотелось. Комната казалась какой-то выцветшей, будто сама жизнь здесь выдохлась. На полу лежала раскрытая газета, где мелькала короткая заметка: «В Болгарии прошла церемония памяти Виктора Крама...» — дальше Гермиона читать не смогла.

Рон вошёл тихо, без стука. В руках — кружка с какао, на нём старый свитер, вытянутый и тёплый. Он остановился у двери, посмотрел на неё, будто прикидывая, стоит ли говорить.

— Почему ты не поехала? — спросил он спокойно, без укора, без скрытого смысла. Просто вопрос, как про погоду.

Гермиона не сразу ответила. Губы дрогнули, будто она пыталась что-то сказать, но слова застряли где-то глубоко. В горле поднялся тяжёлый ком. Она опустила взгляд на свои руки, на чашку, и внезапно почувствовала, как что-то внутри надломилось. Слёзы выступили сами, без предупреждения. Одна — быстрая, неожиданная. Потом ещё. И ещё.

Рон подошёл ближе, поставил кружку на стол, сел рядом. Ничего не сказал. Просто обнял — осторожно, не вторгаясь, как будто боялся спугнуть хрупкий момент. Его ладонь легла ей на плечо, теплая, настоящая. Гермиона закрыла глаза и позволила себе не сдерживаться.

Она плакала тихо, но долго — без рыданий, без слов. Просто позволяла боли выйти. В этих слезах было всё: усталость, благодарность, любовь, которой не было будущего, и прощание, которое она не успела произнести.

Рон не спрашивал почему. Не утешал. Не говорил привычных фраз. Он просто сидел рядом, держа её, пока она дышала прерывисто, пока слёзы не иссякли, пока дыхание не стало ровным. Он всё понимал — не умом, а как понимают те, кто прожил рядом слишком много лет.

Когда Гермиона, наконец, подняла голову, глаза были красные, но взгляд — спокойный. Рон слегка кивнул, не глядя прямо, будто подтверждая: всё. Достаточно.

Они ещё долго сидели так — молча, в полутьме, под звук дождя. Никаких объяснений, никаких обещаний. Только тихая комната, два человека, и между ними — простое, человеческое понимание, которое стоит больше любых слов.

Болгария встретила её уже другой — мягкой, зрелой, как будто сама страна успокоилась и перестала спешить. Воздух пах мокрой землёй и хвоей. Снег на вершинах ещё не растаял, но внизу цвели поздние маки. Гермиона шла по аллее к мемориалу, тихо, без спешки. Её шаги звучали глухо, каблуки чуть утопали в песке. На груди — официальный знак министерства, за спиной — сопровождающий, но в этот момент ей казалось, что она одна.

С годами всё стало проще и тяжелее одновременно. Дети выросли, разъехались: Роуз — в Париже, Хьюго — в Эдинбурге. Рон ждал её дома, ворчал на почту, на старые кости и на тишину, которая теперь слишком громкая. Они редко ссорились. Просто жили, как люди, прошедшие всё — и обиду, и нежность, и то странное чувство, когда любовь не горит, но светит.

Памятник стоял на холме. Камень серый, скромный. Без излишеств — как он сам. На гранитной плите выбито:

"Любить — значит не забывать."

Она остановилась, положила ладонь на холодную поверхность. Камень был шершавым, под пальцами чувствовались неровности букв. Долго стояла так, вдыхая запах осеннего ветра, и шептала — едва слышно, будто для себя:

— Всё правильно.

Эти слова вышли легко. Не оправданием и не утешением — просто констатацией того, что жизнь сложилась так, как должна была. Не по книгам, не по мечтам, а по-человечески.

Рядом кто-то остановился. Тихие шаги, нерешительный кашель.

— Простите, — раздался голос. — Вы Гермиона Грейнджер?

Она обернулась. Перед ней стоял молодой мужчина — высокий, с чуть растрёпанными волосами и глазами цвета раннего моря. В этих глазах было что-то до боли знакомое. Он смутился, опустил взгляд.

— Я… Эмиль. Сын Виктора. — Он говорил с лёгким акцентом, как будто каждое слово подбирал с уважением. — Мой отец… много о вас рассказывал.

Гермиона выдохнула. Не удивление — скорее тихое узнавание.

— Да, — сказала она. — Он… был хорошим человеком.

Юноша кивнул.

— Он говорил, что вы научили его понимать тишину. — Улыбнулся чуть виновато. — Я хотел поблагодарить. Просто... за это.

Она не нашла, что ответить. Только положила ладонь ему на плечо — короткое, почти материнское движение.

— Береги в себе то, что в нём было лучше всего, — сказала она. — Он бы этого хотел.

Он кивнул, и через мгновение ушёл, оставив после себя лёгкий запах кофе и свежего ветра. Гермиона проводила его взглядом — в походке, в наклоне головы было что-то от Виктора. И от юности, которую уже не вернуть.

Она осталась у памятника ещё на минуту. Потом достала из-под пальто медальон — старый, потёртый. Внутри — свадебное фото: она и Рон, молодые, смешные, немного растерянные. Рон подмигивает, она смеётся, удерживая фату рукой. Гермиона провела пальцем по миниатюрным лицам и улыбнулась — без горечи, без сожаления.

— Всё правильно, — повторила тихо.

Ветер тронул волосы, сдвинул с плеч шарф. Солнце выглянуло из-за туч и осветило камень — на мгновение надпись будто ожила.

Она подняла голову, посмотрела на небо и просто стояла — женщина, прожившая жизнь, в которой было место любви, долгу, прощению и памяти. Всё, что осталось, было светом.

И этого достаточно.