Позывной «Сойка» (джен)

Запись от 5 июня. Тот же окоп. Пусто.

Барса нет.

Все произошло в одно мгновение.Сначала — воющий визг, разрывающий небо. Потом — оглушительный хлопок, вдавливающий тебя в землю. Грохот. Грязь, летящая с неба. Потом — тишина. Оглушающая, звенящая тишина послевзрывья.

«Говорят,прилетел с той стороны… Говорят, было быстро. Он ничего не понял».

Когда рассеялась пыль и пришло оцепенение, Физрук, не говоря ни слова, пополз туда. Туда, где была наша позиция, а теперь — свежая, дымящаяся воронка, пахнущая серой и смертью. Он полз долго. Я смотрел ему вслед, вжавшись в глиняную стену, не в силах пошевелиться. Он вернулся через полчаса. Лицо его было серым, маской из глины и пепла. В руке он сжимал что-то металлическое. Он подошел ко мне, молча разжал ладонь.

На его потрескавшейся, в кровоподтеках коже лежал жетон. Зазубренный, поцарапанный, с выбитыми цифрами. Барс.

Я взял его. Крошечный кусочек металла, холодный. Холоднее, чем в тот день в лагере, когда нам их выдали. Я сжал его в кулаке так, что зазубрины впились в ладонь, проступая сквозь кожу острой, ясной болью. Болью, которая была единственным доказательством, что я еще жив.

Внутри меня поднялась буря. Я ждал слез, крика, истерики. Но ничего не пришло. Только пустота. Абсолютная, всепоглощающая, оглушительная тишина. Как в том вымершем селе, в Веснянке. Тишина выжженной земли.

Физрук так и стоял рядом, тяжело дыша. Потом он медленно, будто его рука весила центнер, поднял ее и положил мне на плечо. Его ладонь была горячей и тяжелой, как плита. Он простоял так минуту, может, две. Просто стоял. Потом развернулся и ушел. Никто не знал, что говорить. Какие слова могут заполнить дыру, оставленную взрывом?

Мы потеряли не просто солдата. Мы потеряли того, кто во сне улыбался. Того, кто хранил в себе тепло домашнего очага. Теперь эту память нести некому. Она теперь на мне. Как незаживающая рана. Как долг, который никогда не отдать.