Камера № 394-Б (джен)

Ветер переменился. В Азкабане это случалось редко, но когда происходило, запах гниющей рыбы и соли сменялся странным, почти забытым ароматом озона и надвигающихся перемен.

Драко Малфой сидел на полу, пытаясь отковырять кусок известки, который мозолил ему глаза своей несимметричностью, когда дверь камеры № 394-Б с грохотом распахнулась. На пороге возник всё тот же охранник с лицом-пудингом, но на этот раз в его руках был свиток пергамента с официальной печатью Министерства.

— Малфой! — рявкнул он, перекрывая привычное бормотание Руквуда (тот высчитывал количество блох на квадратный дюйм мантии Лестрейнджа). — Собирай манатки. На выход.

В камере повисла тишина. Она была плотной, как кисель. Даже Родольфус Лестрейндж перестал чесаться и приподнялся на локте, уставившись на конвоира мутным взглядом.

— На выход? — переспросил Драко. Голос его дрогнул, сорвавшись на фальцет, чего он тут же устыдился. — Куда? На допрос? Или вы наконец решили почистить моё ведро?

— Домой, аристократ, — сплюнул охранник. — Амнистия. Твой адвокат, похоже, продал душу дьяволу или переспал с кем-то из Визенгамота. Приказ подписан час назад. «В связи с юным возрастом на момент совершения преступления и активным содействием следствию...» Тьфу. Давай, шевелись. У меня обед стынет.

Драко замер. Сердце, которое последние месяцы билось в режиме энергосбережения, вдруг пустилось в галоп. Свобода. Это слово казалось таким же абстрактным, как и «тёплая ванна».

Он медленно поднялся. Ноги казались ватными. Он оглянулся на свои «апартаменты». На гнилую солому. На пятна плесени, в которых он уже начал различать лица предков. И на своих сокамерников.

Август Руквуд перестал считать. Он смотрел на Драко с выражением клинического интереса. — Вероятность досрочного освобождения для твоей категории составляла 4,8%, — сухо констатировал он. — Поздравляю. Ты — статистическая аномалия. Не забудь, что на воле уровень кислорода выше, возможны головокружения и тошнота от избытка счастья.

— Ты забираешь ботинки? — деловито осведомился Лестрейндж, глядя на ноги Драко. — Мои прохудились. Я чувствую сквозняк большим пальцем.

— Оставь парня в покое, мародёр, — раздался звонкий голос Антонина Долохова.

Долохов спрыгнул со своей койки. Сегодня он выглядел особенно безумно: мантия была перевязана на поясе куском верёвки, а в волосах застряла рыбья кость, которую он, видимо, использовал как заколку.

Он подошёл к Драко вплотную, преграждая путь к выходу. Охранник в дверях закатил глаза, но не вмешивался — связываться с Долоховым себе дороже, даже если у того нет палочки.

— Уходишь, значит, — протянул Антонин, скалясь в улыбке, от которой у нормального человека случился бы инфаркт. — Бросаешь нас? Предаёшь наше маленькое братство ради мягкой перины и жареных павлинов?

— Я не выбирал компанию, Антонин, — ответил Драко, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо. — И я не выбираю свободу. Она выбирает меня.

— Красиво сказано, — цокнул языком Пожиратель. — Почти как в дешевом романе. Но ты ведь знаешь правила, Драко. Вход — рубль, выход — два. Ты не выйдешь отсюда, пока не сдашь выпускной экзамен.

Драко вздохнул. Он ожидал чего-то подобного.

— У меня нет времени на твои игры, Долохов. Охранник ждёт.

— Охранник подождёт, — отмахнулся Антонин. — Верно, Пудинг?

Охранник буркнул что-то нечленораздельное, но дверь не закрыл. Видимо, ему тоже было интересно, чем закончится это шоу.

— Что ты хочешь? — спросил Драко, глядя прямо в чёрные, пронзительные глаза убийцы.

— Супер-игра! — торжественно объявил Долохов, раскинув руки. — Финальный раунд! Ставки высоки как никогда!

Он полез рукой куда-то в недра своей нары, прямо в прореху гнилого матраса, и после недолгих поисков извлёк оттуда небольшой сверток, обёрнутый в промасленную тряпку. Антонин развернул его с осторожностью, достойной сапёра.

Внутри лежал шоколад. Это была плитка «Сладкого Королевства», старая, побелевшая от времени и перепадов температур, местами надкусанная (возможно, крысами, возможно, самим Долоховым), но это был настоящий шоколад.

В камере запахло какао и ванилью — запахом, который здесь казался инопланетным. Лестрейндж сглотнул так громко, что это прозвучало как выстрел.

— Это мой НЗ, — прошептал Долохов благоговейно. — Я хранил его с девяносто шестого года. Я пронёс его в... не будем уточнять где. Это, Драко, вкус жизни. Если ты выиграешь — он твой. Весь.

Драко почувствовал, как рот наполнился слюной. Он не ел сладкого целую вечность. Эта белая, старая плитка сейчас стоила дороже, чем всё содержимое сейфа Малфоев в Гринготтсе.

— А если я проиграю? — спросил он, не сводя глаз с шоколада.

Долохов хищно улыбнулся.

— Если проиграешь... — он сделал театральную паузу. — Ты поцелуешь дементора. Воздушно, конечно, мы же не хотим твоей смерти. Но ты подойдёшь к решётке, пошлёшь самому жирному дементору воздушный поцелуй, а потом повернёшься к нам и на весь коридор, чтобы слышали даже на нижних уровнях, прокричишь: «Слава Тёмному Лорду! Волдеморт жил, Волдеморт жив, Волдеморт будет жить!». Прямо перед носом у авроров на выходе. Идёт?

Драко представил эту картину. Кричать лозунги в лицо освободителям, когда тебя выпускают по амнистии — это верный способ вернуться обратно в камеру, только уже в смирительной рубашке. Ставки были действительно высоки.

— Я согласен, — сказал Драко. Он не мог уйти просто так. Ему нужно было победить этого безумца. Поставить точку.

— Отлично! — Долохов потёр руки. — Август, барабанную дробь!

Руквуд начал ритмично стучать костяшками пальцев по черепу (своему), создавая сухой, пугающий звук.

— Слушай внимательно, выпускник, — голос Антонина стал тихим и вкрадчивым. В нём исчезла обычная издёвка, уступив место чему-то тёмному и древнему. — Это не шутка про кишки. Это про нас.

Долохов сделал шаг назад, и его лицо на мгновение стало серьёзным.

— Я рождаюсь из доверия, но умираю в одно мгновение. Я имею два лица: одно плачет, другое смеётся. Я — единственное, что отличает меня, гниющего здесь до конца дней, от тебя, выходящего за эту дверь. Я — самый тяжкий грех и самое сладкое спасение. Назови меня.

В камере стало тихо. Даже ветер за окном, казалось, прислушался. Руквуд перестал стучать по голове. Лестрейндж, открыв рот, смотрел на Драко.

Драко закрыл глаза. «Рождается из доверия... умирает в одно мгновение...» Первая мысль была — Любовь. Нет, слишком банально для Долохова. «Два лица...» Лицемерие? Двуличие? «Отличает меня от тебя...» Что их отличало? Драко был Пожирателем, как и они. Он тоже носил Метку. Он тоже совершал ошибки. Почему он уходит, а они остаются? Поттер сказал бы — «раскаяние». Но Долохов презирал раскаяние. Дамблдор сказал бы — «выбор». Но загадка была о «грехе» и «спасении» одновременно.

Драко вспомнил Астрономическую башню. Вспомнил, как опустил палочку перед Дамблдором. Вспомнил, как Нарцисса солгала Волдеморту в Запретном лесу, сказав, что Гарри мёртв. Что это было? Ложь? Да. Но для чего? Чтобы спасти сына. Что сделал Снейп? Предал Волдеморта, чтобы спасти память о Лили. Что сделал сам Драко, когда не опознал Гарри в поместье? Предал своих, чтобы... просто потому что не мог иначе.

Он открыл глаза. Он понял. Ответ был циничным, жестоким, но идеально вписывался в искривлённую философию этой камеры.

— Это Предательство, Антонин, — твёрдо сказал Драко. — Своевременное предательство.

Долохов замер. Его глаза сузились.

— Поясни, — потребовал он. — Обоснуй ответ, студент.

— Предательство рождается только там, где есть доверие, — начал Драко, чувствуя, как слова льются сами собой. — И оно убивает это доверие мгновенно. У него два лица: жертва плачет, предатель смеётся — или вздыхает с облегчением. И это то, что нас отличает. Вы остались верны Лорду до конца. Вы сгнили в своей верности. А мы... Малфои... Снейп... мы предали его вовремя. Для вас это грех. Для меня — спасение и билет на свободу.

Повисла пауза. Долохов смотрел на Драко с нечитаемым выражением лица. Это была смесь ярости и восхищения. Драко назвал вещи своими именами. Он признал, что он предатель, и превратил это в свою победу.

Медленно, очень медленно губы Долохова растянулись в улыбке.

— Браво, — выдохнул он. — Браво!

Антонин швырнул плитку шоколада Драко. Малфой поймал её, ощутив приятную тяжесть.

— Ты прав, щенок, — рассмеялся Долохов, и в этом смехе была горечь. — Верность — для собак и мертвецов. Живые выбирают предательство. Ты усвоил урок. Ты — истинный слизеринец. Вали отсюда.

Драко сжал шоколад в руке. Он посмотрел на Антонина, потом на Руквуда и Лестрейнджа.

— Родольфус, — сказал Драко, начиная стягивать свои ботинки. Они были из драконьей кожи, потёртые, но всё ещё крепкие. — Держи. Мне они больше не понадобятся, там, снаружи, тепло.

Он бросил ботинки ошарашенному Лестрейнджу, оставшись в одних шерстяных носках.

— Ты сумасшедший, Малфой, — прохрипел Лестрейндж, прижимая обувь к груди, как сокровище. — Белла бы тебя прокляла, но я... я скажу спасибо.

— Руквуд, — кивнул Драко бывшему невыразимцу. — Вероятность того, что ты досчитаешь до миллиона трещин, равна ста процентам. Не сбейся.

— Принято, — кивнул Август. — Удачи в макромире, аномалия.

Драко повернулся к выходу. Охранник, явно уставший от этой мелодрамы, распахнул дверь пошире.

— Прощай, Долохов, — сказал Драко, не оборачиваясь.

— Иди, иди, — фыркнул Антонин из темноты. — И помни: что имеет крылья, но не летает, а только гадит на памятники?

— Твоя репутация? — бросил Драко через плечо.

— Нет! Горгулья! Но ход мысли мне нравится!

Дверь захлопнулась. Драко оказался в коридоре.

Путь наверх казался бесконечным. С каждым шагом воздух становился свежее, но ноги в одних носках мёрзли на каменных ступенях. Драко сжимал в руке плитку шоколада так сильно, что она начала таять. Он отломил кусочек и сунул в рот. Вкус был отвратительным. Шоколад отдавал плесенью, старым шкафом и чем-то кислым. Но для Драко это был самый вкусный десерт в его жизни. Это был вкус победы над логикой Азкабана.

Когда тяжелые ворота крепости отворились, свет ударил по глазам, ослепляя до слёз. Драко инстинктивно закрыл лицо рукой.

Шум моря оглушил его. Ветер рванул мантию, пытаясь сбить с ног.

— Драко!

Голос матери. Он узнал бы его из тысячи.

Нарцисса Малфой стояла у причала, кутаясь в меховую накидку. Она выглядела безупречно, как ледяная статуя: ни один волосок не выбился из прически, осанка королевы. Рядом с ней стоял хмурый чиновник Министерства с папкой бумаг.

Драко сделал несколько шагов по гальке, чувствуя острые камни через тонкую шерсть носков.

— Мама, — хрипло сказал он.

Нарцисса бросилась к нему. Она обняла его, не обращая внимания на грязь, на запах тюрьмы, на то, что он выглядел как бродяга.

— Драко, милый... Всё закончилось. Мы едем домой. Во Францию. Или куда захочешь. Отец... мы вытащим и отца, обещаю.

Драко стоял, позволяя матери себя обнимать, но его руки висели вдоль тела. Он смотрел поверх её плеча на море. Оно было серым, бурным и бесконечным.

Над волнами кружила одинокая чайка. Она пронзительно кричала, пикируя за рыбой.

— Драко? — Нарцисса отстранилась, заглядывая ему в лицо. В её глазах был страх. Она видела, что перед ней её сын, но в то же время... кто-то другой. Его взгляд был слишком взрослым, слишком циничным. — О чём ты думаешь? Тебе больно?

Драко перевёл взгляд на чайку, которая в этот момент сбросила что-то белое на скалу.

Он усмехнулся. Улыбка вышла кривой, похожей на оскал Долохова.

— Белая, крикливая, вечно голодная и гадит на голову всем, кто ниже её по положению, — пробормотал он.

Нарцисса недоумённо моргнула.

— Что? Драко, это ты о ком? Об Амбридж? О тёте Белле?

Драко покачал головой. Он откусил ещё кусок заплесневелого шоколада, игнорируя ужас в глазах матери, увидевшей, что он ест.

— Нет, мама. Это не про них. Это загадка. А ответ — Чайка. Или Аристократия. Смотря как посмотреть.

— Ты бредишь, дорогой, — испуганно прошептала Нарцисса, беря его под руку и увлекая к лодке. — Тебе нужен целитель. Горячая ванна и покой.

— Да, — согласился Драко, позволяя увести себя. — И ведро. Обязательно отдельное ведро.

Он обернулся на черную громаду Азкабана, возвышающуюся над скалами. Ему показалось, что в одном из крошечных окон-бойниц он увидел силуэт. Лохматая голова, прижатая к решетке.

Драко подмигнул тюрьме.

— Статистически, — прошептал он себе под нос интонацией Руквуда, — вероятность того, что я сошел с ума, составляет пятьдесят процентов. Либо да, либо нет.

Он рассмеялся, и этот смех, резкий и лающий, потонул в шуме прибоя. Азкабан остался позади, но Драко знал: часть его навсегда осталась в камере № 394-Б, разгадывая загадки в темноте, в компании лучших монстров этого мира.

— Пойдем, мама, — сказал он уже спокойнее. — У меня есть для тебя отличная загадка про министра магии и гиппогрифа...