Ценности (гет)

Зелье было сложным, многокомпонентным. Снейп любил такую работу: она требовала полной сосредоточенности и не позволяла отвлекаться на посторонние мысли. Нельзя думать о сложившейся ситуации — это бездарная трата времени. Изменить он все равно ничего не сможет.

А стоит ли менять?

Очередной компонент. Зельевар сверился с часами — еще полтора часа до добавления следующего. Огонь уменьшить почти до нуля: так, чтобы он едва тлел, поддерживая нестойкое тепло.

Можно отдохнуть. Хотя это смешно — называть отдыхом то, что отбирает больше сил, чем работа. Смешно, как многое перевернулось с ног на голову.

— Профессор? Вы позволите мне войти?

Он неохотно открыл глаза. Гермиона стояла в дверях — чистая, закутанная в халат. Наверное, трансфигурировала что-то из его вещей. Северус усмехнулся: чего-чего, а нахальства «золотому трио» всегда было не занимать.

— Конечно, мисс Грейнджер. Вам не обязательно спрашивать у меня разрешения: я сказал вам, что вы абсолютно свободны в пределах моих апартаментов. Своего решения я не менял.

Она вошла. Подошла к Гарри, снова коснулась его рукой. Ничего не изменилось: его все также покрывала холодная оболочка, внутри которой бешеный ритм работы человеческого тела был обуздан и укрощен.

— Завтра я сниму с него «Недвижимое облачение». В себя он должен прийти через пару дней.

Девушка вздрогнула и обернулась. Растерянная, подавленная. Так непривычно видеть эти чувства на лице обычно уверенной в себе волшебницы.

Слишком многое изменилось. Изменилось необратимо. Вот простой пример: обреченность уже не уйдет из ее взгляда. Просто не успеет. Это так страшно и неестественно: смертельная тоска в глазах молодой девушки…

— Зачем вы лечите Гарри, профессор? Зачем он нужен Волдеморту? Столько лет они пытались убить друг друга…

Знакомые интонации. Кажется, Грейнджер оживает, раз начала задавать вопросы. Вопросы — это ее конек: она часто спрашивала вещи, которые совсем не трудно отыскать в книгах. Должно быть, получать информацию от живого человека для нее было легче и интереснее. Было… Мерзкое слово — «было».

Но здесь ты права, девочка. На этот вопрос книги тебе не ответят.

«Но с чего ты взяла, что на него отвечу я?»

— Не думаю, что вам это нужно. Это… опасное знание.

Грейнджер нерешительно помялась возле кушетки и, быстро взглянув на зельевара, забралась в кресло. Поджала под себя ноги — такая уютная, такая хрупкая… пока не посмотришь ей в глаза.

— Что бы я ни узнала — это уже не повредит ни вам, ни мне, — они встретились взглядами. — Вы сами мне сказали вчера об этом.

«Рассказать ей? Поделиться частью своей тяжести? Эгоистично. Но… почему бы и нет, Северус?»

— Да, вы правы, — он достал из закрытого заклинанием ящика омут памяти. — Но рассказывать я не буду, простите. У меня на это не хватит душевных сил. Посмотрите сами.

Серебристая нить легко растворилась в светлой жидкости. Потом еще одна… еще…

Снейп поставил омут на стол и, отступив назад, сделал приглашающий жест рукой.

— Смотрите, мисс Грейнджер. Вы сами меня об этом попросили.

« — Ты специально это сделал? Ты пытался ранить Петунью?

— ВСЕГДА».

Она молчала. Он тоже молчал. Сейчас она скажет: «Так Гарри — крестраж?». Да, сейчас она поднимет голову от омута и скажет это… Как же не хочется это слышать!

Но она молчала. Молчала и, закусив нижнюю губу, смотрела на него, смотрела прямо в глаза. Черт возьми, как он не любит, когда ему так смотрят в глаза…

Она подошла. Молчание стало слишком напряженным, еще немного, и он сам скажет эти слова за нее: «Так Гарри — крестраж?». Единственное, что ее может заинтересовать. Остальное — это только его, и никто другой не поймет. Не должен понять. Не захочет понять.

— Простите.

Она опустилась на пол у его ног. Закрыла глаза, прижалась лбом к его колену. Чужое прикосновение — это так странно. Странно?

Северус коснулся рукой ее волос. Что он делает? Что делает она?

Он привык предугадывать действия людей в мельчайших деталях: лучше испытать ожидаемую боль, чем столкнуться с чем-то неожиданным. Он не понимал. Что она делает?

Девушка подняла голову.

— Простите… прости. Прости, Северус.

«Что, черт возьми, происходит?!» — он застыл, не переставая смотреть ей в глаза.

«Прости, Северус». Два слова. Почему от них стало так безразлично все, что происходит сейчас за этими стенами? Почему все сконцентрировалось здесь, в этой комнате, где девушка, которая умрет через три дня, говорила «прости» человеку, который отведет ее на смерть ради того, что бы жить самому?

— Гермиона?

— Я… «Предатель». Я говорила, что вы… что ты — предатель. Почему ты не сказал? Зачем ты терпел? Это же так больно… больно… Я бы не смогла терпеть ЭТУ боль… Это не Круциатус, это хуже, хуже…

— Я терпел и не такое. Гермиона, поднимись, пожалуйста. Встань, встань, Гермиона… — проговорил он странно охрипшим голосом.

Грейнджер упрямо мотнула головой. Плачет? Она плачет? Из-за того, что причинила ему боль? Если бы все люди плакали, причиняя ему боль, мир утонул бы…

«Как пафосно, Северус! От таких размышлений только хуже…».

Он аккуратно ухватил ее за руки и потянул на себя.

«Вырвись, девочка, уйди: еще три дня — и ты умрешь…. А я буду виноват в этом. Да, ты умрешь — а мне придется жить. Жить после этого…»

Она прижалась к нему, обхватила руками, уткнулась лицом в плечо.

Плачет.

Он гладил ее по волосам и горько улыбался. Больно? Было больнее. И будет, причем очень скоро. Три дня — и она умрет, и умрет он — в очередной раз.

«Я хочу… пусть лучше бы я умер…».

Нет, Альбус, это не раскаяние. Оно бессмысленно и бесполезно. В чем ему раскаиваться сейчас, когда у него на руках плачет девушка — плачет оттого, что сделала ему больно. В чем ему раскаиваться после, когда она умрет на его глазах или — что, может быть, лучше — от его руки.

Раскаиваться — в чем? В том, что он ценит свою жизнь?

* * *

У нее соленые губы. Это оттого, что она плачет, конечно. Мягкие, соленые губы.

«Зачем, Гермиона, зачем? Этого не нужно, это сделает еще хуже, еще больнее… Не хочу, Гермиона, я не хочу еще больше боли. Не хочу?»

Северус не мог понять, что у нее за запах. Вкус губ — солёный, запах… тоже солёный, наверное. Смерть! От нее пахнет смертью. Для него — субъективно для него — это так. Она — умрет. Умрет через три дня, а он будет помнить, какие мягкие и соленые у нее губы. И какой у нее запах… Он не избавиться от этих воспоминаний, потому что лишиться их — еще больнее.

Может быть, она благодарит. Благодарит за шесть лет защиты, никем и ничем не оплаченные. Этот поцелуй… эти поцелуи — всего лишь благодарность от нее — ему.

«Благодарность? Пускай будет благодарность…».

Разве тепло, подаренное в благодарность хуже, чем тепло, подаренное в знак любви? Это «спасибо» — искреннее, только от нее. Теплое, искреннее… Оно лучше любви, потому что любви, кажется, не существует.

Были бы эти губы мягче, целуй они его не в благодарность? Нет. Но они не были бы солеными — потому что она не плакала бы.

Перестать думать — почти непосильная задача. Просто перестать думать — хотя бы на час. Наплевать на все эфемерные слова: благодарность, любовь… К черту это все! Мягкие, мягкие соленые губы…

Она перестала дрожать. Вцепилась в него так, что стало больно. Боится, что оттолкнет? Боится, что захочет сама уйти?

Опасный момент. Как узкая доска на неустойчивой опоре.

Шаг вперед вовлечет в неумолимое скольжение, подвластное лишь инерции: Северус сорвет с нее одежду, будет целовать ее до тех пор, пока с ее кожи не испарятся все следы слез. Подхватит на руки — она легкая, хрупкая — заклинанием откроет дверь в спальню, откуда она только что вышла…

Шаг назад — как тяжело удержать равновесие! — она разожмет руки, опустит глаза, прикусит нижнюю губу — припухшую, покрасневшую… Неловко слезет с его коленей, откроет трясущимися руками дверь в спальню, откуда она только что вышла…

Вперед — назад. Вперед. Назад. Вперед? Назад?

Гермиона прижалась к нему еще крепче. Откинула голову назад, подставляя открытую шею. Он осторожно провел рукой по ее коже от щеки до острой ключицы — так нежно, как только мог. Вперед, вперед — не то время, чтобы позволять себе оглядываться, не то время, чтобы топтаться на месте, долго и мучительно выбирая, в какую сторону двигаться.

Кровать разобрана. В комнате темно, но свет и не нужен, во всяком случае, для тех, кто уже привык жить в темноте. Ко многому, оказывается, можно привыкнуть за три месяца. Как многое может измениться…

Не думать. Прочь все мысли из головы! Оставить только то, что есть сейчас, в эту секунду: бледная кожа, светящаяся в полумраке; неровно остриженные мягкие волосы на подушке; ее маленькая рука на его шее. Все остальное подождет, подождет…

Не думать!

Он шептал ей какие-то глупости в паузах между поцелуями. Ее кожа была восхитительно горячей, мягкой. Отбросить ненужный халат, отстранится: осмотреть ее всю — его! Она — его… Нежная, теплая, расслабленно раскинувшаяся на простынях — его!

Как хорошо избавится от мыслей! Как хорошо, когда ясное сознание гаснет. Не от ужаса, а от предвкушения, от удовольствия, от желания. Как хорошо, черт возьми, жить одним моментом…. Одним прекрасным моментом. Да, прекрасным!

Она попыталась расстегнуть его брюки. Нет, девочка, не стоит — он лучше сделает это сам. У тебя неумелые пальцы. Неумелые, но такие нежные и горячие… Он не помнит сейчас, кто ты, не помнит, почему ты здесь — это не важно для него. Важно только то, что ты — его женщина, это твоя кожа плавится от его прикосновений, это ты тяжело и страстно дышишь, когда он ласкает языком твою грудь; это ты изгибаешься дугой и вскрикиваешь, когда он мягко, но быстро входит в тебя.

— Тише… — шепчет он.

Не нужно шипеть, девочка, боль пройдет, пройдет. Тебе не нужна лишняя боль — ее у тебя достаточно. Тебе не нужна боль от него, и он многое бы отдал, чтобы ее не было. Но отдавать нечего и некому — поэтому потерпи, Гермиона…

Не закрывай глаза! Встреться с ним взглядом. Он еще способен мыслить — будь прокляты эти ненавистные ему мысли! Он сказал тебе, что хочет максимального комфорта для тебя в эти три дня. О, нет, он не отказывается от своих слов. Он все для этого сделает.

Не кричи, Гермиона. Хотя нет — кричи. Ты кричишь от удовольствия, поэтому — кричи. Извивайся в его руках, в руках твоего первого и последнего мужчины, отвечай на его поцелуи. Возьми от него все, что он обещал тебе: три дня спокойствия и безопасности, три ночи удовольствия… и легкую смерть, если повезет. Но не забудь подарить ему что-то взамен, Гермиона. Не благодарность, нет. Благодарность он принял сейчас, но не примет завтра. Нет, не благодарность — что-то другое. Возможно, что-то большее.

Возможно.

Вот в такие моменты, Северус, жизнь стоить ценить. Как жаль, что в такие моменты ты не думаешь о ценностях.