The Founders (гет)

Хельга

Праздник летнего солнцестояния подкрадывался медленно, мягко переступая вязаными из травы сандалиями, смешливо щурясь и улыбаясь лукаво: того и гляди, накроет глаза теплыми ладошками, веселя и пугая. Такая же игривая повадка была у рыбацкой дочки, тёзки праздника — Литы.

Хельга хорошо знала Литу, высокую, долгорукую, тонконогую — она заплетала в тощенькие косички свои темно-русые волосы, вечно промокшие и просоленные морской водой, и пальцы у нее всегда были холодные, красные, ободранные, потому что она связывала прорехи на отцовских сетях. Горластая, голенастая, как морская птица, исцарапанная ржавыми рыболовными крючками... Лита любила смеяться.

Третьего дня ее похоронили.

— Думаете, это было заражение крови? — задумчиво спросила Хельга у возчика.

— Ась? — смешным скрипучим голоском отозвался старичок-возчик, подслеповатый, улыбчивый, похожий на высушенный корешок.

— Я говорю — это было заражение крови? — громко и раздельно повторила Хельга.

— Я и слов-то таких не знаю, голубка, — весело отозвался возчик, потряхивая истертыми вожжами, — Н-но!

Старая рассохшаяся телега мерно поскрипывала, покачиваясь на кособоких колесах.

Старик вез на телеге стог степной травы, душистой, мягкой, ее было так приятно разворошить руками и уткнуться лицом, вдыхая изумительную терпкую смесь запахов... Но стоило Хельге прикрыть глаза, как под веки упрямо лезло мертвое Литино лицо, бледное, с бесцветными выпученными глазами, как у рыбы — и его не получалось стереть ладонью, как нанесенный волнами мокрый песок.

И будто это же лицо, как пористый камень, вышелушило из ее мыслей все лишнее — мир воспринимался с щемяще-острой отчетливостью: клок сена, прилипший к локтям потертой стариковской куртки, колышущиеся травы и волнами пробегающий по ним ветер, жесткие коренья пастушьей сумки, которой Хельга набила свою котомку на обратном пути, мягкие листья мяты и тоненькие стебельки звездчатки, вылинялое небо, пригретый солнцем деревянный бортик телеги, купающиеся в теплой дорожной пыли босые ноги...

— Останови, отец, — ласково сказала девушка, тронув старика за плечо.

Возчик натянул поводья, и старенькая, в яблоках, кобылка покорно остановилась у въезда в оживленное поселение, крошечное, утыканное остроконечными крышами человеческое гнездышко. Стражи у воротец «чёрного входа» в город скрестили пики.

— В добрый путь, дочка!

Каменотесы на стенах проводили ее тоскливыми взглядами.

* * *

Причудливо изогнутый переулочек, обрамленный покосившимися домиками, шуршал, шумел, дымил печными трубами, скрипел расписными ставенками и весь сиял, омытый теплом и жизнью. Девушки нарезали вербену для праздничных украшений, маленькие детки тащили в дома наполненные фруктами плетеные корзинки, вцепившись по двое-трое в крученые ручки, на главной площади — круглом пятачке земли размером с галеон — складывали высокие кострища для ночного празднования.

Хельга низко опустила голову, накрыв плотным бурым платком рыжеватые кудри, и скользнула в узкий и полутемный дверной проем. Над входом покачивалась продырявленная в нескольких местах вывеска, изображающая кипящий котел.

— Чего так долго ходишь? — проворчал Айкен, выходя из задней комнаты.

Айкен приходился Хельге старшим братом — рослый рыжий молодец с огромными веснушчатыми руками и курчавой растительностью на могучей груди, проглядывающей из-под разреза рубахи, не стянутой шнурками. Тяжелые ботфорты и кожаный пояс в металлических бляхах с заткнутым топором и ножами наводили скорее на мысль об угрюмом мяснике, чем о радушном хозяине таверны — словно в подтверждение этого Айкен вытирал куском полотна окровавленные руки, от зрелища которых любой здоровый человек отшатнулся бы в ужасе.

— Река ночью поднялась, пришлось заночевать у родителей Литы, — ответила Хельга, вешая платок у двери, — И то меня на дороге встретил старик на телеге с травами и довез до самого Люденбурга.

Айкен скривил рот.

— Бесплатно, — успокаивающе добавила Хельга, развязывая котомку.

— Опять все обочины ободрала? — насмешливо заметил Айкен, сунув скомканную окровавленную тряпку под стойку.

Хельга мягко и ровно улыбнулась, вынула травы, свитые вместе по лекарственным свойствам, и разложила на ближайшем столике.

— Даже не вздумай! — решительно заявил Айк, перехватывая сестрины руки, — Там во внутреннем дворе свинина, разделай сначала, а потом занимайся своими сирыми да убогими сколько влезет!

Хельга устало потерла лоб, но за много лет ей уже хуже горькой редьки успели надоесть эти вечные мелкие препирательства с Айкеном. Она сгребла травы обратно в сумку, стянула устьице, бросила ее под лавку и послушно опоясалась передником.

* * *

Задняя комната старой таверны напоминала слепок с картины человеческих страданий — за тем только исключением, что этот слепок еще дышал, хрипел и ворочался на жестких лавках под грудами грязного рваного тряпья. В этой замызганной полутьме светлоликая Хельга в платье из мягкой порыжелой шерсти казалась лучом света, спустившимся в подземное царство; в целом, для больных стариков, кряхтевших на худых тюфяках и ежившихся под своим убогим платьем, она им и была.

Девушка устроила за братней таверной что-то вроде лазарета и приюта для нищих — грела воду, готовила кое-какую еду, стирала штанишки маленьким попрошайкам, бинтовала язвы и струпья взрослым, лечила старых, варила исцеляющие отвары, а случалось — и закрывала глаза. Айкен с высокомерным презрением крепкого хозяина-середняка относился к ее подопечным, считая их лодырями и мошенниками, но из дома не выгонял, позволяя Хельге делать свое дело и втайне полагая, что сердечный порыв сестры косвенно зачтется и ему. Бедняки прозвали добрую девушку Хаффлпафф — непереводимым словом из языка всех безъязыких, обездоленных и разлученных: Принимающей Последний Вздох, Отпускающей, Освобождающей.

— Выпейте, — ласково приговаривала Хельга, держа возле сухих губ железную кружку с целебным напитком, — Согреетесь.

— Ты бы мне вина достала, дочка, — еле слышно вздохнула старуха, с детским хлюпаньем и бульканьем втягивая золотистый травяной бульон, — От него куда лучше все внутри согревается!

— Нет сейчас вина, матушка, — ответила Хельга, отставляя кружку и подтыкая обветшалое покрывало, — Нет ни вина, ни яиц, ни молока — гоблины все подчистую разграбили.

— Так прогнали их вроде? — подал голос молодой калека, пристроившийся у изголовья старушки — лохматый, вшивый парень с забинтованными запястьями и без одной ноги.

— Прогнали, братец, — спокойно отозвалась Хельга, протянув ему несколько темных ягод, — На армию знаешь сколько еды и денег перевели? А как через наш городок идти обратно в столицу, так нас и отступающие, и свои грабят, ничуть не стесняясь.

Парень кинул ягоды в рот, привалился к стене и закрыл глаза — кадык на тощей шее дернулся коротким глотательным движением.

Мерное бульканье кипящего котелка убаюкивало, распространяя слабый бальзамический аромат, и под сонный запах мяты и мелиссы, под однотонное мурлыканье Хельги усталые веки медленно опускались. Сильны или нет были познания девушки в травяной медицине, но мирный сон под добрым кровом — лучшее лекарство для исстрадавшихся сердец, обколотых житейскими бурями.

Хельга ходила между лавками и постеленными на полу тюфяками, пряча в тепло сухие и легкие, как лучины, исхудалые руки, прикрывая голые ноги и прислушиваясь — трепещет ли дыхание?

— Дочка! — кто-то с пола схватил ее за платье, и Хельга обернулась.

Со старушечьего личика, казавшегося комком сморщенной коричневой кожи, на нее смотрели блестящие слезящиеся глаза. Самая обыкновенная старушка — ободранная, трясущаяся, с ввалившимся беззубым ртом... Только выглядывающие из-под капюшона волосы — совсем по-девичьи густые локоны — необыкновенного солнечного цвета, как сбитые яичные желтки, почти сияющие в темноте.

— Скажи, ты не слыхала про Литу, рыбацкую дочку?

У Хельги заколотилось сердце.

— Внучка моя зареченская, — продолжала старуха, лихорадочно блестя глазами и улыбаясь с нежностью, — Приболела, говорят. Хочу навестить, повидаюсь хоть, пока жива...

— Матушка, — пробормотала Хельга, присаживаясь рядом и с острой жалостью глядя на нездоровый румянец и потрескавшиеся губы старухи. «Все равно бы не дожила», — с горечью подумала она, — Лита ржавым рыболовным крючком оцарапалась... Ее уже схоронили.

Хельга чувствовала себя так, словно сама убила Литу — какое-то маленькое отражение большеротой улыбчивой Литы, потухшее вдруг в старушечьих глазах.

— Так нешто от такого помирают, — без вопросительной интонации пробормотала старая, ложась обратно.

«Еще как помирают», — подумалось Хельге, — «И не только от капельки крови на пальце помирают, но и от немытой ложечки, соседями одолженной, как наши с Айком родители... От всякого помирают, матушка».

Она уже хотела подняться, но заснувшая было старуха вдруг снова ожила и схватила девушку за запястье.

— Тогда я тебе отдам, — горячо зашептала она, роясь свободной рукой в своих грязных лохмотьях, — Не годится такому дару быть со мной в общей яме закопанным...

Хельга хотела было возразить, сказать, что негоже подарок родной внучке передавать чужой девушке, но бабка Литы уже выудила на свет красивую маленькую чашу на ножке, с двумя изогнутыми ручками, с отделкой в виде чешуи сосновых шишек по низу — чаша блестела в тусклом солнечном свете, проникающем через неплотно притворенные ставни, и изображенный на ней барсук в траве казался до неправильности живым.

«Золотая», — испуганно подумала Хельга.

— Возьми, — старуха втиснула в девичью ладонь теплую еще металлическую ножку, — Возьми, Хельга Хаффлпафф, не обижай. Великую силу тебе дарю.

И, потянувшись к ушку Хельги, быстро зашептала — словно сухие листья на ветру зашелестели:

— Ведьмой будешь!

После чего хрипло рассмеялась и опустилась обратно на кучу смятого залежалого тряпья.

— Матушка, — растерянно прошептала Хельга, накрывая ее руку.

Но та уже больше не шевелилась.