The Founders (гет)

Ровена

Далеко-далеко, за полосой равнодушного серого тумана, среди изломанных хребтов шотландских гор и ослепительно звонкого неба, там, где живут суровые смелые люди с темными лицами и скупыми речами, возвышался над штормящим северным морем величественный замок. Казалось, сами горы породили его людям в наставление: остроконечные башни и зубчатые стены угрожающе вонзались в тучные облака, темные окошки бойниц колюче глядели по сторонам, высматривая врагов, крутой подъем зарос чертополохом... Замок ютился на самой вершине горы, как орлиное гнездо, и ветра здесь были такой силы, что из них, казалось, можно было щиты ковать.

Маленькой девочке, дочери хозяина, запрещали гулять одной по стенам замка — крепкий и соленый ветер, надувающий корабельные паруса, легко мог сдуть в море тоненькую и хрупкую малышку. Она стояла на цыпочках возле узкого зарешеченного окна, пытаясь достать подбородком до низа каменной арки и посмотреть на море.

— Отойди от окна, Ровена, — сидящая за ткацким станком темноволосая женщина, худая и бледная, в тяжелом темном бархате, расшитом золотом, несколькими отрывистыми движениями переменила разорванную нить и продолжила ткать.

Девочка вздохнула и отошла.

Женщина за станком — ее мать, Йеннифер. Ее страшно ослушаться, потому что у Йеннифер узкие серые глаза, подведенные сурьмой, которые грозно поблескивают на тонком лице, как две полосы отполированной стали. А еще она самая настоящая ведьма — так все говорят.

Ровена подобрала полы серого шерстяного платья и села на каменные плиты возле камина, от скуки заплетая и расплетая мелкие косички в распущенных волосах и разглядывая Йеннифер. Ей нравилось смотреть на мать, когда та была поглощена работой, как вот сейчас: длинные пальцы снуют, порхают над челноком, опущенные темные ресницы чуть подрагивают, высокий белый лоб перечеркнут тонким золоченым обручем, гладко расчесанные черные волосы плащом лежат на плечах, а поджатые губы напоминают суровую нитку.

— Прекрати таращиться, — недовольно заметила Йеннифер, не поднимая глаз от работы, — Сколько раз тебе повторять? Это неприлично.

Ровена отвернулась, подобрала веточку возле каминной решетки и принялась рисовать загогулины на остывшем пепле.

— Йеннифер! — створчатые двери с грохотом распахнулись, раздраженный мужской голос стегнул и вспорол тишину, как плеть со свинцовым наконечником при ударе вспарывает кожу.

Йеннифер вздрогнула, пальцы соскользнули с челнока, нить в очередной раз запуталась и порвалась.

Ровена испуганно забилась в угол за камином.

Они обе слишком хорошо знали этот голос, этот звук тяжелых шагов по гулким холодным плитам и хлопающих по ногам ножен меча.

— Да, милорд? — изящные белые руки подобрали тяжелые складки платья и Йеннифер поднялась со скамьи, выпрямляясь и расправляя хрупкие плечи под золотым шитьем.

Вошедший мужчина, высокий и широкоплечий, с хищным орлиным профилем, одетый в латы из вываренной в масле кожи, остановился посреди залы, широко расставив ноги, чтобы удержать равновесие, и блуждающим взором ощупывая стены. Правая рука лежала на эфесе меча, пальцы нервно подрагивали.

Йеннифер стояла перед ним мертвецки бледная и спокойная, но ее прекрасное лицо враз осунулось и подурнело, проступили круги под глазами, складки вокруг губ и морщины на лбу. Пугающий и восхищающий Ровену облик могущественной колдуньи потускнел, и перед суровым таном по прозвищу Вороний Коготь стояла обычная уставшая женщина.

— Мне только что сообщили, что очередной мой корабль разбился. Ужасные убытки, — слегка заплетающимся языком сказал Вороний Коготь. От него так сильно пахло вином, что даже Ровена чувствовала это в своем дальнем уголке.

— Мне очень жаль, милорд...

Вороний Коготь побагровел, словно негромкий, извиняющийся голос Йеннифер разбудил в его груди таящихся демонов. Со свойственным пьяным людям резким переходом от расслабленности к неконтролируемой ярости, он зарычал, бешено вращая налитыми кровью глазами, и шагнул к жене.

— Признавайся, — рявкнул он, с чудовищной силой сдавливая ее подбородок и заставляя поднять лицо, — Признавайся, это твоих рук дело?

— Нет, милорд, — голос Йеннифер дрогнул, — Нет, ми...

Вороний Коготь страшно закричал и отшвырнул женщину от себя. Худое тело ударилось о стену, Йеннифер упала, как обмякшая тряпичная кукла, и завозилась под покрывалом рассыпавшихся черных волос.

— Ведьма! — он рывком поднял ее и ударил по лицу, — Ты, ты и твоя мать! Жалкая, бездарная...

— Говард, пожалуйста, — слабым просящим голосом молила Йеннифер, цепляясь за его руку, — Пожалуйста...

Вороний Коготь выпустил ее и, резко развернувшись, ринулся к камину.

Ровена пискнула и попыталась забиться глубже, но отец схватил ее и вытащил из тени.

— А теперь ты вместо наследника принесла мне это проклятое отродье, — орал он, выкручивая девочке руку, — Еще одну чертову ведьму!

— Говард, нет! — воскликнула Йеннифер, бросившись к нему. Ровена билась в его руках, кричала и плакала — не столько от боли, сколько от страха.

— Ты хочешь наслать на мой дом порчу, продажная твоя душа? — Вороний Коготь ткнул носком сапога в нарисованные на пепле спирали, пытаясь разжать детские пальчики, судорожно стиснувшие сломанную веточку, как будто это была единственная надежда девочки на спасение, — Может, нашлешь пожар на мой замок и будешь плясать вокруг, измазанная сажей, а? А?! Я тебя спрашиваю!

— Милорд, оставьте ее, я прошу! — отчаянно пытаясь перекричать мужа, Йеннифер повисла у него на руке.

Девочка прижала палочку к груди и, извернувшись, впилась зубами в жесткую отцовскую ладонь. В нос ударил кислый запах конского пота и залежалой кожи.

— Ах ты, маленькая дрянь! — зашипел Говард, швырнув дочь оземь.

Ровена упала и ударилась головой о каминную решетку. Последний вопль матери вспыхнул у нее перед глазами белым огнем, рассыпался искрами и звездами, а потом все померкло и провалилось в темноту...

* * *

— Ш-ш-ш, — едва слышное журчание тоненькой струйки воды и влажное льняное полотно окунает горящий лоб в приятную прохладу, успокаивая пульсирующие виски, — Все хорошо... Все позади...

Ровена с трудом приподняла ставшие очень тяжелыми веки, и расплывчатые цветные пятна сложились бордовый полог над кроватью, танцующее пламя свечей и материнское лицо, склоненное над ней — снова прекрасное и непривычно ласковое.

Девочка вздохнула и снова закрыла глаза, перекатившись головой по подушке. Мягкие пальцы убрали с ее лица и шеи влажные, слипшиеся от пота пряди волос.

— Он ушел? — одними губами спросила Ровена.

— Да. На этот раз надолго — во флот, сражаться с гоблинами.

— Хорошо, — прошептала девочка.

Материнская рука поглаживала одеяло у нее на груди.

— Скажи мне, почему он нас ненавидит? — вдруг спросила Ровена. Большие карие глаза распахнулись и с надеждой заглянули в материнское лицо, — Разве мы делаем что-то дурное?

Йеннифер вздохнула и убрала руку.

— Видишь ли, — осторожно подбирая слова, заговорила она, вертя кольца на высохших, как травинки, пальцах, — До того, как я вышла замуж за твоего отца, я принадлежала к другой семье. И в моей семье по женской линии передавался особый дар... Женщины моего рода умели лечить людей, заговаривать раны, вышептывать урожай из-под земли, призывать благодатный дождь... Но эта сила, такая великая и могучая, что не каждый мужчина был бы способен с ней совладать, была такой же разрушительной, как и созидающей. Люди прибегали к нашей помощи, но никогда не упускали случая сделать нам же подлость — тем, кто сильнее и лучше, всегда хочется насолить, такова уж человеческая природа...

Ровена молча слушала, разглядывая бархатные складки полога у себя над головой.

Йеннифер взяла лежащую у нее на коленях веточку — ту самую — и принялась ее теребить, обдирая тоненькую корочку и расщепляя волоконца.

— А я была такая веселая, такая горделивая, такая красивая... Перед замужеством я честно предупредила Говарда, что он женится на ведьме, но он только засмеялся... «Ты родишь мне сына, и ваше проклятье прервется,» — говорил он. Но родилась ты, и твоя бабушка, принявшая мои роды, сразу поняла, что ты тоже ведьма. После этого события твой отец помрачнел. Теперь он не был так благожелательно настроен к моему роду... Бабушка Элейн умерла вскоре после твоего рождения, а на отца одно за другим посыпались несчастья. И вот однажды настал день, когда он обвинил в этом меня... — голос Йеннифер сорвался, она закрыла лицо ладонями и глухо зарыдала.

Ровена медленно перевела на нее взгляд. Длинные рукава материнского платья, разрезанные на манер лебединых крыльев, закатились и обнажили до локтя красивые белые руки и отвратительные желтовато-коричневы­е пятна на них, по форме напоминающие пальцы — застарелые синяки...

Девочка села в постели и потянулась к матери. Йеннифер обвила руками худенькое детское тельце и спрятала заплаканное лицо в темных встрепанных волосах.

— Отдыхай, — прошептала она, утирая глаза и улыбаясь сквозь слезы.

Ровена кивнула. Платье Йеннифер зашелестело, когда она поднялась, и девочка проводила сломанную, сломленную ведьму долгим печальным взглядом.

Когда тяжелая арочная дверь затворилась за материнской спиной, Ровена взяла обломок истерзанной веточки и повертела в пальцах.

— Я тоже колдунья, — вдумчиво сказала она, ни к кому не обращаясь.

Ровена подумала о сотнях маленьких девочек, которым выпадет такая же горькая доля, как и ее матери, о тысячах рожденных в несчастливых браках, о тех, кто уже испил свою чашу и канул в темное забвение, как влажный осенний лист окунается в мутную бурливую речку... И ощутила странное родство с этими бесчисленными детьми, девушками и женщинами, родство первозданное и неистребимое — ощутила, как небывалая сила по капле приливает в ее жилы, словно каждая из новоприобретенных сестер отдавала ей кусочек своего дара.

— Я тоже колдунья, значит, я смогу изменить нашу судьбу.

Маленький, сухой коричневый кусочек некогда большого, сильного, великолепного дерева брызнул зеленым побегом в нежных девичьих пальцах, и Ровена улыбнулась какой-то потусторонней улыбкой.

— Я смогу, — повторила она.

Салазар

Мачеха распахнула двери, и свежий весенний ветер ворвался в полутемные, пропахшие сыростью и плесенью коридоры, дерзко взъерошив пламя едко чадящих смолистых факелов. Женщина убрала под платок растрепавшиеся белесые пряди, подняла на бедро тяжелый жестяной таз с мокрым бельем и, покряхтывая, принялась осторожно спускаться с прохудившегося деревянного крылечка, вслепую нащупывая ногой каждую ступеньку. Ей было не больше тридцати, но она — в темном платье из грубого домотканого полотна, с грязным передником, туго обмотавшим талию и живот, с опавшей грудью и потрескавшимися, покрасневшими от работы руками, — была не слишком хороша собой и выглядела старше своих лет.

— Мать, посторонись! — закричали сразу несколько голосов, дикий мальчишеский хохот выпал из колючей темноты за ее спиной и смешался с адским лаем гончих псов, — Посторонись, говорю!

Женщина тяжело отвалилась в сторону, и мимо нее черной ядовитой стрелой промчалось длинное собачье тело, брызгая горячей слюной, сшибая с ног — одно, второе, третье — а следом, улюлюкая и гикая на гончих, выскочили рослые, здоровые, розовощекие молодцы в посконных рубахах и зеленых охотничьих шапках, лихо заломленных на лохматых соломенных головах.

— Не зашибли, мать? — весело спросил один из парней.

Мачеха поднялась с утоптанной твердой земли, по-весеннему холодной и влажной от утренней росы, робко потерла ушибленную руку и спрятала ее в складках платья.

— Нет, все в порядке.

— А жаль, — ввернул другой сын, остролицый, веснушчатый, кудлатый, меньше и вертлявей своего брата. Юноши загоготали, собаки тяжело дышали, раздувая животы, вываливая розовые языки — с оскаленных клыков летели ошметки пенистой слюны. Женщина беззащитно улыбнулась и принялась сгребать в таз измазанное сырой землей белье.

— Эй, смотрите! — самый широкоплечий из парней, с длинными жилистыми руками, выхватил у матери из рук скомканную холстину и швырнул ее в морду ближайшей гончей. Ткань обмоталась вокруг собачьей головы и огромная поджарая псина испуганно заскулила, суча лапами и принимаясь бестолково метаться, зашибая все вокруг, наскакивая на лежащую женщину, царапая тупыми когтями. Парни хохотали, захлебываясь смехом, и...

— Фините Инкантатем.

На пороге дома стоял угловатый мальчишка-подросток, вытянув руку с палочкой в сторону молодых дурней. Ветхая потертая мантия из выеденной молью козлиной шерсти казалась горкой хлама на его острых плечах, неровно остриженные — явно срезанные ножом — черные волосы спереди падали мальчишке на глаза, на горбинку орлиного носа, а сзади опускались на плечи.

— Неплохо, — протянул он себе под нос, разглядывая замерших сводных братьев, возивших брюхом по траве жесткошерстных собак, тихо вздрагивающую на земле мачеху. Мальчишка сунул палочку в тугой рукав и легким юношеским шагом слетел с крыльца, ухватил женщину за локоть и попытался поднять ее.

— Не трогай меня, Салазар! — взвизгнула мачеха, отпрянув от пасынка, словно он был ядовитой змеей.

Салазар заткнул большие пальцы за пояс.

— Та зола, что ты собрала на щелочь, оказалась незаменимым компонентом некоторых зелий, так что теперь собирай новую, — сообщил он, глядя на женщину сверху вниз, — И кстати — я только что тебя спас.

Мачеха фыркнула, шлепнула в таз последний кусок влажной ткани и поднялась на ноги.

— Мои мальчики просто играли, — тонкий голос захлестнулся, взмыв от нежности. Тонкие губы Салазара насмешливо изогнулись, — Они бы не причинили вреда своей матери! Расколдуй их, бесово отродье!

— Не могу, — беспечно пожал плечами подросток, но глаза его полыхнули недобрым огнем, — Я еще не придумал контрзаклинание. Так что пусть постоят... лет двести для начала.

Мачеха горестно взвыла и бросилась на пасынка, растопырив пальцы с явным намерением расцарапать в кровь ненавистное лицо и выколупать нахальные глаза.

Салазар испуганно метнулся в сторону, споткнулся о вытянутый по земле побег, провалился в прореху ограды и, вскочив, отряхиваясь на ходу, бросился прочь.

Вслед ему еще долго несся отчаянный, надрывный женский визг.

* * *

Салазар шел по деревне, спрятав руки в просторные рукава мантии. За соседскими заборами густо цвели нежные ароматные яблони, роняя на медленно согревающуюся землю выгнутые лодочками лепестки, кто-то мотыжил землю, кто-то мазал варом обломленные ветки. Мальчишка походя провел ладонью по веткам, усыпанным бело-розовыми цветками, и работающая у покосившегося плетня женщина с трудом разогнулась, упираясь натруженной ладонью в узелок передника на спине.

— Чего здесь забыл, ведьмачий ублюдок? — мрачно выплюнула она ему в лицо, — Пшел прочь, пока беду не накликал!

Салазар медленно повернул голову в ее сторону, сверкнув глазами. Крестьянка охнула и испуганно попятилась, отступая под защиту домашнего порога и скрещенных над дверью веток рябины: глаза у мальчишки были желтоватые, огненные, как шкура полоза, а зрачки — вертикальные, нечеловеческие.

Он помнил эту яблоню.

Братья были тогда много моложе, и Салазар, лет девяти-десяти, еще более щуплый и лохматый, чем сейчас, горел страстным желанием вписаться в их сообщество, стать частью компании этих разудалых пареньков — грозы соседских яблонь и коз, любимцев мачехи, так похожих на нее своими соломенными волосами... Доказать, что он, хоть и бастрад, но кровь от крови и плоть от плоти их общего отца. Братцы велели ему лезть за яблоками, и он полез. Конечно, изорвал штаны и рубаху, да еще и соседу попался — покойному мужу сварливой своей собеседницы. Угрюмый и вспыльчивый мужик, возомнив себя феодалом на клочке своей земли, ухватил мальчонку, изловчился и повесил его на этой же яблоне. Братья бросились врассыпную, даже не подумав звать на помощь, а Салазар извивался на веревке, вцепившись руками в петлю, пока крепкая новая пенька, совершенно не сообразуясь с практическими знаниями мальчика об окружающем мире, не лопнула, уронив его на землю.

Потом он сидел у отца в алхимической и рыдал ему в колени, а норманнский знахарь — рано поседевший, с въевшейся в глаза и морщины малахитовой зеленью, — трепал своего незаконнорожденного по волосам, не отрываясь от своих письмен, пространно объяснял ему про магию и отрывисто, скупо, неохотно рассказывал о матери — милой и доброй волшебнице из соседней деревни, которую оставил на сносях, чахнувшую от тоски. Салазар вспылил, наговорил ему грубостей и получил пощечину, а вскоре после этого отец ушел армейским лекарем на войну с гоблинами и больше не вернулся.

Имущество перешло во владение мачехи и ее сыновей, а Салазара они кормили за то, чтобы он держал в порядке книги и зелья отца. Женщина, всячески потакавшая шалостям своих детей, постепенно запустила поместье, и дикий вереск с пустошей и болот пополз на обветшавший отцовский дом. Повзрослевшие сыновья держали в комнатах собак и коней, всюду разводя грязь и вонь, охотились весной, били колбы в подземельях Салазара и варили эль в его котлах, на все лады ругая «колдуньего бастарда, принесенного от ведьмы».

Салазар неприятно усмехнулся, возвращая глазам нормальный цвет, и побрел дальше.

...Над болотами курились туманы, нездоровые, зеленовато-серые, подземельно-сырые, клочками забивающие глотку и легкие. Жесткие стебли осоки стегали по ногам, на подоле мантии засыхала плесневелая корка болотной грязи. Салазару нравились болота. Однажды во сне к нему пришла красивая молодая женщина с пышными каштановыми кудрями, покрытыми капюшоном светло-серебристого плаща, румянцем во всю щеку и мягким, ласкающим взглядом. Она стояла на болотах и протягивала руку, она говорила ему: «Идем со мной!». Но Салазар, проснувшийся с мыслью, что это была его мама, во сне боялся ее. Она приходила еще несколько раз, а потом вдруг перестала — и сегодня утром мальчишка решил отправиться за ней на болота. Ну, и заколдовал братьев мимоходом...

— Держи его! Держи бастарда!

Салазар оглянулся, длинная темная пола мантии мазнула по хлюпающей ряске — братья, здоровешенькие, расколдованные, бежали на него, потрясая кулаками.

— Еще бы факелы и вилы прихватили... — успел презрительно заметить Салазар, прежде чем парни накинулись на него, пылая жаждой праведной мести.

— ...магглокровки, — с ненавистью выдохнул он им в спины, упираясь дрожащими руками в холодное илистое дно и чувствуя, как на теле наливаются свежие синяки. Выплюнутый с кровью зуб булькнул, оставив на поверхности воды красноватое, стремительно розовеющее пятнышко, и утонул.

Перед глазами все плыло и расслаивалось, но в последний момент Салазару очень ясно привиделось, что с болот на него движется женщина в серебристом плаще.

Годрик

Осень щедро рассыпала золотые солнечные лучи и созревшие красные яблоки по увядшей траве лощины. На окрестных полях косили сено и пожинали урожай, воздух был прозрачен и звонок, а с небосвода густо стекала теплая лазурь прямо в подставленную лодочкой ладонь.

— Годрик, смотри! — весело воскликнула молоденькая девушка в лохматом венке из овса, крепко прижимая к груди охапку ржи, скошенную с васильками, — Смотри, до чего хорошо! Смотри, Годрик, ну же!

Один из жнецов — тот, что стоял ближе к кромке поля, — поднял голову и утер лицо грязным рукавом. Он не был очень похож на девушку, но любой, кто поглядел бы на них, признал бы родную кровь в этих двоих.

— Хорошо, — согласился Годрик, щуря глаза.

Девушка засмеялась от радости — словно ручеек зазвенел по весне. Она была в той поре расцвета, когда девочки смеются поминутно, беспричинно, когда их голоса и движения наполняются медоносным нектаром, готовые распуститься навстречу ласкающему солнцу. Но даже в эти лета сестра Годрика не превратилась в первую красавицу деревни: белые, как мятый лён, волосы, длинными косами вереска стелющиеся по ветру, бледно-голубые глаза в обрамлении выгоревших белесых ресниц... Свежая прелесть юности не смягчила ни угловатых движений, ни резких и сухих черт лица — только красивые розовые губы улыбались с беззаветной отвагой молодости, готовой по первому слову судьбы ринуться навстречу этому миру.

— Ты бы вернулась домой, Граине, — заботливо заметил Годрик, в очередной раз выпрямляясь и кидая несколько тяжелых ржаных колосьев на копну таких же, — Солнце закатывается, сейчас будет холодно.

Девушка горячо затрясла головой и бережно сложила свою охапку рядом с братней.

— Я помогу вам вязать снопы. Не зря же мы с матушкой перевясла вили!

Годрик усмехнулся, вытер серп о штанину, попробовал его ногтем и достал точильный камень.

— Тревога! — закричали вдалеке.

Граине испуганно обернулась, темно-красная юбка всколыхнулась на ветру. Жнецы один за другим обеспокоенно вскинули головы — будто топот конских копыт переполошил птичью стаю.

Гонец — деревенский подросток в обтрепавшихся штанах, из-под которых выглядывали грязные щиколотки, сжимающий босыми пятками блестящие от пота лошадиные бока, — натянул поводья и снова выкрикнул:

— Тревога! Гоблинские ватаги подобрались к нашим границам!

Граине охнула и выронила перевясла.

* * *

— Я так надеялся, что обойдется без этого, — обреченно бормотал отец в узорчатый кубок.

Отец Годрика и Граине был крепкий, моложавый, красивый старик, сохранивший богатырскую ширину плеч, ясность взгляда и твердость ума — только голова его была совсем лысая и блестела в свете факелов, как спелое розовое яблоко. Внезапное известие подломило его — он сидел во главе стола сгорбившись, кутаясь в свою меховую мантию, и глубокие морщины бороздили его высокий выпуклый лоб.

— Я давно слышал, что на границах отбивают гоблинские атаки, но надеялся, что эти твари обойдут нашу долину... О Мерлин великий, так надеялся...

Годрик, нахмурившись и скрестив руки на груди, подпирал плечом один из резных столбов, на которых держался потолок — вырезанный из цельного дерева, выкрашенный красным и золотым, шириной в два обхвата; много лет назад отец сам ставил их, помогая деду в строительстве дома.

— В армию требуют по мужчине с каждого двора, — сказал Годрик, — Я пойду.

Безнадежность, окутывающая силуэт отца, вдруг спала, как пелена.

— Ты никуда не пойдешь, — жестко отрезал он, хлопнув ладонью по столешнице, — Уборка урожая, Годрик! Кто будет запасать еду на зиму, если ты отправишься на войну? Мне, старику, лазать по деревьям с крюком и веревкой? Или твоей сестре гнуться на поле с серпом?

Граине, сидевшая рядом с матушкой по правую руку отца и резавшая яблоки на сидр, быстро вскинула взгляд — и тут же опустила его, снова захрустев ножом.

— Дело мужчины — воевать! — чуть повысил голос юноша, выпрямляясь, — Я воин, а не пахарь!

— Ты глупый безусый мальчишка, — сердито ответил отец, — То, что сосед-кузнец учил тебя владеть мечом, еще не значит, что ты великий боец! Тебя заколют в первом же бою, так что ты даже не успеешь выхватить волшебную палочку!

— Я зарублю гоблинов и без всякой магии! — запальчиво выкрикнул Годрик.

— Молчи! — рявкнул старик, поднимаясь, — Молчи, если ты не норманнская свинья, готовая ослушаться отцовского повеления! Ты останешься дома и будешь помогать матери, а потом, если я не вернусь с войны — выдашь замуж Граине.

— Отец! — вскинулась девушка, обращая на него обеспокоенный взгляд.

Но старый саксонец только закашлял и, не обращая внимания на тревогу жены и дочери, на благородное негодование сына, удалился — его ясеневый магический посох в зарубках рун нервно постукивал по скрипучим деревянным ступеням.

* * *

Вскоре после этого разговора Годрик застал Граине за совершенно непотребным занятием — надев кожаный передник, девушка со свистом рассекала воздух узким клинком.

— Ты что делаешь? — изумленно спросил он.

Граине обернулась, пряча меч за спину — но краткий миг узнавания растопил испуг в ее глазах. Девушка застенчиво улыбнулась брату.

— Решила податься в бега и сражаться за родимую сторонушку? — забавлялся Годрик.

— Не смейся надо мной, — с неожиданной серьезностью ответила Граине, — Мне очень страшно, Годрик. Я не знаю, как повернется моя судьба с завтрашним петушиным криком. А ощущение оплетенной кожей рукояти меча в ладони меня успокаивает, и я хочу суметь оборонить себя и мать, если... если вдруг что случится.

Юноша смущенно пригладил встрепанные волосы.

— Извини, родная. Я... Знаешь, что мы сделаем? — загорелое скуластое лицо вдруг озарила совершенно мальчишеская, бесшабашная улыбка, — Я буду тебя учить!

«А то все равно от меня никакой пользы», — договорил его обиженный взгляд.

Годрик не умел произносить пространные речи в знак признания своей вины, но все равно у него получалось извиняться лучше всех на свете — на него было совершенно невозможно обижаться. Граине улыбнулась точь-в-точь как брат — весело и отважно. Клинок вычертил в воздухе серебристую дугу, и меч Годрика встретил его где-то вверху, звонко стукнув об острие.

* * *

Талый солнечный свет просачивался в щели между дощатыми стенами конюшни. Пахло прелой соломой и конским потом, в загоне звонко заржала молодая каурая кобылица. Годрик одним резким движением затянул подпруги под лошадиным брюхом, приторочил к луке седла кожаные ножны с мечом и спрятал их в складках попоны.

Он все решил еще в тот вечер, на поле, услышав весть о войне, а все эти горькие осенние дни, полные горячих убежденных споров с отцом, ядовитых пререканий и дыма костров, на которых деревенские сжигали листья, были только бесполезной отсрочкой.

Но медлить теперь?.. Когда пустеют поля и дома, когда на подводе привезли искалеченное тело соседского паренька Вилли, давнишнего гонца?..

— Годрик! Годрик!

Юноша быстро обернулся.

Матушка, эта невысокая, полненькая, уютная старушка, по привычке молодости носившая крестьянское платье, как в те годы, когда она еще не была женой свирепого воинственного мага, носившего на щите золотого грифона, вбежала в конюшню с перекошенным от ужаса лицом и повалилась на землю, впиваясь пальцами в сбитые седые пряди.

— Что случилось? — взволнованно спросил Годрик.

— Граине, — обессиленно сорвалось с побледневших губ, и старая женщина, не выдержав, разрыдалась, вонзая ногти себе в лицо, — Моя Граине! Моя девочка... ушла на в-войну... О Мерлин, спаси и сохрани свое дитя, спаси и сохрани, спаси и сохрани...

Годрик не помнил, как вскочил на коня.

Хельга

Праздник летнего солнцестояния подкрадывался медленно, мягко переступая вязаными из травы сандалиями, смешливо щурясь и улыбаясь лукаво: того и гляди, накроет глаза теплыми ладошками, веселя и пугая. Такая же игривая повадка была у рыбацкой дочки, тёзки праздника — Литы.

Хельга хорошо знала Литу, высокую, долгорукую, тонконогую — она заплетала в тощенькие косички свои темно-русые волосы, вечно промокшие и просоленные морской водой, и пальцы у нее всегда были холодные, красные, ободранные, потому что она связывала прорехи на отцовских сетях. Горластая, голенастая, как морская птица, исцарапанная ржавыми рыболовными крючками... Лита любила смеяться.

Третьего дня ее похоронили.

— Думаете, это было заражение крови? — задумчиво спросила Хельга у возчика.

— Ась? — смешным скрипучим голоском отозвался старичок-возчик, подслеповатый, улыбчивый, похожий на высушенный корешок.

— Я говорю — это было заражение крови? — громко и раздельно повторила Хельга.

— Я и слов-то таких не знаю, голубка, — весело отозвался возчик, потряхивая истертыми вожжами, — Н-но!

Старая рассохшаяся телега мерно поскрипывала, покачиваясь на кособоких колесах.

Старик вез на телеге стог степной травы, душистой, мягкой, ее было так приятно разворошить руками и уткнуться лицом, вдыхая изумительную терпкую смесь запахов... Но стоило Хельге прикрыть глаза, как под веки упрямо лезло мертвое Литино лицо, бледное, с бесцветными выпученными глазами, как у рыбы — и его не получалось стереть ладонью, как нанесенный волнами мокрый песок.

И будто это же лицо, как пористый камень, вышелушило из ее мыслей все лишнее — мир воспринимался с щемяще-острой отчетливостью: клок сена, прилипший к локтям потертой стариковской куртки, колышущиеся травы и волнами пробегающий по ним ветер, жесткие коренья пастушьей сумки, которой Хельга набила свою котомку на обратном пути, мягкие листья мяты и тоненькие стебельки звездчатки, вылинялое небо, пригретый солнцем деревянный бортик телеги, купающиеся в теплой дорожной пыли босые ноги...

— Останови, отец, — ласково сказала девушка, тронув старика за плечо.

Возчик натянул поводья, и старенькая, в яблоках, кобылка покорно остановилась у въезда в оживленное поселение, крошечное, утыканное остроконечными крышами человеческое гнездышко. Стражи у воротец «чёрного входа» в город скрестили пики.

— В добрый путь, дочка!

Каменотесы на стенах проводили ее тоскливыми взглядами.

* * *

Причудливо изогнутый переулочек, обрамленный покосившимися домиками, шуршал, шумел, дымил печными трубами, скрипел расписными ставенками и весь сиял, омытый теплом и жизнью. Девушки нарезали вербену для праздничных украшений, маленькие детки тащили в дома наполненные фруктами плетеные корзинки, вцепившись по двое-трое в крученые ручки, на главной площади — круглом пятачке земли размером с галеон — складывали высокие кострища для ночного празднования.

Хельга низко опустила голову, накрыв плотным бурым платком рыжеватые кудри, и скользнула в узкий и полутемный дверной проем. Над входом покачивалась продырявленная в нескольких местах вывеска, изображающая кипящий котел.

— Чего так долго ходишь? — проворчал Айкен, выходя из задней комнаты.

Айкен приходился Хельге старшим братом — рослый рыжий молодец с огромными веснушчатыми руками и курчавой растительностью на могучей груди, проглядывающей из-под разреза рубахи, не стянутой шнурками. Тяжелые ботфорты и кожаный пояс в металлических бляхах с заткнутым топором и ножами наводили скорее на мысль об угрюмом мяснике, чем о радушном хозяине таверны — словно в подтверждение этого Айкен вытирал куском полотна окровавленные руки, от зрелища которых любой здоровый человек отшатнулся бы в ужасе.

— Река ночью поднялась, пришлось заночевать у родителей Литы, — ответила Хельга, вешая платок у двери, — И то меня на дороге встретил старик на телеге с травами и довез до самого Люденбурга.

Айкен скривил рот.

— Бесплатно, — успокаивающе добавила Хельга, развязывая котомку.

— Опять все обочины ободрала? — насмешливо заметил Айкен, сунув скомканную окровавленную тряпку под стойку.

Хельга мягко и ровно улыбнулась, вынула травы, свитые вместе по лекарственным свойствам, и разложила на ближайшем столике.

— Даже не вздумай! — решительно заявил Айк, перехватывая сестрины руки, — Там во внутреннем дворе свинина, разделай сначала, а потом занимайся своими сирыми да убогими сколько влезет!

Хельга устало потерла лоб, но за много лет ей уже хуже горькой редьки успели надоесть эти вечные мелкие препирательства с Айкеном. Она сгребла травы обратно в сумку, стянула устьице, бросила ее под лавку и послушно опоясалась передником.

* * *

Задняя комната старой таверны напоминала слепок с картины человеческих страданий — за тем только исключением, что этот слепок еще дышал, хрипел и ворочался на жестких лавках под грудами грязного рваного тряпья. В этой замызганной полутьме светлоликая Хельга в платье из мягкой порыжелой шерсти казалась лучом света, спустившимся в подземное царство; в целом, для больных стариков, кряхтевших на худых тюфяках и ежившихся под своим убогим платьем, она им и была.

Девушка устроила за братней таверной что-то вроде лазарета и приюта для нищих — грела воду, готовила кое-какую еду, стирала штанишки маленьким попрошайкам, бинтовала язвы и струпья взрослым, лечила старых, варила исцеляющие отвары, а случалось — и закрывала глаза. Айкен с высокомерным презрением крепкого хозяина-середняка относился к ее подопечным, считая их лодырями и мошенниками, но из дома не выгонял, позволяя Хельге делать свое дело и втайне полагая, что сердечный порыв сестры косвенно зачтется и ему. Бедняки прозвали добрую девушку Хаффлпафф — непереводимым словом из языка всех безъязыких, обездоленных и разлученных: Принимающей Последний Вздох, Отпускающей, Освобождающей.

— Выпейте, — ласково приговаривала Хельга, держа возле сухих губ железную кружку с целебным напитком, — Согреетесь.

— Ты бы мне вина достала, дочка, — еле слышно вздохнула старуха, с детским хлюпаньем и бульканьем втягивая золотистый травяной бульон, — От него куда лучше все внутри согревается!

— Нет сейчас вина, матушка, — ответила Хельга, отставляя кружку и подтыкая обветшалое покрывало, — Нет ни вина, ни яиц, ни молока — гоблины все подчистую разграбили.

— Так прогнали их вроде? — подал голос молодой калека, пристроившийся у изголовья старушки — лохматый, вшивый парень с забинтованными запястьями и без одной ноги.

— Прогнали, братец, — спокойно отозвалась Хельга, протянув ему несколько темных ягод, — На армию знаешь сколько еды и денег перевели? А как через наш городок идти обратно в столицу, так нас и отступающие, и свои грабят, ничуть не стесняясь.

Парень кинул ягоды в рот, привалился к стене и закрыл глаза — кадык на тощей шее дернулся коротким глотательным движением.

Мерное бульканье кипящего котелка убаюкивало, распространяя слабый бальзамический аромат, и под сонный запах мяты и мелиссы, под однотонное мурлыканье Хельги усталые веки медленно опускались. Сильны или нет были познания девушки в травяной медицине, но мирный сон под добрым кровом — лучшее лекарство для исстрадавшихся сердец, обколотых житейскими бурями.

Хельга ходила между лавками и постеленными на полу тюфяками, пряча в тепло сухие и легкие, как лучины, исхудалые руки, прикрывая голые ноги и прислушиваясь — трепещет ли дыхание?

— Дочка! — кто-то с пола схватил ее за платье, и Хельга обернулась.

Со старушечьего личика, казавшегося комком сморщенной коричневой кожи, на нее смотрели блестящие слезящиеся глаза. Самая обыкновенная старушка — ободранная, трясущаяся, с ввалившимся беззубым ртом... Только выглядывающие из-под капюшона волосы — совсем по-девичьи густые локоны — необыкновенного солнечного цвета, как сбитые яичные желтки, почти сияющие в темноте.

— Скажи, ты не слыхала про Литу, рыбацкую дочку?

У Хельги заколотилось сердце.

— Внучка моя зареченская, — продолжала старуха, лихорадочно блестя глазами и улыбаясь с нежностью, — Приболела, говорят. Хочу навестить, повидаюсь хоть, пока жива...

— Матушка, — пробормотала Хельга, присаживаясь рядом и с острой жалостью глядя на нездоровый румянец и потрескавшиеся губы старухи. «Все равно бы не дожила», — с горечью подумала она, — Лита ржавым рыболовным крючком оцарапалась... Ее уже схоронили.

Хельга чувствовала себя так, словно сама убила Литу — какое-то маленькое отражение большеротой улыбчивой Литы, потухшее вдруг в старушечьих глазах.

— Так нешто от такого помирают, — без вопросительной интонации пробормотала старая, ложась обратно.

«Еще как помирают», — подумалось Хельге, — «И не только от капельки крови на пальце помирают, но и от немытой ложечки, соседями одолженной, как наши с Айком родители... От всякого помирают, матушка».

Она уже хотела подняться, но заснувшая было старуха вдруг снова ожила и схватила девушку за запястье.

— Тогда я тебе отдам, — горячо зашептала она, роясь свободной рукой в своих грязных лохмотьях, — Не годится такому дару быть со мной в общей яме закопанным...

Хельга хотела было возразить, сказать, что негоже подарок родной внучке передавать чужой девушке, но бабка Литы уже выудила на свет красивую маленькую чашу на ножке, с двумя изогнутыми ручками, с отделкой в виде чешуи сосновых шишек по низу — чаша блестела в тусклом солнечном свете, проникающем через неплотно притворенные ставни, и изображенный на ней барсук в траве казался до неправильности живым.

«Золотая», — испуганно подумала Хельга.

— Возьми, — старуха втиснула в девичью ладонь теплую еще металлическую ножку, — Возьми, Хельга Хаффлпафф, не обижай. Великую силу тебе дарю.

И, потянувшись к ушку Хельги, быстро зашептала — словно сухие листья на ветру зашелестели:

— Ведьмой будешь!

После чего хрипло рассмеялась и опустилась обратно на кучу смятого залежалого тряпья.

— Матушка, — растерянно прошептала Хельга, накрывая ее руку.

Но та уже больше не шевелилась.

Трудно быть дочерью ведьмы, но быть матерью ведьмы еще сложнее.

© Дж.Харрис, «Леденцовые туфельки»

Ровена

Горница была полна пыльного золотистого света, который покачивался, как вино в до краёв наполненной чаше. Со смолистым скрипом поворачивалось деревянное колесо ручной прялки, жужжащая нитка разбивала воздух на сотни мельчайших звуков, позванивающих в томной летней тиши, как прозрачные стрекозиные крылья. Солнце, разбиваясь о зарешеченные окна, запятнало побеленные стены, закапало теплым воском света выложенный светлыми сосновыми досками пол, потемневшую от времени мебель и неубранный стол.

Ровена сучила нитку, больно врезавшуюся в пальцы, и что-то тихонько напевала себе под нос.

С улицы доносился смех и детские голоса.

Много лет прошло с тех пор, как Вороний Коготь ушел воевать с гоблинами, да так и не вернулся — плохо просмоленное днище дало течь, и грозный корабль пошел ко дну, не успев дать ни одного сражения взбунтовавшимся тварям. Он был весь в этом, жестокий шотландский тан, гораздый драться с женщинами и детьми: броненосная бравада, бряцающее оружие, бравурные речи, а дно — жалкая пробоина.

Впрочем, слуги и крестьяне из его владений дружно порешили, что это несчастье — не иначе как дело рук колдуньи-жены храброго воителя. К замку, набитому людьми, как хворостом, словно поднесли зажженный факел. И однажды костер распалился, красный, петушиный: на нем сожгли Йеннифер.

Огонь взвился, как пришпоренный, лизал небо острым желтым языком, и поднимающиеся клубы дыма были черные, горькие, гадкие... Йеннифер вспыхнула так легко, словно была сделана из сухого дерева, загорелась вместе со своими украшениями из потемневшего золота, длинными черными волосами, лохматыми одеждами из паутинных кружев, похожими на кучу осенних листьев — и даже не кричала. Смиренная супруга Говарда Вороньего Когтя давно научилась не кричать...

Ровена пряталась на чердаке и все видела. Дрожала, судорожно глотая крупные соленые слезы, и кусала засунутые в рот чумазые пальцы, чтобы не выдать себя плачем. А потом, вспоминая тот страшный весенний день, понимала — горя не было. Только дикий животный страх за свою жизнь. Наверное, увидев однажды жалкую, сломленную, старушечью натуру своей резкой красивой матери, Ровена так и не смогла снова полюбить ту, которая навеки прокляла ее и ее дочь магическим даром.

Но когда люди, отплевываясь и ругаясь, разбрелись по домам, до смерти испуганная девочка, вся в хлопьях пыли и сене, прокралась к остывающему пепелищу, подобрала какой покореженный кусок металла и, воровато оглядываясь, спрятала под плащом. Это было ее наследство.

Она сбежала в низовья — туда, где никто не знал дочь Вороньего Когтя в лицо. Ее приютила у себя одна бедная старушка. Через несколько лет Ровена вышла замуж за ее сына...

Жужжало веретено, полные яблоневые ветви стучали в окно, где-то рядом снова всплеснул высокой волной детский смех и опал, рассыпаясь сотней мерцающих брызг.

Ровена замерла и прислушалась. Чем ближе подкатывался рокот веселого хохота, тем меньше он нравились Ровене: чуткий, почти звериный инстинкт выжившей ведьмы всем своим мокрым черным носом обонял недоброе.

— Мама!

Нитка запуталась и порвалась. Ровена выронила веретено, с глухим стуком откатившееся под скамью, и выбежала на улицу, подхватывая юбки.

Дверь распахнулась, и в лицо пахнуло странным запахом выжаренной на солнце пыли — такой бывает перед засухой. Ровена мысленно застонала: только не сейчас, пожалуйста, только не сейчас, только не...

— Мама-а!

Прямо на нее бежала худенькая светловолосая девочка с перепуганным, заплаканным личиком — платьице порвано, в спутанные растрепавшиеся волосы набились листики и веточки, на щеке и носу, влажно блестящих от пота и слез, размазано грязное пятно. Бегущие за ней дети смеялись и кричали, разевая отвратительные, как у диких лесных низзлов, рты, показывая пальцем, пытаясь схватить за подол...

— Покажи, Елена, покажи фокус! — они сатанели на глазах, обезумев от веселья, — Пожонглируй шариками! Покажи фокус! Елена, покажи фокус!

Девочка споткнулась на бегу — новый взрыв хохота, — но удержалась на ногах. Казалось, всем своим существом она сейчас держались только за материнскую фигуру — так захлебывающийся в бурном море человек впивается взглядом в далекий огонь на подплывающем корабле.

Она с размаху влетела в материнские объятия, Ровена подхватила дочку на руки и прижала к себе.

— Убирайтесь! — яростно крикнула она, взмахнув рукой.

Дети отшатнулись, сбились в кучу, исподлобья глядя на женщину. Ровена с жалящей, ненавидящей жалостью смотрела на толпящихся перед ней маленьких людей с перекошенными, некрасивыми от жестокости лицами, и видела тех, других — недорослей-горцев, в чьи ладони камни ложились так удобно, словно были созданы, чтобы именно из этих рук быть брошенными в черноволосую девочку в сером шерстяном платье со сломанной веточкой в руках. Камни, кости ее прародителей-скал, слёзы ее матери-земли... Елена вздрагивала всем телом, цепляясь грязными пальчиками за длинные густые волосы матери, и Ровена почувствовала знакомое, давно забытое чувство: ее словно затопило изнутри беспросветной тоской, жаркой, густой и вязкой, как смола — и тлевшая искра борьбы вспыхнула в этом горючем, разгорелась ярким светом, питая жажду губить, колдовать, калечить... Голову словно сдавило тяжелым обручем.

— Что вам нужно?

Потные, тяжело дышащие, они метали в нее тяжелые взгляды. Брови Ровены горько надломились: она почти воочию видела, как эти дети вырастают, заводят семьи, пинками вышвыривают в студеную слякоть престарелых матерей, колотят воронеными железными перчатками своих собственных детей — а потом те увлеченно втягиваются в страшную уличную травлю человека. И так год за годом, вечность за вечностью: они бегают по кругу за маленькими колдунами, даже не подозревая, что их собственная судьба черным псом бежит за ними, не выпуская из этого круга.

— Уходите, — тихо сказала Ровена и, пошатнувшись, коснулась рукой дверного косяка.

Но стоило ей отвернуться к полутемному проему распахнутой двери — мягкий тяжелый ком шлепнул ее в спину, и тонкий злой смех опалил все внутренности, застилая глаза дымом и багрянцем...

* * *

Елена сидела, забившись в кресло, шмыгая покрасневшим носиком и закутавшись в колючее покрывало так, что только встрепанная, вымытая белобрысая макушка маячила над темно-зеленым комком да глаза поблескивали недавними слезами. Невесомые завитки русых волос, распушившиеся вокруг головы, сияли белым вокруг ее головы. Она была не слишком красива, её маленькая Елена — щупленькая, как неоперившийся птенчик, с длинной шейкой, тоненькими ручками и ножками, лягушачьим ротиком, похожая на поблекшую, выцветшую от времени фигурку на гобелене. Только глаза, казавшиеся огромными на узком затененном личике, горели светлым жидким огнем, озаряя все вокруг.

Ровена суетилась у стола, увязывала в узелок луковицы и черный хлеб.

— Уйдем ночью. Тебе не холодно? Потерпи, камин разжигать не будем — теплая зола нас выдаст.

«Зачем я вообще ее отпустила?»

— Ты не побоишься идти по темноте?

— Нет, — голосок у Елены был словно из светлого хрусталя — тихий и тепло-прозрачный, а дыхание ровное, словно она и не плакала, — Мне не впервой, матушка.

Ровена от неожиданности выпустила из пальцев уголок полотна, в который завязывала еду и снятую с прялки шерсть.

Словно в глаза швырнули пригоршней колотого стекла...

Всю свою жизнь они с Еленой убегали.

И в этом была виновата она, Ровена.

...Когда девушка почувствовала внутри себя ребенка, то молила всех известных богов, чтобы у нее родился мальчик — или хотя бы девочка, лишенная магического дара. Ночи напролет она лежала, распростершаяся на полу в лунном свете, и умоляюще шептала: прошу, прошу, прошу... Она побледнела и осунулась, косточки и синеватые венки стали выступать под прозрачной кожей, словно луна выпивала из нее все соки в обмен на исполнение мольбы — ее, больную, с впавшими щеками, с выросшим отвисшим животом, с разметанными черными волосами, пугались в доме. Женщины вполголоса переговаривались в сенях, с опаской оглядываясь, качая головами, и осторожно предполагали, что роды ее убьют.

Но луна, словно в насмешку, поднесла Ровене чашу, полную горького исцеления, и сохранила жизнь ее младенцу, закутав крошку в сияющие кисейные пеленки своего непостоянного покровительства. Счастливый муж целовал сонные глазки своей новорожденной дочери, а молодая мать лежала на постели, опустив дрожащие ресницы, комкала простыни и мечтала о смерти: в этих же самых детских глазах она так ясно видела магию, разлитую внутри маленького, сморщенного розового тельца, что ей было больно дышать.

Теперь она понимала, почему бабушка Элейн так скоро умерла после ее собственного рождения.

В честь Элейн она назвала дочку Еленой.

А на следующее утро ушла из этого дома, пряча под красным плащом спеленутый сверток, мирно причмокивающий крошечным розовым ротиком.

И это положило начало долгой, бесконечной дороге длиной в целую жизнь. Они уходили каждый раз, когда Ровена чуяла приближение беды — неурожая, падения скота, мора людей, потопа — потому что прекрасно знала, кого в этом обвинят, если дознаются. Побег намертво въелся в кожаные подошвы их ботинок и в подкладки плащей, степным ветром поселился в прорехах дорожных сумок, затушенной свечой заночевал в изголовьях гостиничных кроватей — они уходили, меняли, обрывали, тасовали, переставляли, бежали... Когда у Елены начались первые вспышки стихийной магии, побеги участились. Скупые уроки, которые Ровена давала дочери, чтобы научить девочку обуздывать свой дар, напоминали россыпь мелких зеленоватых зерен медного изумруда, и стучали, как рассыпанные шарики оборвавшихся бус.

У Елены был свой красный плащ, поменьше, сшитый Ровеной у чадившей масляной плошки в те короткие промежутки, когда уставшая девочка забывалась беспокойным предрассветным сном. Она носила его с того дня, как впервые встала на ножки и сделала несколько самостоятельных шагов — но это был не её выбор.

— Прости меня, — коротко оторвала Ровена, теребя узелок, — Мы... Это будет последний раз, хорошо? — она быстро взглянула на дочку, — Мы найдем какое-нибудь хорошее место, где нас примут и полюбят. И больше никогда не...

— Вы говорите неправду, матушка, — спокойно и устало ответила Елены, — Но это не ваша вина.

Ровена безрадостно дернула уголком рта и замолчала, обреченно опустив руки на замусоренный стол. У нее были красивые руки, тонкие, хваткие, смуглые, но очерствевшие за работой, и солнце ласково поглаживало их остывающими бледно-золотистыми лучами, сочившимися сквозь мутное окно.

— Куда мы пойдем? — задумчиво зашелестел голосок дочери.

Ровена словно очнулась — резко подошла к камину, подхватила черную от копоти кочергу и сунула ее в трубу. Каменная кладка, в которой она ворошила, выплюнула черное облако сажи и тяжело шлепнувшийся на золу сверток.

— В Люденбург, пожалуй, — кратко ответила Ровена, развязывая рогожу и вынимая два свернутых красных плаща и детские ботинки из толстой кожи, подбитые гвоздиками — как для лазанья по горам, — Поспи немного.

Елена помедлила, но вскоре свернулась общипанным котенком и заерзала, устраиваясь поудобнее.

Когда она спала, высоко приподнятые бесцветные брови придавали ее личику удивленное, слегка надменное выражение. Ровена смотрела на нее, сидя вполоборота, а потом развернулась и вынула из узелка последний предмет — странно изогнутый кусок помятого металла. Когда она смахнула с него рукой черную пыль, в угасающем солнечном свете сверкнул крупный синий камень, вделанный в оголовье.

Ровена завернула диадему обратно в рогожу и спрятала на самое дно дорожной сумы.

Это было наследство Елены.

Хельга

Белесое, выкупанное в березовом молоке утро постучалось в окно робким лучиком новорожденного солнца. Хельга зевнула, спрятав рот в ладони, и открыла ставни, впуская в грязный полутемный зал немного света и воздуха. Работы хватило на всю ночь, а нужно было еще напоить лошадей и задать им корму... Вчера в гостинице гуляли торговцы зерном, благополучно вернувшиеся из Уэльса с богатой выручкой — за полночь они уже вповалку валялись на замусоренном полу. Хельга, посмеиваясь, оттаскивала их в стороны, выметала обглоданные кости и ошметки от картофелин, протирала столы, собирала и уносила деревянные кружки и тарелки. Эти еще ничего, некрепкие. Когда празднуют стражники и солдаты, их приходится обслуживать несколько дней подряд — даже самое пьяное, старое, щиплющее за язык вино не сразу может свалить с ног таких заправских выпивох.

* * *

Хельга с трудом втащила на скамью тяжелое ведро — темная вода покачивалась, разламывая солнечные лучи на мелкие блики.

Расседланные лошади требовательно ржали, шумно сопя носами.

Девушка налила им воды — она плескалась и проливалась на руки. Мягкие округлые ладони и запястья покраснели, замерзая на прохладном утреннем воздухе, и Хельга натянула на пальцы длинные обтрепанные рукава желтовато-горчичного цвета — широкая куртка из сурового полотна была велика ей и принадлежала покойному Айкену. Каждый раз, когда она натирала ей шею грубым воротником, Хельге почему-то казалось, что брат остался в темной, пропахшей бычьей кровью задней комнате таверны, и стоит ей вернуться и повесить на крюк его куртку — она услышит стук разделочного ножа по деревянной плахе, услышит его насмешливый окрик и спрячет травы под скамью.

Айкен умер в конце прошлой зимы, подхватив какую-то болезнь из сырого мяса — познаний Хельги в «колдуньей медицине» остро не хватало, чтобы его спасти. Теперь ей так же остро не хватало брата. Айкен был грубым, прижимистым и довольно чёрствым мужланом, но с малолетства у них не было никого, кроме друг друга.

Каурая кобыла подняла мокрую бархатистую морду, поглядела на девушку блестящими карими глазами и коротко всхрапнула. Хельга встряхнула головой, стряхивая задумчивость — из-под серого платка выпала вьющаяся рыжеватая прядь, тонкая, как простенькое паутинное кружево, — и погладила белую отметину на теплом лошадином лбу.

Деревянное ведро больно ударяло ее по ногам, когда Хельга волочила его домой, шлепая по грязи скотного двора старыми разваливающимися сапогами.

Ветер пришел с востока и крепчал с каждой минутой.

* * *

Люди в таверне начали просыпаться. В каждый пыльный уголок просачивалась утренняя суета, слышались ворчание и кряхтение, скрип рассохшихся деревянных ступеней, мягкий шорох одежды и шум льющейся воды, кто-то стонал — казавшийся вчера легким валлийский эль, которым славился «Дырявый Котёл», поутру наливался свинцовой тяжестью и давил на виски не хуже железного обода от бочки.

Хельга сновала по кухне, поворачиваясь между горящим очагом, вертелом и кипящим котлом, утопая в дыме и причудливо перемешанных запахах жарящегося мяса, печеной тыквы, свежего хлеба... Вылетала в зал, прокопченная, теплая, ловко удерживала в руках тяжелые деревянные подносы, груженные едой. Постояльцы ели, платили и постепенно расползались, тая в сыроватом тумане за порогом.

Когда в очередной раз звякнул дверной колокольчик, Хельга, сосредоточенно морща лоб, подсчитывала выручку. Она удивленно подняла голову — в середине дня посетители в тавернах редки, как зимний дождь.

Стоявшая в дверях молодая женщина разматывала головной платок. Она была худа, смугла, черноволоса и всем своим обликом живо напоминала Хельге грача из тех, что важно ходят по весенней пашне, высоко поднимая тонкие лапки.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — вежливо осведомилась юная хозяйка «Дырявого Котла», откладывая перо и поднимаясь навстречу гостям.

Незнакомка обратила на нее влажно поблескивающие темно-карие глаза. Она была по-настоящему красива — высокая, с точеными скулами, длинными ресницами и густыми волосами, тяжелыми прядями обрамляющие прекрасное волевое лицо.

Позади нее, цепляясь за красный плащ, стояла невысокая хрупкая девочка с огромными глазами, больше похожая на эльфа-домовика, чем на человеческое дитя.

— Меня зовут Ровена, — ответила женщина, в некоем защитном жесте опустив ладонь на головку дочери, — Мы хотели бы переночевать в вашей таверне, и, если можно, остаться здесь на несколько дней.

Хельга приветливо улыбнулась:

— Мой дом всегда открыт для гостей. Оставайтесь, пока ветер странствий и перемен не позовет вас дальше.

Древняя, освященная временем формула принятия путников на постой всегда звучала в ее устах удивительно тепло и мило — она говорила ее искренне, а не слепо следуя традиции.

Ровена улыбнулась в ответ, и — чудно: улыбка совершенно преобразила ее. Щеки окрасил нежный румянец, звенящий во взгляде металл поутих, а суровое выражение строго поджатых губ смягчилось — словно статуя из эбенового дерева вдруг ожила и заулыбалась.

— Ну, а как зовут маленькую госпожу? — ласково спросила Хельга, присаживаясь на корточки перед девочкой и помогая матери снять с нее плащ.

Дочь Ровены посмотрела на нее исподлобья своими большими серебристыми глазами. Ресницы у нее были белесые и лохматые, а светлые волосы напоминали перевязанный ленточкой сноп молодых солнечных лучей.

— Елена, — тихо ответила она.

Хельга приняла у нее красный плащ и почему-то подумала, что уж этих-то наверняка принес самый настоящий ветер странствий и перемен.

Наверное, пришедший с востока.

Салазар

Нынешнее лето, раннее и робкое, как весна, пришло закоулками, пробираясь между закопченными стенами тесно прижатых друг к другу домов, купаясь в печном дыме и слякоти. День выдался мягкий, словно зачерпнутый пригоршней из свежей глины, и был весь облит сверкающей растопленной глазурью, муравлен синим небесным стеклом.

Принарядившиеся нежной зеленью веточки приветливо помахивали проходящим путникам.

Путников сегодня в Хогсмиде было больше обычного — испуганные люденбургской засухой, люди потянулись дальше на север. Немощеные узкие улочки деревушки медленно, но уверенно наполнялись гулом и шумом: скрипели тележные колеса, ржали кони, копытами разбрызгивая грязь и взбивая пыль, раскричалась домашняя птица в ивовых корзинках и деревянных клетках, тоскливым ревом отзывались волочащиеся за телегами коровы с печальными карими глазами, шалили дети, повышали голос успокаивающие их женщины, кричали мужчины, понукая лошадей и волов, наперебой болтали сидевшие на мешках молоденькие девушки в пышных и неярких полевых венках...

Салазар досадливо поморщился и глубже спрятал руки в рукава мантии.

Он никогда не был изнежен и легко переносил дальние пешие путешествия и сопутствующий им неприхотливый быт, но необходимость толкаться на обочинах с простолюдинами и сторониться, уступая путь верховым, казалась ему унизительной.

— Дор-рогу-у! — раскатисто пророкотал над его головой хриплый мужицкий бас, — Дор-рогу-у!

Салазар замешкался, собирая длинные полы темно-зеленой, почти черной мантии, и пеньковая плеть со свистом рассекла воздух, болью обжигая плечо.

Маг резко обернулся, взвившись, как ужаленный.

Кряжистый лысоватый мужик в медвежьем жилете, сидевший на козлах телеги, моргнул и слегка побледнел — выражение лица человека, которого он принял за нищего странника, было поистине ужасно: оно не просто кипело гневом и негодованием, но, казалось, плавилось и дрожало, как застланное едким дымом костра.

Взбешенный Салазар смотрел на него в упор, широко раскрыв глаза и не мигая, и быстро шевелил губами, шепча заклинание, но довести формулу до конца так и не смог — шмыгнувшая мимо босоногая девица чуть не сбила его с ног. Внимание рассеялось и почти сотканная канва проклятия — легонького, профилактического проклятия — рассыпалась в прах.

— Какого черта?! — возмутился маг, обернувшись вокруг себя.

Возница воспользовался случаем и кольнул хворостиной своего вола. Круторогое животное медленно потянуло тяжелую, покачивающуюся, скрипящую телегу по освободившейся дороге, плавно и важно переступая широкими копытами.

Салазар плюнул и крепко выругался ему вслед.

Рядом переливчатым лесным колокольчиком плеснул девичий смех, и виновница неудавшегося проклятия торопливо зажала рот концом платка, весело поблескивая поверх ладони прищурившимися лукавыми глазами.

— А ну-ка иди сюда, — зашипел Салазар, цепко ухватив девчонку повыше локтя и дернув на себя.

Девушка поддалась, не убирая с лица насмешливой улыбки.

Она была очень миленькой — изящная, пронзительно-темноглазая, розовощекая, завитки непокорно растрепавшихся каштановых волос выбивались из-под светлого платка. Коричневая юбка с обтрепавшейся, не подрубленной вовремя полой была ей коротковата и обнажала грязные босые щиколотки с хрупкими выступающими косточками.

«Танцовщица», — подумал Салазар.

В последнее время их развелось слишком много, этих танцовщиц, спутниц бродячих менестрелей — огненным колесом прокатившиеся по Британским Островам войны утомили людей, им хотелось праздника, выпивки и веселья. В каждой таверне, в каждом воровском притоне можно было услышать медовый лютневый перебор и серебристый звон браслетов на гибких тонких ножках вроде этой, уткнувшейся коленом в его мантию.

— Между прочим, я спасла тебе жизнь, — весело сообщила девушка, прищелкнув пальцами перед лицом Салазара, — Это был маггл.

Салазару не надо было объяснять значение этого факта. Если бы... Да его бы просто сожгли, не сходя с места, и это была бы самая нелепая смерть на всех окрестных землях.

— Спасибо, — криво улыбнулся маг, потрепав девушку по щеке, — Я думал, в Хогсмиде нет магглов.

— Люденбургский, значит, был, — юная танцовщица пожала плечиком и улыбнулась, потянув носом теплый летний воздух, — Я их за версту чую, — сообщила она, горделиво вздернув длинный нос и встряхнув копной рассыпавшихся каштановых кудрей.

Салазар поморщился, но досаду вызвало не хвастовство нахальной девчонки, а собственная постыдная глупость. Как он мог не предусмотреть того, что при таком скоплении народа любой может оказаться магглом! Так глупо подставиться... Девчонка подвернулась вовремя. Пожалуй, она могла бы быть полезной ему еще в одном важном деле... Салазар подцепил новоявленную волшебницу под локоток и отвел в сторону.

— Ты местная? — быстро спросил он, оглянувшись.

Девушка посерьезнела. Ирония мгновенно выветрилась с ее хорошенького личика, а в уголки рта врезались две глубокие складки. Кажется, резкие перемены обстановки в подобную сторону были ей хорошо знакомы, и она знала, что нужно делать. А нужно было быстро и четко отвечать на поставленные вопросы.

— Да.

— Как тебя зовут?

— Грейнджер.

— Ты здесь всех знаешь, Грейнджер?

— Волшебников — да.

— Я ищу Годрика...

— Этого пьяницу? — удивленно перебила девушка, но, почувствовав, как угрожающе сжались пальцы на ее локте, фыркнула и передумала развивать эту тему, — Он в «Кабаньей Голове», это все знают. Можно было обойтись и без подобных предосторожностей, — Грейнджер дернула плечом, сбрасывая его руку, и махнула рукой куда-то вверх по улице.

— Спасибо, — Салазар слегка поклонился, махнув длинным рукавом по грязи обочины.

Как он и ожидал, Грейнджер это насмешило. А смех у нее все-таки был чудесный — и он расплескался поверх шумного жаркого дня, как благословенная вода из лесного ручья, когда девушка, грациозно взметнув юбкой и босыми ногами, с ловкостью базарной воровки исчезла в очередном темном, прокопченном повороте засилья деревенских домиков.

Салазар затянул потуже ремешки, стягивающие мантию на груди, и зашагал в указанном направлении.

* * *

«Кабанью Голову» он обнаружил в стороне от главной дороги: уродливое громоздкое здание из темного камня, явно держащееся при помощи магии — по законам человеческой природы вся эта конструкция должна была уже давным-давно развалиться. Облупившаяся вывеска — уродливая голова кабана, залившая кровью белую скатерть, — со скрипом покачивалась над входом. Салазар толкнул маленькую скрипучую дверь на разболтанных петлях — пришлось нагнуться, чтобы не удариться головой о притолку. Внутри было страшно накурено, дым — густой, как гороховое пюре, — застилал глаза; казалось, его можно было резать ножом. Тускло поблескивали оплавившиеся огарки в грязных плошках, вполголоса переговаривались посетители, кто-то, стуча деревянной кружкой по стойке, требовал выпивки, грязно ругались моряки, сидевшие у самых дверей... Мимо скакнула коза, вильнув серым задом в свалявшейся шерсти и приставших колючках репейника.

Салазар остановил проходившего мимо хозяина со стопкой грязной посуды и что-то тихо спросил у него. Потный, страдающий одышкой мужчина, с трудом изогнув плечо, вытер лоснящееся лицо и кивнул в дальний конец зала. Салазар выпустил его рукав и прошел вглубь трактира.

«Кабанья Голова», может, и не самое почтенное заведение в Англии, но у нее есть одно неоценимое преимущество: здесь никогда не задают вопросов, но всегда на них отвечают.

На столе испуганно трепетало пламя наполовину оплывшей свечи. Сидевший за столом мужчина, закутанный в коричневый дорожный плащ, угрюмо теребил ручку помятой жестяной кружки. Капюшон нависал над его склоненным лицом — была видна только трубка из светлого струганого дерева, которую он придерживал рукой в старой боевой перчатке, попыхивая дымком.

— Годрик Золотой Грифон? — осведомился Салазар, присаживаясь без приглашения.

Мужчина тяжело поднял голову. Лицо у него было худое, загорелое и обветренное, как еловая кора, рот терялся в колючей щетине, серо-зеленые глаза горели недобрым огнем, слегка притушенным обилием кислого вина, зубы пожелтели от трубочного зелья.

— Гриффиндор, — неохотно ворочая языком, отозвался он, — Годрик... Гриффиндор. Чертовы... норманны.

Салазар откинул на плечи темно-зеленый капюшон. Годрик, скривив рот с явным презрением к этой ненужной вежливости, скомкал свой и сбросил за спину. Чадивший свечной огонек на мгновение выхватил было из нечесаных каштановых волос рыжую искру, но она тут же погасла.

— Какого... черта надо? — хрипло спросил Гриффиндор.

— У меня есть информация, — Салазар сложил вместе кончики пальцев, — Что вы обладаете неким редким артефактом. А именно — мечом поверженного вожака гоблинской стаи, самопровозглашённого короля Рагнука Первого.

— Ну, обладаю, — проворчал Годрик, — Я был на войне. Это мой трофей.

— Никто не оспаривает вашего права на владение этим предметом, — кивнул Салазар, — Кроме, разве что, самих гоблинов.

Годрик фыркнул.

— Стал бы я слушать мнение этих тварей, — выплюнул он, пристукнув донышком кружки по столу, — Неразумное стадо грязных животных, вот кто они, эти ваши гоблины.

Салазар сцепил руки в замок и облокотился о стол, сведя плечи. Он отдавал себе отчет в том, что разговор с ветераном недавней войны о гоблинском наследии может легко перейти в нескончаемый монолог о подлости, низости и трусости бесчестного противника, но тонкие вопросы воинской чести мало волновали Салазара.

— Могу я на него взглянуть? — безапелляционно осведомился он.

Годрик издал странный звук, отдаленно напоминающий смех, порылся рукой у себя за спиной и бросил на стол наполовину развязавшийся сверток из обреза грубой темно-красной ткани. Внутри что-то зазвенело и забряцало. Из-под винно-красного полотняного лепестка со звонким стуком выскользнул обломок меча — серебряная крестовина с вделанным в оголовье некрупным рубином.

Лицо Салазара медленно вытянулось.

Годрик, наблюдавший за ним исподлобья, растянул губы в издевательской ухмылке.

— Хорош меч Рагнука Первого, а?

Салазар натужно сглотнул.

«Его можно починить», — лихорадочно соображал он, — «Лишь бы... не упустить из рук...»

— Постарайтесь вспомнить, Годрик, — напряженно сказал Салазар, — Это очень важно. Вы расплатились с гоблинами честь по чести?

— О да, — у Годрика даже ноздри раздулись от гнева. Он сжал кулаки и навис над столом, упираясь взглядом в лицо Салазара. От него разило вином и нечистотами, маг еле сдержался, чтобы не поморщиться, — Честь по чести... Эта паршивая зверюга на моих глазах заколола мою сестру. Я одолел его в поединке — и оставил ему его никчемную жизнь. Как вы считаете, это была достаточно честная плата за оружие, вынутое из груди моей Граине?

— Вполне, — в лице Салазара ничего не дрогнуло, когда он бережно завернул обломок клинка обратно в ткань.

— Вот и я так думаю, — Годрик откинулся на спинку стула и залпом опрокинул в глотку остатки вина в кружке.

Салазар смотрел на него почти с жалостью. Видно было, что когда-то этот человек был могучим воином и наверняка неплохим волшебником. И во что превратился? Жалкое подобие себя самого, опустившийся пьяница, подвизающийся в дрянном трактире. Не самый лучший способ, чтобы почтить память погибшей сестры.

Так Салазар ему и сказал.

Годрик перестал раскачиваться на задних ножках стула и со стуком опустился, ударив ладонью по столу.

— Ты, — прошипел он. В лицо Салазара ткнулся изжеванный конец ясеневой трубки, — Я ведь тебя знаю. Салазар Ползущий, прилипала норманнских свиней. Твое имя на слуху в этом притоне. Темномагическими ритуалами промышляешь, а, брат лекарь?

— Мое имя — Салазар Слизерин, — спокойно отозвался Салазар, двумя пальцами отведя от своего носа обслюнявленное дерево, — Саксонцы... — он передернул плечами.

Годрик сунул трубку обратно в рот.

— Чего ты от меня хочешь? — мрачно спросил он.

Салазар слегка приподнял кончики губ в улыбке.

— А вот это уже совсем другой разговор...

__________________________________________________________________________

Фамилия Griffindor образована от двух слов: griffin (грифон) и d'or (золотой). Но d'or — французское слово, поэтому Салазар, как норманн, вполне мог принять фамилию Годрика за боевое прозвище и произнести ее таким вот образом.

Slytherin переводится как "ползущий". И, опять-таки, из-за саксонского акцента Гриффиндора фамилия могла прозвучать как такое вот прилагательное.

P.S. Глава получилась маленькая, посему в качестве искупления и доказательства своих серьезных намерений (хд) кое-что для вас припасла: http://leera-daveigh.tumblr.com/

Идею подобного эксплуатирования тамблера я лично позаимствовала у Chérie, поэтому на авторство идеи не претендую )

Годрик

Слизерин толкнул почерневшую, прокопченную деревянную дверь под болтающейся дырявой вывеской, и в полутемной глубине таверны растянулся тугой ржавый скрип старой пружины, а потом круглым и медным звуком коротко капнул дверной колокольчик. Годрик по старой охотничьей привычке принюхался к густой и теплой тишине: пахло луковым супом, тушеным мясом, свечным воском, соломой, людским потом и вином — гораздо лучшим вином, чем то паршивое трактирное пойло из «Кабаньей Головы», которое он выблевал по дороге.

— Кажется, здесь, — с сомнением произнес Слизерин.

Годрик выгнул бровь, но ничего не сказал и шагнул внутрь. В таверне было пусто, только за одним из длинных тяжелых столов сидела маленькая светловолосая девочка, забравшись с ногами на лавку, и что-то сосредоточенно выскребала со дна глиняного горшочка — пляшущее пламя одинокой свечи отбрасывало на худенькое личико причудливые сероватые тени.

— Эй, дитя, — Годрик побарабанил пальцами по столешнице, привлекая её внимание, и постарался, как мог, смягчить тон утомлённого, голодного человека, попавшего в таверну, — Есть здесь кто-ни...

Но девочка, увидев выступившего из тени хмурого, заросшего, неопрятного мужчину, испуганно пискнула и соскочила с лавки, бросившись куда-то в глубь — видимо, в заднюю комнату таверны.

Годрик досадливо поморщился.

— Вы не умеете обращаться с детьми, мой друг, — увещевательным тоном обратился к нему Слизерин.

Этот увещевательный тон — мягкий, снисходительный, свистящий — бесил Годрика всю дорогу до Люденбурга. Слизерин, мерзкий норманнский выблядок, бледный, черноволосый и тонкий, которого, казалось, можно было переломить одним пальцем, оказался на редкость крепко сшит и шагал по выбитым пропыленным тропинкам неутомимо, ровно, размеренно, как человек, смолоду приученный к дальним пешим переходам. Сам Годрик за прошедшие годы изрядо обмяк в винных парах — мышцы то и дело нещадно ныли, дыхание сбивалось, кожаная лямка заплечной котомки сползала и натирала плечо. А ведь когда-то он и сам отмахивал такие пути, ведя на поводу навьюченную лошадь, и нипочём были вязнувшие в болотах сапоги, скользящие под ногами и крошащиеся мелкой осыпью склоны холмов, грязь, зуд и пот, громыхающие жестяные ковши — походная утварь, частый плотный гул человеческих голосов, стук оружия, пыль, вздымаемая едущей впереди конницей...

Тогда рядом с ним еще шла Граине — коричневое дорожное платье, заколотые сзади светлые волосы и улыбка, так похожая на его собственную... Остались дома белоснежные воздушные рукава с золотым шитьем, замысловатые витые косы под тоненьким сверкающим ободком, обрядовая литая чаша, в которой Граине по праву младшей женщины в доме подносила гостям прозрачнейшую родниковую воду в знак чистых помыслов. Маленький ножичек для яблок и ямса сменился тяжелым, по мужской руке мечом — а она шла и смеялась, словно всю жизнь вот так шла по его левую руку, накинув на запястье кожаную петлю от уздечки. Годрик помнил всё это так хорошо, словно не было долгих и мучительных лет одиночества — иногда ему казалось, что он остался там навсегда, в той толпе, в последнем дне жизни Граине, и всё еще бредет, смертельно уставший, сквозь туман и сон, и будет брести так всю жизнь, как угрюмый сонный рыцарь из старой песни, которую мать певала за прялкой, убаюкивая детей: и конь, и конь хромой на три ноги...

— Кто там? — раздался властный голос из глубины таверны, и высоко приподнятая свеча вылепила из полумрака волевое точёное лицо красивой темноволосой женщины.

— Гости, хозяюшка, — отозвался Слизерин — он умел быть, когда надо, любезным, предупредительным и учтивым, поэтому горожанкам, недалеко ушедшим от крестьянок, казался настоящим светским человеком, а они только за это готовы были скостить им плату за постой как минимум вполовину.

Однако, присмотревшись к вышедшей им навстречу женщине — тонкие скулы потомственной дворянки, подозрительно сощуренные глаза — темные, ланьи, крупные мягкие ягоды ядовитого кустарника, — упрямо сжатый рот, воинственно вскинутый подбородок — Годрик пришел к выводу, что ни горожанкой, ни крестьянкой эта женщина не была. И уж, конечно, не собиралась уступать им в оплате — равно как и в чём-либо другом.

Ровена

Они прожили в «Дырявом Котле» около полумесяца, когда Ровена начала испытывать странное чувство при виде потертой каменной кладки и обшарпанных столов, или когда слышала скрип старой рассохшей лестницы — девятая ступенька снизу скрипит чуть сильнее — или находила Елену на кухне, возле веселой и проворной хозяйки, оживленно рассказывающей ей о смешном старичке, ночевавшим здесь четырьмя неделями раньше и оставившим за постой старинную золотую монету гоблинской чеканки, или случайно заходила в гостевой зал, облитый золотистым светом камина, звенящий от лютни какого-то приблудного музыканта, полный дружного и дружеского смеха. Это не было похоже на её обычные предчувствия, колющие виски сухим степным ветром побега и перемен — новое ощущение сворачивалось в груди теплым светящимся комочком и мурлыкало, замечая на личике Елены столь несвойственное ей прежде выражение покоя, счастья и довольства.

Возможно, впервые в жизни Ровена, дочь Вороньего Когтя, начала испытывать привязанность к определенному месту — узы были похожи на мягкие шерстяные нитки, спряденные ласковым руками, и слегка щекотали, дурачась, и это было очень приятно, почти до слёз, сладких, прозрачных виноградных слёз.

Когда она попросила у хозяйки — Хельги — позволения остаться здесь еще на какое-то время и предложила взамен свою помощь, радушная девушка охотно согласилась и от души нагрузила её работой, словно всю жизнь только и ждала появления человека, который возьмет на себя часть её забот.

Впрочем, ещё спустя какое-то время, когда Ровена присмотрелась ближе к этой добродушной, гостеприимной и щедрой молодой женщине, она подумала, что именно так оно и было. Трудолюбивая и старательная, умелая, расторопная Хельга со своими рыжеватыми волосами и круглым розовощёким личиком с первого взгляда производила впечатление девушки простоватой, сердечной и недалёкой — только со временем можно было разглядеть умное, насмешливое выражение её голубых глаз и мягкую ироническую складку у губ. А те, кто умел смотреть ещё пристальней, смог бы уловить и горестную, обречённую тоску, иногда проглядывающую сквозь хрустящую хлебную корочку её душевного тепла и заботливости. Но никто никогда не всматривается пристально в хозяйку таверны; судьба её и её дома — стоять на перекрестке людских дорог. Всё в «Дырявом Котле» — хлеб с солью у порога, миска жирных сливок для домового, развешанные по стенам сушёные травы, камин и вечерние посиделки постояльцев — говорило Ровене о жажде этой девушки иметь настоящий кров, истинный Дом вместо проходного двора, самой быть защищенной и оберегаемой. Возможно, у них было больше общего, чем казалось на первый взгляд — у бродяги-ведьмы и вполне обеспеченной юной домовладелицы...

Работать Ровене поначалу было сложно — за годы кочевой жизни она научилась справлять кой-какую мелкую домашнюю работу, но обычно они с Еленой жили на отшибе от людей, поэтому в случае чего волшебница всегда могла положиться на свою магию; сейчас она была этой возможности лишена, а работы в таверне было в разы больше, чем в домишке с хозяйством на женщину и ребенка.

Но тут свершилось ещё одно великое открытие — оказывается, полагаться можно было не только на магию, но и на других людей. Хельга всегда была рядом — помогала, подсказывала, подставляла плечо. Они не вели душевных откровенных разговоров, но желание этой девушки обрести настоящего друга было так явно и заметно, что Ровена с искренней горечью думала о том, что будет, когда им с Еленой всё-таки придется уйти.

Её уверенность в том, что когда-нибудь очередной побег всё-таки случится, укрепилась после одного случая.

Ровена и раньше замечала, что таверна Хельги — место хоть и уважаемое, но не слишком популярное. Видимо, молодая женщина, в одиночку ведущая дело, не вызывала доверия у многочисленных путников, воинов, торговцев, бродяг и менестрелей, проходивших мимо продырявленной вывески. Но она никогда не подозревала, что это замечает ещё и Елена — пока не застала дочь стоящей у входа и сосредоточенно глядящей на дверной колокольчик.

Сначала она не поняла, что происходит — но тревожное предчувствие подняло её взгляд: молочный уличный свет, сочащийся сверху и снизу двери, смягчился и потеплел. Ровена не сомневалась, что, если она выйдет на улицу, то увидит вывеску, золотящуюся соблазнительным медовым сиянием — манящим, притягивающим, завораживающим...

— Елена, нет!

Девочка испуганно вздрогнула и обернулась.

— Елена, мы так не делаем, — горячо и яростно зашептала Ровена, — Мы не колдуем при магглах! Ты же знаешь, что они сделают с нами, если узнают!

— Но я только немножко, — жалобно сказала Елена, и её огромные глаза приобрели молящее выражение, — Я хочу помочь госпоже Хельге! Это же почти не магия! Никто ничего не заметит!

Ровена вытянула пальцы в сторону двери, и свечение слегка притухло — но не исчезло. Волшебница присела перед дочерью и обхватила смуглыми ладонями её худенькие плечики в серой ткани платья.

— Елена, я тоже очень привязана к госпоже Хельге, — у Ровены сдавило горло, когда она поняла, что говорит сущую правду, — Но если ты сделаешь так ещё раз, то мы уйдем отсюда навсегда. Понимаешь?

Елена всхлипнула, наморщив крошечный покрасневший носик, и кивнула, низко опустив голову. Ровена поцеловала дочь в пушистую белобрысую голову — от девочки пахло кухней: мясным жиром, солью, пригоревшей крупой.

— Иди и будь умницей.

Её дочь умела держать своё слово — она больше никогда не пыталась колдовать; но Ровена уже стала подумывать о том, что при их образе жизни нецелесообразно так крепко привязываться к местам и людям. Им нельзя дружить с Хельгой, потому что невозможно скрывать от друзей правду о своей природе. Она уже выучила этот дом наизусть и могла в темноте безошибочно обойти его от загона скотины во дворе и до своей постели в спальне на втором этаже — верный признак, что пора уходить.

Решение далось тяжело, но Ровена понимала, что если подождет ещё хоть немного, то ниточки привязанности прорастут в ней и в её дочери, пустят корни, и тогда отдирать себя от этого места придется с кровью. Елене и сейчас будет тяжело — она ещё безбожно юна и так доверчиво тянется к любому теплу после детской жестокости и травли в других городах — но потом станет куда больнее.

Ровена уже увязывала вещи на кровати, когда усланная вниз обедать дочка взлетела по лестнице испуганной птицей и сообщила, что пришли какие-то люди. И её взгляд, брошенный на разобранную котомку, вдруг плеснул совершенно взрослой обидой, горячей, острой, как вино, кипячённое со специями — но Ровена решила, что поговорить они всегда смогут после, и взяла свечу.

Годрик

— Она не хозяйка, — хрупким, как старинное стекло, голосом сообщила светловолосая девочка, выглядывая из-за полотняной синей юбки женщины, — Мы...

— Постояльцы, — отрывисто бросила темноволосая, — Уже уходим. Хозяйка скоро придёт сама.

Слегка сбитый с толку Слизерин учтиво поклонился, и действующие лица маленькой сцены застыли, как восковые фигурки, которых лепят уличные гадалки за пару монет, брошенных в пыль к грязным босым ногам — никто не шевелился и не произносил ни слова.

Женщина мялась, теребя висящий у неё на поясе мешочек, но старалась не глядеть враждебно — не доверяет, догадался Годрик. Не хочет оставить одних — вдруг воры? убийцы? — но и спугнуть не желает. И сама не хочет оставаться, стремится уйти побыстрее. Девочка же, видимо, убедившись, что страшный мужчина из темноты оказался всего лишь очередным гостём, которых она наверняка видела в таверне, рассматривала их, по-детски держась за юбку — кто она ей? мать? — матери беленькой и тоненькой ручонкой-былиночкой, похожей на случайно обломанную веточку молодого деревца в первом весеннем цвету. Взгляд был прямой и чистый, но не любопытный и не бесстрашный, а будто не нуждающийся в подобных определениях. До странности нескладное дитя, вдруг подумал Годрик, как только выжила при рождении — щупленькая, большеглазая, словно фейский подкидыш. А ведь вырастет — выправится, как выправляются неуклюжие тонконогие жеребята, превращаясь в красавцев-коней. Ещё мать красотой затмит — уж он-то, Годрик, знает толк в лошадиной породе, а люди от лошадей далеко ли ушли?

Странное и неловкое молчание натягивалось, и Слизерин — Годрик увидел по его лицу — уже готов был сказать какую-нибудь ничего не значащую вежливую чепуху, которая втянула бы их всех в пустой, утомительный, бессодержательный разговор, но тут дверь в таверну распахнулась с тем же медным колокольчиковым звуком, что и прежде, и Годрик почуял странный запах: травы, теплый ветер, солнечная пыль.

— А вот и хозяйка, — с нескрываемым облегчением вздохнула темноволосая женщина.

— Чего в темноте сидите? — раздался удивленный женский голос, и из-за спины Слизерина вышла в пяточок света невысокая пышновлосая девушка — Годрик разглядел только красиво округленные белые руки и розовые локти, выглядывающие из-под наброшенного на плаща и прижимающие к груди корзину с охапкой трав и какими-то, видимо, продуктами. Хозяйка поставила корзину на ближайшую лавку и прошла куда-то вглубь, шурша платьем.

Раздался тяжелый натужный скрип распускаемой железной цепи, и свечная люстра медленно, угрожающе кренясь, принялась спускатся из-под потолка.

При мысли о том, что эта маленькая девушка, похожая на его мать в молодости, сама ворочает ручку-рычаг — наверняка заржавленную и с трудом поддающуюся! — Годрик испытал странное раздражение.

— Дайте я, — проворчал он. Скинул на пол котомку, стянул с плеч забрызганный дорожной грязью плащ, поставил рядом отцовский посох и шагнул в темноту вслед за хозяйкой.

— Ой, спасибо, — радостно и слегка растерянно отозвалась темнота девичьим голосом, — Я столько лет с этой люстрой мучаюсь...

Годрик наощупь протянул руку и почти сразу наткнулся ладонью на круглую длинную ручку, холодную и, конечно, колючую от ржавчины. Нажал и завертел, придерживая и подталкивая другой рукой толстую старую цепь.

— Неужели в доме нет мужчины, способного справится с вашей бедой, госпожа? — заботливо осведомился Слизерин.

Годрик едва слышно фыркнул себе под нос. Его злило и забавляло гладкоречие его случайного попутчика — не иначе как выправленное по алхимическим книгам. Разве с первого взгляда не понятно было, что нет мужика в доме? Мало того, что при мужской руке тут были бы и свечи зажжены, и постояльцев полон зал, и дверные петли бы не скрипели, так ещё и гостей бы караулила не девочка-цыпленок, а испуганная, хотя и решительная женщина не выходила бы встречать подозрительных незнакомцев со свечкой в руке.

— Нет, как видите, — девушка проворно придержала ринувшееся вниз громадное железное кольцо, взяла из рук своей постоялицы начавшую оплывать свечу и ловко зажгла одну за другой все свечки на люстре. Годрик поплевал на ладони и завертел рычаг в обратную сторону.

Всплывший вверх свет рассеялся и озарил красивый маленький зал с камином и вытянувшимися вдоль узкими длинными столами, строгую стройную фигуру темноволосой женщины — при свете её лицо очертилось резче и слегка убавило своей мягкой таинственной привлекательности — её дочь-пылинку, наглухо застегнутого в тёмно-зелёное Слизерина и снявшую плащ хозяйку — круглолицую улыбчивую девушку с вьющимися золотисто-рыжими волосами, производившую впечатление немного пухленькой, но, казалось, носившую своё тело с изяществом и грациозностью, как нарядное платье.

— Благодарю, господин, — в её глазах светилось столько искреннего теплого восхищения, что Годрик невольно почувствовал себя смущенным — подумаешь, люстру опустил, делов-то, во имя Мерлина!

Пока Слизерин договаривался с «прелестной хозяюшкой» об оплате ночлега и выяснял, где он может найти какого-то кузнеца Смита, Годрик присел на лавку, рядом с которой бросил свою котомку, привычным жестом положил ладонь на узкое резное тело старого отцовского посоха и рассеянно перебирал глазами травы в хозяйской корзинке. Встретившая их женщина уже улизнула наверх — точнее, поднялась по лестнице с истинно королевским величием, но почему-то всё равно оставила впечатление уплетывающей от наказания девчонки, — однако, когда Годрик ощутил на своем колене прикосновение маленькой ладошки сквозь поистрепавшуюся ткань штанов, он обнаружил возле себя её светлоглазую дочку.

— Вы можете сделать так, чтобы мы остались? — доверчиво зашептала ему девочка, когда он слегка склонился к ней, случайно коснувшись чистого детского лобика грязной каштановой прядью.

— Что, прости? — так же шёпотом изумился Годрик.

— Матушка хочет увести меня отсюда, — сердито наступившись, ответила девочка, — А я не хочу уходить, мне здесь нравится, госпожа Хельга такая хорошая, и под печкой у неё живет домовой эльф, а в огороде — садовые гномы! А мы постоянно уходим, потому что нам нельзя... в общем...

Годрик подумал, что ей нечасто приходится с кем-то общаться с чужими людьми — речь была сбитая, торопливая и слегка невнятная, но вполне правильная, так что на отставание умственного развития это было непохоже: фейский подкидыш казался умненькой и серьезной девочкой, просто — почему-то — сильно взволнованной.

Отчаявшейся.

— Вы поможете? — спросила она, вскидывая на него глаза, и его словно захлестнуло жидким текучим огнём.

Ей было неловко просить, вдруг подумал Годрик. Очень маленькая и очень гордая. Что, интересно, творится между ней и матерью, если она бежит за помощью к первому встреченному, довольно-таки подозрительному, между прочим, человеку? Есть ли у неё отец?

Хотя нет. Совсем неинтересно.

— Почему именно я? — слегка озадаченно спросил Годрик.

Девочка несколько раз моргнула и казалась очень удивленной.

— А разве вы не Сонный Рыцарь? — осторожно спросила она — совсем как взрослый, который, обознавшись, окликнул на улице и похлопал по плечу совершенно незнакомого человека, — Ну, из той песни? Хромо-ой на три-и ноги-и?

Годрик, захлебываясь в расплавленном серебре её надежды, устало подумал, что за последние сутки его действительно прямо-таки тянет спасать всевозможных женщин из всевозможных бед.

И даже не заметил, что невольно расправил плечи.

_________________________________________________________________________________________

Спасибо всем, кто дождался! )

Кажется, чудо действительно случилось и я выкроила себе пару часов любимого дела :з

Если кто-то хочет послушать песню, которая тут якобы так популярна в качестве детской колыбельной, то это Мельница — Сонный Рыцарь.