Чашечку кофе? (гет)

Лунный календарь на 1995 год:

4 августа (пятница) — вторая лунная фаза сменяет первую, в 15.00 начинается 9-й лунный день. Критический день. Энергетика этих лунных суток отрицательно влияет на человека. Возможны тревоги, страхи, мрачные мысли. Следует опасаться обмана и всевозможных искушений. В этот день легко поддаться иллюзиям и обольщениям. Человеку праведному или даже тому, кто научился сдерживать свои низменные инстинкты, опасаться нет необходимости. Плохое к таким не пристает, а, наоборот, возвращается пославшему. Пассивный человек может сделать для себя критическим любой день, но в этот он особенно уязвим. Этот день лучше провести в спокойной, будничной работе. За новые дела браться не стоит — есть риск ошибиться в оценке своих возможностей и провалить дело. Эмоции лучше не проявлять. Возможно невезение, получение дурных вестей. Необходимо активно защищаться от негатива, прощать обидчиков.

Билл.

Я смял бумажного голубка. Сегодня Флер занята. Впрочем, как и вчера, и позавчера... За всю неделю мы ни разу не оставались вдвоем! Я перехватывал ее в коридоре, на бегу, лишь для того, чтобы услышать: «Я тоже скучаю. Встретимся попозже». Раньше, чем я успевал высказаться, пальчик Флер запечатывал мне губы. Лукавая, многообещающая улыбка заставляла сердце колотиться о ребра, затуманивала мысли розовым дурманом... А Флер ускользала, оставляя горьковатый аромат духов и нелепое ощущение блаженства. И то, и другое быстро развеивалось, обнажая реальность — мое одиночество. Я злился, мерил шагами свой кабинет и проклинал так некстати умершего Кастора Фримена.

Его единственным наследником оказался француз, и гоблины опасаются, что он откажется от аренды сейфа, заберет вклад, продаст недвижимость. Этот тип едва может связать по-английски несколько слов, и Флер нянчится с ним, как с младенцем. Она оформляет вступление в наследство, разъясняет особенности наших законов, расписывает надежность Гринготтса, уговаривая передать управление недвижимостью банку. Проводит с ним все свое рабочее и нерабочее время, а я довольствуюсь записками на бумажных голубках! Их скопилось на неплохую голубятню. Птички Венеры!

Наверное, сейчас Флер показывает этому напыщенному толстяку унаследованное имение. Водит его по оранжерее, рассказывает о растениях, собранных тремя поколениями Фрименов. Или они сверяют с перечнем столовое серебро. Короткие, пухлые, похожие на сардельки пальцы принимают из рук Флер изящную вещицу, прикасаются к нежной, прохладной коже...

Я стискиваю зубы, чтобы удержать стон — так явственно предстает передо мной эта картина! Масленый взгляд наследничка, толстые, подвижные, как пиявки, губы сластолюбца, капельки пота на лысине, и Флер с чарующей улыбкой, загадочная, зовущая. Я трясу головой, отгоняя наваждение. Не станет она флиртовать с этим... Не станет! Тем более использовать чары вейлы, чтобы добиться контракта. Это было бы отвратительно, гнусно. Флер так не поступит! Специально — нет, но неосознанно? Она, кажется, сама не всегда замечает, что использует их. Будет убеждать толстяка, улыбаться, а от ее улыбки кровь закипает и мысли путаются.

Я разжимаю кулак и расправляю помятое послание. Летящий почерк, слова сожаления, обещание скорой встречи. Стилизованная роза распускается, расправляет лепестки, вновь сворачивается в бутон. Флер...

Она появляется на пороге моего кабинета так внезапно, что я не сразу верю своим глазам. Вскакиваю, едва не опрокинув стул. Все-таки вечер мы проведем вместе! Флер отказалась возиться с наследничком! Допек он ее! Или... Неужели, приставал, домогался грязно? Я этого не оставлю!

— Привет, я на минуточку. Заберу порт-ключ...

— Порт-ключ? — повторяю за ней, как попугай.

— Порт-ключ в корнуэльскую усадьбу Фримена, — поясняет Флер. — Рауль всегда хотел увидеть танцы маленького народца — хозяину усадьбы они не откажут в уважении.

Рауль?! Рауль?!!

— Сегодня будет ясная ночь, а луна уже достигла половины... Билл, что с тобой?

Что со мной? Я с трудом разжимаю кулаки и хриплю:

— Ничего.

— Ты ревнуешь? — удивленно восклицает Флер. — Милый, глупый — нежно выпевает она, — ну, как тебе такое в голову могло прийти? Любезничать на танцах у маленького народца Корнуэлла — это же вовсе рассудка нужно лишиться.

На мгновение приободрившись, я вновь мрачнею. Да, маленький народец строг и не допустит вольностей, но дело— то не в этом! Мало того, что Флер проводит с толстым увальнем целые дни, она собирается развлекать его всю ночь. Танцами фей в лунном свете! Хорошо, да?

— Не надо сердиться, — ее голос звучит мягко, почти просительно.

— Я не сержусь, — нахожу в себе силы покривить душой. — Я соскучился. Ты все время занята.

— Что поделаешь, — вздыхает Флер.

Она заговорщицки подмигивает:

— Зато у нас будет завтрашний вечер — в Ковент-Гарден дают «Женитьбу Фигаро». Отпразднуем вик-энд?

— Оперой?! Почему?

— Ну, не на концерт же Уорбек идти? — фыркает Флер. — Билл, ты только представь себе: ложа в Королевском Театре! Музыка Моцарта, остроумная пьеса!

Я невольно начинаю проникаться ее убежденностью. Я люблю популярную музыку, люблю баллады, особенно в обработке «Веселых Сестричек», а опера... Не спектакль и не концерт. Как можно следить за действием, если герои все время поют? Я всегда считал, что на подобные мероприятия ходят, чтобы себя показать, заявить о принадлежности к элите. Но Флер, похоже, говорит искренне.

— Раулю предоставили ложу — он работал вместе с режиссером в Ла Скала.

Как же я забыл, что этот тюфяк еще и поет! Кенар перекормленный!

— Ты идешь с ним?!

— И ты идешь — Рауль нас обоих пригласил.

— Без меня, — отрезаю я. — Тратить три часы на бессмысленные завывания.

Флер отстраняется и смотрит на меня с недоумением.

— Опера, — произношу я с презрением, — это, когда убитый, прежде чем упасть долго-долго поет. Причем поет что-то непонятное.

— Вот как? Если ты боишься не понять, о чем идет речь в «Женитьбе Фигаро»... — она пожимает плечами и отворачивается.

Я судорожно подыскиваю слова, но ничего не могу придумать.

— Что ж, настаивать я не буду, — ее голос звучит принужденно. — Но если передумаешь, встретимся завтра.

Обиделась? А мне не обидно? Вместо вечера наедине, посещение Королевского театра в компании самодовольного толстяка, который даже беседу поддержать не может! Мне радоваться? Может, еще поблагодарить его за то, что мою девушку развлекает? В оперу водит, к маленькому народцу на танцы...

— Лучше если ты передумаешь.

Флер качает головой:

— Вряд ли. Я Моцарта люблю, и хочу посмотреть эту постановку. Да, и Рауль проводит в Англии последние дни.

«А тебе жаль? Хочешь, чтобы он побыл подольше? Еще какие-нибудь имения осмотрите, на балет сходите!»

— До завтра, — холодно бросает Флер и выходит, аккуратно прикрыв дверь.

* * *

— Гляди-ка, братец Билли на ужин пришел, — слышу я нарочито громкий шепот из приоткрытой двери комнаты близнецов. — Один!

— Один? В самом деле. Неужто, милашка дала отставку?

— Быть того не может! Билли у нас красавчик?

— Красавчик.

— Отличник?

— Отличник.

— Мамин любимчик?

— Любимчик!

— Ну, как такого бросить?!

Больше всего мне хочется шарахнуть по двери так, чтобы близнецы свалились на пол и поотбивали задницы. Хотя бы наорать на них! Нельзя. Только выставлю себя на посмешище. Не дождутся!

— Точно бросила — ты погляди, какой сердитый.

Я иду по коридору, не оглядываясь. Голоса близнецов становятся все громче. Преследуют меня, но я старательно изображаю глухого.

— Ничего вы не понимаете, — раздается голосок Джинни. — Совершенствуя английский язык, необходимо отработать сцену ссоры и расставания. Билл приносит себя в жертву идее дружбы народов!

Ах ты — маленькая дрянь!

— Хотел бы я на уроке поприсутствовать — глядишь, чего новенького бы узнал.

— Лучше на следующем, когда примир-р-рение будут проходить.

Я с силой захлопываю дверь в свою комнату, но недостаточно быстро. Успеваю услышать имитацию страстных вздохов. Никогда еще мне так не хотелось свернуть шеи этим кривлякам! А Джинни, сестренка, чему радуется? Не по вкусу ей Флер, так ее-то здесь нет. Меня пинает!

Я сбрасываю мантию и снимаю пропотевшую за день рубашку. Мама, как всегда, входит без стука. Наверное, от этой привычки ее не отучить. Она складывает в тумбочку чистое белье, забирает рубашку, майку, требует снять носки. Я сажусь на диван и начинаю раздеваться.

— Скоро будем ужинать, — сообщает мама.

— Я не голоден.

— Отец вот-вот должен вернуться, — продолжает она, не обращая внимания на мою реплику. — Ты сегодня собираешься куда-нибудь?

— Нет.

— Останешься дома? Вечером, в пятницу, — мама выпрямляется и смотрит на меня удивленно. — Что за радость в четырех стенах сидеть! Сходил бы на Диагон-аллею, в кафе...

Очень мило! Этим летом мама не жалела сил, чтобы удержать меня дома, даже терпела присутствие Флер, и вдруг — «выйди, погуляй».

— Успеешь еще насидеться, когда женишься, детей заведешь. Тогда не до гулек будет, так хоть вспомнишь, как развлекался. Тонкс позови — она тоже сидит одна, скучает.

Ах, вот в чем дело! Мама старается свести меня с Тонкс. Точнее, подойдет любая милая, славная девушка, лишь бы не Флер, но Тонкс находится в пределах маминой видимости.

— Не хочу.

— Что ж ты весь вечер делать будешь? Сидеть, киснуть.

— Спать лягу! — я вытягиваюсь на диване и закидываю руки за голову.

Мама открывает, было, рот, но замирает, прислушиваясь. Из коридора доносятся голоса: папин и, кажется, Сириуса. Мы спешим к ним.

— Нет, Сириус, не сегодня. Сегодня Гарри не привезут.

— Как не привезут?! — вскрикивает мама. — Ребенка нельзя оставлять в этом ужасном месте!

— Гарри обвиняют в незаконном использовании палочки, и, если его поместить в ненаходимый дом, это будет расценено, как попытка скрыться, — разъясняет папа. — А в любом другом месте ему находиться опасно.

— Опасно? А там не опасно?! Там, где на него напали дементоры! — в мамином голосе прорезаются визгливые нотки.

— Его защищает магия крови, — папа опускает глаза в пол. — Если он не будет выходить на улицу, с ним ничего не случиться.

— Посадить ребенка под замок! Выпустить под окнами дементоров! — мама в волнении ломает пальцы.

— Молли, Дамблдор разберется с этой проблемой. Если не завтра, то послезавтра Гарри будет с нами, — успокаивает ее папа.

— Разберется? — вмешивается Сириус. — Как он собирается разбираться?

— Нужно узнать, кто стоит за нападением...

— Пожиратели, кто же еще!

Папа качает головой.

— Это Флетчера вина, — вмешивается мама. — Если бы он выполнял свои обязанности, как следует, ничего бы не случилось!

— Пожиратели знали, что дежурный ненадежен! — выкрикивает Сириус. — Поэтому и напали!

— Пожиратели не нападали! — возражает отец. — Никого кроме дементоров на Тисовой улице не было.

Сириус его не слушает:

— Снейп знал, что Флетчер дежурит, он знал и донес своему Хозяину!

— Дамблдор доверяет...

— А нас не предупредил!

— Этого не может быть! — вставляет реплику Тонкс.

Я и не заметил, как она подошла.

— Дамблдор полагает, что атаку дементоров организовали не Пожиратели Смерти, — веско произносит отец. — Дементоры подчиняются Министерству, по крайней мере, пока. Необходимо выяснить, распоряжения каких чиновников, они стали бы выполнять.

Тонкс.

Как я не торопилась с дежурства, Ремуса уже не застала. Молли сказала, что приходил Снейп, значит, Ремус уже выпил зелье и отдыхает. Я слоняюсь по огромному дому без дела, подхожу к закрытой двери, прислушиваюсь — тихо. Молли ворчит, что в пятницу вечером двадцатилетним следует быть на танцах. Я отшучиваюсь: какие танцы без кавалера? Эта проблема решается легко — Молли предлагает идти вместе с Биллом. Я обдумываю идею — сходить с Биллом потанцевать можно. Но как оставить Ремуса, больного, измученного? Я не смогу веселиться, зная, что ему плохо.

Громкие голоса отвлекают меня от грустных мыслей. Артур пришел! Он, Сириус и Молли разговаривают на повышенных тонах. Что-то случилось? Дамблдор еще не разрешил перевезти Гарри сюда. Сириус обвиняет Снейпа в предательстве. Нет! Только не это!

Это не может быть правдой! Он же варит вульфсбейн Ремусу. Если Снейп захочет, он может... может ошибиться, якобы случайно, и Ремус... Снейп — не предатель! Не верю!

Ладони становятся липкими от страха. Я подхожу к двери, вжимаюсь в нее, стараясь услышать хоть что-то. Ничего. Ни стонов, ни хрипов. Это же хорошо? А если для стонов поздно? Если он уже не дышит?

Я не могу расслышать дыхание через дверь! Это же очевидно. На мгновение меня захватывает безумная идея — взять у младших Уизли удлинители ушей и послушать.

Так нельзя. Это просто свинство! Почему? Я же не пытаюсь разузнать тайны Ремуса. Я просто хочу убедиться, что все в порядке! Нельзя вторгаться в чужую жизнь с удлинителями ушей.

Я отчаянно борюсь с собой, но тревога за Ремуса сильнее страха вторгнуться в личное пространство. Наверное, я все же решилась бы подслушать, но, к счастью, Молли зовет на ужин

Ремус.

Снейп ухитряется появляться незаметно, даже когда ждут именно его.

Луна сегодня вступила во вторую фазу, а значит, начинался ежедневный прием вульфсбейна, и я постарался настроиться на эту процедуру. Мне предстояло выпить обжигающе горячее, отвратительное на вкус зелье и вынести издевательскую предупредительность зельевара, который являлся лично и вручал кубок из рук в руки. Так что я ожидал прихода Снейпа и готовился к своему ежемесячному испытанию.

К пятичасовому чаю Молли предложила сэндвичи с курицей и замечательный пирог с рубленым мясом. Я постарался хорошенько подкрепиться, зная, что ужинать мне не придется — после приема зелья есть нельзя, да и накатывающая волнами дурнота не способствует аппетиту. В свою комнату подниматься не стал, расположился на кухне с коробкой эклеров и заметками. Сосредоточиться на работе мне не удалось — я прислушивался к доносящимся из-за двери звукам, то и дело выглядывал в коридор.

Молли хлопотала по хозяйству — в пятницу она обычно перестирывает белье. Дети топотали и громыхали наверху, но вниз не спускались — несмотря на браваду, они, похоже, избегают портрета Вальбурги Блэк. Сириус закрылся с Клювокрылом — он изрядно раздражен из-за медлительности Дамблдора, который до сих пор не забрал Гарри от родственников, а общество гиппогрифа действует на него умиротворяюще. Ожидание выматывало, я тщетно пытался сосредоточиться на своих заметках и, наверное, в какой-то момент отвлекся, унесся мыслями далеко от мрачного дома на Гриммаульд-плейс...

Темная фигура возникла прямо перед моими глазами, словно соткавшись из воздуха. Я взглянул на дверь — она была плотно закрыта, а я не слышал ни скрипа петель, ни хлопка, ни звука шагов! Как Снейп проскользнул на кухню, не потревожив портрет в коридоре, не стукнув дверью? Неудивительно, что студенты Хогвартса искренне считают его вампиром! Тяжелые складки черной мантии напоминают кожистые крылья нетопыря, бледность, кажется неестественной, замогильной, возможно, из-за контраста с угольно-черным цветом глаз и бровей. Даже у меня возникают неприятные ассоциации с нежитью, что уж говорить о детях. А ведь Снейп мог бы добиться более благоприятного впечатления, хотя бы изменив цвет и фасон одежды и перестав подкрадываться беззвучно, но он, то ли не понимает, что его зловещий облик отталкивает окружающих, то ли не желает считаться с коллективными представлениями.

Разумеется, свои чувства и мысли я умело скрыл. Поднялся и улыбнулся, как можно дружелюбнее:

— Добрый вечер, Северус.

Снейп вздергивает бровь, изображая преувеличенное удивление.

— Спорное утверждение, — заявляет он, презрительно кривя губы. — Впрочем, если ты так думаешь, не стану опровергать.

Нет, никакие внешние изменения не сделают его общество терпимым, пока Снейп обращается с людьми подобным образом!

Раньше, чем я успел что-то ответить, он протянул мне дымящийся кубок. Я замер, не в силах отвести взгляд. Массивный литой кубок без каких-либо украшений. Над ним клубится белый пар... Нет, не белый! Чуть голубоватый, как снятое молоко, мутный, как ползущий над болотом туман и в то же время сияющий, как лунный свет.

— Люпи-и-ин!

Нетерпеливые нотки в голосе Снейпа заставляют меня очнуться. Я вздрагиваю и протягиваю руку. Вульфсбейн необходимо пить горячим, чуть ли не кипящим, и я беру кубок, всякий раз опасаясь обжечься. К счастью, мои опасения беспочвенны — я касаюсь прохладного металла и нечаянно задеваю пальцы Снейпа, такие же холодные.

— Люпин, ты держишь кубок?

— Да... Да, конечно, — я крепко обхватываю его, и Снейп убирает руку.

Теперь мне нужно выпить зелье. Дорого бы я дал за возможность пить его наедине, подальше от этого уничижительного взгляда, но попытка подняться с кубком в свою комнату месяц назад, была жестко пресечена. Мне пришлось выслушать обидную речь о собственной безответственности и нежелании Снейпа совершать бесполезную работу — варить зелье, которое забудут выпить.

— Люпин, а ты никогда не участвовал в разработке средств от ликантропии?

Этот вопрос застает меня врасплох. На что он намекает?

— Ты как-то говорил, что в детстве тебя долго лечили, — поясняет Снейп. — Быть может, тебе удалось пообщаться с Дамоклом Белби, другими зельеварами, работающими над вульфсбейном или его аналогами?

Что он хочет этим сказать? Меня лечили, долго лечили. Родители не жалели сил и средств, пытаясь найти лекарство. Не моя вина, что болезнь вцепилась в меня когтями. Не моя! Я низко опускаю голову, чтобы спрятать охватившее меня смятение.

— Ты же наверняка искал средство, — вкрадчиво продолжает Снейп. — Неужели, тебе не предлагали какое-нибудь новое лекарство, еще не выпущенное на рынок?

Повисает пауза, я торопливо глотаю обжигающее питье.

— Когда появился вульфсбейн, ты не пытался выйти на его создателя, предложить свои услуги, дабы усовершенствовать зелье?

— Нет. Дамокл Белби — известный затворник.

Замкнутость великого зельевара давно стала легендой. Он не берет учеников, даже с родственниками не поддерживает связи, и кому-кому, а Снейпу об этом прекрасно известно.

— Не каждый день к нему приходят оборотни-добровольцы.

Оборотни. Краеугольный камень моих проблем. Для того чтобы попросить о помощи, я должен объявить о своей болезни и тем самым создать дополнительные проблемы, в решении которых потребуется еще большая помощь.

Я отрицательно качаю головой. Пью зелье.

— Ты же общался с аптекарями, Люпин, — не отстает Снейп. — Тебе никто никогда не предлагал поучаствовать в тестировании зелья?

Покупая зелье, больше всего я опасался, что во мне заподозрят оборотня. Ликантропия накладывает на больного клеймо в глазах общества. Стать отверженным — ужасная участь! Родители, спасая меня, были вынуждены рассказать целителям и аврорам о нападении оборотня. Однако позже, когда стало ясно, что избавиться от болезни не удастся, отец сумел скрыть информацию. Мое имя не фигурировало в официальных документах, я не был зарегистрирован, как оборотень, молчание моего целителя обеспечивала клятва. Ради сохранения тайны, мы переехали подальше от знакомых мест, и с новыми соседями не сближались. Разумеется, о Хогвартсе я не смел и мечтать — скрыть свою болезнь в школе-интернате без соучастия администрации было бы невозможно. Альбус Дамблдор, ставший директором, предоставил мне великолепную возможность, но семь радостных лет были отравлены необходимостью таиться. Привычка скрываться, с видимым равнодушием слушать домыслы о темных тварях, улыбаться, когда сердце сжимается от страха и негодования, эта привычка вошла в мою кровь и плоть. Я прибегал к различным уловкам, чтобы сохранить свою тайну, менял рабочие места, адреса проживания, ни с кем не позволял себе сходиться, избегал общества тех, к кому мог бы привязаться, проницательных людей.

Разоблачение стало катастрофой. Мой мир, неустойчивый, ненадежный, рухнул, грозя похоронить под обломками чувство собственного достоинства и те остатки душевного спокойствия, которые, вопреки всему, я ухитрялся сберечь. Меня словно выставили голым на всеобщее обозрение. При виде любого мага, даже незнакомого меня охватывала паника: «Он знает!» Каждое мгновение я ждал оскорбления, обвинения, проклятия. Покупка зелья превратилась в настоящее мучение.

Вряд ли, Снейп, в самом деле, считает, что я вел с аптекарями задушевные беседы о работе над вульфсбейном. Он хочет поддеть меня, но чем? Неужели намекает на то, что я не принимал зелье, подвергая опасности окружающих?

Я перечисляю все аптеки, в которых покупал зелье, их, правда, не много.

— Это все, что мне известно, Севрус. Не думаю, что в Англии есть аптека, в которой бы я не узнавал цену на вульфсбейн. К несчастью, у меня не всегда были средства на покупку зелья, но я старался... — я обрываю свою речь и, безнадежно взмахнув рукой, едва не роняю кубок.

Снейп возводит глаза к потолку. Я допиваю зелье одним глотком и протягиваю пустой кубок.

— Спасибо, Северус, — со всей возможной искренностью благодарю его. — Спасибо, ты спасаешь меня.

— Хорошо, если ты, на самом деле, понимаешь это, — глубокий бархатный голос Снейпа составляет странный контраст оскорбительному смыслу его слов.

Я пытаюсь не показать своей обиды, улыбаюсь дружелюбно, будто счел сказанное шуткой.

— Спокойной ночи, Северус. Увидимся на собрании.

Снейп криво усмехается.

— Увидимся завтра, Люпин, — он поднимает кубок на уровень глаз, будто, предлагая чокнуться.

Я чувствую, что краснею. Да, завтра опять нужно принять зелье. Каждый день до полнолуния и еще неделю после.

— Надеюсь, застать тебя на месте, — металлические нотки в голосе Снейпа заставляют меня поежиться.

Он разворачивается, и полы мантии описывают широкий полукруг — нетопырь расправляет крылья. Снейп исчезает за дверью. Я поднимаюсь наверх и ложусь в постель. Горечь, оставленная зельем, заставляет горло судорожно сжиматься. Растревоженные воспоминания наполняют душу тоской.

Северус.

Люпин, похоже, спит, сидя в обнимку с пустой коробкой из-под пирожных. Судя по блаженной улыбке, во сне он продолжает их есть. А наяву придется пить вульфсбейн. Такая вот зарисовка на тему разницы между сладостным миром грез и суровой реальностью.

Очнувшись, Люпин несколько мгновений таращится на меня чуть ли не с ужасом, потом внимательно изучает входную дверь, и снова смотрит на меня, но уже с сожалением. Наконец, овладев собой, он встает, нервно отряхивая крошки, и выдавливает улыбку.

— Добрый вечер, Северус.

Добрый? В самом деле?

— Спорное утверждение. Впрочем, если ты так думаешь, не стану опровергать.

Люпину, конечно, виднее, но, по-моему, даже запах вульфсбейна несовместим с такой характеристикой вечера, а уж вкус...

Возможно, Люпину пришла в голову та же мысль — он не спешит брать кубок с зельем.

— Люпи-и-ин! — возвращаю его к суровой реальности, в которой пирожные уже кончились, а зелье предстоит выпить.

Вздрогнув, он неловко берет кубок.

Не представляю, как расспрашивать Люпина. Вопросы, хотя бы косвенно связанные с ликантропией, повергают его в депрессию, к сожалению, молчаливую. Даже информацию, необходимую для приготовления зелья, приходиться вытягивать чуть ли не клещами.

— Люпин, а ты никогда не участвовал в разработке средств от ликантропии? — начинаю я осторожно. — Ты как-то говорил, что в детстве тебя долго лечили. Быть может, тебе довелось пообщаться с Дамоклом Белби, другими зельеварами, работавшими над вульфсбейном или его аналогами?

Как и следовало ожидать, Люпин не отвечает. Его взгляд мечется затравленным зайцем, вперяется в пол. Мне почти стыдно спрашивать:

— Ты же наверняка искал средство. Неужели, тебе не предлагали какое-нибудь новое лекарство, еще не выпущенное на рынок?

Прячется за кубком, торопливо глотает зелье. Ом-м-мерзительное, надо сказать.

— Когда появился вульфсбейн, ты не пытался выйти на его создателя, предложить свои услуги, дабы усовершенствовать зелье? — я настойчиво продолжаю расспросы, и Люпин, наконец, отвечает:

— Нет. Дамокл Белби — известный затворник.

— Не каждый день к нему приходят оборотни-добровольцы, — возражаю я.

Слово «оборотни» ввергает Люпина в еще большую печаль. Его взгляд ускользает, погружается в самого себя.

— Ты же общался с аптекарями, — напоминаю очевидный факт. — Тебе никто никогда не предлагал поучаствовать в тестировании зелья?

Люпин самозабвенно предается исследованию глубин своей души. Я терпеливо — сам удивляюсь — жду его возвращения к беседе. Он одаривает меня взглядом, полным горечи и укора, и, тяжело вздохнув, рассказывает, как и где покупал зелье. Сами аптеки мне известны, а никаких дополнительных сведений Люпин не сообщает. Жаль.

Ну, а чего я ждал? Того, что он самостоятельно всесторонне изучил вопрос, а мне сейчас предоставит выборку? Мечты, мечты... Кингсли ничего существенного сообщить тоже не смог — нет в архивах Аврората нужной информации. Значит, придется расспрашивать Белби. А как не хочется! Если сплетни имеют под собой хоть какое-то основание, то... Возникает очень много «если». Если Повелитель заинтересуется этим, если не удовлетворится моими словами, если начнет проверять...

* * *

— Нет, мистер Белби, я хотел бы поговорить не о вашем сыне. О вашем брате.

Мой собеседник подбирается. Его губы сжимаются в линию, брови сходятся на переносице.

— Почему вы не разговариваете с ним?

Наконец-то невольная вовлеченность в студенческую жизнь принесла мне пользу! Все знают, что Дамокл Белби — затворник, избегающий даже общества родственников, но только благодаря его племяннику, я знаю, что с мастером Белби не разговаривает родной брат.

— У вас нет права лезть в дела нашей семьи.

— Права у меня нет, — Белби заметил верно, зато возможность есть.

Легилеменс и секреты семьи, как на ладони.

— Я надеялся на вашу добрую волю.

Белби решительно отодвигает чашечку с недопитым кофе и встает из-за стола.

— Продолжать беседу дальше считаю бессмысленным, — чеканит он. — Буду благодарен, если вы покинете мой дом.

Я удобнее устраиваюсь в кресле и беру миниатюрную чашечку. Кофе, увы, выпит. Но для демонстрации намерений это неважно.

— Мы еще не начинали беседовать, — замечаю я мягко. — Возможно, вы сочтете мои доводы убедительными и поведаете эту главу семейной истории.

Белби усмехается высокомерно:

— Убедительными? Уж не веритасерумом ли вы собрались меня убеждать?

— Подливать веритасерум человеку, чья семья насчитывает несколько поколений зельеваров, как-то несерьезно. Вам не кажется?

Белби буравит меня взглядом, а я верчу чашечку, любуясь прозрачностью тончайшего фарфора.

— Если вы не расскажите, о вашей ссоре с братом, мне придется задавать вопросы другим людям. Возможно, я ничего не узнаю, но пойдут разговоры. Вы сами понимаете, что это неизбежно. Вспомнятся старые сплетни, на вас налетят журналисты. Шепотки за спиной, любопытствующие субъекты, вздорные обвинения, — по лицу Белби видно, что он прекрасно представляет себе перспективу. — Если желаете, я могу дать слово, что все сказанное вами дальше меня не пойдет.

Белби молчит. Долго.

— Зачем вам это нужно? — хрипло спрашивает он.

— Проверяю одну теорию.

Я переворачиваю чашечку. Пытаюсь понять, что за символ расположился у самого края. Неужели, сейчас я услышу правду?

— Я должен поверить, что информация о моем брате вам нужна только для себя?

— Могу выпить веритасерум, если вы настаиваете.

Белби пристально всматривается в мое лицо, что-то решая про себя. Наконец, произносит хриплым голосом:

— Поклянитесь.

Я подворачиваю манжет на левой руке и провожу по запястью отточенным ножом. Выступает кровь. Я клянусь никому не рассказывать о том, что услышу.

— Мой брат — великий ученый, — начинает Белби. — Над вульсфбейном начал работать еще наш отец, но настоящего прорыва добился Дамокл. Он полагал настоящую редакцию зелья промежуточным вариантом и хотел добиться того, чтобы оборотень не только сохранял разум, но и физическую форму. Найти решение этой проблемы он не смог, но чрезвычайно заинтересовался эффектом регенерации. Его захватила мысль сохранить это свойство в человеческой форме, и привить его не только оборотням. Однако в ходе экспериментов выяснилось, что сохраняя регенерацию, оборотень сохраняет свою агрессивность. Если под действием вульфсбейна оборотень становился чудовищным волком с человеческим разумом, то новое зелье создавало темную тварь в облике человека, кровожадную и неразумную. Дамокл пытался снизить агрессию, но разумными эти существа не стали, они были полностью покорны воле Хозяина, невероятно сильны, быстры, абсолютно бесстрашны и безжалостны.

Мечта Темного Лорда! Поправка, мечта любого стремящегося к власти.

— Я возражал против дальнейшей разработки этой темы, а нашим имуществом управлял именно я, и Дамокл не мог не прислушиваться к моему мнению. К счастью, изменения были обратимы.

В голосе Белби ощущается неуверенность.

— Обратимы?

— Почти, — отвечает он, поколебавшись. — Почти.

Значит, это испытание братская привязанность выдержала. Что же их поссорило? Какая разработка гениального ученого оказалась неприемлемой для его брата?

— Дамокл решил, что получеловек-полуоборотень будет обладать необходимыми свойствами.

Оборотни не размножаются половым путем: их потомство погибает нерожденным во время ежемесячной трансформации. Полукровка, рожденный от оборотня, всегда является человеком. Если он наследует от отца ликантропию, то погибает в первый же месяц беременности. Как же мастер Белби собирался обойти это?

— Заражение на последних сроках беременности, роды до полнолуния, — получаю ответ на невысказанный вопрос. — Когда Дамокл рассказал об этом, мы серьезно поссорились. Он не понимал, почему я возмущаюсь, считал, что проблемы зараженной женщины — временное неудобство, пока он не усовершенствует вульфсбейн. Я отказался давать деньги на эти эксперименты. Как раз тогда поползли слухи, за нас взялись журналисты, и Дамокл понял, что его идея способна вызвать взрыв негодования. Он согласился со мной, что не стоит рисковать всем. Однажды я случайно увидел его расчеты — Дамокл не оставил свои замыслы, просто перестал рассказывать о них мне. Был скандал.

Белби замолкает.

-Что заставило вас порвать с братом? — спрашиваю тихо. — Он перешел к практическому осуществлению?

— Да. Заразил ликантропией беременную. Она была из общины оборотней, неграмотная, дикая. Почти Маугли. Я не знал. Наверное, Дамокл решил, что она слишком слаба после родов и не принял мер. Или же она оказалась умнее, чем мы думали, и сумела открыть запоры, пока оставалась человеком. В полнолуние она разгромила лабораторию, загрызла оборотня, который принимал вульфсбейн... и своего ребенка. Ее пришлось убить. Я заставил Дамокла отказаться от своих планов.

— Вы уверены, что он не занимается больше этой проблемой?

— Уверен. Финансами управляю я. Все, что приобретается для лаборатории Белби, находится под моим контролем.