Не- (гет)

Он позвонил мне поздно вечером — на экране мобильного телефона высветился незнакомый номер.

— Максим? — удивлённо спросила я, ощущая, как приливает к щекам кровь.

— Да, — он замолк ненадолго, а потом добавил: — Я скучал.

Я выскочила на улицу, не обращая внимания на гневные вопли бабушки — мне было совсем плевать, что уже ночь на дворе и район у нас далеко не самый безопасный, что холод до костей пробирает и сапоги у меня после прихода из школы не высохли.

Максим ждал меня на безлюдной автобусной остановке под ярко-оранжевым стеклянным козырьком. Помахал, едва завидев меня вдали, заулыбался тепло. Я бросилась к нему, обняла крепко, потому что и сама дико скучала всё это время. Он прижал меня к себе ещё сильнее, задышал в шею, согревая, успокаивая.

— Как ты без меня? — прошептал он наконец, неловко отстраняясь.

— Плохо, очень плохо, — тихо ответила я, заглядывая ему в глаза, которые, кажется, стали ещё светлее. — Ждала тебя всего пару месяцев, а такое чувство, словно два года.

Он грустно улыбнулся, опустил голову, разглядывая белые разводы от соли на своих ботинках. Я тоже молчала, слова почему-то не находились. Без него действительно было плохо, вот только… С ним сейчас мне было во много раз хуже. Почему?

— Зачем ты приехал? — спросила я, набрав в ладони горсть снега и катая снежок.

— Тебя увидеть, кажется.

— Не Настю? — я отвернулась от него, разглядывая яркую вывеску продуктового магазина. Смотрелась она не важно — несколько букв потухли и покосились. Моя жизнь сейчас тоже зависла — перекошенная, едва дотлевающая. Я совсем перестала понимать, что творилось вокруг меня. И Его я тоже не понимала, равно как и то, что вновь начала писать «он» с большой буквы.

Максим позади меня завозился, шумно задышал и закашлялся.

— Мне пора. К Жеке ещё заскочить надо, — сказал он, но я почти не расслышала его слов из-за поднявшегося ветра. Я обернулась — резкий порыв воздуха метнул мне в лицо пригоршню снега, и когда я вновь разлепила глаза, Максима на остановке уже не было.

Домой я вернулась в расстроенных чувствах — я не знала, как жить дальше, как смотреть ему в глаза, конечно, если мы ещё хоть когда-нибудь увидимся. Я смиренно выслушала гневную тираду бабушки, а потом закрылась в своей комнате, так и не сняв промокшие пальто и шапку. За тонкой стеной с потемневшими от старости обоями слышались тихие всхлипы. В ту ночь я так и не уснула.

На рассвете я занесла его номер в чёрный список, мысленно посылая к чёрту. Мне было только шестнадцать, я никого кроме себя не любила, а бледное солнце заглядывало сквозь щель между штор в мою комнату. Я была коварная восточная женщина, а он — южный принц со смуглой кожей и светлыми глазами. Я умела материться на шестнадцати языках, а он кружил голову девятиклассницам своей улыбкой и красивыми гитарными переливами. Я вышивала крестиком, а он одинаково умело держал в руках автомат, медиатор и тонкую девичью ладошку. Разве такие как мы могли быть вместе?

Насте я рассказала всё. Она спокойно выслушала, на лице её было совершенно не читаемое выражение. Я так и не смогла понять, что она почувствовала, когда узнала всю правду, хотя мне казалось, что ей давным-давно всё это было известно. Всё же северные женщины немногим проще восточных.

Мы выпили по кружке кофе с чёрствыми эклерами, а потом я обняла её — наверное, это была глупая попытка извиниться — и покинула её квартиру. Как оказалось навсегда.

В Доме Пионеров я больше ни разу не видела Максима — ни первого западного, ни второго — очень южного. Я быстро забыла о них или почти забыла — порой они являлись мне во снах, улыбались, обмнимали нежно, а потом уходили — повзрослевшие и безумно далёкие. Уходили на войну с чем-то мне, глупой девочке-шестнадцать, незнакомым.

Город N тоже сражался, только его противником был полуживой разбойник-февраль, погрёбший улицы под толстым слоем снежной пыли. Снег переливался, искрился на солнце, резал глаза — прохожие жмурились и отводили взгляд. Я на улицу почти перестала выходить, Дом Пионеров был благополучно мною забыт, зарыт в самом высоком сугробе где-то на задворках памяти.

Телефоны я отключила, про всемирную сеть не думала даже — заперлась сама себе на уме в тёплой тёмной квартире. Ни о чём не жалела, только смотрела в потолок с потрескавшейся штукатуркой и на бесчисленные ряды самых разных свечек. Подпалить бы одну, и горячий воск — прямо на руки, в узкие ладони, рисуя красным узоры на коже. Чтобы проснулась окаянная, ожила. Мне ведь всего лишь шестнадцать.

Сообщение я получила только через пять дней после его, Максима, визита. От самой милой и северной Насти, простое и сложное до безобразия: “Изнасилован, застрелился. Я беременна”. Дозвониться ей так и не получилось — её телефон шептал что-то про абонента, которые больше для меня не доступен. На моей старенькой “Nokia” стёрлись кнопки. В одном порядке, раз за разом. Той ночью я опять не заснула.

Когда отчаяние готово было в любой момент захлестнуть, поглотить меня, я решила выбраться на улицу в первый раз за неделю. Натянула шапку и пальто, сунула ноги в сапоги. Выйдя на тесную лестничную площадку, зашарила по карманам в поисках ключей, но послышался тихий шелест, и пальцы ощутили конфетную обёртку. Я долго стояла, привалившись к обшарпанной стене подъезда, и смотрела в свою изувеченную ладонь на апельсиновый леденец.

Я всегда легко уходила в себя, и это пугало меня, глупую девочку, вплоть до того дня. Я боялась, что больше никогда не выйду, останусь несчастной и нецелованной. В тот момент, когда мимо меня прошла тёта Люба, соседка по лестничной клетке, недовольно качая головой, я поняла, что это всё-таки дар, а не проклятье. Внутри меня было хорошо и сухо, там было степное монгольское поселение, и никаких Максимов, никаких зим и Насть, которые так тихо плачут в соседней квартире.

Лифт я вызвала, попытки с третьей — руки дрожали и горели, пальцы не могли попасть на выженную какими-то имбецилами кнопку. Город встретил меня привычной тишиной и холодным дыханием ветра, где-то вдали, за верхушками деревьев, маячил громоздкий силуэт солеотвала.

Он застрелился, едва вернувшись от меня — ни к какому Жене не ездил. Прямо на пороге воинской части, красивый и сильный, с бледными почти стеклянными глазами. Красоту его глаз никто в тот момент не оценил, да и не было больше глаз, а дежурного, нашедшего его труп, долго и мучительно рвало. За похищенный казённый пистолет ему сделали выговор. Посмертно. Чтобы другим не повадно было.

Я часто представляла эту картину. Во снах забредала в комнату, заляпанную мозгом вперемешку с кровью. А на полу лежал Он, совершенно необязательный, но отчего-то такой нужный. Я забирала его глаза — два бледно-голубых хрусталика — и уходила. Куда? Туда, где их можно было спрятать.

Настя исчезла из школы в том же месяце. Подавленная, осунувшаяся, несчастливая, но получившая шанс искупить одну потерянную жизнь.

Сладкое я с тех пор не ела, детей ненавидела. И никогда-никогда не плакала.