Укрощение миледи (гет)

Часть вторая.

Она смотрела на меня такими беспомощными глазами, что у меня сжималось сердце.

Теперь я бы никогда не поддался ее притворству: я видел ее настоящую, и знал, как невероятно отличается истинное страдание от поддельного.

Только что она вышла из своей комнаты, послушно переодевшись и приведя себя в приличный вид. Она все еще была красива, но так выглядит кукла, игрушка, а не живая женщина. Никому и никогда не пришло бы в голову назвать Анну вдохновленной, любящей, одухотворенной. Но в ее чертах всегда играла жизнь. Это могла быть ярость, желание мстить, страсть, — но это было что-то яркое и горящее.

Теперь, бледная и потухшая, она была не похожа на себя. Я бы не узнал ее, встретив случайно на улице.

Она явно была в растерянности; я тоже.

Вдруг она чуть отшатнулась от меня, в глазах ее мелькнул испуг, и она тихо, очень тихо попросила:

— Пожалуйста… пожалуйста, не запирайте меня… пожалуйста…

Она тут же оборвала сама себя и склонила голову, словно заранее принимая мой отказ.

От острой внутренней боли я вздрогнул. Видеть Анну такой… невозможно… Она из тех, кто в ярости бросается на обидчика, она из тех, кто борется за свою свободу до конца, кто с силой и упрямством идет к своей цели. Такие женщины не просят. Такие женщины не сдаются.

— Никто никогда больше не запрет вас, Анна, — медленно и твердо пообещал я.

Она вскинула на меня взгляд: испуганно-удивленный, робкий. Тут же потупилась. Закрыла глаза и вздохнула.

Я мягко взял ее за руку:

— Пойдемте, — я старалась говорить ласковее, — выберем вам новую комнату, без замков и решеток.

— Без замков? Совсем? — улыбнулась она.

В мистическом ужасе мне показалось, что моя жена сошла с ума. Так умиротворенно она не улыбалась никогда. Это было абсолютно чуждое выражение для ее лица. Это не могла быть она.

Я кивнул и заверил ее, что больше никаких замков. Я повел ее по этажу, показывая каждую комнату. Их было немного, но, я надеялся, сама возможность выбора ее хоть как-то оживит.

Мои надежды не оправдались: необходимость выбирать ее скорее испугала. Я видел, что она вся сжалась, когда после осмотра я спросил, в какой комнате ей хотелось бы жить. Она выглядела, как ребенок, которому задают вопрос, ответа на который он не знает. Отвечать надо, но ответить неправильно — смерти подобно.

— Как вы решите, — пробормотала она. — Мне все хорошо будет.

Я был испуган ее поведением, мне не хотелось на нее давить. Но надо было, чтобы она сделала самостоятельный выбор. Она должна была снова начать жить, размышлять, выбирать!

— Анна, — мягко сказал я, — здесь нет неправильного ответа. Вы можете выбрать любую комнату, меня не рассердит ваш выбор.

Я почувствовал, что она колеблется, но хочет поверить мне. Наконец она тихо ответила:

— Можно тогда… ближе к вам?..

Последние слова я скорее угадал по губам, чем расслышал.

Плохо дело! Одиночество так ее доконало, что она боится оставаться одна? Не тешу себя иллюзиями: едва ли она питает ко мне теплые чувства. Просто я единственный живой человек рядом.

Я заверил ее, что комната эта теперь принадлежит ей, и что я буду рад помочь ей обустроиться.

Я надеялся, что она обрадуется; но она оставалась все так же отрешенной. Это было страшно. Я помог ей принести ее вещи, обжиться. Ее движения были вялыми, лицо — безразличным. Она говорила с неохотой и очень тихо, и только если я обращался к ней. Спрашивать ее, не хочет ли она что-то изменить в расстановке мебели, было бесполезно. Она говорила, что ее все устраивает, ей все хорошо.

Когда все ее вещи были разложены, возникла заминка. И тут она впервые сама обратилась ко мне:

— Вы думаете, что я сошла с ума, граф?

Она очень пристально смотрела на меня. Я не знал, что ответить, а она продолжила:

— Нет, не бойтесь, я в своем рассудке. Этого греха на вашей душе нет.

Это прозвучало как обвинение.

— Я просто измучилась. — Помолчав, добавила она. — Я очень измучилась. — И отвернулась к окну.

Мне было до глубины души жаль ее. Она никогда не была такой… беспомощной. Сильная, несгибаемая Анна! Что же я сделал с тобой, идиот?!

Я подошел, обнял ее за плечи. Она не отпрянула, не оттолкнула меня, но заметно напряглась. Я, расслабив руку, не отпустив ее, сделал полшага в сторону, давая ей понять, что она свободна, и что в моем жесте нет попытки удержать ее или принудить. Она не стала вырываться.

— Пойдемте погуляем? — предложил я.

Она согласилась.

Я старался вести ее по другим дорожкам, по которым мы не ходили с ней год назад, чтобы не вызвать дурных воспоминаний. Она поняла мой маневр, усмехнулась, на миг напомнив себя настоящую.

— А что? — вдруг спросила она. — Вы правда меня не запрете?

— Я уже сказал вам, Анна: я вас больше не запру. У вас есть причина не доверять моим словам? — я постарался поймать ее взгляд.

Она с недоверием переспросила:

— А если я уйду? Возьму — и уйду?

Я замялся, и этого хватило, чтобы она снова замкнулась в себе, пробормотав: «Так я и думала».

— Вы не так меня поняли, — попытался объяснить я, — я полагаю, вам нужна…

Я хотел сказать, что ей нужна помощь, но прикусил себе язык. Додумался! Да за такие слова она меня живьем загрызет!

— Что же вы замолчали? — напряглась она. — Мне нужна помощь, вы это хотели сказать, правда? — она смотрела на меня в упор. — Мне нужна помощь! — она рассмеялась безумно. — Да, это правда! Мне нужна ваша помощь, граф!

Я снова почувствовал ужас при мысли, что она точно сошла с ума. Ее смех убедил меня в этом.

Она словно прочитала мои мысли, резко оборвала смех и почти зло сказала:

— Нет, я не сумасшедшая.

— Конечно же, Анна, — мягко согласился я.

— Почему вы называете меня по имени? — капризно спросила она. — Я не хочу, чтобы вы так делали!

Я сам не знал, почему сегодня называю ее так. Может быть, я отвык общаться с ней, вот и все. В своих мыслях я всегда звал ее по имени.

Мое молчание не вызвало у нее раздражения; она долго молчала сама, а потом еще раз спросила:

— Так не запрете, правда?

— Не запру.

Она улыбнулась: очень чисто, радостно. Сразу словно помолодела. Это было так необычно для нее. Ее улыбка всегда сводила меня с ума: она была твердой, страстной, уверенной в себе. Но такой по-детски юной и искренней, как сейчас? Такой улыбки я у нее не видел никогда.

Вдруг она враз стала серьезной, очень серьезной, заглянула мне в глаза и спросила:

— Так вы очень любите меня, граф? Правда, очень?

Я вздрогнул; наверное, побледнел.

Она настойчиво требовала ответа, теребила меня за рукав:

— Так любите, правда?

— Люблю, — ответил я почти беззвучно.

Лицо ее прояснилось; она засветилась изнутри.

— Тогда, господин граф, я не уйду, — довольным голосом сказала она.

Я хмыкнул:

— Как интересно!

Она рассмеялась. Я тоже засмеялся.

Мне стало казаться, что кто-то из нас двоих все-таки сошел с ума, и этот кто-то — я.

С нею было тяжело. Оживление от прогулки прошло, и она вновь впала в свое заторможенное состояние. Я не рискнул ее трогать, боясь, что излишние эмоции уж точно повредят ее рассудку. Я спросил ее, чем бы ей хотелось заняться. Она ответила, что ничем. Я предложил ей клавесин: кажется, она раньше любила музицировать. Она безразлично ответила, что позабыла, как играть. Тогда я дал ей книгу: она вязла, поблагодарила и села с ней в угол дивана. Я видел, что она не читает, просто сидит. Ее поведение сегодня окончательно меня дезориентировало. Мне надо было подумать, что делать дальше. Понять ее. Понять себя.

Я боялся оставить ее одну и уйти к себе. Мы так и сидели в одной комнате, оба делали вид, что читаем, оба не читали.

Ближе к ужину она уснула; я не стал ее будить, постарался как можно мягче перенести ее в комнату, на кровать. Она не проснулась. Я велел Гримо оставить ей поднос с кое-какой едой, чтобы, проснувшись, она могла утолить голод.

Я ничего не понимал, кроме того, что в этот день моя жизнь изменилась. А что будет дальше? Бог весть!

Я проворочался полночи, не в силах совладать с этой новой реальностью, в которой я внезапно оказался. Хотелось встать и успокоиться испытанным средством: благо, погреб мой радовал богатством и разнообразием. Остановило то, что она могла проснуться, обнаружить меня в таком состоянии и испугаться.

Дожили! Я боюсь напугать миледи де Винтер своей пьяной рожей!

Со злости я взял себя в руки и заснул.

Мое утреннее пробуждение заставило меня чертыхнуться. В моей комнате оказалась Анна: она сидела у окна, уронив голову на скрещенные руки, и мирно спала. Я испытал странную неловкость, почти стыд: уже многие годы в моей комнате невозможно было утром обнаружить женщину. Мне казалось почти отвратительным, что она видела меня спящим. На задворках сознания мелькнула мысль, что она могла бы меня убить. Я все еще не мог доверять ей, и иногда думал, что это просто новый коварный план. Возможно, вчера я с пьяных глаз накрутил себя. Возможно, она снова манипулирует мной. Должно быть, она знатно посмеется, если я опять куплюсь на ее трюки! Право, я удивительный простак, в который раз попадаю в одну и ту же ловушку! Сколько еще я буду верить ее кажущейся невинности, слезам, трогательному испугу!

В злости я слишком громко хлопнул дверцей шкафа, уже закончив одеваться. Она проснулась. Испуганно оглянулась на меня, встретилась взглядом и… задрожав, забилась в угол.

Сердце мое дрогнуло от жалости и нежности, но я, вооружившись досадой и злостью, взял себя в руки:

— Что вы здесь забыли, сударыня? — грозно спросил я, приближаясь к ней.

Она выставила вперед себя дрожащие руки, стремясь загородиться от меня. Что-то бессвязно лепетала. Вдруг раз помрачнела, уронила руки на колени, склонила голову.

Но я не позволил себе поверить этому ее смирению! О, я слишком хорошо помнил, как эта стерва уже делала так, чтобы усыпить мою бдительность, а я, осел, поверил ей! Нет, больше этого не повторится!

— Я задал вам вопрос, сударыня, — грозно проговорил я. — Извольте отвечать!

Она подняла на меня глаза: пустые, безразличные.

Пожала плечами, встала и направилась к выходу.

Это вызвало мой гнев: разве я позволял ей уйти?!

Когда она проходила мимо, я довольно грубо схватил ее за руку.

Почувствовал, как она вздрогнула.

Тысяча чертей! Разве можно так притворяться!

— Я задал вам вопрос, — повторил я. — И я все еще жду ответа!

— У меня нет ответа, сударь, — покорно заговорила она.

Я опять растерялся. И что прикажете делать с нею?

Она не вырывалась, но я не отпускал ее. Я пытался найти ответы на свои вопросы, пытался понять, играет ли она со мной — или искренна?

— Я боюсь вас, — вдруг оборвала она мои размышления прерывающимся голосом.

Черт! Черт, черт! Если она и играет — то делает это очень талантливо! Как ей удается найти слова, которые меня обезоруживают?!

— Чем же я пугаю вас, сударыня? — зло процедил я.

Она помолчала, потом очень тихо ответила:

— Вы делаете мне больно, — и тряхнула рукой, которую я сжимал. — Вы никогда раньше не причиняли мне боли. Наверно, вы очень злы сейчас.

Я с удивлением смотрел на собственные руки. Действительно, я так сжимал ее локоть, что на нежной коже появились синяки. Никогда, даже пьяный, я не был так груб с женщинами.

Я чертыхнулся и выпустил ее.

— Приношу свои извинения, — сдавленно выговорил я.

Она баюкала свою руку и не смотрела на меня, но не делала попыток уйти или хотя бы отодвинуться.

— Простите, — вдруг торопливо заговорила она, — я не должна была приходить к вам, я больше не буду, правда, не надо меня запирать, пожалуйста!

В ее голосе звучала подступающая истерика. Дьявольщина! Пусть лучше я буду наивным идиотом, чем жестоким деспотом!

— Я уже сказал, сударыня, — ровным голосом заметил я, — что я не буду вас запирать. Спрашиваю еще раз: у вас есть основания не доверять моему слову?

К моему изумлению, она робко кивнула.

Что?! Я когда-то обманывал ее?! Я?!

— Прошу прощения? — холодно потребовал я разъяснений.

Она задрожала; актриса? Талантлива, если так! Я не могу поверить, что можно так притворяться!

Я ждал ответа; она собралась с силами и прошептала:

— Вы клялись оберегать меня всю жизнь, в печали и в радости… а сами повесили меня.

И выбежала из моей комнаты.

Я остался стоять, ровно, не шевелясь, чувствуя, как сердце отчаянно замирает и проваливается куда-то глубоко.

…она обнаружилась в своей комнате. Сидела на кровати, обхватив колени руками, вся поникнувшая. Я пригласил ее спуститься вниз позавтракать; она послушно встала и приняла мою руку.

Не в силах переносить эту ситуацию, я заговорил:

— Я признаю, сударыня, что у вас были основания ожидать от меня… большей отзывчивости. И, да, признаю, что, выполняя свой долг сюзерена, я пренебрег своим долгом мужа. Однако, признайте и вы, что у меня нет причин доверять вам. Я вправе полагать, что все, ныне происходящее, — очередной спектакль, служащий вашим коварным целям.

Она кивнула, сразу став собранной и серьезной, и признала:

— Действиетльно, у меня нет никаких доказательств моей искренности. Я согласна, что мое поведение в прошлом не располагает вас к доверию в настоящем, граф. Но, давайте начистоту, — глаза ее загорелись, совсем как у прежней Анны, — я сама не в восторге от ситуации. Я нахожусь в полной зависимости от вас: с этим не поспоришь. Вы можете превратить мою жизнь в ад: я в этом убедилась. Вы достанете меня из-под земли, даже если мне удастся сбежать: в этом я тоже убедилась. Я очень гордая женщина, вы это знаете, граф, — твердо взглянула она на меня. — И мне нелегко это признать, но… я устала, я измучилась. Я предпочитаю покориться вам, и будь что будет. Я в вашей власти, и вам решать мою судьбу.

Она замолчала.

— Как же мне хочется верить вам, Анна. — Горько пробормотал я.

— Так попробуйте, граф, — тихо попросила она. — Запереть или убить вы меня всегда успеете.

Я усмехнулся:

— Я же уже сказал вам, что больше не буду вас запирать.

Она робко улыбнулась.

Тысяча чертей… Что эта женщина делает со мной?!

Дикая смесь Анны прежней, гордой и властной, и тихой уставшей женщины, Анны новой, поразила меня до глубины души. Как она может быть… такой разной… сразу?

Я сам не понял, как произнес, не успев опомниться:

— Быть может, ваша судьба действиетльно в моих руках. Но не забывайте, что мое сердце — в ваших.

Она, кажется, удивилась, что я это сказал, но ответила:

— Это единственное, что поддерживает мои силы, сударь. — Помолчала и тихо добавила: — Мне начинает казаться, что нет унижения в том, чтобы покориться мужчине, который так тебя любит.

Предательское сердце колотилось где-то в горле. Мое хладнокровие всегда давало сбой в присутствии этой невозможной женщины. Я, преодолевая хрипоту, возразил:

— Но, сударыня, я никогда и не пытался вас унизить!

Она задумчиво и грустно ответила:

— Да. Теперь-то я это понимаю.

— Теперь… а раньше?

— Раньше я не знала, что никто не может тебя унизить, если ты сама этого не позволишь.

…я не знал, как себя вести с нею. Раньше я думал, что знаю ее наизусть; но теперь передо мной была незнакомка. Она смотрела взглядом Анны, говорила голосом Анны, двигалась, как двигалась Анна; но это была другая женщина. И чем больше я наблюдал эту женщину, тем сильнее понимал, что именно ее я и люблю; что именно ее я и любил всегда, пытаясь разглядеть ее в прежней Анне, иногда находя, но чаще разочаровываясь.

У меня были дела после завтрака; я не знал, чем занять ее на это время. Она попросила у меня разрешения просто посидеть со мною рядом. Я занимался бумагами, а она сидела в моем кабинете, и было в этом что-то... домашнее. Я не хотел признавать этого, но мне хотелось, чтобы она всегда была здесь.

Вечером я вновь предложил ей книги.

Она, заметно смутившись, попросила меня читать ей вслух то, что я сам сейчас читаю. Я был удивлен такому ее желанию, но не отказал ей. Я читал Еврипида; она внимательно слушала меня. Мне кажется, я никогда не был под таким впечатлением от читаемой книги, как в этот момент.

С ее присутствием мои повседневные дела как-то неуловимо изменились. Даже если она просто сидела молча неподалеку: сама атмосфера становилась другой, я словно дышал другим воздухом.

На следующий день она была уже смелее: заговаривала со мной, вступала в беседу. Я в который раз поразился остроте ее ума, что так редко встречается в женщинах. В ней снова просыпался тайный агент кардинала, стоило завести речь о политике: и мне нравилось это.

Мне не хотелось думать о будущем. Как-то казалось, что наш хрупкий мир быстро разрушится. Я не верил, что мы способны на мирное сосуществование. Она отдохнет, восстановится, и снова примется за старое.

А я останусь со своей болью и со своей горечью. Старый осел.

Я очень глупо пытался удержать ее рядом с собою подольше. Однажды вскочил на рассвете и рванул в лес: собрать ей цветов. Глупый романтичный поступок, достойный безусого юнца, а не зрелого мужчины! Я презирал себя за это.

Ровно до того момента, как не явился к ней в комнату с этим букетищем. Она, увидев меня с цветами, вся разулыбалась, развеселилась, мне даже на миг показалось, что она дернулась обнять меня… но остановила свой порыв, и просто приняла цветы, не спеша отходить от меня. Вся ее нежная фигура выражала тихое счастье: никогда, никогда во всю жизнь я не видел ее такой! О, этот миг стоил таких безумств, как рассветный поход в лес!

Она напевала весь день себе под нос, а вечером впервые уселась за свой клавесин, неловко пытаясь сыграть что-то. Действительно: разучилась. Она смеялась над собой; я тоже посмеивался. Согнал ее с табурета, сел сам, сыграл еще хуже, чем она. Мы вместе смеялись, как будто были молоды, как будто не было в наших жизнях столько страданий.

Я был опьянен любовью к ней. Я полжизни думал, что люблю ее, — дурак! Только теперь я полюбил ее по-настоящему, так, как надо было любить с самого начала! Если бы только я любил ее так! Разве все сложилось бы так трагично?

Я научился чувствовать ее настроения, улавливать ее мысли. Порою у меня вновь мелькала старая мысль, что все это обман, ложь, игра: что однажды я проснусь в своем доме — а ее нет. Ушла.

Это был мой кошмар. Иногда я вскакивал по ночам, чтобы бежать в ее комнату: убедиться, что она здесь. Останавливал себя.

Иногда я так накручивал себя мыслью, что она предаст меня и уйдет, обязательно уйдет, что я хотел в злобе запереть ее. Показать свою власть. Чувствовать, что она — моя. И никуда не денется. Никогда.

Потом я вспоминал ее дрожащий голос, ее доверчивый вопрос: «Так вы не запрете меня больше? Правда?»

Сентиментальный идиот. Я не мог предать ее, и я еще заплачу за это сполна, потому что она-то терзаться не будет.

Несмотря на ее покорность, я не успокаивался. Наоборот, меня стало бесить, что она так послушна и тиха. Я уверился в том, что она лицемерит. Что она просто боится, что я снова ее запру одну и не выпущу никогда. Я неистовствовал: я хотел, чтобы она принадлежала мне, только мне, и даже не думала о том, чтобы уйти от меня!

Наверное, мои мысли как-то отразились на моем поведении. Она все чаще смотрела на меня с испугом. Она снова начала замыкаться в себе; я мрачнел, обзывал себя идиотом и ждал того момента, когда неизбежно ее потеряю. Я знал, что однажды это случится, и ничего не предпринимал, чтобы это изменить.

Буря приближалась несомненно: и однажды вечером разразилась.

Она мирно сидела в кресле в гостиной, забравшись с ногами, и ждала, когда я тоже приду сюда и стану читать. Почему-то эта ситуация, которая всегда вызывала у меня тепло в груди… она ждет меня! ей хочется быть рядом со мной! ей хорошо со мной!... сегодня вызвала у меня гнев. Что я ей, служанка какая, каждый вечер изволь читать! Да она просто манипулирует мной! И наверняка забавляется в душе тому, какой же ее граф простак, как легко им вертеть туда и сюда!

Уже взятую было книгу я в гневе швырнул об стену.

Она вздрогнула и подняла на меня испуганные глаза.

Нет, дорогая! Меня этим не проймешь!

Я прожигал ее яростным взглядом, чувствовал, что она боится, и радовался этому. Мне хотелось, чтобы она боялась, чтобы она чувствовала, что я сильнее, что она принадлежит мне!

Очень тихо я произнес:

— Хватит с нас чтения.

— Как скажете, граф, — послушно кивнула она, взбесив меня еще сильнее.

Я чувствовал, как кровь стучит в висках. Я говорил тихо и сдавлено, зло:

— А, вы думаете провести меня своей покорностью, госпожа графиня! — я сделал шаг к ней; она вжалась в спинку кресла. — Но нет, я вижу вас насквозь! — еще шаг. — Вам больше не удастся провести меня, — я приблизился к ней вплотную. — Вы никогда не выйдете из этого дома! — я смотрел прямо в ее глаза.

Она была растеряна, тревожна, испугана.

— Что я сделала, граф, — с дрожью в голосе спросила она, — что вы так разозлились на меня?

— Что вы сделали, госпожа графиня?! — я с ненавистью рассмеялся. — Что вы сделали мне! Действительно, вот так вопрос! — я в каком-то безумии расхаживал по гостиной, резко, нетерпеливо.

За окнами шумел дождь. Пламя свечей дрожало на стенах. Анна затравленно наблюдала за мной.

Я вновь остановился перед ней. Долго смотрел на нее. Она не выдержала моего взгляда, закрыла глаза. Я долго молчал, потом выговорил:

— Уйдите в свою комнату и не попадайтесь мне на глаза.

Она, нервными движениями путаясь в платье, подчинилась.

Я рухнул в ее кресло, закрыл глаза и хрипло выдохнул.

Отвратительно!

…она действительно не попадалась мне на глаза. Дня три.

Потом я не выдержал и сам пришел к ней.

Я хмурился, сложив руки на груди и прислонившись к косяку. Комната была пуста.

Отлично!

То, чего я так боялся, — произошло!

А я даже не заметил.

В злости мне хотелось крушить мебель. Я поклялся, что догоню ее и задушу собственными руками. Давно пора довести до конца это дело!

Я схватил шпагу, пистолет, и почти побежал на улицу.

На входе мне встретилась она.

Она входила в дом, возвращаясь с прогулки. В ее руках были цветы. Совсем как те, которые я подарил ей недавно.

Напуганная моим резким появлением, она вскрикнула и выронила букет. Я, не успев себе отдать отчета в своих действиях, бросился поднимать; она тоже; мы столкнулись лбами.

Секунду стояло настороженное молчание. Потом она, потирая лоб, рассмеялась. Я нахмурился. Она, продолжая смеяться, вдруг провела пальцами по моим бровям, разглаживая их:

— Хмурый какой! — улыбнулась нежно и смущенно. — Ну же, Оливье, признайся, ты думал, что я сбежала, и шел меня убивать?

Она смеялась так искренно, и меня это задело. Я очень по-детски буркнул:

— Не смешно.

— О, мой бедный граф, — весело и насмешливо продолжила она, — какая же у вас злая жена! Только и успевай, что бегать за ней с оружием!

И совершила абсолютно немыслимый поступок: обняла меня!

Я замер, шокированный.

А она недовольно нахмурилась и капризно произнесла:

— Фи, граф де Ла Фер, где же ваша хваленая галантность? Неудивительно, что у вас такая злая жена, вы ведь так к ней неласковы!

— Это я-то неласков! — возмутился я.

Происходящее все больше казалось мне пьяным бредом, фантасмагорией. Ну не может такого быть, чтобы мы с графиней сидели на полу и обнимались, правда же? Это чушь какая-то!

— Это когда это я был к тебе неласков! — возмутился я уже шутя, обнимая ее.

Она довольно устроилась поудобнее и мурлыкнула куда-то мне в шею:

— А как же? Заявился, весь такой грозный, достал пистолет, и ну делегировать! Я, мол, граф де Ла Фер! Вы, мол, исчадие ада! Я вас убью, отдайте бумагу, а то стрелять буду! — дразнила она. — По-доброму попросить не пробовал?

— А ты бы отдала? — не поверил я, стараясь не дышать, чтобы не спугнуть ее.

— А то! Я, знаешь, как перепугалась! Явился давно покойный супруг, грозит пистолетом. Я думала, все, доубивает, — хмыкнула она. — Да попроси ты миром, я бы тебе все отдала, лишь бы не пугал так.

— Хм, — удивился я.

Мне такая мысль не приходила в голову. Я даже не думал, что могу получить от Анны хоть что-то другим путем, кроме как насилием. Возможно, я просто не пробовал по-другому? Ведь даже замуж ее брал я весьма настойчиво, даже не поинтересовавшись толком, а хочет ли она, или просто боится отказать молодому виконту, властелину здешних мест?

Самое время выяснить

— Анна. Ты вышла за меня замуж добровольно? — я смотрел ей прямо в глаза.

Она вздрогнула и отпрянула. Закусила губу. Я почувствовал, как в сердце разливается горечь. Ну, кончено! И должно было пройти столько лет, чтобы я понял: это не она, обманщица и лицемерка, заставила меня жениться на ней. Это я, самонадеянный болван, даже не спросил ее мнения. Я ведь просто заявился к ней однажды и с порога объявил, что все улажено и мы можем наконец пожениться . Восхитительно!

Мой поток мыслей был прерван ее тихим:

— Я полюбила вас позже, граф. Действительно полюбила. — Она вскочила и ушла, позабыв свои цветы.

Я принялся их подбирать.

Я не мог думать ни о чем другом, кроме того, какой же я идиот.

…я чувствовал тревогу и смущение, стоя перед ее дверью с букетом и не решаясь постучать. Потом все же решился.

Она открыла сразу, пропустила меня внутрь, поблагодарила. Мирно, спокойно. Как будто не было никакого разговора.

Я попытался завести с нею беседу ни о чем; она поддержала меня в этом. Нервы мои играли со мной злую шутку: самоконтроль ослабевал, мне было трудно держать себя в руках, мне казалось, что я сейчас наброшусь на нее, желая овладеть ею незамедлительно, полностью. Лицо мое горело от жара, я вспоминал ее объятия, там, несколько минут назад. Она сама, первой, обняла меня! В конце концов, я же муж ей! И… и едва ли она мне откажет!

Я всегда бешено желал ее — и всегда сурово держал себя в руках. Все эти два года, что она была так близка. Не раз и не два я стоял у дверей ее спальни, не в силах уйти к себе. Ни одна женщина никогда не действовала на меня так. Но этой женщиной — я был одержим ею.

В эту минуту, беседуя с ней ни о чем, я понял, что так не может продолжаться дальше. Если она и дальше будет рядом со мной — я не смогу себя сдержать.

Я должен отпустить ее. Сам. Совсем отпустить.

Я и так достаточно уже разрушил ее жизнь.

Я развернулся и вышел прямо посреди ее реплики, не думая о том, что это грубо. Пусть лучше так.

Велел Гримо запрячь экипаж. Собрал деньги, кое-какие драгоценности. Погрузил необходимые вещи: сам. Подготовил все для скорейшего отъезда.

На секунду с болью закрыл глаза, позволив себе в последний раз поколебаться. Но, пока хватало благородства и мужества, послал Гримо за ней.

— Отвезете госпожу графиню, куда прикажет, — велел я кучеру, а сам ушел, не в силах видеть, как она уедет от меня навсегда.

В саду моем было прекрасное тихое место у пруда: я любил его. Здесь душа моя находила успокоение в минуты тревог. Но сегодня и здесь не нашел я покоя.

Я сел на берегу прямо на землю, прислонившись спиной к дереву. Смотрел на легкую рябь на воде. Ни о чем не думал. Хотелось не быть, не существовать.

Просидел так до глухой ночи: так не хотелось возвращаться в дом, где больше не было ее. Пока я еще мог позволить себе обманывать себя, говорить себе, что все по-старому, что я приду — а там она. Но, когда я переступлю порог дома, это будет уже невозможно. Она навсегда останется в прошлом. Пока же я здесь, у озера: она еще со мной. Пусть ненадолго. Но все же.

Было искушение напиться до полной невменяемости; но за последние пару месяцев я совсем позабыл эту привычку. Пусть граф де Ла Фер станет пьяницей завтра! Пусть сегодня он еще будет счастливым влюбленным мужчиной!

Я завалился спать, даже не стянув с себя сапог, так и рухнув в одежде на кровать.

…пробуждение было неприятным. Меня терзала мысль, что случилось что-то дурное, трагическое: но я не помнил, что.

Я начал мысленно перебирать в уме события последних дней… и вспомнил.

Анна.

Все кончено.

Я глухо застонал, не желая принимать действительность.

Заворочался и почувствовал, что плаща на мне нет, ровно как и сапог, но вроде отчетливо помнил, как вчера было невмоготу раздеваться… Гримо, что ли? Старый добрый Гримо…

Надо открывать глаза и жить. Надо.

И первое, что я увидел — ее взгляд.

Она сидела у окна и смотрела на меня.

Я подумал, что одно из двух. Или я вчера все-таки нажрался, как свинья, или я таки сошел с ума.

— Доброе утро, господин граф, — произнес бред моего разума.

— Доброе, графиня, доброе, — я принял вертикальное положение, настороженно наблюдая за ней и ожидая, когда она развеется. Она часто мне мерещилась в прежние года по пьяни, но рассеивалась весьма быстро с наступлением утра.

В этот раз что-то подозрительно материальна.

Я медленно поднялся с кровати, подошел к ней, хмурясь, положил руку ей на плечо.

Теплая. Живая. Настоящая.

Она положила свою руку поверх моей. Погладила.

Наклонила голову, улыбнулась. Смотрит на меня снизу вверх.

Я сел на пол прямо к ее ногам, скользнув ладонью по рукаву ее платья, задержав ее руку в своей руке.

— Что-то мне нехорошо, — философским тоном признался я.

Она тихо рассмеялась и погладила меня по голове.

— Это счастье, граф, — сказала она. — Вы просто отвыкли.

— Наверно, — согласился я, не в силах признавать очевидные факты.

Анна. Здесь. Я отпустил ее — а она… осталась?

Она осталась... здесь… со мной… сама? Добровольно?

Да нет же, она боится перепадов моего настроения, что сегодня я отпустил ее, а завтра брошусь за ней в погоню… Конечно… это она от страха.

— Анна, — твердо сказал я, — клянусь вам, вы свободны. Вы можете уйти в любой момент, я не удерживаю вас и не буду гнаться за вами и мстить вам.

— Я знаю, граф, — удивленно ответила она, — я это еще вчера поняла.

— И вы не уехали? — глупо переспросил я.

Она улыбнулась:

— Разве похожа я на уехавшую?

Я чувствовал себя очень глупо, но все же переспросил еще раз:

— И вы не уедете? Правда?

— А вы не запрете меня, граф? — лукаво переспросила она. — Не запрете больше, правда?

Я невозможно покраснел, когда понял, что мы с ней поменялись ролями, и я точно так же беспомощно и жалко спрашиваю, не уедет ли она, как она совсем недавно спрашивала, не запру ли я ее.

— Как приятно понимать, не правда ли, граф, что эта штука работает в обе стороны? — улыбнулась она.

— Да, вы правы, — все еще отрешенно произнес я, вставая и подавая ей руку, чтобы помочь подняться.

Она встала, но ладонь свою не отдернула; мы так и держались за руки, стоя рядом.

Мы долго молчали.

— Так вы правда не… — вырвалось у меня вдруг.

Я смешался и снова покраснел.

— О, у вас есть все основания не доверять моим словам, — с улыбкой ответила она, — но все же вам больше ничего не остается, как поверить мне, граф!

Она выглядела очень довольной.

Я привлек ее к себе и поцеловал. Она ответила.

Вдруг она оторвалась от моих губ и лукаво сказала:

— Но вы ведь помните, граф, что, хоть ваше сердце и в моих руках, моя судьба — в ваших?

Дьявол побери женщин! Какой черт дергает их за язык болтать во время поцелуев! Ну уж нет, дорогая жена, после наговоримся!

Я снова привлек ее к себе, и дело сулило весьма приятное продолжение, но тут явился невозмутимый Гримо с докладом о том, что ко мне пожаловал барон дю Валлон де Бресье де Пьерфон.

Черт подери лучших друзей!!! Как же они вечно не вовремя!!!

— Идите, граф, — рассмеялась моя жена, — я буду ждать вас.

Я долго смотрел ей в глаза.

— Я буду ждать вас здесь, — снова мягко повторила она.

И я поверил.

…Портос с годами не менялся: разве что пуговицы на камзоле становились все шикарнее. Громогласный, веселый, он ехал куда-то по своим делам, но, коль на дороге стоит дом друга, — надо заехать!

Наш оживленный разговор затянулся до ночи; барону подготовили гостевую комнату. Я с сожалением подумал, что настроение Анны наверняка уже сменилось, и прежней ласковости мне от нее не дождаться. Женщины так непостоянны в своих эмоциях! С утра они нежны и милы, к обеду уже швыряются вазами и плачут. Анна не из тех, кто подвержен слабостям. Что бы ни нашло на нее с утра, сейчас она уже наверняка замкнулась в себе и поменяла свои решения. Я морально готовился к тому, что при следующей встрече она твердо потребует экипаж и свободу.

Что ж! Есть на земле люди, которым счастье выдается в больших дозах и постоянно; есть же такие, как я: счастье не для нас. Я привык к этому и не роптал.

Но все мои пессимистичные мысли вылетели у меня из головы, когда я переступил порог своей комнаты и…

Анна мирно спала в моей постели.

Невероятно!

Эта картина казалась мне немыслимой. Женщина в моей постели!

Любимая женщина. Жена. Ждала меня весь день.

Это было такое непривычное чувство: понимать, что кто-то ждет меня.

Я старался лечь как можно тише, чтобы не разбудить ее. Да и боялся, право, что она попросту сбежит. Однако чуткая даже во сне Анна все же проснулась, сонно улыбнулась мне, пробормотала: «А, граф… вы пришли…», прижалась ко мне и… уснула снова.

У меня перехватило дыхание.

Я думал, полночи не усну, переживая ее близость, но… провалился в сон моментально.

…в этот раз пробуждение было на редкость приятным.

Скажем честно: не припомню, когда в последний раз я просыпался от поцелуя!

— Вы все спали и спали! — пожаловалась эта невозможная женщина. — А мне стало скучно! — лукаво улыбнулась она.

Кружево ночной рубашки очень соблазнительно сползало с ее плеча…

В ближайшее время жаловаться на скуку моей очаровательной жене не пришлось.

После завтрака, кое-как выпроводив Портоса, мы гуляли с ней по саду. Она вела себя, как ребенок: кидалась в меня цветами, шалила, пряталась за деревьями. Один раз, когда я попытался было поцеловать ее, она вдруг капризно вырвалась и стала убегать от меня, задорно предлагая догнать.

Я догнал, конечно: да она и не очень-то стремилась сбежать. Повалил ее на траву: она смеялась, жаловалась, что я помну и испачкаю ее платье. Я чертыхался и обещал ей десять тысяч платьев.

Потом мы целовались — и не могли нацеловаться.

Вдруг меня прямо в сердце кольнула старая мысль. Притворяется? Играет мною?

Я вмиг помрачнел, и она угадала мои сомнения.

Вздохнула, села рядом со мной, обняла.

— Это пройдет со временем, граф, — тихо сказала она. — Мы еще научимся доверять друг другу. Мне ведь тоже это далось непросто.

Я нежно целовал ее руку.

Я знал, что вдвоем мы справимся с чем угодно.