Зрячий (джен)

Он прекрасно осознает, что это сон, но это совершенно неважно. День — солнечный, яркий, тёплый, на земле, на стенах домов, на листьях — золотые отблески. Во дворе, между многоэтажками — хорошо, здесь тень и прохлада, и если задрать голову — видно яркое-яркое небо. Чистое, пронзительно-голубое, без облачка — и такое яркое, что слезятся глаза, и он улыбается. Не ставшей уже привычной робкой полуулыбкой Итамы — своей, настоящей.

А во дворе нет никого. Ни людей, ни кошек, и улыбка меркнет. Тихо. Едва он успевает этому удивиться — приходят звуки. Шелест листьев от едва уловимого здесь, внизу ветерка — вверху он клонит макушки тополей, бойкое чириканье, глухое воркование голубей, бубнящий у кого-то телевизор — совсем рядом с открытым окном стоит, небось.

Он идёт по траве, прыгает на дорогу, на потрескавшийся асфальт. Он всё равно ровный, а у него — новые белые кроссовки, и в них легко, словно каждый шаг грозит унести туда, в небо, и кажется, будто чуть усилий — и он сможет легко запрыгнуть вон на ту ветку старой вишни, и она не обломится под его весом, никогда не обломится.

Он смеётся тихонько, и бежит, и хохочет, и прыгает, размахивая руками. Быстрее, быстрее, выше, легче — взлетит! Ещё немного, ещё быстрее — и прыжки будут длинными, и земля отпустит.

И над домами, над сонным тихим двором, в почти неподвижном тёплом воздухе, разносится звонкий девичий голос:

— Ки-и-ири-и-иру!

Он звенит в ушах, каждым звуком переливается, хочется слушать и слушать — и он врезается в память.

Итама просыпается, всё ещё улыбаясь, и долго не может понять, кто он и где он. Карасу неумолим, говорит что-то, тянет, дёргает, ворчит. Перебрав каждое мгновение сна, убедившись, что его не удастся забыть, Сенджу прислушивается к словам — и виновато опускает голову. Действительно, не стоило засыпать на улице, хоть ночи и тёплые. Мало ли кто решит обидеть маленького слепого Сенджу? Да и простудиться он мог бы запросто, раз он такой “не-э-эженка”.

Уже позже, сидя в комнате с миской риса в руках, Итама снова вспоминает тот сон. Своя-чужая радость до сих пор захватывает, ему действительно хочется так бежать-лететь, но это невыполнимо — и он снова вслушивается в тот крик.

Кажется ему, что это имя. Что это его имя — и приходит странная раздвоенность, которая была и до этого, но которую он не замечал. Итама слышит одновременно и имя, и понятное простое слово. Кирииру — и “вторгаться”. Но это имя, имя — он в этом уверен, и у него должен быть иной смысл. Память упрямо молчит.

Карасу дёргает за плечо, напоминает, что сегодня придёт Мадара, и приходится чуть быстрее шевелить непослушными палочками, чтобы поскорее сжать в ладонях тёплую пузатую чашку. С нею он и выбирается на улицу, не расплескав и не столкнувшись ни с чем, даже без помощи Учихи. Путь привычен и ясен.

Если бы точно так можно было разгадать имя… Кажется, что оно — ключ к памяти.

Итама вздыхает и подставляет лицо солнцу, и вздрагивает. В памяти — белая страница книги и буквы, незнакомые, смешные, непонятные — но смысл всплывает сам, когда он скользит по ним взглядом. Вот она — разгадка. Владыка, солнце — вот, что означает его имя, и Сенджу сосредоточенно пробует на вкус такие знакомые и такие чужие слова, ищет в своей памяти то, что подойдёт и отразит его — со всей чужой памятью, чужака в этом мире.

— Асахи, — шепчет он он. Шепчет и улыбается. — Асахи.

И снова двойственность — имя и значение, просто приятно шуршащие бархатистые звуки — и “утреннее солнце”. Так его зовут на самом деле. Так его звали когда-то — и такое имя он себе даёт сам.

Разговор с Мадарой тянется сам собой, Итама слишком уходит в свои мысли и не совсем осознаёт, что за притчи он рассказывает. Вспоминает уже к ночи, когда и Карасу собирается ложиться спать — и долго хихикает в одеяло. И в самом деле: или ишак помрёт, или даймё с шинигами встретится, или шиноби не доживёт. Говоря иначе — или война кончится, или Учиха исчезнут, или Сенджу добьют. То-то же наследник уходил таким задумчивым — и это снова смешит.

Тихое рычание — и он прижимает ладони ко рту, давится смехом, фыркает тихонько.

— Итама, — грозно шипит Карасу. — Спи уже, хватит ржать.

Он замолкает, устыдившись, и засыпает спокойно.

* * *

А время идёт, и нет счёта дням, и Сенджу наслаждается каждым из них. Здесь, в этом доме, тихо и спокойно, и даже Карасу уже не столь ядовит. Ничто не мешает неспешно разбирать воспоминания, всматриваться в детали, бережно хранимые памятью, почти не замечая, что творится вокруг, не уделяя много внимания каждодневным разговорам. Но Итама знает: если потребуется, он легко перескажет любую беседу с Мадарой и сосчитает, сколько раз и сколь надолго уходил на миссии Карасу.

А жара уходит, и снова тянутся дни, когда почти постоянно льёт дождь — и жизнь замирает. Итама не любит это время: никакие его фокусы не помогают одолеть боль. Иногда кажется, что если бы у него были глаза, он бы их просто выцарапал. Хорошо, что повязка мешает касаться лица, и жаль, что его нельзя подставить солнцу.

Хоть как-то примиряет с реальностью только горячий ароматный чай. У него и запах тёплый, яркий, и едва заметная горчинка ничуть не портит вкус. Итама всякий раз улыбается: по своей-чужой памяти, он никогда раньше его не пробовал, и она же напоминает о тёплых и нежных ягодках малины и о бархатистых и сочных южных абрикосах. Солнечные ягоды — и такой же солнечный чай. И с ним дождливый день с его сыростью не так печалит.

В один из таких дней Сенджу снова задумывается о том, что он всё-таки пленник. Стены давят, и его спокойствия не хватает, чтобы справиться с раздражением — и молчать, чтобы по-прежнему не мешать тому, от кого зависит. И сколько ещё ему быть беспомощным?

— Как долго я здесь?

Карасу долго молчит, будто за шелестом листов и дождя не слышит вопроса.

— Три года, — пауза, задумчивое хмыканье, — даже больше.

Сенджу ненадолго замолкает, считая. Если прошло три года, то сейчас ему двенадцать или даже тринадцать, а Мадара почти через четыре года возглавит клан, как и Хаширама. И при этом Учиха ещё не обрёл мангекью. Что-то не сходится…

Считать, когда болит голова — дело ещё более безнадёжное, чем попытки тасовать воспоминания. Итама быстро сбивается, его упрямства не хватает, чтобы закончить. Надо отвлечься, и шорох бумаги заставляет проявить любопытство, никак не сдерживаемое из-за раздражающей боли.

— Ты что-то читаешь? — спрашивает Сенджу, уловив очередной шорох бумаги. — Что именно?

— Книгу. Не мешай мне.

Это звучит по крайней мере занимательно. Учиха выглядит человеком, которого интересует только оружие и который охотнее потратит своё время на тренировку, чем на чтение.

— А можешь вслух?

Карасу фыркает.

— Тебе это будет неинтересно.

Итама кривит губы, сопит обиженно. Он знает, что ведёт сейчас себя как ребёнок, но ему ни капельки не стыдно: любопытство и обида сильнее. Это смешит Карасу. Он шумно листает страницы, молчит, дразня любопытство, и начинает читать.

— Даже когда дух твой спокоен, не позволяй телу расслабиться, а когда тело расслаблено, не позволяй духу распускаться. Не допускай, чтобы тело влияло на дух, и не давай духу влиять на тело. Не будь ни недостаточно вдохновлённым, ни вдохновлённым сверх меры. Поднявшийся дух слаб, и опустившийся дух слаб, — пауза. И, совсем с иной интонацией, разом потерявшей всю величавую торжественность, Карасу спрашивает: — Ну что, интересно?

Итама завороженно кивает. Оказывается, негромкий голос Учихи звучит даже приятно, что бы он ни читал — а книга кажется редкостной мутью. Но слушать всё равно интересно. Итама сосредотачивается, замирает совершенно неподвижно, вслушивается, всматривается в вереницу образов в мыслях — и вздрагивает, когда Карасу замолкает. Его сухой кашель заставляет обеспокоиться и даже, наверное, испытывать лёгкое сожаление.

— Жаль, что я не вижу. Ты совсем охрип.

Учиха ограничивается коротким хмыканьем и уходит за чаем — себе и, безо всякой просьбы, Итаме. Что занимает мысли — книгу он положил очень тихо, бережно. Значит, она важна для него, может, он даже знает её почти наизусть.

Карасу возвращается всё с тем же восхитительно солнечным и горячим чаем. Итама успевает выпить половину, прежде чем решается заговорить. Он осторожен, он старается не быть категоричным — и больше слушает и задаёт вопросы, чем рассказывает сам. Карасу не сразу решается высказывать своё мнение, ограничиваясь поначалу коротким “нравится”, и совсем не хочет спорить. Но терпение — и его удаётся разговорить.

Итама улыбается, когда засыпает. Похоже, удовольствие обсуждать прочитанное — совершено новое для Карасу. Однако то, что ему интересно сказанное, и то, что ему приятно, когда его так внимательно слушают, — неоспоримо.

Следующий день и новая книга подтверждают это впечатление. Постепенно такое чтение становится новой традицией, столь же нерушимой, как тренировки Карасу до полудня или разговоры с Мадарой, или чашка кисловатого чая перед сном.

Единственное, что заставляет беспокоиться, — то, что этих историй нет в чужой памяти, хотя они и помогают вытащить некоторые воспоминания. Итама надеется, что когда-нибудь он сможет всё записать.

* * *

Обычное сонное спокойствие слетает, когда в дом заходит Мадара. В его чакре чувствуется нечто новое, она всё так же обжигает и покалывает, но сейчас она более угрожающая, более плотная. Итама прислушивается к ощущениям, хмурится: похоже, и эмоции Учихи далеки от безмятежности.

— Выйди, — ещё стоя на пороге, он командует Карасу — и тот молча вылетает из дома, прихватив меч.

Итама заставляет себя дышать медленно и спокойно, под счёт. Это ещё не ки, но и присутствие Мадары уже давит.

— Я смогу заключить союз с Хьюгами, когда возглавлю клан, — вкрадчивость сменяется гневной резкостью. — Было это в твоих видениях?

— Нет, — Итама наклоняет голову к плечу, хмурится. — Я видел только, что среди союзных кланов деревни есть и они. Расскажешь?

Он нервничает, знает, что это видно и не скрыть, и всё равно нервничает. Облизывает сухие губы, прячет лицо за опять отросшими волосами. В его памяти нет упоминания, когда именно и как присоединились Хьюги, но ему страшно, что он уже слишком сильно изменил события.

Мадара отмалчивается, и даже по чакре не понять, что он чувствует.

— А ты разве не видишь?

— Эм?

Пауза.

— Разве ты не знаешь, что произошло? — в голосе Учихи ясны нотки насмешки. — Ты же Зрячий.

— Мои видения приходят сами, — Итама склоняет голову и пожимает плечами. — Прошу тебя, расскажи мне, что случилось. Может быть, я вспомню что-то ещё, что тебе нужно знать.

— Хотя бы слово кому-то, хотя бы намёк моему отцу — и я тебя убью.

Сенджу наклоняется ниже: внял предупреждению и послушен, даже покорен. Это смиряло гнев Карасу, успокоило и Мадару. Можно сосредоточиться и на рассказе, что оставляет чёткое впечатление просто сказочного везения.

Подумать только, глава клана Хьюга невзлюбил соственного сына, наследника, считая его слишком слабым. Настолько невзлюбил, что подставил и его, и двоих из побочной ветви под кунаи Яманака-Нара-Акимичи. Раненого белоглазого добили, второй сам подставился, защищая, а последнего спасли Изуна и Мадара. Они поговорили и просто разошлись.

— Можно спрашивать? — тихо интересуется Итама, снова прислушиваясь к чакре. Либо притерпелся, либо Учиха и в самом деле успокоился.

— Угу.

— Почему ты не стал убивать последнего Хьюгу? Почему ты вообще вмешался в бой?

— Ну-у-у… Во-первых, этот союз кланов мешает моему клану, — принимается перечислять Учиха. — Во-вторых, ты сам говорил, что белоглазые — лучшие в тай, а мне и брату, особенно брату, пригодится такой наставник.

— Так значит, ты и о тренировках успел договориться?

— Ага, — судя по интонациям, уже одно это обстоятельство радовало Мадару, как голодного кота — оставленный без присмотра кусок сочного мяса. — А в-третьих, этот Хьюга должен стать главой клана, как и я, и он обязан мне и моему брату жизнью.

— Рассчитываешь при случае напомнить про этот долг? — Сенджу подаётся вперёд, сосредоточивается на чувстве чакры. Это очень важный вопрос — но Мадара почти не думает над ответом, и, кажется, чувствует себя немного оскорблённым.

— Рассчитываю, что Хьюга присоединятся к союзу.

Итама сплетает пальцы, с хрустом разминает их.

— Я восхищён, — спокойно признаёт он. — Так сразу обо всём подумал...

Улыбка Мадары заметна и слепому.

Подобрано по сходству звучания: ??????????(кирииру) — врываться, вторгаться (напр. в расположение противника); прорубать путь (напр. через заросли);

Подобрано по схожему смыслу: ?????????(асахи) — утреннее солнце.

Книга, которую читает Карасу: http://ru.wikipedia.org/wiki/Книга_пяти_колец