Всё, что нельзя отдать (гет)

Седрик выбрел из леса к болотистому низинью. Каждый шаг отдавался тупой болью в боку, ботинки чавкали, проваливаясь в вязкую жижу. Он опирался на сучковатую палку — сначала он хотел различать кочки и трясину, но чем дальше шёл, тем отчётливее понимал: она нужна ему не для осторожности, а как опора.

Воздух стоял влажный и тяжёлый. Комары липли к коже, в тумане пахло болотным цветением и мхом. Седрик двигался почти машинально — вперёд, лишь бы не останавливаться.

Болото постепенно сменилось травой, и впереди мелькнула гладкая поверхность воды. Небольшое озерцо, почти круглое, как зеркало.

Седрик опустился на колени. Холод воды обжёг руки, но это ощущение было почти приятным. Он умывался долго, будто пытаясь смыть не только грязь и кровь, но и саму дорогу, что привела его сюда. Потом, охая от боли, размотал импровизированные повязки — полоски ткани, оторванные от рубашки, промыл их и разложил на камне сушиться.

Затем снова прильнул к воде. Глоток из ладоней был сладким, почти пьянящим.

Он откинулся назад, прижимая влажную повязку к боку. Тело лихорадило, мир колыхался, как сквозь стекло.

— Ты бы поаккуратнее, — раздался голос из-за кустов. — В этом озере уж давно кельпи завёлся.

Седрик вздрогнул. Он не заметил приближения чужака — впервые в жизни позволил себе ослабить внимание.

Из-за кустов вышла старушка — согбенная, с корзинкой, полной алых ягод. Клюква, должно быть. Или брусника — на этих болотах росло всё сразу.

— Не бойся, от кого бы ты ни скрывался, я тебя не выдам. Уж скольких мы за времена восстания находили на этих болотах, и не сосчитать.

Седрик не ответил. Его взгляд оставался настороженным. Пальцы нащупали палку и сжали рукоять крепче.

Даже с повреждённой рукой, он сумеет сделать один точный рывок. А впредь быть внимательнее, чтобы не добавилось новых случайных жертв его излишней расслабленности.

— Ты ранен, чую по запаху крови. И совсем ослаб, — продолжала женщина. — Могу тебя подлечить, если взамен подлатаешь мне крыльцо. Да и забор покосился — одна я не управлюсь.

Он медленно присел. Боль в боку отозвалась тянущим жаром. Слова старухи звучали ровно, но не могли не настораживать. Какую награду объявили за его голову? Что если она заманивает или тянет время, чтобы тут же выдать страже?

— Благодарю, но я справлюсь сам, — хрипло ответил Седрик.

— Ну конечно, — мягко отозвалась она, чуть приподняв подбородок. — Сам ты сумеешь разве что отправиться к праотцам.

Она подошла ближе, протянула к нему сухие, узловатые пальцы. — Да у тебя жар. Похоже, дела совсем плохи.

Седрик инстинктивно отпрянул — и только тогда заметил: глаза женщины мутно-серые, как утренняя дымка. Пустые. Она была слепа.

Он задумался, продолжая сжимать палку. Ему не хотелось доверяться так удачно встреченной путнице, это было слишком подозрительно. Но был ли у него выбор? Взгляд скользнул к ране, к мокрым полоскам ткани, — его «перевязки» уже начинали темнеть от крови.

А потом мысль, как всегда, вернулась к кинжалу. Он знал, где тот лежит — ощущал его даже сквозь ткань. Словно артефакт жил собственной жизнью, дышал рядом.

Иногда ему казалось, что кинжал будто шепчет, зовёт — манит к себе холодом, обещая облегчение. На каждом привале Седрик доставал его, крутил в пальцах, следил, как по лезвию ползут змеящиеся линии — едва уловимые, как следы ртути под светом. Они дышали магией, жадной, голодной, обещающей силу. И каждый раз он решал: ещё не время.

Использовав кинжал, он сразу повесит на себя мишень. А доверившись этой женщине?

— Я живу тут уже множество лет, — проговорила она. — Флаги, замёна, правители менялись, а моя хижина стоит как и прежде. Кем бы ты ни был, чего бы ты ни боялся, мне уже всё равно. Я выхаживала всех, кого судьба приносила к моим дверям. Так и с мужем познакомилась: он заплутал в лесу, наткнулся на вепря и чудом смог от него уйти. Уж скоро второй десяток лет, как нет его на этом свете. Мне тяжело вести хозяйство самой, так что не так уж я и бескорыстна: я подлатаю тебя, а ты — мой дом.

Седрик перехватил палку, упёр её в землю и медленно поднялся, перенося на неё часть веса.

— Хорошо, — произнёс он наконец. Решив, что будет настороже и при первом же признаке ловушки активирует артефакт. Если его местоположение будет обличено — терять уже всё равно нечего. Возможно, он умрёт, но умрёт в бою, свободным и полным сил, а не от гангрены в канаве. — Показывай путь.

Старушка тихо улыбнулась, и в её лице не было ни тени удивления — будто знала, что он всё равно согласится.

— Путь недалёкий, — сказала она. — У озера тропинка направо. Я пойду впереди, а ты — за мной.

Тропинка действительно оказалась узкой и петляла среди камышей, скрываясь то в тумане, то в высоких зарослях.

Земля под ногами хлюпала, время от времени с громким всхлипом выпуская воздух из грязи.

Седрик шёл следом, опираясь на палку, стараясь не отставать.

Иногда старушка останавливалась, будто прислушиваясь к чему-то вдалеке, но большую часть времени двигалась уверенней зрячего спутника, как человек, чувствующий и помнящий наощупь каждую кочку и корень в этих местах.

Туман сгустился, и воздух стал ещё влажнее. Где-то рядом прокричала болотная птица — глухо, как из сна.

Седрик поёжился. Одежда промокла от взвеси воды в воздухе, и его била лёгкая дрожь.

Наконец впереди проступили очертания хижины — низкой, покосившейся, с крышей, покрытой мхом.

— Вот и мой дом, — сказала старушка. Голос её прозвучал спокойно, будто они просто вернулись с короткой прогулки.

Хижина стояла на небольшой возвышенности, окружённая зарослями можжевельника. У крыльца виднелась старая лавка, на перилах — связки трав, перевязанные бечёвкой. Из трубы тонкой струйкой тянулся дым, пахнущий сушёным шалфеем и хвоей.

Седрик замер у порога — будто невидимая черта делила воздух на «до» и «после». Как будто в тот миг, когда крыша над головой, лекарства и ночлег стали чем-то реальным, принять чужую помощь вдруг оказалось куда труднее.

— Чего застрял на пороге? — обронила старушка. — Осторожней со своей тростью: ступени совсем прогнили, а вторая и вовсе вот-вот развалится.

Обыденный голос вырвал его из помутнения. Седрик коротко кивнул, проверил опору палкой, осторожно взошёл на ступеньки и, чуть пригнувшись, шагнул внутрь. Пол скрипнул под его шагом.

Он машинально огляделся: скромная утварь, потёртая временем, несколько полок с засушенными листьями и пузырьками зелёного стекла. Всё вокруг выглядело обжито, но без излишеств. Покосившаяся дверца кухонного шкафа явно требовала ремонта. В остальном уютная теснота и зелень за окном успокаивали, навевали воспоминания о его собственном доме детства.

— Садись, — велела женщина и указала на табурет у стола.

Он сел, медленно, сдерживая стон.

Старушка достала из корзины чистую тряпицу, окунула её в миску с водой и, не спрашивая разрешения, коснулась его плеча. Её пальцы были тёплыми, уверенными. Она ощупывала рану осторожно, но без жалости.

— Повезло тебе, сынок, что мы с тобой встретились. Ночь тебе предстоит непростая — лихорадка уж совсем близко подобралась, — пробормотала она.

Она потянулась к полке, открыла жестянку и достала баночку с густой зелёной мазью.

— Намажь. Запах мерзкий, зато действует.

Седрик повиновался. Мазь обожгла кожу, но боль тут же сменилась тупым, терпимым теплом.

В это время старушка уже хлопотала у печи — слышался шорох сухих трав, тихий звон посуды, потрескивание огня.

— Травы у меня надёжные, — сказала она, не оборачиваясь. — Проверены временем. От заразы, от усталости, от всяких дурных мыслей.

Он невольно усмехнулся уголком губ.

Через минуту она поставила перед ним глиняную кружку. Отвар пах горько, но приятно — чем-то древесным и медовым.

— Пей. Сначала противно, потом полегчает.

Седрик сделал глоток. Было горько, но ощущение тепла, разливавшееся по груди, согревавшее впервые за дни скитаний по промозглому лесу, перекрывало неприятный вкус. Дрожь в теле отступила, дыхание стало ровнее.

Старушка повернула голову, будто прислушиваясь, как он ставит кружку на стол, и мягко сказала:

— Там комната. Сын мой там жил, но сейчас она стоит пустая. Отдыхай, пока не встанешь на ноги.

Он хотел возразить — что уйдёт, что не привык быть в долгу, — но язык будто прирос к нёбу. Тело само поднялось, сделало несколько шагов до двери. Внутри была простая комната: низкая кровать, выцветшее одеяло, запах старого дерева и трав.

Седрик опустился на край, едва коснулся подушки — и провалился в сон.

* * *

Сон не принёс покоя.

Седрик ворочался, чувствуя, как внутри всё будто плавится. Жар нарастал волнами, ломил кости, будто кто-то скручивал суставы изнутри. Под веками мерцали искажённые картины — факелы, блеск мечей, крики повстанцев, дикий рёв — и всё это тонуло в липком мареве жара.

Он проснулся, не сразу понимая, где находится. Пот заливал лоб, рубашка прилипла к коже.

Рядом мелькнула тень, и чей-то смутно знакомый, ровный голос сказал:

— Тише, не вскакивай. Всё хорошо.

Старушка уже суетилась у кровати. В её руках парила кружка с чем-то тёмным, густым.

— Пей, — сказала она спокойно. — Маленькими глотками.

Он послушался, взял кружку из её рук. Разум был настолько затуманен, что он принял бы и чистый яд, если бы она пообещала, что это уменьшит боль.

Глотать было тяжело: губы пересохли, горло сжималось и горело огнём. Тело плохо слушалось — кружка дрожала в пальцах, чуть расплёскивая жидкость.

— Вот так. Молодец. Всё будет в порядке, — тихо повторила женщина, словно убаюкивая. — Не первый раз вижу такую лихорадку. Выхаживала я тут однажды паренька, повстанца. Уж так плох был, что Илке — сыну моему — пришлось его на себе волочить.

Она покачала головой.

— У того паренька были страшные раны. Такие страшные, что я радовалась, что глаза мои не видят. Будто чудище какое разодрало, не человек. Я думала, не переживёт и первую ночь. Метался, как в огне. Но оказался крепкий — к утру затих, а через две недели уже и сам на ноги поднялся.

Седрик слушал вполуха, но каждое слово будто тянуло за ниточку в голове, не давая окончательно провалиться в беспамятство.

— Когда тот паренёк начал поправляться, — тихо заговорила старушка, меняя повязку, — стал рассказывать истории. Про потерянную принцессу. Про свободный Меридиан. Про Свет, который ещё можно вернуть.

Она улыбнулась коротко, но печально.

— Мой сын слушал его каждый вечер. Сидел вот тут, у печи, пока я травы перебирала. И чем дальше, тем больше в нём загоралась какая-то… искра. Они вместе сарай обновили — крыша почти вся провалилась, — потом трубу починили. Я смотрела на них и думала: как же хорошо, что у Илке появился такой друг. Не хватало ему тут, в глуши, ровесников. А этот — храбрый, работящий юноша, столько всего повидал. Уж побольше, чем мы на нашем болоте.

Она вздохнула, сжимая в руках чистую тряпицу.

— А потом паренёк совсем окреп. Сказал, что должен идти искать своих. И сын мой попросился с ним.

«Матушка, — говорит, — я хоть раз в жизни хочу сделать что-нибудь настоящее».

Я не стала удерживать. Только дала ему хлеба, сушёных грибов да напутствие. Он так и пошёл — без меча, без брони, с топором и молотком за поясом, которыми вчера ещё плотничал.

Седрик молчал. В комнате потрескивала печь, пахло дымом и сушёной мятой.

— Восстание, я слыхала, уж с год как победило, — продолжала она глухо. — Говорили, принцесса вернула свет Меридиану. Только вот мой сын так и не вернулся. Ни весточки до меня не доходило. Да и друга его так я больше и не видала.

Она замолчала на мгновение. Голос, когда снова прозвучал, стал тише:

— Я долго ждала. А потом поняла: сердце всё знает раньше головы.

Женщина снова помедлила.

— Но всё равно гложет. Как прошли его последние дни. Где он лежит, в каких землях. Есть ли хоть могила… Что случилось с ним: стрела в бою, холодная темница или зыбучие пески.

Седрик отвернулся к стене. Он не мог больше смотреть в эти пустые, невидящие глаза и не знал, что ей ответить. Он не знал, какая судьба была уготована Илке, да и не мог знать: тот был не боец, а обычный мальчишка из глуши, вдохновившийся речами о свободе. Наверняка, он погиб в первом же сражении. Если вообще добрался до лагеря повстанцев.

— Я как заметила, что тебя занесло в наши края, подумала, может быть ты что-то знаешь. Или узнаешь и найдёшь способ передать, где лежит мой Илке?

Седрик продолжал рассматривать трещинки на бревенчатой стене, чувствуя, как они начинали расплываться, плясать перед глазами. Веки налились такой тяжестью, что даже чтобы моргнуть нужно было прикладывать усилие.

Старушка посидела ещё с минуту и вышла, дверь тихо скрипнула и закрылась, оставив за собой тишину. Ушли все звуки, было лишь потрескивание печи, редкий свист ветра в щелях и запах сушёных трав.

Жар не отпускал. Казалось, огонь изнутри растапливает кости, выкручивает суставы, перемалывает всё, что ещё держит тело. Каждый вдох резал горло, а сознание плавилось, утекая сквозь пальцы.

Мир поплыл. И Седрик снова увидел его.

Фобос, совсем юный, сидел за столом — без мантии, в простой рубашке, с расстёгнутым воротом. Свет от лампы ложился на его волосы, придавая серебру странный, слегка медный оттенок. В руках он держал какую-то магическую безделушку — изящный, сложный механизм с выгравированными символами. С ней явно было что-то не так. Что-то внутри неё повредилось, и она больше не работала как нужно.

Фобос медленно вращал безделушку в пальцах, щёлкал пружинами, шевелил мелкими винтиками. Из трещин сочился слабый голубоватый свет — остатки былой магии. Она выдыхалась, тухла, и уже ясно было, что артефакт невозможно починить. Но Фобос лишь хмурился, а затем продолжал упорно ковырять его крошечной отвёрткой, пытаясь заставить функционировать снова.

Седрику было мучительно за этим наблюдать. Он чувствовал почти физическую боль от каждого поворота отвёртки. Хотел подойти, вырвать это умирающее устройство из его рук, заставить прекратить.

Но лишь глухо спросил:

— Почему так вышло? Это же не то, о чём мы мечтали. Почему вы… — голос едва подчинялся ему, с хрипом выталкивая звуки. Артефакт трещал на стыках, скрипел под чужим напором. — почему ты не остановился раньше, когда ещё было можно?

.w4e799ba3{cursor:pointer !important;position:absolute !important;right:4px !important;top:4px !important;z-index:10 !important;width:24px !important;height:24px !important;display:-webkit-box !important;display:-ms-flexbox !important;display:flex !important;-webkit-box-align:center !important;-ms-flex-align:center !important;align-items:center !important;-webkit-box-pack:center !important;-ms-flex-pack:center !important;justify-content:center !important;pointer-events:auto !important;border-radius:50% !important;-webkit-user-select:none !important;-moz-user-select:none !important;-ms-user-select:none !important;user-select:none !important;-webkit-tap-highlight-color:transparent !important} .w4e799ba3:hover{opacity:.8 !important} .nfb804de3{background-color:#fff !important;opacity:.8 !important;height:100% !important;width:100% !important;position:absolute !important;top:0 !important;left:0 !important;z-index:-1 !important;border-radius:inherit !important;-webkit-transition:opacity .15s,background-color .5s ease-in-out !important;transition:opacity .15s,background-color .5s ease-in-out !important} .ba8d98008{position:relative !important} .x91625b9a{left:4px !important} .x91625b9a, .keaf408d1{position:absolute !important;top:4px !important;z-index:10 !important} .keaf408d1{right:4px !important} .lf09da75c{margin:0 auto !important}

Примечания:

В главе происходит не так уж много событий, но она была очень важна для арки Седрика. Фактически мы наблюдали здесь его смерть, попадание в личный ад, а затем возвращение обратно. Начать заново ему уже слишком поздно, но действительно становится возможно двигаться дальше с тем, что осталось и пересобирать себя заново.