Я помню море (джен)

Я не спала до самого утра. Сэм, конечно же, тоже. Сначала мы отнесли щенков под покровом ночи в его кабинет. Там я помогала ему осмотреть каждого. Они были здоровые, активные, ласковые.

Сэм сказал, что их очень рано отняли от матери.

— Люди жестоки ко всем, не только к детям, — сказала я.

— Да, малыш. К сожалению.

— Я их ненавижу.

— Людей?

— Да. Но не всех. Почти всех.

Он вздохнул и коротко, но крепко обнял меня.

— Некоторые люди, всё-таки, стоят того чтобы дать им шанс. Иди, постарайся поспать.

Конечно же, я не смогла уснуть. Я чувствовала молочный щенячий запах на коже, и мне не хотелось его смывать.

В меня вселилось новое существо — новая я была тише, осторожнее, но и куда отчаяннее.

Щенки были в безопасности. В том месте, которое знали только он и я.

Никто другой. Это был наш с Сэмом секрет, один на двоих.

Он устроил их в старом сарае за складом.

Там пахло настоящим деревом, а солнце светило сквозь крышу так, что можно было дотронуться рукой до лучей.

Они были такими тёплыми. Каждый по-своему. Я дала им имена. Глупые, неважные, но мои. Сэм не спорил. Беленький, который дрожал — он стал Мышонком. Тот, что пытался цапнуть — Зубастик. Тот, что скулил — Пикси.

Их пятеро.

Я даже спала рядом с ними пару раз, прямо на полу укрытая до носа, прислушиваясь к их дыханию.

Сэм приносил им воду и кашу, а я кормила, протирала их влажным тёплым полотенцем и убирал за ними.

Сэм иногда молча помогал, когда у него было время. Я слышала, как он разговаривает с ними:

— Тише, морда. Спокойно.

Однажды, когда коттедж спал, я вошла в сарай... и услышала звук, будто кто-то перебирает струны. Это было в старом сарае, где мы устроили убежище для щенков. Я заглянула и замерла.

Сэм сидел на старом ящике, с гитарой. Настоящей. Он наигрывал что-то простое, напевал тихо:

— Придёшь ли ты, придёшь ли ты к тому самому дереву в полночь...

Я не дышала. Просто смотрела. Щенки — тоже. Он заметил меня, но не остановился. Я села рядом.

— Ты должен спеть нам всем тоже, — сказала я.

— Я забыл детские песни.

— А мы и не дети.

Он хмыкнул. И сказал, что подумает.

Иногда мне кажется, что меня слишком много. То, как я воспринимаю мир, других людей, себя.

Цифры — живые. Люди — нет. Не все и не всегда. Не обязательно ходить, дышать и говорить чтобы быть живым.

Братья и сестры — определенно не живые. В машинах больше жизни, чем в них.

Дети — живые. Даже, когда бесят.

Сэм, Бэкки, остальные командиры — тоже.

Я единственная, кто способен слышать, насколько жизнь громкая. Даже когда её почти не осталось. Особенно — когда её почти не осталось.

Щенки подрастали. Сэм сказал мне, что через несколько недель нам нужно будет отправить их за пределы лагеря.

Я рассердилась:

— А вдруг, люди снова их обидят?

Он покачал головой:

— Не бойся. Те, люди, с которыми я работаю, не обижают ни щенков, ни детей.

Я не выдержала и спросила:

— Значит, бомбы на "Эдэм" сбросили не те, а с кем ты работаешь?

На его лицо легла тень боли.

— Нет, малыш. Я... Мы... Ещё не знаем точно, кто это был, но это — не они.

Я попыталась поднять бровь точно так же как он. Это его и рассердило и развеселило одновременно.

— Какая же ты всё-таки заноза в заднице, чудовище...

— Просто я самая умная.

Вечером Сэм собрал командиров, Бэкки и старших детей возраста Эллиота и Джулии. Меня, Марка и Дженнифер не позвали.

Естественно, это привело меня в бешенство и , как только смогла,я пошла подслушивать.

Он говорил чётко и сухо:

— В ближайшие шесть недель из Эдэма будут эвакуированы двадцать детей, как и планировалось.

Они уедут в грузовиках, которые привозят продовольствие.

Каждый командир уезжает со своим отрядом и сопровождает детей до пункта назначения. Конечной точкой станет безопасная зона, откуда они попадут в гражданские приемные семьи. Всё уже устроено. Никаких следов.... Когда мы будем в дороге, руководство "Эдема" получит сообщение, что под процессией обвалился мост. Выживших не будет... А потом сюда прибудут новые офицеры, но это будет уже совсем другая история.

Я кипела. Я ждала — когда он скажет, когда мы сможем вернуться на войну. Он так и не сказал...

Когда он вернулся в коттедж, я даже не делала вид, что не знаю, о чем идёт речь.

— А как же я?! Почему не я?!

Он даже не повернулся:

— Потому что на войне детям не место. Никому из вас.

— Ты сам знаешь, что я — лучший солдат! Лучше Дженнифер, даже лучше Эллиота!

— Ни Дженнифер, ни Эллиот, ни ты, тем более, не идут сейчас ни в какую армию. Вы будете жить в нормальной обстановке. Пойдете в нормальную школу. Мы не набираем новобранцев младше восемнадцати лет.

— Херня!

— Это то, что есть, — ответил он холодно.

— Значит, мы все были игрушками для тебя?! А я особенно?!

Слова вырвались как пули. И сразу стало больно. Больно в горле, в груди, в каждом пальце. Но я не собиралась сдаваться. Не дрогнула.

Сэм сказал:

— Здесь мы все выживаем. Ради того, чтобы вы потом получили возможность жить, а не просто выживать, чудовище. Ты пока что не понимаешь разницу. И это нормально.

Я не хотела ему отвечать. Я попыталась развернуться и убежать, но Сэм с силой положил мне руку на плечо и остановил меня.

— Не делай глупости, Мэри. И не забывай, что правила до сих пор действуют. Сейчас — особенно, — сказал он строго, — Если хочешь попрощаться со своими питомцами и пожелать им доброго пути, то сделай это сейчас. Они уедут этой ночью.

Я разрыдалась. Я хотела пойти к щенкам, но понимала, что если увижу их, не смогу перестать плакать. Поэтому я не попрощалась.

Остаток дня прошёл для меня в пелене грусти и злости.

После ужина в суматохе перед отбоем мы не сразу заметили, что Эллиота нигде нет. Пока не раздался глухой удар. Кто-то закричал.

Мы высыпали на улицу.

Эллиот лежал на земле у коттеджа. Он упал с крыши. Его левая нога была изогнута под противоестественным углом, а этот идиот улыбался.

В медпункте ему гипсовали ногу долго. Когда его принесли на носилках в коттедж, он скрежетал зубами, но не кричал. Даже смеялся.

Потом, лёжа на койке, сказал:

— Я выбрал сторону. Они меня не получат ни за что. А до восемнадцати лет, перелом точно заживёт.

И тут я поняла: его собирались забрать в лагерь силовиков... А он сорвал планы Системы. Сломал ногу специально.

Сэм вошёл в спальню без слов. Мы сидели молча. Эллиот — на кровати, с ногой, выпрямленной и замотанной гипсом, с подушкой под коленом. Я — на полу, притворяясь, что рисую в блокноте. На самом деле я рисовала линию. Просто линию. Снова и снова, и снова.

Он посмотрел на Эллиота — долго, спокойно. Как будто читал его как открытую книгу. Как будто с точностью слышал ту глупую, отчаянную мысль, что крутилась в голове у этого идиота: “если я сломаюсь сам — они не смогут меня сломать”.

— Ты знал, что это будет так больно? — тихо спросил Сэм.

Эллиот пожал плевами.

— Фигня. В тренировочном лагере Системы было бы хуже.

Сэм опустился на стул. Протянул руку, потрогал край гипса, потом положил ладонь на грудь Эллиоту — чтобы почувствовать дыхание. Взъерошил волосы. Всё как всегда. А потом посмотрел ему прямо в глаза.

— Нога заживёт. И тогда… тогда я выдеру тебя так, чтобы ты никогда больше не принимал такие решения в одиночку, выбирая самый идиотский способ. Понял меня?

— Так точно, — сказал Эллиот, и, конечно, добавил, как всегда:

— Но вообще-то, это была крутая операция. И теперь у меня есть настоящая генеральская неприкосновенность. Это почти как медаль за храбрость, только круче.

Он, чёрт бы его побрал, ухмылялся. Как будто боль не считается. Как будто страх — это не про него.

А Сэм… Сэм улыбнулся. Грустно. Так улыбаются , когда сердце в трещинах, но нельзя показать ни одной.

Он кивнул и встал.

— Отдыхай. Я принесу тебе воду, таблетки и кекс. Заслужил.

Он вышел из из спальни. А я осталась. Не пошла за ним. Хоть и хотелось. Хоть всё внутри кричало, требовало, взрывалось.

Я злилась. Я так злилась, что мне казалось, если открыть рот — вылетит огонь. Я тоже хотела воевать. Я хотела быть как Эллиот. Или круче. Или первой. Или хотя бы нужной.

Но для него, для Сэма, я всё ещё была ребёнком. Одиннадцать лет. Одиннадцать. Как будто это важно. Как будто цифры решают, когда ты готов сражаться.

Он меня оберегал. А я чувствовала — как в этой заботе я тонy. Как в ней я снова становлюсь пленницей, а не бойцом.

Позже, когда дети улеглись и свет погас, Сэм вернулся.

Он сел рядом с кроватью Эллиота, открыл гитару и начал настраивать струны.

— Спите если хотите, — сказал он, не глядя ни на кого. — А если нет… просто слушайте.

И начал играть.

"У тебя сломаны крылья. Не бойся, взмахни ими и лети. Вот-вот наступит мгновение, когда ты раскроешь свои крылья и наконец-то взлетишь. " *

Голос у него был спокойный. Ровный. Низкий. Я слушала — и не могла дышать. Потому что между нотами звучало всё. Всё, что он не мог сказать словами. Всё, что чувствовал к каждому из нас. Всё, что терял. Всё, что боялся потерять.

Он пел. И Эллиот притих впервые за день. И даже Дженнифер молчала и просто лежала и смотрела в никуда.

А я…

Я не могла заснуть.

И не могла разозлиться.

Я только лежала и думала:

Если бы он мне приказал — я бы пошла за ним хоть в ад. Но он не приказывает. Он бережёт. А я… я этого не просила.

И в груди стало так тесно, будто мои рёбра — это клетка. И голос — предательство. И гнев — единственное, что всё ещё даёт дышать.

Но он пел. И я слушала. И не могла его ненавидеть, когда он так пел. Хотя я очень старалась.