Я помню море (джен)

Утром в кухне вырубилось электричество и все ели сухой паёк, даже младшие. Кроме нас. Все остальные не были "отрядом Сэма". Мы — да.

Он сам сварил всем овсянку. На примусе. Снова. Он делал это всегда одинаково: мешал ложкой против часовой стрелки, добавлял немного сахара и корицы и сливочного масла, о существовании которых мы узнали не так уж давно, и делал вид, что это — кулинарный шедевр.

Детей легко разбаловать. Мы терпеть не могли овсянку. Мы все теперь любили рис.

— Внимание, дети, — сказал он, ставя кастрюлю на стол, — садимся спокойно, локтями не пихаться. После завтрака — математика и природоведение. Потом — перерыв и физкультура. Потом все вместе варим суп на обед в полевых условиях. Прошу всех жевать с выражением благодарности.

— Я протестую, — сказал Эллиот из койки, поднимая гипс, как знамя. — Генералам положен кекс.

— Кекс был вчера. И ты его получил за отвагу и кретинизм, — ответил Сэм. — Сегодня у нас день здравого смысла. Ты дисквалифицирован.

Все засмеялись. Даже Марк, хотя он как раз в это время незаметно подложил что-то в ящик учительского стола.

Это выяснилось, когда Сэм открыл ящик, чтобы достать бинты для перевязки Эллиоту.

Ведро с водой, закреплённое под столом опрокинулось в аккурат на тяжёлые офицерские ботинки.

Мы расхохотались.

— Вашу ж... — сказал Сэм. И потом: — Марк!

Марк стоял у стены с выражением совершеннейшей невинности на лице.

— Плановая проверка быстроты офицерской реакции. Вы её провалили, командир.

Сэм молча разулся, стянул промокшие насквозь носки и выкинул их за окно на солнце.

— Это была внеплановая поверка. Плановая — это , когда ты будешь бежать десять кругов вокруг коттеджей вместо пяти. Садись и ешь. Тебе понадобятся силы.

После завтрака мы пошли на занятия. Я даже не пыталась быть нормальной. Всё равно внутри всё было неправильно.

Я уеду из "Эдэма" и никогда не вернусь сюда, но и на поле боя не попаду.

Я остаюсь... в комнате с детьми, загипсованными героями и овсянкой.

Меня хотя увезти от войны, которая отобрала у меня море и память.

В нормальную жизнь.

Меня! В нормальную жизнь?!

На физкультуре я отказалась выполнять упражнения.

Он видел это, но промолчал.

На обеде я уронила поднос. Специально.

Тогда Сэм сказал спокойно:

— Мэри, ещё одна выходка — и ты идёшь в спальню.

На чтении, когда пришла моя очередь, я читала предложения задом наперед.

Сэм на меня посмотрел. Его взгляд был как нож.

— В спальню. Один час. Под одеялом. Глаза закрыть, — сказал он. — Встанешь, когда я тебе разрешу. Без разговоров.

В спальне было тихо. Ужасно. Мерзко.

В нашем отряде тихий час и ранний отбой были самыми ненавистными наказаниями.

Я лежала не двигаясь.

Мозг кипел.

Я не устала.

Я хотела борьбы. Настоящей.

Хотела объяснений. Хотела, чтоб он взял меня туда, где идёт война.

Где ад и огонь, а я — нужна.

Эллиот со своим гипсом дремал под действием обезболивающих.

А я просто лежала. И злилась.

На него.

На себя.

На овсянку.

На войну.

На всё.

Может, когда я смогу мыслить ясно, как всегда, я просто скажу ему, что я больше не ребёнок.

Может, позже он даже поверит.

А может — опять отмахнётся, а я, в свою очередь, смогу промолчать.

Но не сегодня...

Сегодня я мечтаю подложить ему в кровать ужей и самой проверить быстроту офицерской реакции. Или что-то похлеще.

Я лежала, укрытая по самый нос. Нарочно не закрывала глаза.

Я ждала.

Чего — не знала. Наверное, что он вернётся и скажет: "Ладно, ты была права. Ты готова. Иди, спасай мир".

Но он не пришёл.

Позже я слышала, как он сел у койки Эллиота.

— Не шевелись, перелому нужен покой , — сказал он. — Если ты ещё раз попытаешься прыгать на одной ноге без костылей, я тебя сам пришью к кровати.

— Я теперь герой сопротивления, — хмыкнул Эллиот. — У меня неприкосновенность.

— Неприкосновенность у тебя будет, когда я забуду, как тебя зовут. Это случится, когда мне будет за девяносто и я впаду в старческий маразм.

— Всего каких-то шестьдесят лет, — прикинул Эллиот, — я потерплю.

Я слушала. И злилась. Сэм говорил с ним, как с бойцом. Со мной в последние дни — как с ребёнком.

Значит, мне одиннадцать.

Одиннадцать — это не солдат. Это тихий час и уроки.

Это не война.

Это — детство.

А я его ненавижу.

Я прошипела невнятное ругательство.

Сэм, чтоб его, услышал.

Я нарочно зажмурилась, но поздно.

Он медленно подошёл.

Наклонился ко мне и тихо, страшно сказал:

— Поворачивайся к стенке. Закрывай глаза. Сейчас. И чтобы я ни слова не слышал.

Конечно же, я не заткнулась.

Я резко села и заорала:

— А если я не хочу?! Я взломала —2 раньше, взломаю и сейчас! Я всё равно убегу в бой! Я не ребёнок! Я солдат! Я — лучшая! И я не спрашиваю разрешения!

Эллиот зашипел:

— Мэри… не сейчас. Заткнись, дура...

Поздно.

Сэм взорвался.

Он рывком поднял меня с койки, развернул и шлёпнул меня пять раз за три секунды.

Быстро. Больно. С яростью.

— В мою комнату. Сейчас же, — прорычал он.

Я пошла. Я дрожала. Но шла.

Он закрыл дверь. Выдвинул стул с такой силой, что ножки чуть не отвалились.

— Сюда.

Я встала, как вкопанная.

— Нет…

— СЕЙЧАС.

Он не стал меня дожидаться.

Просто дёрнул меня к себе. В этот раз даже ремень ему не был нужен.

Я сопротивлялась , но это было бесполезно. В следующую секунду я оказалась поперек его колен, а мои штаны — в другой реальности.

Он держал меня крепко. Я брыкалась. Потом пищала. Он не говорил ни слова. Просто бил. Много. Долго. С каждым ударом боль разрасталась. Я не считала. Я ревела. Он не останавливался.

Это была не просто худшая порка в моей жизни. Она была... эпичной.

Когда он остановился, я уже не могла даже выть. Только хрипло всхлипывала.

Он отпустил меня, поставил на ноги, сам натянул на меня штаны, но отойти не дал. Наоборот — прижал к себе.

— Я тебя ненавижу, — хриплю сквозь слёзы.

— Я тебя тоже, — говорит он.

А потом, спустя секунду:

— Но я не потеряю тебя. Даже если ты до такой степени опасная, бесстрашная и умная.

Он притянул меня к себе ещё крепче. Закутал руками, как в броню. Его ладонь легла мне на затылок — тёплая, крепкая, как будто он собирался держать меня так целую вечность. Я сначала сопротивлялась. Ну, совсем чуть-чуть. А потом…

— Больно… — прошептала я, сама не веря, что так по-детски, и всхлипнула.

— И должно быть больно, — тихо ответил он. — мне тоже.

— Ты чудовище.

— А ты — вредный кетчуп.

Он держал меня. Гладил по волосам. Потом положил меня на диван. Укрыл. Молча.

Поставил чашку воды.

Каждое действие — не извинение. Клятва.

Что больше никогда не потеряет ещё одного ребёнка.

— Расскажи что-нибудь про Шири, — попросила я.

И он рассказал.

Про их свадьбу в августе. В яблоневом саду. Ей было восемнадцать. Ему — двадцать один.

Вскоре у них родился Ариэль. Ещё через три года — Кфир.

Он не рассказывал о том, что произошло потом.

Я не спрашивала.

Мы оба знали, но сегодня предпочли остаться в воспоминаниях о яблоневом саду.

И только тогда я смогла заснуть.

Нырнув в чужую память.

И не боясь проснуться.