Альфи (гет)

Кабинет защиты от тёмных искусств в тот вечер преобразился. Парты были сдвинуты к стенам, а в центре, вместо привычного лекционного пространства, стояли стулья, расставленные полукругом перед преподавательским столом. Они создавали подобие интимного, почти камерного пространства, но ощущение было обратным — будто попал в зал для допросов с приглушённым светом. Факелы на стенах горели не так ярко, как обычно, их свет поглощался тёмно-зелёным бархатом драпировок, отчего тени в углах казались гуще и живее.

Альфи вошёл одним из последних, ведомый Невиллом, который сиял от гордости и важности. В комнате уже собралось человек пятнадцать — в основном гриффиндорцы и пуффендуйцы, самые ярые последователи Паркинсона. Среди них Альфи узнал Эдриана Пьюси, который встретил его колючим, недоверчивым взглядом, и его сестру Элинор, сиявшую от счастья, что её кумир удостоился чести присоединиться к их «священному братству».

В центре полукруга, опираясь на свой стол, стоял Корвус Паркинсон. На нём были не преподавательские мантии, а элегантный тёмно-серый костюм, подчёркивающий его строгую, аристократическую осанку. Он наблюдал за входящими с лёгкой, вежливой улыбкой, но его голубые глаза, холодные и аналитические, сканировали каждого, выискивая малейшую фальшь.

— Альфи! Ты пришёл! — прошептал Невилл, усаживаясь на свободный стул и нервно поправляя мантию.

— Обещал же, — буркнул Альфи, плюхнувшись рядом. Он нарочно надел свою самую потрёпанную мантию, на которой ещё виднелись пятна от неудачного эксперимента с взрывной карамелью, и забыл причесаться, так что пепельный хвостик торчал в разные стороны.

Паркинсон дождался, когда все рассядутся, и сделал небольшой шаг вперёд. Тишина наступила мгновенная, почти звенящая.

— Добрый вечер, — начал он, и его бархатный голос, без усилия заполнивший комнату, заставил некоторых студентов выпрямиться. — Я рад видеть здесь новых лица. Это говорит о том, что наше дело — дело света и бдительности — находит отклик в сердцах всё большего числа студентов. Сегодня мы поговорим об очень важной теме. О природе искушения.

Он медленно прошёлся перед полукругом, его взгляд скользнул по лицам.

— Тьма редко нападает в лоб. Она шепчет. Она предлагает. Она находит самые тонкие, самые уязвимые струны в нашей душе и играет на них. Гордыня. Жажда признания. Страх. Одиночество. И самое коварное искушение — это искушение силой. Быстрой, лёгкой силой, которая обещает решить все проблемы.

Альфи слушал, делая вид, что внимает каждому слову, но внутри его ум работал с бешеной скоростью. Он должен был найти брешь. Не в логике Паркинсона — та была безупречна, — а в самом потоке его речи. Надо было вставить свой абсурдный клин в самый неподходящий момент.

— Возьмём, к примеру, историю, известную вам по учебникам, — продолжал Паркинсон. — История падения… некоторых известных волшебников. Они начинали с малого. С мысли: «Я использую эту силу во благо». Но сила, добытая из тьмы, разъедает душу. Она меняет само восприятие мира. Добро и зло начинают смешиваться…

— Профессор, — внезапно поднял руку Альфи, стараясь, чтобы голос звучал максимально наивно и заинтересованно.

Паркинсон прервался, его брови чуть приподнялись от лёгкого удивления. Он кивнул.

— Мистер Дамблдор. Вопрос?

— А вот это… смешивание. Оно как… ну, например, если смешать красную и синюю краску, получится фиолетовая. А фиолетовый — это вроде и не красный, и не синий, а что-то своё. Так и тут? Получается какой-то… третий путь? Фиолетовая магия?

В комнате повисла неловкая тишина. Невилл смущённо ковырял пальцем дырку на своём стуле. Эдриан Пьюси фыркнул. Паркинсон несколько секунд молча смотрел на Альфи, его лицо оставалось непроницаемым.

— Колоритная аналогия, мистер Дамблдор, — наконец произнёс он, и в его голосе не было ни раздражения, ни насмешки. — Но нет. Речь не о синтезе. Речь о коррозии. Представьте, что вы капнете ядом в чистую воду. Вода не станет «новым видом жидкости». Она станет отравленной. Непригодной для питья. Так и душа, допускающая тьму, не обретает новое качество. Она разрушается.

— Ага, — Альфи кивнул с видом человека, которому только что открыли великую истину. — Понятно. Яд. А вот, кстати, о ядах. На зельеварении мы на следующей неделе буде изучать противоядия. Профессор Снейп сказал, что самое важное — правильно определить тип яда. А как вы думаете, профессор, если тёмная магия — это яд для души, то можно ли создать противоядие от неё? Ну, какое-нибудь зелье? Например, на основе… не знаю… корня мандрагоры? Он же оживляет окаменевших, а душа, получается, тоже как бы каменеет от тьмы?

На этот раз тишина стала ещё более гробовой. Невилл смотрел на Альфи с немым ужасом. Паркинсон медленно подошёл ближе. Его взгляд стал пристальным.

— Мистер Дамблдор, — сказал он мягко. — Вы пытаетесь упростить до уровня зельеварения то, что является сложнейшим этическим и магическим концептом. Противоядие от тьмы — это не зелье. Это сила воли. Это моральный стержень. Это…

— А вот моральный стержень, — перебил Альфи, делая вид, что не заметил ничьих взглядов. — Это как палочка? Его можно сломать? Или он… э-э… гнётся? У нас в гостиной Гриффиндора есть такое старое кресло, у него спинка вся скривилась, но оно ещё держится. Это считается?

Кто-то из пуффендуйцев сдержанно хихикнул, но тут же замолк под взглядом Паркинсона. Профессор на мгновение закрыл глаза, словно собираясь с силами.

— Нет, мистер Дамблдор, моральный стержень — это не материальный объект. Это метафора. Она означает внутреннюю твёрдость, непоколебимость принципов.

— А, принципы! — обрадовался Альфи, словно поймав за хвост неуловимое понятие. — Как правила? Типа, нельзя бегать по коридорам? Или нельзя есть сладости перед сном? А если очень хочется? Дедуля говорит, что иногда можно нарушить правило, если на то есть веская причина. Например, если ты не ел весь день и тебе нужно подкрепиться перед важным делом. Это ведь тоже принцип? Гибкость?

Паркинсону, казалось, стало тесно в собственном костюме. Он сделал паузу, и Альфи заметил, как пальцы профессора слегка сжали край стола. Но голос его по-прежнему звучал ровно.

— Гибкость в вопросах морали, мистер Дамблдор, — это первый шаг к пропасти. Принципы — это не правила этикета. Это фундамент, на котором стоит личность. Сдвиньте один камень — и всё здание рухнет.

— Как наш замок! — воскликнул Альфи. — Он же тоже на фундаменте стоит. А вы знаете, профессор, я как-то разговаривал с привидением — с Почти Безголовым Ником — так он говорит, что в подвалах есть такие камни, которые помнят ещё Основателей! Представляете? Камни с принципами! Может, нам туда сходить? Для вдохновения?

Элинор Пьюси смотрела на Альфи с обожанием, будто он изрекал величайшие мудрости. Невилл был готов провалиться сквозь землю. Паркинсон медленно выдохнул. Альфи видел, как в его глазах мелькнуло что-то — не гнев, а скорее стремительная, почти машинная оценка.

«Идиот? Или гениальный манипулятор?»

— Ваша… любознательность… похвальна, — произнёс Паркинсон, и в его голосе впервые прозвучала лёгкая, едва уловимая стальная нотка. — Но пожалуй мы отвлеклись от главной темы. Вернёмся к искушению.

Он развернулся к остальным, явно решив игнорировать Альфи на какое-то время.

— Как я уже говорил, тьма ищет уязвимости. И лучший способ защиты — это знать свои слабости. Задайте себе вопрос: чего вы боитесь больше всего? Что заставляет вас чувствовать себя неуверенно? Признаться в этом — не слабость. Это сила.

— Я боюсь, что у меня закончатся лимонные дольки, — тут же отозвался Альфи с полной серьёзностью. — Это считается слабостью? Потому что это правда ужасно. Однажды так случилось, и у меня весь день был испорчен. Я даже не мог сосредоточиться на трансфигурации. Профессор МакГонагалл чуть не поставила «Плохо».

Паркинсон замер. Он больше не смотрел на Альфи. Он смотрел куда-то в пространство перед собой, и по его лицу было видно, что он ведёт внутреннюю борьбу невероятной сложности. Студенты перешёптывались.

— Страх… лишения сладостей, — наконец произнёс Паркинсон, и его голос был абсолютно плоским, лишённым каких-либо интонаций, — является, несомненно,… ярким примером… чисто физиологической зависимости. Мы же говорим о страхах экзистенциальных. О страхе неудачи. О страхе одиночества. О страхе быть не понятым.

— О, одиночество! — подхватил Альфи, словно его осенило. — Это когда никого нет рядом? А вот, кстати, у меня вопрос. Вот фестралы. Их почти никто не видит. Они чувствуют себя одиноко? Или им нормально? Может, они вообще предпочитают одиночество? Как кактусы. Им же воды много не надо. Может, и людям иногда нужно побыть одним, чтобы… ну… полить себя? Метафорически?

Больше никто не сдерживался. По комнате прокатилась волна сдавленного смеха. Эдриан Пьюси сидел с лицом, выражавшим такую степень презрения, что, казалось, он вот-вот спонтанно трансфигурируется в комок ярости. Невилл закрыл лицо руками.

Паркинсон резко повернулся к Альфи. Его вежливая маска дала трещину. В уголках его губ заплясали крошечные судороги.

— Мистер Дамблдор, — его голос прорезал воздух, как лезвие. — Ваши вопросы, хотя и демонстрируют… живое воображение… в значительной степени сбивают группу с основного вектора дискуссии. Я предлагаю вам сохранить их для… индивидуальной беседы. В другое время.

Это была прямая просьба заткнуться. Но Альфи сделал вид, что воспринял её как приглашение к диалогу.

— Правда? Здорово! — он сиял. — А когда? Я как раз хотел спросить про… — он огляделся, и его взгляд упал на окно, — …про ворон. Вы не замечали, профессор, что вороны в Хогвартсе особенно умные? Они как будто всё понимают. Однажды я видел, как ворона стащила у первокурсника бутерброд с ветчиной, причём сделала это так хитро, что он даже не заметил. Это же чистой воды манипуляция! Настоящее тёмное искусство, если вдуматься! Может, нам стоит понаблюдать за воронами? Как за учебным пособием?

Это был переломный момент. Альфи видел, как в глазах Паркинсона что-то щёлкнуло. Профессор понял, что его пытаются провести. Но как? Грубым, идиотским, но эффективным способом. Вывести из равновесия. Заставить совершить ошибку.

И самое удивительное — Паркинсон взял себя в руки. Он выпрямился, и его лицо снова стало гладким и невозмутимым. Ледяная ярость в его глазах сменилась холодным, аналитическим интересом охотника, который наконец-то учуял настоящую дичь.

— Наблюдение за природой — всегда полезное занятие, мистер Дамблдор, — сказал он почти ласково. — И вы правы в одном — манипуляция может принимать самые разные формы. Даже форму… нарочитой глупости.

Он сделал паузу, давая этим словам повиснуть в воздухе. Альфи почувствовал лёгкий укол страха. Паркинсон не купился на образ безумного шута. Он видел игру.

— Однако, — Паркинсон снова обратился ко всей группе, — вернёмся к нашим страхам. Я предлагаю практическое упражнение. Закройте глаза. Попытайтесь представить свой самый глубокий страх. Не то, о чём легко говорить, а то, что скрыто глубоко внутри.

Студенты послушно закрыли глаза. Альфи тоже, но не стал ничего представлять. Он просто сидел в темноте, слушая тихое, ровное дыхание Паркинсона.

— А теперь, — голос профессора приобрёл гипнотическую мягкость, — спросите себя: что бы вы сделали, если бы этот страх стал реальностью? Какую цену вы готовы заплатить, чтобы избежать его?

Комната затихла. Даже Альфи почувствовал, как по спине пробежал холодок. Вопрос был опасным. Он бил точно в цель.

— Я бы, наверное, съел все свои запасы лимонных долек сразу, — вдруг проговорил Альфи, не открывая глаз. — Чтобы подсластить пилюлю. В прямом и переносном смысле. А потом бы пошёл к дедуле. Он всегда знает, что сказать. Он мне как-то раз рассказал, что боится, когда сливочный пирог подгорает снизу. Говорит, это настоящая трагедия. Может, все большие страхи — они как подгоревший пирог? Кажутся ужасными, а на самом деле… ну, неприятно, но не смертельно. Можно просто срезать подгоревшую часть.

Он открыл глаза. Несколько студентов смотрели на него с недоумением. Невилл улыбнулся слабой, благодарной улыбкой — абсурд Альфи вернул его из мрачных раздумий. Паркинсон смотрел на Альфи долгим, тяжёлым взглядом. В его глазах не было ни гнева, ни раздражения. Было нечто иное — уважение к достойному противнику, смешанное с решимостью раздавить его.

— Интересная… кулинарная философия, мистер Дамблдор, — наконец сказал Паркинсон. — К сожалению, наше время подошло к концу. На следующем собрании мы поговорим о том, как распознавать манипуляции в повседневной жизни. Домашнее задание — понаблюдайте за общением окружающих. Попытайтесь найти примеры скрытого влияния.

Он кивнул, давая понять, что собрание окончено. Студенты начали неспешно подниматься и выходить, перешёптываясь. Элинор бросила на Альфи восторженный взгляд. Эдриан Пьюси вышел, громко хлопнув дверью.

Невилл схватил Альфи за рукав.

— Альфи, что это было? — прошептал он. — Ты его чуть не довёл до белого каления!

— Я? — сделал удивлённые глаза Альфи. — Я просто задавал вопросы. Очень интересная лекция, правда? Про ворон я, пожалуй, действительно подумаю.

Он посмотрел на Паркинсона. Тот стоял у своего стола, собирая какие-то бумаги, и не смотрел в их сторону. Но Альфи чувствовал его внимание, тяжёлое, как свинцовое покрывало.

Не важно, удалось ли ему обмануть Паркинсона. Тот всё равно не мог предъявить ему что-то серьёзнее непробиваемого идиотизма. Но он достиг главного — сорвал мрачную, гипнотическую атмосферу собрания. Он посеял семена абсурда в почву серьёзности, и они дали всходы в виде смешков и недоумения. Он не позволил Паркинсону беспрепятственно промыть мозги Невиллу и остальным. В идеале он надеялся достать профессора настолько, чтобы тот сам выгнал Альфи из РАССВЕТа, а ещё лучше — вообще расформировал его. Но даже так, это была маленькая победа.

Тем не менее, выходя из кабинета, Альфи понимал — война только началась. И его противник уже подозревал, что имеет дело не с наивным ребёнком, а с кем-то гораздо более опасным. Теперь Паркинсон будет готов. И его следующая атака будет куда более изощрённой.

«Ну что ж, — подумал Альфи, поправляя свой растрёпанный хвостик. — Посмотрим, кто кого перекудахчет. Я ведь ещё не спросил его мнения о том, почему у домовых эльфов такие большие уши. Должна же быть какая-то магическая причина!»

Он улыбнулся самому себе и побрёл за Невиллом в гостиную, чувствуя странное сочетание истощения и бодрости. Игра продолжалась.