Парадокс выбора (джен)

Темнота давит, будто её масса имеет вес. Не сразу становится понятно, есть ли вообще тело, или он просто завис в пустоте, потеряв опору, память, направление. Первое, что прорастает в этой тишине — ритмичное постукивание. Не снаружи, а внутри. Пульс. Тяжёлый, почти оглушающий, ощущается где-то глубоко за глазницами.

Перед глазами медленно всплывает зеркало. Тяжёлая рама из белого золота, словно отполированная до блеска кость. По краям — гравировка, тонкая, скрупулёзная. Узоры переплетаются с надписями, незнакомыми и при этом вызывающими смутное беспокойство, будто где-то он уже это видел, слышал или знал, но не может вспомнить.

Состояние странное: почти умиротворённое. Будто всё уже закончилось, как будто тут безопасно. Нет страха, нет спешки. Даже боль не приходит сразу. Только ровное, чуть медленное дыхание и лёгкое ощущение покоя, едва не переходящего в равнодушие и апатию.

Вдруг — вспышка цвета. Рыжий. Тёплый, мягкий, знакомый, но одновременно такой чужой. Он словно всплывает не из памяти, а из внешнего источника, навязываясь, как чужая фотография, вложенная в личный альбом. На миг возникает имя — Лили, — но никакой конкретики. Просто ассоциация.

Затем начинается звук.

Сначала еле слышный. Будто кто-то встряхнул связку тонких серебряных колокольчиков где-то в соседней комнате. Мелодичный, почти уютный, но через несколько повторов начинает настораживать. Он не прекращается. Раз за разом повторяется один и тот же перезвон, всё навязчивее. Чуть громче. Ещё. И снова.

Со временем этот ритм становится неотъемлемым — колокольчики уже звучат внутри головы, а не снаружи. Словно их подвесили прямо под черепом. Он не может думать. Пульс и звон сливаются в единую помеху.

Покой начинает трескаться. Давление усиливается. Возникает ощущение, что нужно что-то сделать, как будто от этого звука зависит, проснётся он или нет, выживет или растворится в этой вязкой тьме неведения.

Колокольчики звенят слишком громко. Они уже не музыкальны. Это — как насекомые, скребущие по внутренней стороне черепа своими маленькими лапками. И именно в тот момент, когда звук становится невыносимым… Уильям открыл глаза.

Первое, что он делает — судорожный вдох. Воздух врывается в лёгкие, обжигает их, как дым или пыль. Сразу же начинается кашель, сильный, до рвотного позыва, со вспышкой боли, пронизывающей всё тело от грудной клетки до кончиков пальцев.

Он не понимает, где находится. Потолок над ним — тёмный, гладкий, как влажный камень. Чернота с лёгким фиолетовым отблеском. Возможно, мрамор. Или обсидиан. Он ничего не отражает. И этот потолок… кажется неправильным. Слишком ровным. Что вообще происходит?

Дыхание всё ещё сбивается. Мышцы сводит судорогами. Где-то под рёбрами болит так, будто кости треснули.

Уильям медленно сел, выгнув спину от резкой боли в боку. Сердце по-прежнему билось с перебоями, как будто не могло определиться, стоит ли паниковать или замереть. Первое движение — и тело тут же дало понять: повреждения серьёзные. Особенно с левой стороны, где будто бы что-то сломано или смещено. Мерзость.

Глаза постепенно начали различать детали. Никакого света — лишь ровное, тусклое сияние, будто исходящее от самих стен. Камера. Или клетка. Металлические очертания в одной из четырёх стен, остальное — чёрный камень, такой же, как потолок. Потолок, пол, стены — всё одно и то же. Без окон. Без мебели. Только практически один голый камень, в который даже звук не отражается.

И в этот момент его накрыло.

Последние воспоминания, вывалившиеся из глубин сознания в одну секунду, словно кто-то сорвал плотину. Яд — в воздухе, без запаха, вонзившийся в лёгкие. Купол — треснувший, распадающийся. Волна огня. Много красного цвета. Бег. Прыжки через корни. Вспышка фиолетового — сбоку. Удар в дерево. Боль. Леона. Её тело.

Моррисон почти застонал от этой перегрузки, стиснув зубы, чтобы не сорваться. На несколько секунд мир зашатался. Он судорожно втянул воздух, согнулся, уткнувшись лбом в холодный камень. Неизвестность нарастала внутри: где они? Где Мэт? Леона… жива ли она ещё вообще? Или он видел её смерть, не осознав?

Холодная паника начала скользить под кожу, по рёбрам, к горлу. На грани — истерика, дикая, болезненная, как шок после ранения.

Но дальше с титаническим усилием Уильям намеренно использовал окклюменцию.

Одним рывком он выдернул мысли, зажал эмоции, как крышку на кипящем котле. Заставил себя выровнять дыхание. Отстраниться. Стать наблюдателем внутри собственной головы. Следующая степень практики после медитации.

Парень знал, что потом за это будет расплата — эффект пружины. Подавленные чувства не исчезают, они отложены. Позже ударит сильнее, возможно, в самый неподходящий момент. Но не сейчас. Сейчас нужна холодная, трезвая, расчётливая голова. Насколько это вообще возможно.

Уильям сидел, сгорбившись, на жёсткой плите, больше напоминающей надгробие, чем кровать, расположенную прямо на полу. Воздух в камере стоял вязкий, неподвижный, будто не проветривали неделями. В груди ощущалась лёгкая, невыносимо знакомая пустота — когда израсходовал все скрытые в теле резервы. Тело казалось чужим: не было боли как таковой, но всё нутро напоминало провал, в котором еле шевелятся обрывки сил. Рядом с истощением — невидимый, глухой звон: постоянный, как радиопомеха или внутренний писк, почти неуловимый, но именно от этого особенно раздражающий. Белый шум.

Голова немного кружилась. Не резко, а волнами, как при укачивании в душном транспорте. Лёгкая, фоновая тошнота при каждом неосторожном вдохе. Резкие запахи отсутствовали. Он провёл рукой по щеке — кожа сухая, словно натянутая. Челюсть побаливает, в районе висков — пульсирует.

Темно-синие, практически черные стены, ровные, глухие, с холодным отливом. Простой цвет внушал сдавленность. Как будто пространство сжималось само по себе. Замкнутость была не только физической — она была в звуке, в освещении, в самой сути этого места. И это давило.

Поначалу казалось, что тишина полная, но стоило замереть, как возникал едва слышный, ровный гул — не тот, что в голове, а внешний. В сознании он перекликался с шумом внутри, и вместе они усиливали эффект давления. Как будто в комнате было меньше кислорода, чем нужно, а стены время от времени подрагивали, лишь чтобы остаться на месте и не дать сбежать.

Чувство потерянности росло. Парень не боялся замкнутых пространств — раньше, по крайней мере, и когда был в лучшем состоянии. Но что-то в этой клетке, эта постоянная закрытость, отсутствие окон, воздух, не имеющий вкуса — всё это действовало на нервы. Не приступ паники, нет. Но зуд под кожей, желание шевельнуться, потянуться, разбить хоть что-нибудь. Почесать затылок. Поднять руки — и резко остановиться: а зачем?

Он сглотнул. И это движение дало понять, насколько пересохло горло. Уильям медленно выдохнул и снова поднял взгляд к потолку. Почему-то ответов на все вопросы не появилось.

Моррисон не стал пробовать заклинания. Ни шёпотом, ни мысленно, ни жестами. Не то время и место, а если попробует, то наверняка упадёт в обморок. Благо, что хоть на окклюменцию хватало сил. Вместо этого просто сидел, уронив взгляд в пол, стараясь не скатиться в ту же самую панику, которую уже раз отбросил — грубо, как насекомое с плеча. Слишком хорошо знал себя: если сейчас начнёт испытывать возможности без палочки, то не остановится, пока окончательно не выжжет остатки сил. А те были нужны — на потом. Когда придут гости.

А то, что придут — он не сомневался. Не просто же так устраивают натуральную террористическую атаку на три с лишним сотни волшебников. Если жив он, значит наверняка живы и остальные.

Сделал глубокий вдох, медленно выдохнул, сосредоточился на дыхании. Один, два, три — выдох. Пульс успокаивался, мысли отступали. Каждая эмоция, что ползла к сознанию, сталкивалась с холодной стеной окклюменции. С каждым месяцем его практики давали всё больше результата, хотя и не так быстро, как парень того желал. Все получалось так хорошо не потому, что был силён и талантлив. А потому что слабость нужно было прятать даже от самого себя. Спрятать же слабость навсегда, устранив ту — лучший вариант из возможных.

Сердце работало ровно. Давление в висках чуть отпустило. Склонившись ближе к коленям, он прикрыл глаза. Постепенно в теле возникла тяжесть, почти уютная — как будто он погружался в сон, но без возможности уснуть. Привычная медитация в не привычном месте. Пусть восстанавливается то, что может: резервы тела, магия, относительное спокойствие. Ум всё равно был почти пуст — мысли слабо скреблись у подкорки, но он не давал им развернуться.

Оставалось лишь одно, что он не мог заглушить: ожидание. Особым терпением относительно таких ситуаций парень явно не отличался.

Время — субстанция тягучая, особенно в одиночестве. Здесь, где не было ни смены света, ни звуков, ни хоть каких-то ориентиров, оно и вовсе расползлось, как пролитое масло. По внутренним ощущениям прошли, может, восемь часов. Или тридцать. Или один длинный день, слипшийся из множества одинаковых мгновений. Уильям даже не пытался больше считать — это съедало силы.

Дверь открылась без предупреждения, бесшумно, как будто по команде. Один из кусков стены, до того казавшийся монолитным, просто отъехал в сторону, создавая прямоугольный проход в коридор. Свет хлынул внутрь, хоть и не был ослепляющим. Такой же, как и в камере: мертвенно-синий, рассеянный, будто его источали сами стены. Прямой, ровный, не дающий ни тепла, ни тени.

Сначала он не двинулся. Лишь чуть приподнял голову, дабы получше разглядеть ожидаемого гостя, продолжая сидеть.

В проёме появилась фигура. Женщина. Нет, скорее девушка. Одежда на ней — то же алое, плотное одеяние, знакомое по тем, кого он успел заметить во время нападения. У пояса — маска. Изначально предназначенная скрыть лицо. Сейчас — намеренно убранная.

Она вошла спокойно. Закрыла за собой дверь, не касаясь её — та просто сомкнулась сама. Повисла тишина. Несколько секунд — может, десять, может, чуть больше — они молча смотрели друг на друга.

Уильям не знает, чего ему стоило удержать лицо стоически. Честно. Но одно захотелось сделать отчётливо — протереть глаза. Ибо перед ним стояла Лили. Или, по крайней мере, то, что выглядело как Лили — только на несколько лет старше. Те же волосы, того же оттенка, с лёгкой волной. Те же глаза — ведьминские, изумрудные и такие притягательные. И тело — живое, реальное, с мягко обозначенными формами, слишком ощутимыми даже под этой красной мантией. Женственными формами.

Он выдохнул чуть громче, чем хотел. Мелькнула мысль, короткая, как удар током:

Пиздец. Тотальный и беспросветный.

Шок не накрыл его волной — он бил точечно. Сознание сразу отреагировало: это не Лили. Хоть её походка, взгляд, да даже дыхание в идеале напоминали её, но… Мозг отказывался принимать такой вывод. Это кто, блядь, угодно, но не его подруга.

И всё равно — то, как она смотрела, казалось… личным. Через чур личным.

Окклюменция заработала ещё активнее, отрезая вообще практически любые эмоции. Дай он им волю — наверняка рванёт так, что он вряд ли сможет на всё реагировать адекватно.

— Кто ты такая? — Тщательно рассматривая каждую мелочь знакомой незнакомки, чуть меланхолично и хрипло спросил парень.

Ответ пришёл не сразу, с короткой, на выдохе улыбкой — мягкой, почти материнской, той, которой взрослые улыбаются детям, задающим вопросы, на которые нет честного ответа. Затем — голос. Один в один. До дрожи. До лёгкой, чужой, предательской боли между рёбер.

— Меня зовут София. Приятно познакомиться, Уильям. Как себя чувствуешь? — У парня пробежали мурашки по спине. — Знаю, после такого падения всё тело наверняка болит, но не бойся, всё скоро пройдёт. Я обещаю.

Что-то спокойнее ему вот совсем не стало. И какого хрена они знают его имя?! Прочитали память? Нарыли досье каким-либо способом?

— Могло быть и лучше, спасибо за беспокойство, — сердце забилось чаще, а в горле отчетливо чувствуется пустыня Сахара. Вот только принимать что-либо с их рук ещё не хватало…

Моррисон выждал паузу. Несколько ударов сердца, замерших в грудной клетке. Наконец, ровно, почти вежливо — как спрашивают у врача диагноз, зная наперёд, что ответ будет хреновым:

— Зачем я здесь?

Голос прозвучал спокойно. Сухо. Даже чересчур. И в этом спокойствии, он знал, — каждое слово должно было хоть немного, но выбешивать. Открытое раздражение было бы понятней. Недоверие — привычней. Но она… Она опять сделала этот свой жест — немного наклонила голову, как будто он сказал что-то трогательное.

— Ты здесь, потому что наступило время. Всё, что ты пережил, всё, что видишь сейчас — это не жестокость. Это замысел. Ты и другие… — она сделала лёгкий жест рукой, будто за стенами камеры действительно находился кто-то ещё, — …вы все послужите великой цели. Достойной настоящего будущего.

Уильям вглядывался в неё, не мигая. «Великая цель» — да кто так говорит всерьёз? Последний такой борец за всё Великое сейчас пожизненно отдыхает в Нурменгарде.

— И что же это за цель?

София не сразу ответила. Повернулась немного вбок, посмотрела в сторону стены, словно на что-то своё, очень личное, и уже потом, мягко, словно вспоминая детство, произнесла:

— Свобода. Целостность. Новый порядок, в котором магия и разум больше не будут подчинены страху и притворству. Где всё станет таким, каким должно быть с самого начала. Ты не думал, почему весь наш мир построен на лжи? Почему за правду на кострах сжигали, а теперь — просто запирают в тюрьмы и зовут безумцами?

Он молчал. Не дёрнул даже бровью. Никаких реплик. Она говорила — а он покорно слушал. Ещё одни фанатики чёрной магии? Блеск…

— Ты интересный, Уильям, — вдруг сказала она, чуть тише. — Не каждый, кто не прожил и шестнадцати, убивает четырнадцать человек.

Парень сразу же отсёк всё. Резко, глубоко, как перерезают нерв, чтобы не чувствовать. Пустота пришла в грудь, в плечи, в виски. Он не стал отпираться. Не стал говорить ни слова. Просто заглушил каждую вспышку — воспоминаний, мыслей, образов невольно всплывших.

Но она явно это заметила. Улыбнулась, как будто он сейчас прижал её к себе или сказал то, чего она так долго ждала. Та же, чёрт возьми, улыбка. Как же ему хотелось её больше не видеть.

И в этот момент Уильям понял две вещи. Первая — что она знает, кто в её лице отражается для него. И вторая — что она знает, что он это понял. И ей это… приятно. Даже больше. Трепетно, будто она мать, наблюдающая за успехом своего дитя, познающего окружающий мир.

Где-то под окклюменцией снова шелохнулось что-то чужое — страх ли, ярость, тошнота — неясно. Он глотнул воздух, холодный, вязкий.

— Значит, вы залезли в мои воспоминания, — проговорил он не вопросом, а констатацией.

— Немного, — чуть виновато призналась она, шагнув ближе, будто в танце. — Лишь чтобы понять. Ведь ты сам так тщательно всё скрываешь. Ты правда удивительный, Уил. Таких уникальных юношей я уже давно не встречала.

Парень ощутил, как вспыхивает тревога — не резкая, но точечная, на уровне инстинкта. Паранойя, которую он обычно задавливал, теперь наоборот вытягивалась наружу. Если вскрыли память — значит, нет никаких гарантий. Ни для одной из мыслей, что он держал у себя внутри. А ещё захотелось прикончить её самым мучительным способом.

— И всё-таки. Кто вы? — Спросил он, уже зная, что получит, в лучшем случае, полуправду.

София склонила голову чуть глубже, чем нужно было для обычного кивка. И всё так же, с этой странной, пугающей нежностью, ответила, подойдя практически в упор и нежно коснувшись его щеки своей тёплой, мягкой ладонью:

— Мы — Глас Зеркальной Зари. Мы ищем правду. А правда, Уильям, редко бывает на стороне большинства. Понимаешь?

Моррисону хотелось оттолкнуть эту руку. Очень хотелось. Но наладить контакт с потенциальным шансом на побег куда лучше, чем отдавать волю эмоциям. Вряд ли она прямо сейчас считывает его сознание, когда он так крепко закрылся.

Тишина между ними затянулась. Она не торопилась её нарушать, наблюдая за ним с терпеливым ожиданием, ритмично поглаживая щёку пальцами.

Он наконец произнёс:

— Ты сказала, «великая цель». Что это значит?

София мягко кивнула. Медленно, точно соглашаясь не с вопросом, а с тем, что он наконец его задал.

— Ты думаешь, что магия — это палочка и школьная программа? Дуэли в подземельях, красивые заклинания? Всё это — пыль. Отбросы. Остатки того, что когда-то держало этот мир в равновесии.

Пауза. Она пустила руку ему в волосы, став перебирать их. Желание схватить эту дрянь и забить до потери пульса метко откликнулось внутри на мимолётную вспышку отвращения.

— Ты же сам это чувствуешь. Видишь, как всё слабеет. Почти все ритуалы запрещены. Кровь — разбавлена до воды. Слова больше ничего не значат, если их не одобрит Министерство. Магия… она больше не течёт свободно. Её нужно толкать. Выпрашивать. Как подачку.

Она говорила не со злостью — с печалью. Как будто сетовала на порчу любимого сада.

— А теперь — попробуй представить иначе. Что, если это не естественный процесс? Не старение. А ошибка? Что если где-то, за гранью, магия осталась такой, какой была изначально? Тёплая, сырая, не прирученная. Как река до того, как её загнали в русло.

Моррисон молчал, и лицо его было по-прежнему неподвижным. Его сейчас… вербуют? Промывают мозги? Что вообще, сука, происходит?!

— Мы не хотим разрушать. Мы хотим открыть путь назад. Не хаос, а восстановление первозданной эры магии. Вернуть человечеству не игрушки, не фейерверки, а право на подлинную силу.

Голос стал тише, но ни на секунду не утратил уверенности. Она говорила негромко. Скорее шептала ему на ухо, склонившись так близко, что он чувствовал её дыхание у себя на правой щеке. Дышать невольно стало чуть тяжелее. Купировать, запереть, отложить чувства. Сойдёт. Теперь ему не хочется схватить её за шею и прижать к полу. И не хочется поцеловать. Мерлин, чёртовы гормоны. Стоило только изменить ей язык тела — его собственная тушка уже бунтует. Ну и мерзость, вдвойне притом.

— Чтобы это сделать, нужна энергия. Нужен вызов. Нужно открыть зеркало. А значит — нужно топливо. Нужно отдать то, что уже стало дефектным, в обмен на то, что утеряно. Равноценный обмен.

Она смотрела ему в глаза. Ласково, но прямо. Как это обычно делает Лили, когда сидит довольная, будто хомяк объевшийся вкусностей.

— А ты… ты смог убить четырнадцать человек. Действительно великолепен. Из тебя может получиться не просто участник. Соратник, достойный нового порядка.

Он дышал ровно, неподвижно, но каждая клетка внутри была натянута, как струна. Мерлин и Моргана, ещё одни мировые террористы…

— Ты думаешь, мы звери, раз лишаем стольких людей жизни. Может быть. Иногда нужно быть зверем, чтобы не сдохнуть в умирающем мире. Ненависть — это для слабых. Мы действуем, потому что кто-то должен.

Наклонившись чуть ближе, едва слышно, она завершила:

— Когда всё сгниёт окончательно… звери будут последними, кто останется стоять. Подумай над этим, дорогой.

— Конечно, София. Обязательно подумаю. Так что тебе нужно конкретно от меня, можешь объяснить? — Стараясь не обращать внимания на её большой палец, который расположился опасно близко к его рту, негромко поинтересовался парень.

— Знаешь…

…София замолчала на полуслове, будто прислушалась к чему-то в себе. Затем, без предупреждения, чуть отошла, вытянув руку с появившимся концентратором в ней — и между ними, как из разорванного воздуха, поднялась плотная дымка. Серый полог, дрожащий, как вода в сосуде, не отражающая свет, но и не пропускающая тьму.

Уильям сразу узнал полюбившуюся ему из-за своей эффективности защиту.

София смотрела на него сквозь неё — прозрачную, но всё же чуждую, и её улыбка вновь была мягкой, будто они вспоминали что-то общее, давно пережитое.

— Знакомо, не так ли? — Произнесла она, с лёгкой игривостью, будто проверяла реакцию.

Парень не ответил. Только чуть напряжённее выпрямился, сдерживая колебнувшееся дыхание.

— Я сразу почувствовала, — продолжила она. — Оно всё ещё на тебе. Очень специфическая подпись. Его почти никто не использует. Почти никто не осмеливается. Но ты…

Она прошлась ладонью по пологой грани Вуали, как по плоскости зеркала.

— Это не щит в привычном смысле. Это структура, построенная не из материала или энергии, а из их отсутствия. Отрицание реальности на концептуальном уровне. Ты не создаёшь защиту — ты, сам того не ведая, вырезаешь кусок мира и вставляешь вместо него… ничто. То, что не существует, но готово служить. За магию, за волю, иногда — за непостижимую обычному разуму цену, — её шёпот, срывающийся на восхищённые взгляды, то облизывание губ… настораживали. — Очень древняя техника. Почти забытая. Из моих коллег известная только мне и ещё кое-кому.

Она замолчала на миг, приглядываясь к его лицу, к тому, как слегка дёрнулись губы.

— Где ты это взял? — Спросила, почти шёпотом, но в голосе её звучало… возбуждение? Такое искреннее, как будто она рассматривала ценнейший в мире алмаз.

— У Блэков, — сказал он спокойно. Не было смысла юлить. Ложь бы тут сразу вскрылась.

София кивнула, будто сама себе:

— Ожидаемо, эти любители тащить к себе всё, что плохо лежит, дабы оно пылилось уже у них, наверняка не могли пройти мимо такой школы магии. А что же до тебя… Наверняка ведь это тебя не напугало, не так ли?

Она смотрела на него с мягким, глубоким интересом. Не как на узника. Даже не как на врага. А как на материал, из которого можно создать нечто вечное.

Парень чуть дольше, чем нужно, не отвечал. Конечно не напугало, потому что он и понятия не имел, что взаимодействует с демонологией, насколько он может сделать выводы. Спаси и сохрани его Мерлин за то, что это не увидел Дамблдор.

Насколько понимает сам Уильям — демонологией называют вообще всё, что связано с призывом чего-то сколь-либо опасного из-за грани. Довольно… универсальное обозначение.

София опустила руку, и Вуаль рассыпалась, исчезла, не оставив ни следа, ни звука.

— Удивительно. Обычно это вызывает страх. Или… жадность. И то, и другое — опасно. Потому что это заклинание, — она понизила голос, почти прошептала, — оно втягивает. Потихоньку. Сначала ты просто используешь его. Потом — чаще. Оно отвечает. Чётко, гибко, мягко. Начинает подстраиваться под желания, не дожидаясь приказа. — Девушка взяла небольшую паузу, вдохнув полной грудью. — А дальше… ты вдруг понимаешь, что оно слушает тебя слишком внимательно. Что оно тебя хочет. И в какой-то момент, — она посмотрела прямо в его глаза, — вместо щита оно просто сожрёт тебя. Поглотит. Не оставит даже тени. Потому что в ней нет ничего. Оно само — и есть пустота.

Пу-пу-пу-у-у…

— Вот почему ты мне интересен, Уильям. Ты с этим справился. Может быть ты этого не ощущаешь, но я уверяю тебя — угрозы смерти от этих чар для тебя не будет. Станут ли они для тебя совершенным оружием и щитом? Да, определённо. Главное не злоупотребляй слишком уж сильно, договорились?

Она говорила это с теплом. Почти с лаской. Как говорят влюблённые, перебирая чью-то руку в темноте.

— … Хорошо, — нервам и навыкам окклюменции парня явно устроили стресс-тест, не иначе.

— Подумай, как много можно было бы сделать, если бы кто-то вроде тебя встал рядом с нами. Каким бы великим магом ты смог бы стать? Ладно?

— Договорились, София, — покорно кивнул парень. — Сколько у меня времени до ответа?

— Я зайду к тебе через два дня, — неожиданно для Уильяма, она наклонилась к нему… поцеловав в щёку. — К тебе чуть позже занесут еды, чтобы совсем плохо не стало, на счёт этого не переживай.

Когда дверь за ней закрылась, воздух будто потяжелел. Не от магии — от тишины. От понимания. От тех слов, которые всё ещё стояли в комнате, как дым от плохо затушенного костра.

Уильям сидел, не шевелясь, глядя туда, где недавно висела Вуаль. Щит, питающийся ничем. Податливый, внимательный. Привыкающий к волшебнику, как болезнь к организму. А потом — сжирающий его. Мило, чего уж. Просто охренеть как мило, аж до дрожи.

София говорила об этом легко, почти весело. И в этом — вся суть. Для неё это не было ужасом. Это была система. Функция. В прочем, как и для самого парня. Обычная, чуть более жутка магия. Даже противно осознавать, что они похожи между собой в этом.

Моррисон сжал пальцы в кулак. Придвинулся к стене, уткнулся лбом в холодный камень.

Фанатики. Это были натуральные фанатики.

Он вспомнил, как она говорила: «Ты великолепен». Как смотрела на него — почти с нежностью, почти с гордостью, будто он не пленный, а ученик, впитывающий каждое слово обожаемого им учителя.

Слово за словом в голове крутилось одно: Пиздец. Не ситуация. Не угроза. Пиздец как полное, тотальное определение всего происходящего.

И ещё — этот голос. Её голос.

Слишком точный. Слишком близкий. Не просто похожий на Лили. Он и был Лили. Тон, выражения, повороты фраз. Она говорила им, как будто жила в этой памяти, тщательно препарировав тот образ из воспоминаний.

Уильям понимал, что это не её настоящая внешность. Они вскрыли его. Заглянули туда, куда не должен заглядывать никто. И вопрос даже не в том, видели ли они всё — скорее всего, они копали только недавнее. Последние месяцы. Максимум — пару, если судить по её оговоркам. Этого хватило, чтобы собрать образ, нужный для давления. Чтобы сделать её именно такой.

Парень знал: стоит ему дернуться — попробуй он только атаковать Софию — и всё. Ни секунды не дадут. Ни звука.

Обычного побега не будет. Даже нестандартного — тоже. Единственный, реальный выход отсюда живым — встать рядом с ними. Стать одним из них. Не по виду — по сути. И тут же всплыла вторая проблема. Они уже были у него в голове. Если попытается лгать — увидят. Если сыграет роль — почувствуют.

Значит, единственный шанс — стать тем, кем они хотят его видеть. Не просто изображать. А быть. Переписать самого себя. А это уже не игра в окклюменцию. Это — высший пилотаж. Магия разума, граничащая с саморазрушением.

Моррисон не был настолько хорош. Никогда не был, и здраво осознаёт свои шансы. Максимум — один к сотне, что обойдётся без последствий. Понимание теории и самой сути необходимого у него-то есть. Но смысл от этого, если не хватит навыков поддержать правильный порядок действий?

Но если не попробует — суть одна: он исчезнет, став жертвой в их ритуале. А то, что это ритуал, он не сомневался. Никак иначе нельзя открыть проход в другой слой реальности. Или умереть жертвой, или убить себя с огромным шансом добровольно переписав собственный разум. Хотелось орать от безысходности. Орать так сильно, пока не сорвёт голос.

Уильям закрыл глаза. Стук сердца напоминал отсчёт. Каждый удар — минус секунда. Риск огромный. Но другого пути не будет. Он должен стать тем, кем не является. Настолько глубоко, чтобы в это поверила даже такая отбитая сука, как София.

Моррисон не знал, сколько времени прошло. Может, час. Может, три. Свет не менялся — не тёк, как в обычных помещениях, — будто его намеренно зафиксировали. Ни тени, ни отсвета, ни бегущего по полу луча. Ни-че-го!

Он сидел, поджав ноги, глядя в стену. Перебирал варианты. Один за другим, раз за разом. Сбежать? Как? Где он вообще?

Никаких окон. Ни единого намёка на дорогу, направление, даже высоту. Только эта комната и те, кто за ней. Вниз? Вверх? Всё бесполезно, если он не знает — куда. А каждый неверный шаг — как приговор.

Мысль вернулась к Лили. Настоящей. Настоящему голосу. Как она ругалась, как смеялась. Как ворчала, если что-то не нравится. Её уже будто и не существовало. Вспомнил близнецов. Тоже дети, тоже не по своей воле — в чужих руках. Никто из них не заслуживал этого. Ни боли. Ни страха. Ни… фанатизма. Грёбанный мир и грёбанная Германия. Ноги его в этой паршивой стране больше не будет, если удастся пережить весь этот кашмар. Лучше уж родное, знакомое болото со своими жабами, чем вот это вот всё.

Скулы сводило. Парень не двигался, но мышцы болели, как после побега. Внутри росла пустота. Страшная не сама по себе — а тем, что её нужно было заполнить. Вытер ладонью лицо. Оно было влажным.

Пора.

Медленно, шаг за шагом, снял блокировку, отпуская железный самоконтроль с цепи. Аккуратно, как хирург, открывающий свою собственную душу. Слои окклюменции осыпались один за другим. И сразу же — как прорванная плотина — эмоции хлынули обратно полноводной рекой хаоса.

Боль.

Отвращение.

Ярость.

Ненависть.

Отчаяние.

Уильям согнулся, будто от удара, но уже не мог остановиться.

Сначала зашипел сквозь зубы. Потом застонал. А потом — заорал. Орал так, будто выдирал из себя нечто, что проросло корнями:

— А-А-А-А-А-А-Г-Р-Х!

Бил кулаком в пол, срывал голос. Он не просто кричал, а выливал в этот крик то, что нельзя было иначе вынести.

И когда голос осип, когда дыхания не хватило, когда пальцы заболели от ударов по твёрдому полу — он замер. Пустой. Очищенный. Осталось прийти в себя и можно начинать.

Уильям знал, что будет тяжело. Что ему придётся разрушить то, что строил годами — ту хрупкую систему самоконтроля и принятия новой жизни. Всё, что удерживало его от самого себя. Но он не знал, что это будет так.

Моррисон ударил по своему разуму изнутри. С размаху, импульсом сверхновой. Без защитных заклинаний, без ритуалов, без страховки. Как ломают замки ногами, как рвут стальные провода голыми руками. И с треском, с ментальным визгом, с пульсирующей болью у висков система рухнула.

Сначала была просто каша. Шумы. Лица. Обрывки разговоров.

— Заходить можно после сигнала.

— Ты не понимаешь, это не просто так…

— Не лги себе. Ты это знал.

— Давай поцелую, чтоб не страшно было? Сонь, я буду рядом, в коридоре. Слышишь? Я с тобой.

— Мне жаль… жаль… Почему всё так?

Все голоса — одновременно. Все интонации — вразнобой. Смех переходил в рыдание, рыдание — в звуки дуэли, выстрелов, белого шума. Он пошатнулся — наяву, физически, — потому что разум завёл его за границу, где уже невозможно было различать слои.

Человек тонул.

То он на траве, в закатном Хогвартсе, обсуждает с Лили магию.

То идёт в дыму и крови по разрушенному тоннелю.

То дрожит от смеха в комнате с близнецами. Один из них тянет к нему руку и говорит: «слабо и тебе повторить?».

Человек задыхался.

Кружка, которая падает.

Кровь на ладони.

Обгоревший клочок письма.

София в облике Лили.

Похороны кого-то очень близкого, родного.

Петуния говорит что-то, глядя на него, но слов не разобрать.

Человек держит руку Лили, мёртвую.

Человек сам, другой, сидит на полу, обхватив голову руками, в кабинете с желтыми стенами.

Вспышка смертельного проклятия.

А потом — как удар в грудь. Покой. И сразу — не то время. Не тот возраст. Другой человек, но он же.

Человек молодой. На вид лет двадцать шесть. Сидит на деревянном стуле в больничном коридоре. Пальцы сцеплены на затылке, лоб — в коленях. Тишина звенит. Пахнет мокрой тканью и хлоркой.

Скрип двери. Выходит медсестра. Её голос чуть срывается. Но глаза остаются сухими.

— Мне… мне жаль… мы сделали всё возможное. Ни девочку, ни… мать мы спасти не смогли.

Человек не двинулся. Не поднял головы. Ни единого слова. Только пустота, заполняющая грудь, как вода заполняет бронхи. Пустота, в которой не было страха. Не было гнева. Не было даже слёз. Была только дыра. И эту дыру только что вновь задели.

В разуме что-то завыло. Не волком — беззвучно, на уровне чувства. Оно вплелось в пережитое за последние месяцы, впиталось в каждую травму.

И человек вдруг понял, что тонет не просто в воспоминаниях.

Он тонет в самом себе.

Это было как операция без наркоза — самому себе. Слепо, наощупь, без зеркала. Без права остановиться.

Память всё ещё текла мутной волной, но человек уже не пытался выбираться. Он стал частью этой реки. Теперь — нырял глубже.

Сначала — простое. Имена, образы. Места, где особенно больно. Отсоединял их, обрезал причинно-следственные связи, как хирург — опухоль. Слово «семья» теперь не значило «защита».

Оно стало значить «уязвимость».

Человек перепрошивал понятия. Он одновременно хотел этого и кричал не делать этого так отчаянно, что вызывало перебои потока.

«Храбрость» — это не жертвенность. Это гибкость, способность выжить. «Доверие» — не подарок, а уязвимая точка. «Доброта» — роскошь, которую он больше не может себе позволить.

Человек ломал себя осознанно. Резал, прижигал, склеивал. Иногда не выдерживал.

Всплывало лицо Леоны, и человек хрипло выдыхал, вжавшись в колени, будто кто-то бил его в живот изнутри. Он пытался забыть. Вычеркнуть. Но память — это не книга. Это лабиринт, в котором нет ни одной прямой, ровной дороги. И у некоторых воспоминаний были слишком сильные эмоциональные якори.

Человек убеждал самого себя.

— Близнецы мертвы. Это иллюзия. Это слабость. Они не помогут. Никто не поможет.

— Лили — не существует. Это образ. Воспроизведённый для манипуляции. Отвергни его. Отвергни её.

— Мой ребёнок и жена мертвы. Это другая, фальшивая жизнь. Этого не было.

— София — опасна. Опасное — нужно понимать. Понять — значит управлять.

Человек себя дрессировал. Превращал в нечто иное. Иногда чувствовал, как внутри что-то сопротивляется. Что-то не хочет теряться. Не хочет предавать. Но он давил. Заставлял молчать.

Это была война. Между ним и им же. Он был судья, жертва и палач. Сам себя резал, сам себя зашивал. Без крови. Но с последствиями. Он замечал, как с каждой победой — чувствует меньше. С каждой победой — становится другим. Человек уже не думал «как выбраться». Он думал «как убедить их». Начал говорить с собой их словами. Ставил их логику в центр своих рассуждений. Пропитывался ими. Примерял, как одежду.

И это работало.

Человек (все ещё?) чувствовал, как чужая структура оседает в нём — как вирус. И он её не отторгал, а принимал как новую часть себя. Но вместе с этим — терял что-то другое. Осознал, что не может вспомнить голос Лили без напряжения. Вспоминалась только София в её облике.

И это его напугало. Но не остановило.

* * *

Уильям больше не думал, не чувствовал — в привычном смысле этих слов. Мысли его шли ровно, без колебаний, как если бы кто-то прочертил их циркулем по зеркалу.

Когда дверь снова открылась, он не поднялся сразу. Лишь медленно обернулся. София вошла тихо, как всегда, в этом своём плотном красном одеянии, будто сшитом из чужой застывшей крови. Она смотрела на него уже не с подозрением. А с ожиданием. Почти с нетерпением.

Человек поднялся. Их взгляды встретились.

— Я думал, ты не придёшь, — сказал он. Голос звучал ровно. Умиротворённо.

Девушка подошла ближе.

— И… ты решил?

— Да, — просто ответил человек. — Я хочу быть с тобой. Хочу стать частью этого.

В её глазах вспыхнул свет. Улыбка прорезалась медленно, как восход солнца над ледяным плато. Не от радости — от внутренней эйфории, почти телесной. Она сделала шаг. Ещё один. Протянула руку, осторожно, с мягкостью хищницы, коснулась его ладони. Не сжала — нет. Провела пальцами по внутренней стороне, как бы читая по линиям судьбы.

— Ты такой храбрый… — прошептала. — Понимаешь. Действительно понимаешь.

Уильям не отдёрнул руки. Не хотел. Дал ей подойти ближе. Почувствовал, как кончики её пальцев коснулись его скул, скользнули к вискам. Кожа в этот раз у неё была прохладная, как вода в полнолуние. От прикосновения будто затаилось время.

Она стояла так близко, что он чувствовал её дыхание, лёгкое, с почти неуловимым ароматом лаванды и бумаги. Взгляд её стал туманным, углублённым. Она уже не смотрела — ныряла. Внутрь. В его разум.

Человек дал ей войти без препятствий. Он почему-то ждал этого.

София прошлась по его мыслям, как по страницам книги, гладкой и приятной к прочтению. Сильный легиллимент. Опытный. Увидела обрывки воспоминаний, тщательно подобранных, лишённых кричащих эмоций. Её ладони стали чуть горячее — она усилила связь. Проверяла. Перекладывала детали. Сопоставляла. Их лица разделял максимум сантиметр.

Он чувствовал, как что-то прямо сейчас в нём вновь меняется. Человек не сопротивлялся. Он был рад её вниманию и близости.

Уильям держал равновесие, будто шёл по канату над бездной. Ни одной фальшивой эмоции. Ни одной утечки. Ни одной несостыковки. Как удобно работать с фанатиками, ослепшими от своей веры. Человек хотел что-то сказать, но не смог. Что-то не позволило. Странно.

Наконец, она отстранилась. Глаза сияли.

— Ты даже не представляешь… как я рада. Ты увидел. Услышал. Ты наш.

Человек кивнул столь покорно, как не смог бы ни один раб.

— Твоё место рядом со мной.

— Я знаю.

Он чувствовал тепло её губ на собственных ещё долго после этого. Приятно. Человеку нравится.

Позже они собрались в круге, одежды касались пола, словно единый живой организм. Свет исходил не от факелов — от линий, начертанных с точностью геомантов, от камней, в которые вживили руну за руной. Пространство внутри круга будто стало глубже, тише, плотнее, чем за его пределами.

Имя прозвучало негромко, без акцента. Имя Человека. Уильяма?

Он стоял в самом центре. Обнажённый до пояса, с пеплом на коже — ритуальный символ очищения. Запястье его держала женщина. Пальцы на её ладонях были тонкими, с мозолями от работы с чарами. В её движении не было ни суеты, ни нежности — только уверенность и право.

Его кровь пролилась.

Рядом — та же фигура, та же София, всё в том же, струящемся, как вода, одеянии. Ни маски, ни мантии — только лицо, очищенное от выражений, как и подобает тем, кто перешёл за грань обычного.

Человек не смотрел в глаза никому из них. Не из страха. Не из покорности. Просто не было повода.

Память зафиксировала немногое: звук магического гула, прикосновение руки, слабый запах чего-то горького, чем натирали его виски. Всё остальное было фрагментами: вспышки света, отголоски речи, эхо шагов по камню.

Позже, в безвременном покое отведённой ему комнаты, человек снова оказался с ней.

София села рядом, приблизившись без слов. Коснулась ладонью его щеки, затем скользнула пальцами к виску. Касание было почти интимным — не физически, но по сути: она вошла в его разум, не спрашивая разрешения. Проверяла. Убеждалась.

— На следующем ритуале ты будешь рядом, — произнесла она, спокойно, даже чуть отстранённо. Человек расстроен. — Ты выстоишь. Потому что ты — мой. Помни это всегда.

Он кивнул. Не как подчинённый. Как нечто, у чего больше нет внутренних убеждений.

Она улыбнулась легко, почти радостно. Внутри её взгляда — торжество. Легиллименция не оставила сомнений. Он готов. Сломан и собран заново. Всё, что нужно, уже на месте: покорность, вера, роль.

Теперь он был не Уильям. И даже не лжец. Просто инструмент. Чистый, точный, тщательно настроенный. София смотрела на него, как мастер на свою лучшую работу.

Госпожа не смотрела на него, когда заговорила.

— Это будет Второй Прорыв. Первый когда-то почти удался — ты почувствуешь, когда окажешься на месте. Мы на пороге нового витка. Портал, который мы откроем, не временный, не хрупкий, не излом в ткани реальности. Это будут врата. Целиком.

Она коснулась его руки, подняла её, будто игрушку, после чего отпустила. Человек сложил ладони в прежнюю позу.

— Мы впустим её — истинную магию. Не обломки, не потёки. Всё, что было отрезано, вытеснено, изгнано. Мы станем первыми, кто примет её дар. И единственными.

Она повернулась к нему. Глаза не горели. Они были спокойны, безумно ясны.

— Ритуал требует силы. Ты станешь моим якорем, моим сосудом. Я выпью всё, что есть в тебе, но оставлю жизнь.

Человек не ответил. Не было нужды. Ответ был уже в нём — как гравировка на металле, сделанная под давлением.

София села чуть ближе. Её пальцы легли на его лоб, как печать.

— Ты понимаешь теперь, зачем ты здесь?

Кивок. Медленный, как затмение. Человек никогда не понимал всё так чётко, как сейчас.

Зал, в который их ввели, не был похож ни на храм, ни на лабораторию, ни на зал собраний. Он не поддавался привычной архитектуре — как если бы его вырезали не в земле, а в самом пространстве, выгладив время из стен. Потолка не было видно. Где-то вверху простиралась тьма, слабо мерцающая пятнами света, будто звёздное небо, поглощённое чем-то глубже, чем просто ночь. Сам воздух казался утяжелённым — не пылью, не жаром, а самой сутью магии, стянутой в этот узел реальности.

Пол был выложен из идеально гладкого мрамора цвета глубокого, почти чернильного синего. Он не отражал света — он его поглощал. И при этом казалось, будто по его поверхности плывут отсветы, невидимые взгляду, но улавливаемые кожей. В мраморе что-то дрожало — возможно, звук, возможно, дыхание мира. Граница здесь тонка до невозможности.

В самом центре зала, на высоком пьедестале, возвышалось зеркало.

Оно не было прикреплено ни к раме, ни к стене — просто стояло, чуть наклонившись вперёд, как будто его только что поставили. Гладкая поверхность была совершенно чёрной, но в ней проскальзывали отражения не людей, а теней, будто мир за ней жил по своим законам, независимым от углов и света. Когда кто-то проходил рядом, зеркало не повторяло, но задерживало его очертания, будто проверяя, стоит ли их впустить.

Жертв размещали в круге — ровно выверенном, начерченном на полу с поразительной точностью. Диаметр круга был колоссальным — больше трёх сотен метров. Человек принимал участие в подготовке. Его движения были размеренны, лишены дрожи. Он аккуратно укладывал тела — одни мужчины, другие женщины, подростки, даже один ребёнок лет пяти. Все они были живы, но в глубоком, искусственно наведённом трансе. Безмятежные лица. Пустые, как кукольные.

Он не осознавал, почему именно разместил каких-то Леону и Мэта ближе к краю круга, чуть левее от восточного узла конструкции. Просто так казалось правильным.

София объясняла: здесь произошёл Первый Прорыв. Сороковые годы, Германия воюет со всем миром. Период войны, когда всё было на изломе. Ритуал был не завершён, но достаточно сильным, чтобы изранить само полотно мира. С тех пор граница между измерениями здесь — тонка, как прослойка инея на растениях. Хоть её и запечатали, как и сами катакомбы под Дрезденом, но для них сюда попасть было не сложно.

Так и было.

Чем ближе Человек подходил к зеркалу, тем явственнее чувствовал, как дрожит в груди что-то чужое. Сердце ли это? Или сама ткань души, вывернутая наизнанку? Он ощущал, как граница между разумом и телом расползается. Каждый вдох отдавался не только в лёгких — он заполнял позвоночник, внутренности, будто воздух был магическим веществом, отравляющим по капле. Кровь шла медленнее. Мысли, напротив, текли быстро, скользя по внутренней глади, как мухи по стеклу. Ещё никогда настолько отчётливо человек не чувствовал магию в самом пространстве, как здесь. Всё это и вправду реально…

София наблюдала за подготовкой с возвышения, не вмешиваясь. Лишь раз повернулась к нему.

— Ты ощущаешь её дыхание?

Человек кивнул с легким благоговением. Как кто-то огромный, древний, как сама Тьма, подползает к границе с миром, ожидая, когда его впустят.

Где-то внизу, у основания пьедестала, уже начинали зажигаться символы. Бледный серый свет вспыхивал и гас, как пульсирующие сосуды. Ритуал должен начаться уже через несколько часов.

София подошла к нему в тишине. Встав вплотную, коснулась его груди ладонью, словно что-то нащупывая под рёбрами. Её лицо было близко, глаза — широко раскрыты, зрачки почти не видны. Он не дрогнул, даже когда она наклонилась и провела пальцами по его щеке. Его дыхание ровное. Взгляд — чистый. В ней он видел Лили. Не просто схожесть черт, но саму суть. Прекрасную, разумную, безмерную.

— Ты готов? — Спросила она тихо, так, будто спрашивала, не замёрз ли он.

Человек кивнул.

— Я возьму почти всё, — продолжила она, положив ладони ему на виски. — До капли. Но ты останешься жив. Я оставлю тебе то, что важно.

— Всё, что нужно, — сказал он, — это ты.

Лили улыбнулась. Без злобы, без насмешки. Ласково.

— Тогда начнём.

Ритуал начался без объявления, без сигнала или команды. Стоило ей только занять место практически в самом центре, как свет в зале изменился — не стал ярче и не померк, а словно вытянулся в струи, поблёскивая в воздухе не светом, а сущностью чего-то неведомого. Пространство изогнулось, но никто не пошевелился. Все уже были в нужных местах.

Триста тел лежали на идеально выверенных участках круга, будто составляя собой узор, который невозможно было понять, не глядя с высоты. Каждое тело — звено, нота, сосуд. Некоторые были соединены тончайшими серебряными нитями, уходящими от их тел в узор на полу. Пульс был едва уловим. Некоторые уже не дышали — это не нарушало схему.

По внешнему кольцу стояли культисты — десятки фигур в тёмных одеждах, лица открыты. У них не было масок. Каждый знал, зачем пришёл. Их глаза сияли разными оттенками — кто-то плакал от экстаза, кто-то дрожал, кто-то, возможно, вовсе не был в себе. Магия уже начала своё грандиозное представление, пережить которое смогут далеко не все.

Уильям занял своё место в самом конце круга, у северного сектора. Место неприметное, но отмеченное чётким знаком — изломанная руна, направленная к центру. Его присутствие должно было служить связующей энергией — проводником, резервуаром, донором. Не источником силы ритуала, но тем, через кого она будет перегоняться.

Зал заполнился напряжённым звоном, предшествующим искре второго удара. Пространство будто затаило дыхание. Лили, стоя на возвышении перед зеркалом, шагнула вперёд и раскинула руки. Пальцы выгнулись, словно когти, голова чуть откинулась назад. Её голос разорвал тишину — не крик, не шёпот, а древняя, скрученная в петлю песня, в которой слова были лишь внешним каркасом для подлинной сути.

Она пела, вкладывая всю свою душу:

— Übar graben, übar toren,

Licht im Blut, das nie verloren.

Schatten atmen, Schleier brennt,

Was da draußen — sei erkennt.

Welle kommt, und Zeit zerreißt,

Mensch vergeht, doch Macht verweist.

Falle tief und öffne Tür,

Hier beginnt das neue Wir.

Лили повторила последнюю строчку с нарастающей интонацией — уже не как человек, а как существо, которому дали право быть тем, кто впустит в мир новый порядок.

Голос её сливался с гулом зала. Мрамор под ногами дрожал от невидимых токов. Те, кто ближе всех стояли к центру круга, начали оседать, будто их высушивало изнутри. Но только не сама Лили.

А зеркало — пошло рябью. Сначала мелкой, еле заметной. Потом глубокой, с ворохом света, пульсирующего на его поверхности. Изнутри донёсся тонкий звон, едва различимый, но пронзающий мозг — звук был неправильный, как если бы кто-то набрал код доступа к чужому сну.

Он был детский. Игрушечный. Знакомый. И оттого — ужасающий. Перезвон серебряных колокольчиков. В воздухе появилось непонятное, необъяснимое никакими словами марево.

Уильям отстранённо наблюдал, как по тонким, почти живым бороздкам в вырезанном мраморе течёт густая, тягучая энергия. Красные прожилки струились по кругу, словно сосуды, несущие кровь к самому сердцу — зеркалу. Оно стояло на возвышении, поглощая в себя каждый поток, и уже пульсировало в такт колокольному перезвону, который вибрировал в воздухе.

Тело начало ломить. Человек чувствовал, как сквозь его тело проходит целый океан энергии. Жгло неимоверно. Хотелось расчесать каждую клеточку тела до крови, выцарапать этот зуд. Но Человек понимал, что тогда он сделает не так, как нужно. Он чувствовал, как все его эфемерные каналы, по которым и течёт магия, будто расширялись под таким бурным потоком. Жар стоял такой неимоверный, что зрение помутнело. Пульсирующая боль в мозге не давала сконцентрироваться ни на чём.

Всё казалось ему безразличным. Ритуал. Крики. Шёпоты. Песнопение. Он воспринимал их, как воду, текущую мимо — холодную, неинтересную. Пока вдруг в голове не вспыхнула ослепительная боль, сверх той, что уже была. Как будто прямо в черепе родилась звезда — разверзлась и полыхнула, выжигая всё вокруг. Он пошатнулся. Мир потемнел по краям.

Тело вышло из-под контроля Человека. Он осознал это сразу — словно его вытолкнули наружу и теперь водили за ниточки. Он видел происходящее своими глазами, но будто из глубины аквариума. Мышцы двигались, суставы сгибались, и всё это — без его воли.

Шаг. Ещё шаг. Рывок. Тело шло к госпоже — той, кого он больше не называл её именем. В его сознании она была Лили. Лишь Лили.

Она пела. Полный голос, льющийся сквозь зубы, похожий на гимн и проклятие одновременно. Её глаза были закрыты, губы двигались в ритме древних слов. Её разум был полностью захвачен. Как и разумы всех остальных. Ни один из культистов не двинулся. Они стали частями машины, запчастями огромного механизма, раскрученного до предела.

Тело приблизилось к ней. Слишком близко. Он чувствовал, как внутри стучится его сознание, бьётся, выцарапываясь из глубины, ревя от того, что Человек не делает, но при этом делает одновременно, но оно было слишком далеко от центра управления. Как пленник, он мог лишь смотреть.

Рука потянулась к ножу. Лезвие, закреплённое у бедра девушки, вышло из ножен с мягким, сухим звуком. Вторая рука подняла палочку, закреплённую на предплечье. И в тот момент, когда он рванул вперёд — ни звук, ни взгляд не прервали песню. Никто не услышал. Никто не увидел.

Уильям схватил её за плечо. Выдернул с силой. Грубым движением, так, что тело её пошатнулось, нарушив ритм. Песня оборвалась. Её глаза распахнулись. Она не успела ни крикнуть, ни произнести ни слова — пространство вокруг вдруг сжалось.

И в этот миг она потеряла себя. Трансовое состояние, в котором она находилась, разлетелось осколками. Её взгляд дёрнулся, ресницы задрожали, она на мгновение растерялась, не понимая, где находится.

Нож лёг к горлу плавно, холодно — как мокрый металл к обнажённой коже, практически интимно. Давление было точным, не оставлявшим простора для иллюзий. София не сопротивлялась. В её взгляде — пустота, ещё не заполненная страхом, ещё не осознавшая происходящее. Как кукла, которую выдернули из механизма, она позволила утащить себя прочь от зеркала, от алтаря, от красных линий, ведущих к центру.

Ритуал продолжался. Или, по крайней мере, никто не понял, что он прерван. Ни один певец культа, помимо самой Софии, не сбился с тона. Ни один круг не разомкнулся. Все жертвы лежали идеально ровно, вытянутые, будто уложенные по линейке. Их глаза были закрыты. Тела — недвижимы. Только там, где круг начал поглощать первую волну жертв, оставались пятна пепла, как отпечатки исчезнувших форм.

Он дошёл до края круга. У самых границ лежали близнецы. Леона и Мэт. Уильям подхватил их под плечи, грубо, быстро. Приказ был коротким:

— Идём за мной. Сейчас.

И они пошли. Медленно, полуразвалившимися шагами, как сны на грани бодрствования. Он не оборачивался — только крепче прижимал нож к шее Софии, которую теперь вёл перед собой, сжимая ножом горло и уткнув её волшебную палочку ей под рёбра.

Ритуал начал разваливаться по швам. Первые трещины пришли без звука — как сдвиг давления, как лопнувший сосуд за грудиной. Красные прожилки, раньше точные и стройные, теперь пульсировали рваными импульсами, сбиваясь с ритма. Зеркало пошло рябью сильнее — изображение в нём прыгало, не удерживаясь в форме, и на коротких всполохах отражало вовсе не помещение, а чужое небо, чужую землю, искаженную геометрию мира, где углы не подчинялись евклидовой логике.

Гул изменился. Он перестал быть просто фоновым — теперь он хлестал по ушам, ломился в рёбра, пробирал до костей. Как ветер из преисподней, наэлектризованный и тяжёлый. Культисты начали трястись, у тех, кто стоял вблизи круга, из носа шла кровь. Первые из них начали валиться — как перегоревшие лампы, оседая на мрамор. Особенно «батарейки» — тела, выкачанные досуха, падали одно за другим. Некоторые не успевали упасть — просто рассыпались в облако серо-чёрной пыли.

И где-то внутри, как сердце в грудной клетке, бился он.

Человек.

Тот, кто был прежде, кто верил в неё, и в планы, и в прорыв. Он метался в своей темнице, невидимой, но не выдуманной — в теле, что больше не слушалось. Он пытался вернуть пальцы, дыхание, голос — но всё было чужим. Он стучался в череп, как пленник в люк, отчаянно, с нарастающей паникой. Он знал, что если не сейчас, то всё — не будет ни Лили, ни возврата. Всё уйдёт в пустоту, и никто не завершит начатое.

Но ничего не слушалось.

Он был сторонним зрителем. Пленник в собственном теле.

Оно шло вперёд, уверенно, плавно. София шла рядом — с каждым шагом всё меньше как бессознательная, всё больше как пробуждающаяся. Когда наконец осознала, где они, — вздрогнула. Попыталась рвануться, но движение перехватил металл, аккуратно и ровно касаясь кожи.

Голос прозвучал меланхолично, без эмоции, как реплика из сна:

— Не дёргайся и направляй к выходу, Лили. Если хочешь застать результат ритуала.

Стабилизация окончательно срывается с цепи. Зеркало, некогда величественное и статичное, теперь разрастается, словно живое существо, безжалостно пожирающее всё, что оказывается в его радиусе. Гладкая поверхность рябит и шевелится, увеличиваясь и расползаясь по помещению, охватывая всё новые пространства, искажая реальность, нарушая границы.

В отдалённых коридорах слышен непонятный шум битвы.

Уильям, словно в полусне или странном трансе, уже прошёл, кажется, метров двести вверх по коридорам этого лабиринта из зеркальной материи, отдаляясь от эпицентра хаоса. Его тело движется автоматически, а разум сливается с бездной, пытаясь понять, что ещё можно спасти, и как далеко он сам может зайти, не исчезнув в этой растущей пустоте.

София неспешно двигается, ведя их по узкому коридору, её шаги уверены и легки, словно она знает каждую трещину в этих стенах. В её голосе слышится решимость — она выбрала сотрудничество, и в этом есть нечто одновременно ироничное и настораживающее. За её спиной идут Уильям и близнецы, не осознающие реальность.

Внутри головы Уильяма разгорается настоящая война. Две части сознания — Человек и Уильям — борются за контроль, словно две тени, сцепившиеся в безжалостном танце.

В одном из поворотов коридора вдруг происходит непредвиденное. Доппель, воплощённый в образе «Лили», вырывается из оков Уильяма, но вместо грубой силы она начинает давить психологически — не атакует, а обнимает, мягко, едва слышно нашёптывая, будто мать своему ребёнку:

— Послушай, Уил… Мы вместе, помнишь? Я твоя Лили. Не отпускай меня, пожалуйста… Я боюсь остаться одна. Всё будет хорошо, если только мы вернёмся. Слышишь? Дорогой, пожалуйста, давай пойдём назад…

Эти слова звучат почти как мантра, словно ледяной ветер, что медленно проникает под кожу, отравляя разум. При этом ощущение тактильного контакта — тёплые ладони, которые касаются лица, скользят по вискам, словно хотят удержать, не дать упасть, не дать уйти — настолько реальны, что мозг ломается на грани между реальностью и иллюзией.

Сопротивление становится невозможным. Каждая клетка тела Уильяма дрожит от внутреннего шторма, сознание рвётся на части. Он теряет контроль. От ярости, от безысходности, от обиды, от боли — он срывается, хватает нож и бьёт.

Первый удар пришёлся в правую ключицу Лили. Она болезненно вскрикнула.

Уильям со всей силы схватил её голову и приложил об стену. Глухой звук удара. Левой рукой вытянул нож и всадил его в живот. Снова. Снова и снова. Кровь заливала большую часть его тела и пола. София не кричала — лишь сипела что-то неразборчивое.

Последнее, что Моррисон запомнил перед тем, как отключиться — София и воткнутый ей в сердце нож. Сознание не выдержало всей этой нагрузки. Блаженная пустота.