1915 (гет)

«Россия должна немедленно прекратить мобилизацию!» — поставила ультиматум Германия. «Мы торжественно заявляем, что не бросим братьев-славян перед лицом австро-венгерского оккупанта!» — ответила Россия. И тогда Германия объявила России войну…

Александр Львович все утро второго августа нервно курил одну папиросу за другой, кусая красивый янтарный мундштук. Вчерашним вечером пришел приказ немедленно возвращаться в Петербург: не хватало кадровых офицеров. Ехать решено было после обеда, когда погода немного прояснится. Ия, печально-задумчивая, с потухшим взором, бездумно ходила по комнате, оправляла серую шерстяную юбку и все поглядывала на брата исподтишка.

— Как это ужасно, Саша, — почти шепотом произнесла она, в который раз вздохнув. — Как бессмысленно!.. Неужели и вправду — война?

— Да, Ивушка,— Александр Львович потушил сигару и потянулся.

— Саша, ты только не погибни, — совсем тихо произнесла она. — Ладно?

Александр Львович посмотрел на сестру. В ее черных глазах стояли слезы, но она не плакала, только покачивалась с носка на пятку, обхватив себя руками на плечи.

— Ивушка, что же ты такое говоришь? — он улыбнулся, отчего усы затопорщились. — Война не продлится долго. До весны управимся…. А коли убьют…

— Нет, нет! — вдруг воскликнула Ия, сжав в пальцах ткань платья так, что они побелели. — Саша, Сашенька, я не переживу, я с ума сойду! Не переживу…

— Ну Ия, полно, — Александр Львович покачал головой. — Война есть война. Она не ведется в белых перчатках… Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц.

Ия посмотрела на него долгим пристальным взглядом, представила на секунду, как смерть может исказить его тонкие черты, и горько заплакала, закрыв острое личико руками. Александр Львович хотел коснуться ее плеча, но она порывисто вдохнула и бросилась прочь из гостиной.

К обеду она вышла, успокоившаяся, заплаканная, с решительным огнем в покрасневших глазах. В руках ее был маленький саквояж.

— Саша, я еду с тобой, — произнесла она твердо. — Я пойду в сестры милосердия.

— И речи быть не может! — Александр Львович замахал на нее руками. — Ты что! Не твое это дело…

— А что же мне делать? — вдруг возмутилась всегда спокойная девушка. — В куклы играть? Вышивать? Нет, Саша, я поеду с тобой. Если не сейчас, потом поеду.

Как бы Александр Львович ее не уговаривал, Ия осталась непреклонной. «И кто бы мог подумать, что в ней столько упрямства… — думал офицер, глядя на сестру уже в поезде. — Ну пусть уж лучше со мной доберется. Так всем спокойнее будет. Поговорю с профессором, авось и не возьмут ее…».

* * *

Медицинские курсы, на которые поступила Ия, были краткосрочными. Такие теперь создавались повсеместно. Принимали всех с восемнадцати до сорока лет; только прошедшие четыре курса гимназии могли стать именно сестрами, а не имевшие общего образования, могли рассчитывать только на санитарку. Учить приходилось много, подготовка шла ускоренными темпами, девушки к вечеру падали в обмороки от усталости, а нужно было учить еще и еще. Анатомия, физиология, патология, уход за больными, перевязка ран, малая общая хирургия, фармацевтика — все накладывалось одно на другое.

Преподавал уже не молодой, но еще не старый доктор Яков Сергеевич Субботин, которого все ласково звали Суббота или Выходной. Когда он объяснял, все сразу становилось ясно, и не надо было учить вечера напролет. Он был некрасивым, всегда усталым, с чуть подрагивающими желтыми веками и светлыми прозрачными глазами. Голос у него был грустный и низкий. От него всегда пахло чем-то кисловатым, странным. Но Субботина, все же, любили и всегда слушались.

Другой доктор, молодой и резкий, Непалов Лев Иванович, всех только путал. Он задавал вопросы так, что неясно было, чего он хочет услышать. Правильный ответ мог назвать неверным. Доводил Ию до исступления и яростных слез придирками без повода. Его ненавидели, презирали, а поделать ничего не могли. Озорные девицы подкидывали ему кнопки и "ломали комедии" — якобы падали в обмороки при его попытках повышать на них голос.

Ия, по природе всегда тихая, старалась не вступать в конфликты. Из всех, поступивших на курсы, она смогла подружиться лишь с Лизой Голубь с наивными голубыми глазами, и Екатериной Павловной Беловой. Она была единственной старше тридцати лет и казалась на фоне молодых бойких девочек еще старше, чем на самом деле. Екатерина Павловна пришла на курсы спокойная, замкнутая, училась с каким-то странным остервенением, и даже Непалов отзывался о ней, как об очень трудолюбивой.

— Девоньки, хоть бы мне палатной сестрой стать, — воскликнула Лиза, упав на кровать и закинув руки за голову.

— Станешь, — степенно отозвалась Екатерина Павловна. — Учись.

— Сейчас? — Лиза наморщилась. — Поздно уже… Ия, а ты куда хочешь?

— Мне хорошо бы в операционную, — Ия задумчиво расчесывала волосы. — Или уж сестрой милосердия к полку какому-нибудь…

— Не надо к полку, — Екатерина Павловна покачала головой. — Не дело молодой туда.

— А вы так уж старая, — обиделась Лиза. — Сами туда рветесь.

— А мне жизнь не мила, голубушка, — вздохнула печально Белова. — Ничего у меня не осталось. Сыновья под Мукденом погибли, а муж от тифа сгорел. Что уж теперь себя жалеть. Я для того и пошла сюда, чтобы с ними соединиться.

Лиза еще о чем-то спорила с Екатериной Павловной, а Ия, заплетая косу, печально размышляла о том, что будет с ней, если придет похоронка. И что будет она делать, если ее милый брат, ее Саша, окажется вдруг на операционном столе, и она будет подавать инструменты Субботину или другому врачу.

* * *

Генрих тоскливо ковырял прутиком землю и слушал, как поет Манфред. У него был талант, присущий всем деревенским — петь о том, что видит, слагая песню на ходу. Иногда Генрих завидовал ему. Он бы все отдал, чтобы так просто обращать свои мысли в слова, да еще и рифмованные. Не то, чтобы сам Генрих не умел говорить, просто он часто слишком долго думал над тем, как бы покрасивее высказать идею. Когда он находил подходящие по смыслу выражения, фраза была уже не в тему.

— Скорее бы уже догнать основные части, — вздохнул Гофман, шмыгнув носом. — А то мы плетемся где-то в конце. Уже второй месяц войны подходит к концу, а мы не нюхали пороху.

— Ну ты-то его запах и не почувствуешь, — расхохотался Феликс. — Твой нескончаемый насморк послужит началом легенд про Неустрашимого Гофмана, который может есть походную еду и не морщиться!

— Я сижу так, что меня постоянно видит Эберт, — обиделся Гофман. — Тут по неволе заглотишь и не подавишься.

— Да уж… Вон у соседнего отделения унтер-офицер остался обучать новобранцев, а наш почему-то поперся с нами, — проворчал Манфред, оборвав песню.

— Известно почему. Из вредности, — Гофман снова шмыгнул носом и утерся рукавом. — Чтобы нам жизни не было от него.

Дунуло ветерком, и до них донесся странный тарахтящий звук, похожий на тысячи швейных машинок, стучащих одновременно. Генрих встрепенулся и прислушался, повернувшись в ту сторону. Он и раньше слышал этот звук, но не так громко. К ним подошел Эберт и тоже прислушался.

— Из пулемета жарят, — произнес он, хмурясь. — Близко.

— Нам туда? — Феликс прикрыл рукой глаза, всматриваясь в сизый лес.

— Нет, — помедлив, ответил Эберт. — Нам в район изгиба Вислы. Там расположены тылы Юго-западного фронта русских. Они теснят своими авангардами наших назойливых союзников-австрийцев.

Эберт всегда очень пренебрежительно отзывался об австро-венгерских войсках. Это знали все. Самым страшным проклятием Вальтера было: «Что ты развалился, как Франц-Иосиф на троне?». Никто никогда не хотел узнавать, за что же унтер-офицер так ненавидит союзников, да и неинтересно было. Ненавидит и ненавидит. Лишь бы не муштровал в ярости своих. Первый бой показал, однако, что гонял он их не зря. По крайней мере, они не сошли с ума.

Гинденбург внезапно приказал стягивать силы к левому берегу Вислы, под Ивангород.

— Сейчас нам дадут прикурить, — Эберт сердито сплюнул. — Дотянули. Отправлять новобранцев на помощь гвардии — самый необычный способ самоубийства.

Эберт часто ворчал без дела, и на его слова не обратили внимания. Как оказалось, зря. Первая атака переполошила отделение. Когда позади ударил снаряд, подняв волну грязи и песка, все подскочили, как ошпаренные, перепугано оглядываясь друг на друга.

— Атака! — прокричал неизвестный командир с льняными волосами и свирепыми светлыми глазами. — Атака-а!

Генрих, сжимая в руках винтовку, в ужасе озирался, не зная, куда бежать, что делать. Он стоял во весь рост, только чудом его не задевало.

— Что встал, беги давай, — кто-то толкнул его в плечо. — Шмякнет — кишки вон.

Конечно, имели в виду бежать вперед, но от страха и непонимания Генрих бросился назад. «Куда это я?!» — еще больше перепугался он, когда мимо него снова просвистел снаряд. Он снова остановился, беспомощно оглядываясь. Точно так же металась добрая половина новобранцев.

— Наза-ад! — пронесся зычный призыв.

С Генрихом творилось что-то чудное: вместо того, чтобы бежать назад, он вдруг ринулся вперед, и только чья-то крепкая рука, схватившая его за шкирку и не швырнувшая в сторону укреплений, отрезвила его. «Господи, стыдно-то…» — он представил, как выглядели со стороны все эти метания из стороны в сторону, и закрыл лицо руками.

— Бывает, парень, — какой-то усатый солдат хлопнул его по плечу. — Привыкнешь.

Генрих поплелся к своим. Феликс, бледный, трясущийся как лист на ветру, сидел на земле. Во время атаки осколком с него сбило каску. Манфред нервно расхаживал взад-вперед, заткнув уши. Эберт с ледяным спокойствием наблюдал, как уносят раненых и убитых. Его не трогали страшные крики раненых, слышные еще более отчетливо после того, как стрельба утихла. Оглядев своих подчиненных, он раздраженно бросил:

— Котята.

«Котята». Генрих, несмотря на испытываемый им стыд и страх, оскорбился. «Котята»! Даже не «щенки»…. Щенок непременно вырастет в собаку, а собака может разорвать в клочья, если захочет. Он помнил, как в детстве его покусала овчарка. Что же может котенок?.. «Нет уж, лучше я буду щенком!» — решил он.

В следующую атаку Генрих понесся самым первым. Нелепый в своих широченных штанах, заправленных в голенища, он путался в длинных ногах и чуть не падал, спотыкаясь о взрытую землю. Как выяснилось потом, приказ ему послышался, и он был единственным, кто выскочил на открытую местность.

— Дурной ты какой-то, Геттингер, — рявкнул на него Эберт, когда Генрих вернулся.

«А дурной из уст Эберта уже ничего… это тебе не Пушистый Анчоус…» — Генрих облегченно вздохнул и позволил себе наконец-то выдохнуть спокойно. Больше атак сегодня не было. Новобранцы, притихшие, поникшие, сидели кружком рядом с уже стариками. Вольф, один из них, раскуривал цигарку.

— Гофмана убило, — тихо сообщил Феликс, когда Генрих присел рядом. — Представляешь?

Генрих не представлял. «Как все дико», — он устало подпер голову кулаком, наблюдая за Манфредом, разливавшим чай с ромом.

— Обидно умереть в первый бой, — Феликс передернул плечами.

— Нет, парень, это — высшее счастье, — многозначительно произнес Вольф. — Скоро живые будут завидовать мертвым.