1915 (гет)

Кайзер Вильгельм II смотрел на доклад о покушении и взвешивал все за и против. Перевешивали пока поводы к войне. Германия имела в распоряжении тысячу шестьсот восемьдесят восемь тяжелых орудий, армия насчитывала более миллиона человек. Это давало огромное преимущество перед Антантой. Надо уговорить Австрию объявить войну Сербии.

Вильгельму было известно: австрийское правительство готовило ноту сербскому с обвинениями в терроризме. Однако, судя по тону, задаваемому в высшем свете, а также по спокойствию среди австрийских верноподданных, смерть Франца-Фердинанда не вызвала никакого патриотического подъема и оставалась шумихой только на страницах «Арбайтер Цайтунг». На осторожные вопросы посол Германии получил ответ: «За Сербией спит русский медведь, которого «Дядя Отто» не советовал будить».

«Все упирается в кузена Никки, — сердито поджал губы Вильгельм. — Он ведь обязательно встанет на защиту братьев-славян… Как же я их ненавижу!.. Это грешно, ненавидеть. Однако я ненавижу… — он пододвинул к себе документы и потер лоб, разглядывая витиеватый почерк. — Россия к войне не готова… Значит, теперь или никогда!».

Между Берлином и Веной, Веной и Парижем, Парижем и Петербургом, Петербургом и Берлином, Берлином и Лондоном, Лондоном и Петербургом, Белградом и Веной залетали телеграммы, но сasus belli у кайзера уже имелся, отступать он не собирался.

* * *

Над Бад-Киссингеном висела удушливая жара. После смерти Франца-Фердинанда пришлось вернуться в родной город, отец не хотел оставаться в столице.

— Генрих, беги сюда скорее! — раздался голос Феликса.

Генрих с трудом разлепил глаза. Вчера он с самого утра пропадал в местном авиаклубе, адрес которого он наконец-то нашел в телефонной книге на вокзале. Там он сначала чертил под руководством герра Фишера, потом летал, искренне пытаясь запомнить, что и за чем следует. Своим старанием он вызывал снисходительные смешки и одобрение у инструктора. Затем, уже с земли, Геттингер восторженно наблюдал, как летают опытные летчики. Впечатления дня навалились на него тяжелым грузом, и ночь он проспал как убитый.

— Генри, да скорее же!

— Ну что ты, как Миа… — Генрих поднялся и, на ходу приглаживая взъерошенные волосы, вышел к нему. — Вечно вы будите меня, когда я так сладко сплю…

— Сейчас сон с тебя слетит, — пообещал Феликс.

Вид у брата был совсем не приветливый. Обычно улыбчивый и светящийся теплым светом радости, он собран и непривычно суров.

— Я что-то натворил?.. — Генрих даже напугался.

— Нет, ты ничего не натворил, — утешил его Феликс. — Но посмотри на это.

Он протянул Генриху газету. «Сербия отказалась принимать ультиматум Австрии!» — пестрел огромный заголовок. «Текст составлен так, что удовлетворить данные требования не представляется возможным. Допуск австрийских жандармов на территорию Сербии звучит так же дико, как если бы немецкие жандармы стали требовать допуска их к Москве, — заявило правительство Сербии. — Это означает потерю национальной независимости, и мы на это не пойдем!».

— Ну так и что? — Генрих поднял взгляд на Феликса. — Это же старая газета…

— А ты теперь возьми вот эту, — хмыкнул брат.

«Двадцать восьмого июля австрийскими войсками обстреляны жилые кварталы Белграда, Австрия объявляет войну Сербии», — кричал большой заголовок на первой странице. «В немецкой армии отменены все отпуска, объявляется всеобщая мобилизация. Мобилизации также объявлены в России и во Франции», — гласил следующий заголовок. «Николай II предлагает кайзеру передать австро-венгерский вопрос на Гаагскую конференцию», — говорил четвертый.

— Феликс, послушай… ты что, заразился от отца и от Матиаса? — Генрих поднял на него непонимающий взгляд.

Феликс молча положил перед Генрихом повестку.

— Такая же и у меня, — добавил он через минуту молчания. — Это призыв в армию, Генри. Понимаешь?..

Генрих, конечно, понимал. Повестка красноречиво говорила лучше всяких заголовков: Германия хочет войны. Оба юноши в тишине смотрели на призывы. Феликс был мрачен, но спокоен. Тайно он мечтал о подвигах и в серьезность войны не верил. А вот Генрих испугался. В душе его творились страшные и непонятные вещи, все переворачивалось и рушилось. Он еще не знал, что впереди его ждут окопы, кровь, смерть, но уже чувствовал сердцем, что это все — неправильно. Так быть не должно.

Отец присвистнул, стоило ему увидеть повестки. Ему такая еще не пришла: Феликс проверил. Миа, услышав о том, что братья уходят в армию, совершенно по-детски разрыдалась, трагически заломив руки и закатив глаза.

— Миа, ради бога, даже войны нет, а ты устраиваешь такие концерты, — Феликс протянул ей стакан воды.

— А в-вдруг она бу-буде-е-ет, — рот ее изогнулся, отчего стал похож на коромысло, и она не смогла продолжать, только снова уткнулась лицом в ладони.

— Вот так вот и говори им, что тебя призывают служить кайзеру, Богу и Родине, — развел руками Феликс, уже повеселевший и ставший прежним.

Генрих задумчиво смотрел на себя в зеркало, потирая запястья. Он не слышал ни слов брата, ни слез сестры, ни наставлений отца. Душа предчувствовала, что всех их ждут тяжелые дни.

В окружном военном управлении Феликса и Генриха определили в одно отделение к некому Вальтеру Эберту. Генриху он сразу не понравился еще на построении. Цепкий оловянный взгляд холодных зеленых глаз был невыносим. Строгий профиль, словно вырубленный из камня, внушал трепет. Нос с горбинкой напоминал клюв хищной птицы, а вырезанные углом ноздри только усиливали сходство. Высокий, подтянутый, собранный, с идеальной выправкой, он расхаживал между рядами новобранцев и рассматривал каждого, да так пристально, будто бы хотел залезть в голову и прочесть каждую мысль.

— Все бриться и стричься, — наконец ровно произнес он, оставшись довольным своими подопечными. — Увижу кого с усами или нестриженым, отправлю дневальным и караульным подряд.

Слова были незнакомыми, оттого возымели должный эффект устрашения. Феликс не без сожаления расстался со своими волосами. Он с грустью наблюдал, как красивые медового цвета локоны падают на пол, и тихо вздыхал.

— Оболванили меня, как вшивого, — печально оповестил он брата.

Генрих спокойно отнесся к стрижке. Он не слишком заботился о том, что у него на голове, лишь бы не терпеть придирок от Эберта. Почему-то он уже заранее был уверен, что этот унтер-офицер будет их муштровать и не жалеть. Следующие десять недель обучения показали, что в своих выводах он не ошибся. Вальтер гонял их так, что вечером все отделение сваливалось, как подкошенное. В первое время у кого-то еще хватало сил обсуждать новости, особенно много шуму было после объявления войны России, но затем новобранцы засыпали еще до того, как их голова касалась подушки. Немудрено. За не начищенные сапоги полагался наряд вне очереди. За плохо натертые пуговицы — назначение в караул. За недомытый пол в казарме Эберт без сожаления отправлял провинившихся чистить уборную. А уж как он гонял по пустырю и в дождь и в жару!..

На крепкое слово унтер-офицер тоже не скупился, и Генрих уже в первую неделю понял, что немецкий богат на ругательства. Более того, Вальтер изобретал свои собственные бранные выражения, которые частенько закреплялись за кем-то в виде клички.

Не пощадил он и Генриха. Стоило Геттингеру провиниться, Эберт сразу приклеил ему прозвище Пушистый Анчоус. Почему он назвал его именно так, никто не понял, но словосочетание прочно прилипло к Генриху. Единственный человек, которого Эберт не задевал, был Феликс. Может потому, что в отделении он был самым младшим, а быть может из-за характера Феликса — он педантично исполнял все приказы, подкопаться было совершенно невозможно.

— Хорошо тебе, — протянул Генрих после очередного круга почета с верхнего этажа казармы во двор. — Тебя он определенно любит.

— Это только кажется, ты представить себе не можешь, как он стукает меня винтовкой на занятиях по штыковому бою! — отозвался Феликс со смехом. — Вчера так врезал мне в живот, что я подумал, выплюну легкие. Мне иногда кажется, это он так злится, что не получается меня подловить.

— И чего только он ко всем цепляется? — возмутился Манфред, забавный деревенский парень, пришедший по доброй воле в армию. — Он с каждым разом отбивает охоту что-либо делать. Непробиваемый совершенно, будто бы бетону нажрался. Скотина!..

— Да ладно, чего уж сразу скотина, — Феликс покачал головой. — Просто порядок любит. Мне кажется, он не такой уж и плохой человек. Скажи, Генрих, он похож на нашу Мию?

Сравнение было столь точным, что не расхохотаться было невозможно. Генрих сразу же представил себе сестру в военной форме, отдающую суровым голосом приказы «налево!», «направо!», «на плечо!», «ложись!», «бегом марш!». Затем представилось уж совершенно комичное: Эберт в женском платье, раздающая всем домашним дела.

— Да-а, нам не привыкать, — согласился он. — Нет никого равного Феликсу в мытье окон!

— Давайте, что ли, будем звать меня «Умывальником», раз уж герр Эберт не соизволил никак наречь меня, — расхохотался заливистыми смехом Феликс. — А то мне обидно, знаете ли: у всех уже есть кличка, а я все хожу безымянным.

— Вот тебе и кличка, — подхватил веселье рябой Гофман, вечно простуженный парень чуть старше самого Феликса. — Будешь у нас «Безымянным солдатиком»!

Снова раздался громогласный хохот. Эберт тяжело вздохнул и отошел от дверей казармы, разглядывая свои сапоги. Он совершенно передумал заходить к ним и нарушать непринужденную атмосферу, хотя надо было бы. «Ох уж эти братья Геттингер…— подумал он с грустью. — Не ваш бы юмор, давно бы все стали теми солдатами, которых ждет армия: черствыми, грубыми и недоверчивыми... Вылечу я из-за вас из тылов!».