1915 (гет)

Июнь 1914 года выдался жарким, в Бад-Киссингене было много отдыхающих. По ухоженным и с немецкой педантичностью выметенным аллеям гуляли дамы в нарядных платьях, мужчины галантно приподнимали котелки, приветствуя знакомых, или прогуливались, зажав подмышкой трости. На одной из площадей стоял яркий воздушный шар, предоставлявший возможность осмотреть город свысока, а уж если везло, то над головами отдыхающих пролетали самолеты.

Утро только начиналось. Солнце воровато заглянуло в серую комнатушку у самой крыши и упало на лицо спящего юноши. Он поморщился, закрывшись рукой, и натянул одеяло повыше, отворотившись к стене. Всю ночь он просидел над тетрадью и рисовал. В его планы не входило подниматься рано, скорее наоборот, он хотел проваляться до обеда, благо дел сегодня не было.

— Генрих, вставай! Помоги мне выбить ковер! — раздался высокий визгливый голос откуда-то из коридора. — Генри-и-их!

Генрих досадливо поморщился и скинул одеяло. Спорить с сестрой он не любил. Миа всегда обводила его вокруг пальца, а потом еще и насмехалась над братом-растяпой.

— Генри-и-их!.. Опять всю ночь рисовал свои дурацкие аэростаты? — Миа заглянула в комнату. — Ну конечно, сидишь, смотришь на меня, как сыч, из одеяла!

— Не аэростаты, а аэропланы... Миа, ну что ты раскричалась, — Генрих сонно потянулся и принялся одеваться. — Феликс еще спит.

— Ничего, ему тоже уже вставать пора, нечего валяться, — парировала она, капризно поджав губы. — Давай быстрее!

Генрих знал: если сестре пришло в голову устроить генеральную уборку, никакие силы не заставят ее сидеть на месте. Миа поднимала на уши весь дом. Она не терпела никаких возражений и требовала безукоризненного подчинения. Феликс, младший брат, полушутливо называл ее домашним диктатором. Шутки шутками, а диктатором она действительно была и держала всю семью Геттингеров в ежовых рукавицах.

— И чего тебе в голову взбрело его выбивать, он чистый, — проворчал Генрих, спускаясь вниз и взваливая на плечо уже свернутый Мией ковер. — Мы выбивали его на прошлой неделе.

— Вам, мужчинам, только дай волю, и вы превратите весь дом в свинарник, — хмыкнула в ответ Миа. — Сейчас начнем выбивать, и ты увидишь, сколько в нем пыли.

Генрих тяжело вздохнул. Ковер порою мог лежать месяцами, и никому в голову не приходило, что он пыльный. Тут и двух недель не прошло, а надо снова тащить его во двор, развешивать, колотить со всей силы… А все потому, что завтра приезжает отец. Миа хочет показать, что она хорошая хозяйка и содержит дом в чистоте. Отцу на самом деле совершенно все равно, выбит ли ковер и протерта ли пыль, его больше волнует вкусный обед, да разве с сестрой поспоришь?

Узоры на ковре интересные. В них можно найти что угодно. Генрих в детстве любил ложиться на него и рассматривать переплетение ниток. Его воображение рисовало ему горы, забавных зверят, страшных чудищ… да кого только не рисовало. Сейчас ковер выцвел, и на нем уже плохо видно золотые цветки. Они скорее уже коричневые. Ярко-красный фон стал темно-бордовым, винным, а зеленый так и остался зеленым, лишь потемнел, отчего листья казались завядшими. «Наверное, тут нужен был еще голубой цвет, — почему-то подумал Генрих, разглядывая ковер. — Тогда бы тут была вода…».

Хоть ему и было уже двадцать один, он часто мечтал и позволял себе совершенно глупые мысли. Если бы он высказал их вслух, Миа обязательно бы рассмеялась неприятным, пискливым, пронзительно-металлическим смехом, покрутила б у виска и пропела бы: «Il était bizarre Henri, il aimait à rêver au clair de lune!*». Этой песенкой она всегда дразнила его, Генрих и не помнил, с какого возраста.

— Что, Генри, не хочется работать? — на плечо ему легла маленькая ухоженная рука. — Мне тоже. Представляешь, отправила меня мыть окна.

— А что ты хотел, Феликс? Она знает, что мы не любим делать, и дает нам именно эти задания, — рассмеялся Генрих в ответ.

Феликс усмехнулся, потягиваясь и сонно зевая. Он бы с большим удовольствием сейчас позавтракал, а не надраивал стекла до блеска, но Миа поставила им ультиматум: пока ковер не будет выбит, а окна не будут вымыты, никаких булочек.

— Сегодня будет представление, — Феликс принялся мыть окно за спиной у брата. — Пойдешь? Говорят, там будет много русских, даже Брусилов.

— А это кто? — Генрих обернулся, не забывая хлопать по ковру.

— Ну ты даешь! — Феликс хлопнул себя по коленям мокрыми руками, и на штанах остались отпечатки. — Русский генерал. Он тут с женой остановился… Слушай, а давай уговорим нашего тирана пойти с нами? Пусть вымотается, авось завтра с утра будет поспокойнее?

Генрих согласно кивнул. Завтра Миа точно поднимет их ни свет ни заря. Может быть, если она утомится вечером, ей станет лень?.. В глубине души он понимал, что конечно ей лень не будет, да уж больно хотелось посмотреть представление. Он еще вчера видел, как строили декорации. А еще над тем местом постоянно летает один и тот же желтый самолет. Генрих рассматривал его в бинокль и часто рисовал потом в тетради, тщательно прорабатывая каждую детальку.

О, как бы он хотел тоже летать! Он специально каждый день смотрел газеты в поисках объявлений об учебе, да только ничего не находилось. Всего один раз удача улыбнулась ему, и Генрих увидел колонку об обучении управлению аэропланом, но он неосторожно оставил газету на столике, и она пошла на растопку печки. Адрес он, конечно, не запомнил, а пока нашел объявление повторно, набор уже закрыли.

От ковра в разные стороны разлетались мелкие золотистые пылинки. Это солнце так окрашивало их, но Генриху нравилось думать, что это пыльца с цветов. «Вот поэтому они и стали коричневыми», — вполне логично заключил он.

— Ну, долго мне вас ждать? — голос сестры выдернул его из раздумий. — Завтрак стынет!

— Миа, а пойдем вечером на площадь? — Феликс оторвался от окна. — Пойдем, а? Чего мы дома сидим безвылазно, погода вон какая хорошая!

Миа поджала пухлые губки треугольником, скрестив руки на груди, словно говоря: "Ну вот еще, гулять!". Но Феликсу невозможно было отказывать. Под умоляющим взглядом больших добрых голубых глаз даже Миа всегда оттаивала и соглашалась. Феликс вообще был славным малым, красивым и складным юношей, в отличие от старшего брата, который был несколько нелепым и немного неуклюжим. Не любить этого веселого юношу казалось немыслимым, он нравился всем: начиная от кокетливых девушек, заканчивая пожилыми людьми. Феликс находил поход ко всем, всегда бывал учтив и разговорчив. Генрих же чаще молчал, вежливо улыбаясь, и слушал. Не то чтобы он не любил говорить, просто чаще всего с его языка срывались столь странные фразы, что и он понимал: ему стоило бы держать их при себе.

Феликс и Генрих ждали с нетерпением наступления вечера. Уже в пять часов они начали собираться и поторапливать Мию, которая всегда была копушей. Праздник начинался только в девять, когда темнело, обещали фейерверки и полет на воздушном шаре.

— Ну, Миа, почему так долго? — Феликс приплясывал на месте. — Прекращай завивать волосы!

— Я не хочу показывать гостям нашего города, что местные женщины — растяпы, — крикнула она в ответ.

— Ой, будто в темноте видно будет, — шепнул Феликс брату, и оба они рассмеялись.

— А приезжих много? — продолжала Миа, не обращая внимания на смех. — А? Генрих, ты вчера ходил в булочную, должен знать.

— Достаточно, — Генрих кивнул. — Много русских.

— Куда без них, — проворчала Миа, закалывая кудри на затылок. — Русских здесь летом больше, чем нас самих.

Генрих лишь плечами пожал. Ему было все равно, сколько русских, сколько немцев… Какая разница, в конце-то концов? Курортный же городок.

Площадь была полна народу. Звучала громкая музыка, дирижер смешно подпрыгивал, когда мелодия менялась и поднималась на несколько октав вверх, но никто не смеялся над ним, а кто-то из иностранцев за спиной у Генриха произнес: «Comment bien joue l'orchestre, ma chérie!**». Он улыбнулся. Да, играли прекрасно, и не поспоришь.

Крылья мельницы, стоявшей в декорациях, вдруг пришли в движение. Сначала они кружились медленно, а затем все быстрее, быстрее, и вдруг из них полетели искры, вызвав сначала испуганный возглас толпы, а затем всеобщее веселье. Вот и обещанные огни, значит, скоро будет фейерверк.

— Генри, Генри, смотри, там горит! — Феликс вдруг затряс его за плечо. — Генри, там декорации горят, смотри! Видишь, где Кремль?

Пожар потушили быстро, но русские гости праздника, кажется, обиделись на это досадное недоразумение. Какой-то статный господин с седыми усами ворчливо произнес, обращаясь к своей жене, что это было подстроено специально. «Немчура проклятая!» — он нервно передернул плечами. Генрих хотел возмутиться и сказать, что ничего тут не подстраивали, и виновно лишь стечение обстоятельств, но господин уже ушел, и догонять его не было смысла.

* * *

Отец припозднился. Он обещал в телеграмме приехать в девять утра, а прибыл лишь после полудня и не один, а вместе с закадычным другом Матиасом Беккером. Матиас был полным веселым мужчиной с рыжими-прерыжими усами, закрученными кверху, вечно дымил хорошими вишневыми сигарами, отпускал шутки и всегда смеялся. Он был тем, кто вносил оживление и беспорядок в дом.

За завтраком, который стоило бы назвать обедом, Генрих поделился вчерашним наблюдением с отцом. Тот долго молчал, разглядывая серебряную ложечку, и хмыкал.

— Это все из-за ситуации в Европе, — наконец произнес он.

— А, кошмар коалиций какой-то, — поддержал Матиас, стряхивая пепел с сигары. Он умудрялся курить даже за едой. — Помяните мое слово, раздел мира ни к чему не приведет. Антанта заключает договоры с Союзом, скрепляет их рукопожатиями, а на следующий день эти договоры превращаются в прах.

— Матиас, ты сгущаешь краски, — герр Геттингер-старший покачал головой. — Ничто миру не угрожает. Европа не знает войн вот уже сорок лет. Большая война невозможна, от нее не будет проку.

— Сорок лет, Отто, это слишком много, — возразил ему Матиас. — Это слишком, слишком много...

Примечание к части

* — (фр.) Жил-был странный Генрих, он любил мечтать под светом луны;

** — (фр.) Как хорошо играет оркестр дорогая!

Страшные слова Матиаса вскоре забылись, Генрих никогда не помнил плохое. Кроме того, отец вдруг предложил поехать всем вместе в Берлин на следующий день, остаться там до конца лета, и эта новость вытеснила из головы все другие мысли. Берлин был шумным большим городом, Генрих не любил его за духоту и суету, зато дорогу в столицу обожал.

Ехали, как и всегда, поездом. Мимо быстро пролетали деревья, поля и маленькие домики, а в лазурном небе вслед за ними стремительно неслись белоснежные барашки облаков. «Пятый океан» — так называли авиаторы небесную высь. О, как бы и он, простой парень из маленького курортного городка, хотел покорить его! Он бы отдал все, чтобы летать!.. Генрих подпер голову кулаком и устремил мечтательный взгляд вдаль.

Поезд мерно стучал колёсами по рельсам. Затем он вдруг остановился, пропуская встречный состав, и Генриху открылась поразительная картина: солнце, оказавшись прямо за трубой старого дома, окружило её ореолом, и она вмиг прекратила быть страшной и уродливой. Казалось, будто это она светилась изнутри изумительным светом, словно в ней зажгли белый огонь. Генрих перевёл взгляд на семью. Феликс читал какую-то книгу по астрономии, Миа разглаживала складки на платье, а отец о чем-то тихо спорил с Матиасом.

— Посмотрите, какая красота! — обратился он к ним.

Миа подняла голову, посмотрела в окно и насмешливо приподняла брови.

— Генри, ты что, смеёшься? — она постучала по виску тонким аристократичным пальчиком. — Эта облезлая труба — красивая?

Феликс лишь чуть улыбнулся и снова углубился в чтение, а отец и Матиас даже не взглянули,только бросили быстрый взгляд.

— На чем я остановился?.. Ах да, «Belle époque»! Старая добрая Европа и Россия — это бочка пороха со вставленным в неё фитилём, — Матиас зевнул. — Последние новости не вселяют надежд, Отто. Все сплелось в гордиев узел; нужно чудо, чтобы его разрубить без жертв.

Генрих вздохнул. «Вот оно, чудо, перед вами, а вы не видите... Как странно... Неужели им интересны эти скучные разговоры?..».

* * *

На второй день в Берлине Генрих откровенно заскучал. Миа бегала по магазинам в поисках перчаток или шляпок, Феликс пропадал в библиотеках, отец и Матиас постоянно спорили о политике, а ему ничего больше не оставалось, как снова рисовать. Генрих рисовал упоенно, день и ночь, почти не спал.

— Ты опять за кофе?! — обиделась Миа, когда брат пошёл мимо неё уже в двадцатый раз, так и не заметив обновок. — А потом что будешь делать? Воробьям дули крутить? Опять рисовал свои дурацкие самолёты?

Генрих с улыбкой кивнул, потянувшись за кофейником.

— Почему дурацкие, он неплохо рисует, — возразил Матиас, протянув Герниху свою чашку, чтобы он налил кофе и ему. — Знаешь, Генри, ты с раннего детства так хочешь летать...

Да, летать Генрих хотел всегда. Он даже однажды решил спрыгнуть с простыней с крыши дома и сломал руку. Удивительно, но это не отбило у него желания претворить мечту в жизнь, он бы спрыгнул и ещё раз, если бы не сообразил, что ничем хорошим прыжок не кончится.

—... Поэтому я предлагаю тебе записаться здесь в авиаклуб. Лето длинное, учёба у тебя начнется нескоро, так почему бы нет?

Генрих чуть не вылил на себя всю чашку горячего кофе. Записаться в авиаклуб!

— Я буду подвозить тебя, а ты взамен будешь давать уроки математики моему младшему сыну. Ты же без пяти минут инженер, — Матиас усмехнулся. — Ну так что, по рукам?

О, Генрих согласился бы, даже если для этого ему пришлось бросить учебу. Конечно, отец не одобрил бы, но сам Генрих никогда не хотел быть инженером, так что приоритеты были расставлены.

Авиаклуб требовал высокой физической подготовки, почти военной дисциплинированности, сосредоточенности и постоянной работы над собой. Генрих наивно полагал, что в первое же посещение его посадят в кабину, а вместо этого он на протяжении недель каждый день изучал строение различных аэропланов и вздыхал, глядя, как высоко над головой летают его учителя.

Зато с каким же новым, неизведанным удовольствием он теперь рисовал самолёты! Зная каждую детальку, каждый винт, он часами сидел над чертежами и даже пытался создать собственную модель. По мнению Генриха, она была просто отменной, но герр Штратенберг, его инструктор, покачал головой.

— Не взлетит, — хмыкнул он, постучав по бумаге. — Друг мой, вы уж решите, куда хотите полететь: вверх или вниз? Конструкция будет очень тяжёлой и не сможет оторваться от земли.

— Совсем? — печально вздохнул Генрих.

— Совсем, — резюмировал герр Штратенберг. — Однако, я полагаю, вам действительно пришла пора полететь. Пойдёмте, Геттингер, там был свободный учебный самолёт.

У Генриха бешено заколотилось сердце. Лететь! Сегодня! Сегодня он исполнит мечту! Сегодня все его сны станут явью! Он почти бегом бросился догонять инструктора, бросив мельком взгляд на календарь, висевший на стене. На нем красивыми готическими цифрами было выведено: двадцать седьмое июня.

Самолёт, выкрашенный темно-зеленой краской и напомнивший Геттингеру этажерку, стоял на поле. Герр Штратенберг терпеливо ждал, пока Генрих осмотрит его, с суеверным трепетом прикоснется к крыльям, погладит винт, и скомандовал:

— Ну, по коням.

Генриху отводилось место на пассажирском сидении. Он залез в кокпит с большим трудом: руки тряслись, а колени подгибались. Сердце было готово выскочить из груди. Страшно ему не было, наоборот, волнительно-радостное чувство охватило душу. Он с трепетом наблюдал за всеми приготовлениями, запоминая каждое движение герра Штратенберга, чувствуя ногами, как двигаются учебные педали, и всё равно все в голове перепуталось, стоило только самолету, чуть подскочив, оторваться от земли.

В лицо ударил поток свежего холодного воздуха. Генрих был уверен: сейчас он просто задохнётся от нахлынувших чувств. Казалось, что ничего чудеснее он ещё не испытывал.

— Следите за управлением, Геттингер, запоминайте, как это влияет на полет, — словно издалека донёсся до него голос Штратенберга.

Выражение лица у Генриха было столь глупым, что он бы и сам устыдился его, если б увидел себя в зеркало. Да ведь это просто замечательно! Летать!.. Пожалуй, он и не слышал герра Штратенберга. Тот не настаивал. Первый полет — всегда эйфория.

Вместо положенных пятнадцати минут летали двадцать пять. Каждый раз, когда инструктор говорил: «На посадку», Генрих мотал головой и смотрел на него с такой мольбой, что герр Штратенберг разрешал ещё минуточку. И невозможно было отказать, глядя в глаза этого парня, для этого надо было иметь вместо сердца камень. Приземлились, лишь когда Генрих начал чихать и шмыгать носом.

— Заморозили себя и меня, тьфу, — ворчал герр Штратенберг, помогая ему вылезти из кабины. — Зачем так затянули? Первый раз летаете, не надо долго.

— Там запах лучше, — пояснил Генрих с блаженной улыбкой.

— Чего запах? — герр Штратенберг прищурился. Кто знает, может Геттингер от свалившегося на него счастья потерял некоторые шурупчики в голове. А голова без шурупчиков — что самолёт без винта.

— Неба, — пояснил Генрих серьёзно. — Там он настоящий, этот запах.

Инструктор махнул рукой, пожав плечами. «Странный этот Геттингер, но увлекающийся, — заключил он. — Авось толк выйдет». Генрих, задыхаясь от восторга, уже бежал по полю. Гремел в синем небе июнь, светило тёплое солнце, и пели птицы в изумрудных кронах деревьев. До выстрела в Сараево оставалось чуть меньше двадцати часов.

Вечером Генрих восхищенно рассказывал о полете. Он то и дело вскакивал с кресла и начинал расхаживать по гостиной, размахивая руками и оттого напоминая большого неуклюжего щенка. Глаза его светились восторгом и детской радостью. Даже Миа с ее язвительными комментариями не могла омрачить его счастья.

— Он сначала подпрыгивал, как кузнечик, а потом оторвался от земли, — Генрих и сам нелепо подпрыгнул, по видимому изображая самолет. — Летел не слишком быстро, но боже мой, какое это захватывающее чувство. Страшно весело! Казалось, небо можно потрогать, ветер в ушах свистел, несмотря на кожаный шлем и наушники, а рот открывать вообще не стоило, теперь вот першит. Как же это восхитительно!.. Потрясающе!

— Генри, ты прекратишь когда-нибудь? — страдальчески поинтересовалась Миа.

— Ладно тебе, пусть рассказывает. Мы же слушали, как ты болтаешь про розы, — Феликс ласково улыбнулся старшему брату.

Это была добрая, снисходительная улыбка, которая так шла ему. Светло-медовые волосы мерцали янтарными отблесками в свете заходящего солнца, и Феликс стал похожим на Аполлона. Миа поджала губы и с горделивым равнодушием отвернулась к стеллажу. «Все они такие, эти мужчины, — подумала она сердито. — Дай им волю, так они будут говорить только о машинах да самолетах!».

На самом деле Генрих с удовольствием поговорил бы о розах, если бы что-то в них смыслил. Он лишь знал, что это красивые цветы с приятным запахом, а еще у них есть колючки. На этом его познания о розах заканчивались, Генрих даже не знал, какого цвета они бывают, исключая белый и красный. Разве можно вести беседу с такими знаниями?.. Феликс, конечно, умудрялся обсуждать книги, которые он не читал, но у него явно был талант заговаривать зубы. Генрих в такие моменты смущенно улыбался, кивал и молчал.

— Ну, Миа, не дуйся, — Феликс потянулся. — Лучше сыграй нам что-нибудь на пианино. Зря, что ли, оно тут стоит.

— В самом деле, сыграй нам что-нибудь, — поддержал его отец.

Миа хмыкнула, но после некоторого колебания все же села на стульчик, подняла лакированную крышку и ударила по клавишам с такой силой, будто бы собиралась вбить их внутрь. Генрих дернулся, до того неожиданно громким был звук. Миа не слишком хорошо играла, но как говорил Феликс, так от нее меньше вреда. Уж лучше пусть играет.

* * *

Графиню Софию никогда не любили при дворе. Она не могла разделить все великолепие своего мужа, Франца Фердинанда, не могла сидеть рядом с ним на мероприятиях. Даже замуж за него она вышла с условием, что их сыновья не будут претендовать на престол. Франц-Фердинанд мог свободно взять жену только в Боснию, где требования были не такими строгими, и он уверил ее, что там их примут со всеми почестями.

Скромно одетая в простенькое платье, она с достоинством спустилась с подножки поезда, улыбаясь. Светило яркое солнце, такой день просто обязан был стать самым лучшим днем в ее жизни. Улыбающийся Франц-Фердинанд, встречающая толпа людей, прекрасная машина, которая повезет их по городу, вспышки фотоаппаратов… о, разве это — не предел мечтаний?

Машина ехала по набережной Аппель, когда из толпы была брошена граната. Взрывом ранило несколько человек и перевернуло второй автомобиль. София перепугалась до смерти, но ни она, ни муж не пострадали. Террорист раскусил ампулу с ядом и прыгнул в реку, да та была неглубокой из-за жаркого лета, а от волнения у него началась рвота. Яд не подействовал. Полиция вытащила террориста из реки, толпа отбила его и жестоко избила. Лишь после этого его взяли под стражу.

Пока Франц-Фердинанд отдавал распоряжения и приказывал, чтобы раненым оказали первую помощь, София сидела с подрагивающими губами и смотрела на толпу с ужасом.

— Это ничего, дорогая, — утешил ее герцог, сев обратно в машину. — Это ничего. На обратном пути мы заедем в госпиталь.

До ратуши добрались очень быстро. София не помнила толком дороги и приветственной речи мэра Сараево. «Каким же печальным стал этот день, — она посмотрела на мужа, на графа Харрака, на всевозможных важных персон и вздохнула. — Ах, вот бы он был последним в моей жизни!». Конечно, бедная София имела в виду, что это был последний печальный день, но — ах злая насмешка судьбы! — он действительно стал последним в ее жизни.

— Может, ты поедешь в резиденцию Потиорека? — предложил ей герцог после приветственной речи

— Нет, Франц, я поеду с тобой, — покачала она головой. — Я поеду только с тобой.

Через несколько часов они ехали в госпиталь, но водитель свернул не на ту улицу. Машина начала разворачиваться. В это время из кафе напротив вышел молодой человек с браунингом в руке. София еще успела подумать: «Какой странный, оружие лучше носить в кармане». Грохнуло подряд два выстрела. Боли она не почувствовала, только удивилась еще, отчего столько крови вокруг и почему это Франц-Фердинанд, задыхаясь, хрипло кричит ей:

— Софи, Софи! Хоть ты не умирай, живи ради наших детей!

«Какое небо…» — подумала она и закрыла глаза.

* * *

Сараево, потрясенное дерзким покушением, шумело даже поздним вечером. Кто-то, не стесняясь, радовался, кто-то наоборот скорбел; то и дело вспыхивали драки. Полиция в этот день устала разнимать толпы людей. Настроения царили плохие, вот-вот должны были начаться погромы. Вокруг ратуши собирались люди. Прошел слух, что оружие террористам предоставило сербское правительство.

Александр Львович Вишнёвский вместе со своей сестрой Ией торопливо укладывали вещи. Оставаться в Боснии и Герцеговине офицеру русского Генштаба не стоило, тем более кроме слухов о том, что спонсором убийства был Апис*, прозвучали слова, что тут замешаны и русские разведчики. Александр Львович справедливо опасался, как бы к ним не нагрянула полиция.

Сестре он не объяснил причину поспешного отъезда, и Ия передумала многое. Она слишком хорошо знала брата, сложности его службы, а еще ей было известно, что он знаком с Раде Малобабичем**. Воображение рисовало девушке страшные картины, и больше всего на свете она боялась, что Александр замешан в грязном кровавом деле.

— Саша, скажи мне, что это неправда, — попросила она тихонько.

— Конечно, Ия, конечно, — отозвался Александр Львович, закрывая застежку чемодана. — Конечно же, это неправда.

Тройное «конечно» еще больше разуверили Ию, и она с немым укором взглянула на него. Александр Львович был слишком занят, чтобы почувствовать ее взгляд, а она больше ничего не спрашивала. «Саша, Сашенька… ну зачем, зачем же ты такой грех на душу, — она заправила темный локон за ухо. — Как же мне теперь замолить его?..».

Против отъезда она не стала возражать, приняв его как должное. Кроме того, она боялась оставаться в Боснии. Боялась скорее не из-за себя, а из-за брата. Себя Ия никогда не щадила и не любила: черноглазая, некрасивая, угловатая, с короткой верхней губой, которая не до конца закрывала зубы и придавала ее лицу смешное выражение, она и в зеркало-то смотрелась лишь для того, чтобы оправить платье. Зато брата ей было жалко. Александр Львович был подтянутым, статным, высоким, с тонкой талией; и ему, в отличие от нее, шли и черные глаза, и жесткие темные волосы… А теперь, когда он отрастил усы, то и вовсе был красавцем. Представить, что брата могут убить, и никому эта красота будет не нужна, Ия не смела.

— Ну, вот и все, — Александр Львович окинул комнату внимательным взглядом. — Ничего не забыто.

Ия вздохнула. «Кусочек души моей тут забыт!» — мысленно ответила она, но вслух ничего не сказала.

* * *

Утром следующего дня Миа играла на пианино, а Феликс тихонько подпевал ей. Его бархатный голос сглаживал резкие долгие переходы между аккордами, и Генрих даже согласился с Матиасом, который шепотом заметил:

— Теперь хоть слушать можно.

Отец пил кофе и ждал газету. В общем, все было, как обычно.

— Что пишут, Отто? — поинтересовался Матиас, когда наконец-то газету принесли.

— Да ничего… Постой-ка, Матиас, — отец поднес газету поближе к глазам, будто бы сомневался в том, что прочитал. — Представляешь, Франца-Фердинанда с женой в Сараево убили сербские террористы!

— А ну читай! — Матиас даже подпрыгнул.

— Читаю, читаю, — отец отставил подальше чашку с кофе: — Тут сначала о приезде, это не интересно… Было два покушения. Первое неудачное… Так… Вот. « ...После получасового приема в городском совете, эрцгерцог изъявил желание поехать в военный госпиталь. Когда автомобиль Франца-Фердинанда был на углу проспекта Франца-Иосифа и улицы Рудольфа, человек по имени Гаврило Принцип, серб по национальности, показался из толпы и быстро выпустил две пули из своего револьвера. Первая пуля пробила корпус автомобиля и попала в живот герцогини с правой стороны; вторая пуля настигла эрцгерцога, угодив ему в горло и пробив сонную артерию. Герцогиня без чувств упала на колени супруга. Через несколько секунд и эрцгерцог потерял сознание. Автомобиль спешно направился в конак».

— Ах, бедные… — Миа поднесла к глазам руку. — Как только Господь допустил такое…

— Что же теперь будет? — Генрих поднял глаза на отца.

— Да ничего не будет, — махнул тот рукой, — Умберто первого* * *

тоже застрелили, и ничего не было. Беспорядки с неделю, вот и все.

— Отто, там его свои убили. А тут — сербы, — возразил Матиас. — Этот Принцип выпустил первую пулю большой войны.

Генрих молчал, задумчиво разглядывая свои ногти.

Примечание к части

* — псевдоним Драгутина Димитриевича, начальника разведывательного отдела Генерального штаба Сербии, лидера террористического общества "Чёрная рука".

** — сербский военный, знаменосец сербской армии и член организации «Единство или смерть»;

* * *

— второй король Италии, в 1900 году был застрелен в Монце анархистом Гаэтано Бреши.

Кайзер Вильгельм II смотрел на доклад о покушении и взвешивал все за и против. Перевешивали пока поводы к войне. Германия имела в распоряжении тысячу шестьсот восемьдесят восемь тяжелых орудий, армия насчитывала более миллиона человек. Это давало огромное преимущество перед Антантой. Надо уговорить Австрию объявить войну Сербии.

Вильгельму было известно: австрийское правительство готовило ноту сербскому с обвинениями в терроризме. Однако, судя по тону, задаваемому в высшем свете, а также по спокойствию среди австрийских верноподданных, смерть Франца-Фердинанда не вызвала никакого патриотического подъема и оставалась шумихой только на страницах «Арбайтер Цайтунг». На осторожные вопросы посол Германии получил ответ: «За Сербией спит русский медведь, которого «Дядя Отто» не советовал будить».

«Все упирается в кузена Никки, — сердито поджал губы Вильгельм. — Он ведь обязательно встанет на защиту братьев-славян… Как же я их ненавижу!.. Это грешно, ненавидеть. Однако я ненавижу… — он пододвинул к себе документы и потер лоб, разглядывая витиеватый почерк. — Россия к войне не готова… Значит, теперь или никогда!».

Между Берлином и Веной, Веной и Парижем, Парижем и Петербургом, Петербургом и Берлином, Берлином и Лондоном, Лондоном и Петербургом, Белградом и Веной залетали телеграммы, но сasus belli у кайзера уже имелся, отступать он не собирался.

* * *

Над Бад-Киссингеном висела удушливая жара. После смерти Франца-Фердинанда пришлось вернуться в родной город, отец не хотел оставаться в столице.

— Генрих, беги сюда скорее! — раздался голос Феликса.

Генрих с трудом разлепил глаза. Вчера он с самого утра пропадал в местном авиаклубе, адрес которого он наконец-то нашел в телефонной книге на вокзале. Там он сначала чертил под руководством герра Фишера, потом летал, искренне пытаясь запомнить, что и за чем следует. Своим старанием он вызывал снисходительные смешки и одобрение у инструктора. Затем, уже с земли, Геттингер восторженно наблюдал, как летают опытные летчики. Впечатления дня навалились на него тяжелым грузом, и ночь он проспал как убитый.

— Генри, да скорее же!

— Ну что ты, как Миа… — Генрих поднялся и, на ходу приглаживая взъерошенные волосы, вышел к нему. — Вечно вы будите меня, когда я так сладко сплю…

— Сейчас сон с тебя слетит, — пообещал Феликс.

Вид у брата был совсем не приветливый. Обычно улыбчивый и светящийся теплым светом радости, он собран и непривычно суров.

— Я что-то натворил?.. — Генрих даже напугался.

— Нет, ты ничего не натворил, — утешил его Феликс. — Но посмотри на это.

Он протянул Генриху газету. «Сербия отказалась принимать ультиматум Австрии!» — пестрел огромный заголовок. «Текст составлен так, что удовлетворить данные требования не представляется возможным. Допуск австрийских жандармов на территорию Сербии звучит так же дико, как если бы немецкие жандармы стали требовать допуска их к Москве, — заявило правительство Сербии. — Это означает потерю национальной независимости, и мы на это не пойдем!».

— Ну так и что? — Генрих поднял взгляд на Феликса. — Это же старая газета…

— А ты теперь возьми вот эту, — хмыкнул брат.

«Двадцать восьмого июля австрийскими войсками обстреляны жилые кварталы Белграда, Австрия объявляет войну Сербии», — кричал большой заголовок на первой странице. «В немецкой армии отменены все отпуска, объявляется всеобщая мобилизация. Мобилизации также объявлены в России и во Франции», — гласил следующий заголовок. «Николай II предлагает кайзеру передать австро-венгерский вопрос на Гаагскую конференцию», — говорил четвертый.

— Феликс, послушай… ты что, заразился от отца и от Матиаса? — Генрих поднял на него непонимающий взгляд.

Феликс молча положил перед Генрихом повестку.

— Такая же и у меня, — добавил он через минуту молчания. — Это призыв в армию, Генри. Понимаешь?..

Генрих, конечно, понимал. Повестка красноречиво говорила лучше всяких заголовков: Германия хочет войны. Оба юноши в тишине смотрели на призывы. Феликс был мрачен, но спокоен. Тайно он мечтал о подвигах и в серьезность войны не верил. А вот Генрих испугался. В душе его творились страшные и непонятные вещи, все переворачивалось и рушилось. Он еще не знал, что впереди его ждут окопы, кровь, смерть, но уже чувствовал сердцем, что это все — неправильно. Так быть не должно.

Отец присвистнул, стоило ему увидеть повестки. Ему такая еще не пришла: Феликс проверил. Миа, услышав о том, что братья уходят в армию, совершенно по-детски разрыдалась, трагически заломив руки и закатив глаза.

— Миа, ради бога, даже войны нет, а ты устраиваешь такие концерты, — Феликс протянул ей стакан воды.

— А в-вдруг она бу-буде-е-ет, — рот ее изогнулся, отчего стал похож на коромысло, и она не смогла продолжать, только снова уткнулась лицом в ладони.

— Вот так вот и говори им, что тебя призывают служить кайзеру, Богу и Родине, — развел руками Феликс, уже повеселевший и ставший прежним.

Генрих задумчиво смотрел на себя в зеркало, потирая запястья. Он не слышал ни слов брата, ни слез сестры, ни наставлений отца. Душа предчувствовала, что всех их ждут тяжелые дни.

В окружном военном управлении Феликса и Генриха определили в одно отделение к некому Вальтеру Эберту. Генриху он сразу не понравился еще на построении. Цепкий оловянный взгляд холодных зеленых глаз был невыносим. Строгий профиль, словно вырубленный из камня, внушал трепет. Нос с горбинкой напоминал клюв хищной птицы, а вырезанные углом ноздри только усиливали сходство. Высокий, подтянутый, собранный, с идеальной выправкой, он расхаживал между рядами новобранцев и рассматривал каждого, да так пристально, будто бы хотел залезть в голову и прочесть каждую мысль.

— Все бриться и стричься, — наконец ровно произнес он, оставшись довольным своими подопечными. — Увижу кого с усами или нестриженым, отправлю дневальным и караульным подряд.

Слова были незнакомыми, оттого возымели должный эффект устрашения. Феликс не без сожаления расстался со своими волосами. Он с грустью наблюдал, как красивые медового цвета локоны падают на пол, и тихо вздыхал.

— Оболванили меня, как вшивого, — печально оповестил он брата.

Генрих спокойно отнесся к стрижке. Он не слишком заботился о том, что у него на голове, лишь бы не терпеть придирок от Эберта. Почему-то он уже заранее был уверен, что этот унтер-офицер будет их муштровать и не жалеть. Следующие десять недель обучения показали, что в своих выводах он не ошибся. Вальтер гонял их так, что вечером все отделение сваливалось, как подкошенное. В первое время у кого-то еще хватало сил обсуждать новости, особенно много шуму было после объявления войны России, но затем новобранцы засыпали еще до того, как их голова касалась подушки. Немудрено. За не начищенные сапоги полагался наряд вне очереди. За плохо натертые пуговицы — назначение в караул. За недомытый пол в казарме Эберт без сожаления отправлял провинившихся чистить уборную. А уж как он гонял по пустырю и в дождь и в жару!..

На крепкое слово унтер-офицер тоже не скупился, и Генрих уже в первую неделю понял, что немецкий богат на ругательства. Более того, Вальтер изобретал свои собственные бранные выражения, которые частенько закреплялись за кем-то в виде клички.

Не пощадил он и Генриха. Стоило Геттингеру провиниться, Эберт сразу приклеил ему прозвище Пушистый Анчоус. Почему он назвал его именно так, никто не понял, но словосочетание прочно прилипло к Генриху. Единственный человек, которого Эберт не задевал, был Феликс. Может потому, что в отделении он был самым младшим, а быть может из-за характера Феликса — он педантично исполнял все приказы, подкопаться было совершенно невозможно.

— Хорошо тебе, — протянул Генрих после очередного круга почета с верхнего этажа казармы во двор. — Тебя он определенно любит.

— Это только кажется, ты представить себе не можешь, как он стукает меня винтовкой на занятиях по штыковому бою! — отозвался Феликс со смехом. — Вчера так врезал мне в живот, что я подумал, выплюну легкие. Мне иногда кажется, это он так злится, что не получается меня подловить.

— И чего только он ко всем цепляется? — возмутился Манфред, забавный деревенский парень, пришедший по доброй воле в армию. — Он с каждым разом отбивает охоту что-либо делать. Непробиваемый совершенно, будто бы бетону нажрался. Скотина!..

— Да ладно, чего уж сразу скотина, — Феликс покачал головой. — Просто порядок любит. Мне кажется, он не такой уж и плохой человек. Скажи, Генрих, он похож на нашу Мию?

Сравнение было столь точным, что не расхохотаться было невозможно. Генрих сразу же представил себе сестру в военной форме, отдающую суровым голосом приказы «налево!», «направо!», «на плечо!», «ложись!», «бегом марш!». Затем представилось уж совершенно комичное: Эберт в женском платье, раздающая всем домашним дела.

— Да-а, нам не привыкать, — согласился он. — Нет никого равного Феликсу в мытье окон!

— Давайте, что ли, будем звать меня «Умывальником», раз уж герр Эберт не соизволил никак наречь меня, — расхохотался заливистыми смехом Феликс. — А то мне обидно, знаете ли: у всех уже есть кличка, а я все хожу безымянным.

— Вот тебе и кличка, — подхватил веселье рябой Гофман, вечно простуженный парень чуть старше самого Феликса. — Будешь у нас «Безымянным солдатиком»!

Снова раздался громогласный хохот. Эберт тяжело вздохнул и отошел от дверей казармы, разглядывая свои сапоги. Он совершенно передумал заходить к ним и нарушать непринужденную атмосферу, хотя надо было бы. «Ох уж эти братья Геттингер…— подумал он с грустью. — Не ваш бы юмор, давно бы все стали теми солдатами, которых ждет армия: черствыми, грубыми и недоверчивыми... Вылечу я из-за вас из тылов!».

«Россия должна немедленно прекратить мобилизацию!» — поставила ультиматум Германия. «Мы торжественно заявляем, что не бросим братьев-славян перед лицом австро-венгерского оккупанта!» — ответила Россия. И тогда Германия объявила России войну…

Александр Львович все утро второго августа нервно курил одну папиросу за другой, кусая красивый янтарный мундштук. Вчерашним вечером пришел приказ немедленно возвращаться в Петербург: не хватало кадровых офицеров. Ехать решено было после обеда, когда погода немного прояснится. Ия, печально-задумчивая, с потухшим взором, бездумно ходила по комнате, оправляла серую шерстяную юбку и все поглядывала на брата исподтишка.

— Как это ужасно, Саша, — почти шепотом произнесла она, в который раз вздохнув. — Как бессмысленно!.. Неужели и вправду — война?

— Да, Ивушка,— Александр Львович потушил сигару и потянулся.

— Саша, ты только не погибни, — совсем тихо произнесла она. — Ладно?

Александр Львович посмотрел на сестру. В ее черных глазах стояли слезы, но она не плакала, только покачивалась с носка на пятку, обхватив себя руками на плечи.

— Ивушка, что же ты такое говоришь? — он улыбнулся, отчего усы затопорщились. — Война не продлится долго. До весны управимся…. А коли убьют…

— Нет, нет! — вдруг воскликнула Ия, сжав в пальцах ткань платья так, что они побелели. — Саша, Сашенька, я не переживу, я с ума сойду! Не переживу…

— Ну Ия, полно, — Александр Львович покачал головой. — Война есть война. Она не ведется в белых перчатках… Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц.

Ия посмотрела на него долгим пристальным взглядом, представила на секунду, как смерть может исказить его тонкие черты, и горько заплакала, закрыв острое личико руками. Александр Львович хотел коснуться ее плеча, но она порывисто вдохнула и бросилась прочь из гостиной.

К обеду она вышла, успокоившаяся, заплаканная, с решительным огнем в покрасневших глазах. В руках ее был маленький саквояж.

— Саша, я еду с тобой, — произнесла она твердо. — Я пойду в сестры милосердия.

— И речи быть не может! — Александр Львович замахал на нее руками. — Ты что! Не твое это дело…

— А что же мне делать? — вдруг возмутилась всегда спокойная девушка. — В куклы играть? Вышивать? Нет, Саша, я поеду с тобой. Если не сейчас, потом поеду.

Как бы Александр Львович ее не уговаривал, Ия осталась непреклонной. «И кто бы мог подумать, что в ней столько упрямства… — думал офицер, глядя на сестру уже в поезде. — Ну пусть уж лучше со мной доберется. Так всем спокойнее будет. Поговорю с профессором, авось и не возьмут ее…».

* * *

Медицинские курсы, на которые поступила Ия, были краткосрочными. Такие теперь создавались повсеместно. Принимали всех с восемнадцати до сорока лет; только прошедшие четыре курса гимназии могли стать именно сестрами, а не имевшие общего образования, могли рассчитывать только на санитарку. Учить приходилось много, подготовка шла ускоренными темпами, девушки к вечеру падали в обмороки от усталости, а нужно было учить еще и еще. Анатомия, физиология, патология, уход за больными, перевязка ран, малая общая хирургия, фармацевтика — все накладывалось одно на другое.

Преподавал уже не молодой, но еще не старый доктор Яков Сергеевич Субботин, которого все ласково звали Суббота или Выходной. Когда он объяснял, все сразу становилось ясно, и не надо было учить вечера напролет. Он был некрасивым, всегда усталым, с чуть подрагивающими желтыми веками и светлыми прозрачными глазами. Голос у него был грустный и низкий. От него всегда пахло чем-то кисловатым, странным. Но Субботина, все же, любили и всегда слушались.

Другой доктор, молодой и резкий, Непалов Лев Иванович, всех только путал. Он задавал вопросы так, что неясно было, чего он хочет услышать. Правильный ответ мог назвать неверным. Доводил Ию до исступления и яростных слез придирками без повода. Его ненавидели, презирали, а поделать ничего не могли. Озорные девицы подкидывали ему кнопки и "ломали комедии" — якобы падали в обмороки при его попытках повышать на них голос.

Ия, по природе всегда тихая, старалась не вступать в конфликты. Из всех, поступивших на курсы, она смогла подружиться лишь с Лизой Голубь с наивными голубыми глазами, и Екатериной Павловной Беловой. Она была единственной старше тридцати лет и казалась на фоне молодых бойких девочек еще старше, чем на самом деле. Екатерина Павловна пришла на курсы спокойная, замкнутая, училась с каким-то странным остервенением, и даже Непалов отзывался о ней, как об очень трудолюбивой.

— Девоньки, хоть бы мне палатной сестрой стать, — воскликнула Лиза, упав на кровать и закинув руки за голову.

— Станешь, — степенно отозвалась Екатерина Павловна. — Учись.

— Сейчас? — Лиза наморщилась. — Поздно уже… Ия, а ты куда хочешь?

— Мне хорошо бы в операционную, — Ия задумчиво расчесывала волосы. — Или уж сестрой милосердия к полку какому-нибудь…

— Не надо к полку, — Екатерина Павловна покачала головой. — Не дело молодой туда.

— А вы так уж старая, — обиделась Лиза. — Сами туда рветесь.

— А мне жизнь не мила, голубушка, — вздохнула печально Белова. — Ничего у меня не осталось. Сыновья под Мукденом погибли, а муж от тифа сгорел. Что уж теперь себя жалеть. Я для того и пошла сюда, чтобы с ними соединиться.

Лиза еще о чем-то спорила с Екатериной Павловной, а Ия, заплетая косу, печально размышляла о том, что будет с ней, если придет похоронка. И что будет она делать, если ее милый брат, ее Саша, окажется вдруг на операционном столе, и она будет подавать инструменты Субботину или другому врачу.

* * *

Генрих тоскливо ковырял прутиком землю и слушал, как поет Манфред. У него был талант, присущий всем деревенским — петь о том, что видит, слагая песню на ходу. Иногда Генрих завидовал ему. Он бы все отдал, чтобы так просто обращать свои мысли в слова, да еще и рифмованные. Не то, чтобы сам Генрих не умел говорить, просто он часто слишком долго думал над тем, как бы покрасивее высказать идею. Когда он находил подходящие по смыслу выражения, фраза была уже не в тему.

— Скорее бы уже догнать основные части, — вздохнул Гофман, шмыгнув носом. — А то мы плетемся где-то в конце. Уже второй месяц войны подходит к концу, а мы не нюхали пороху.

— Ну ты-то его запах и не почувствуешь, — расхохотался Феликс. — Твой нескончаемый насморк послужит началом легенд про Неустрашимого Гофмана, который может есть походную еду и не морщиться!

— Я сижу так, что меня постоянно видит Эберт, — обиделся Гофман. — Тут по неволе заглотишь и не подавишься.

— Да уж… Вон у соседнего отделения унтер-офицер остался обучать новобранцев, а наш почему-то поперся с нами, — проворчал Манфред, оборвав песню.

— Известно почему. Из вредности, — Гофман снова шмыгнул носом и утерся рукавом. — Чтобы нам жизни не было от него.

Дунуло ветерком, и до них донесся странный тарахтящий звук, похожий на тысячи швейных машинок, стучащих одновременно. Генрих встрепенулся и прислушался, повернувшись в ту сторону. Он и раньше слышал этот звук, но не так громко. К ним подошел Эберт и тоже прислушался.

— Из пулемета жарят, — произнес он, хмурясь. — Близко.

— Нам туда? — Феликс прикрыл рукой глаза, всматриваясь в сизый лес.

— Нет, — помедлив, ответил Эберт. — Нам в район изгиба Вислы. Там расположены тылы Юго-западного фронта русских. Они теснят своими авангардами наших назойливых союзников-австрийцев.

Эберт всегда очень пренебрежительно отзывался об австро-венгерских войсках. Это знали все. Самым страшным проклятием Вальтера было: «Что ты развалился, как Франц-Иосиф на троне?». Никто никогда не хотел узнавать, за что же унтер-офицер так ненавидит союзников, да и неинтересно было. Ненавидит и ненавидит. Лишь бы не муштровал в ярости своих. Первый бой показал, однако, что гонял он их не зря. По крайней мере, они не сошли с ума.

Гинденбург внезапно приказал стягивать силы к левому берегу Вислы, под Ивангород.

— Сейчас нам дадут прикурить, — Эберт сердито сплюнул. — Дотянули. Отправлять новобранцев на помощь гвардии — самый необычный способ самоубийства.

Эберт часто ворчал без дела, и на его слова не обратили внимания. Как оказалось, зря. Первая атака переполошила отделение. Когда позади ударил снаряд, подняв волну грязи и песка, все подскочили, как ошпаренные, перепугано оглядываясь друг на друга.

— Атака! — прокричал неизвестный командир с льняными волосами и свирепыми светлыми глазами. — Атака-а!

Генрих, сжимая в руках винтовку, в ужасе озирался, не зная, куда бежать, что делать. Он стоял во весь рост, только чудом его не задевало.

— Что встал, беги давай, — кто-то толкнул его в плечо. — Шмякнет — кишки вон.

Конечно, имели в виду бежать вперед, но от страха и непонимания Генрих бросился назад. «Куда это я?!» — еще больше перепугался он, когда мимо него снова просвистел снаряд. Он снова остановился, беспомощно оглядываясь. Точно так же металась добрая половина новобранцев.

— Наза-ад! — пронесся зычный призыв.

С Генрихом творилось что-то чудное: вместо того, чтобы бежать назад, он вдруг ринулся вперед, и только чья-то крепкая рука, схватившая его за шкирку и не швырнувшая в сторону укреплений, отрезвила его. «Господи, стыдно-то…» — он представил, как выглядели со стороны все эти метания из стороны в сторону, и закрыл лицо руками.

— Бывает, парень, — какой-то усатый солдат хлопнул его по плечу. — Привыкнешь.

Генрих поплелся к своим. Феликс, бледный, трясущийся как лист на ветру, сидел на земле. Во время атаки осколком с него сбило каску. Манфред нервно расхаживал взад-вперед, заткнув уши. Эберт с ледяным спокойствием наблюдал, как уносят раненых и убитых. Его не трогали страшные крики раненых, слышные еще более отчетливо после того, как стрельба утихла. Оглядев своих подчиненных, он раздраженно бросил:

— Котята.

«Котята». Генрих, несмотря на испытываемый им стыд и страх, оскорбился. «Котята»! Даже не «щенки»…. Щенок непременно вырастет в собаку, а собака может разорвать в клочья, если захочет. Он помнил, как в детстве его покусала овчарка. Что же может котенок?.. «Нет уж, лучше я буду щенком!» — решил он.

В следующую атаку Генрих понесся самым первым. Нелепый в своих широченных штанах, заправленных в голенища, он путался в длинных ногах и чуть не падал, спотыкаясь о взрытую землю. Как выяснилось потом, приказ ему послышался, и он был единственным, кто выскочил на открытую местность.

— Дурной ты какой-то, Геттингер, — рявкнул на него Эберт, когда Генрих вернулся.

«А дурной из уст Эберта уже ничего… это тебе не Пушистый Анчоус…» — Генрих облегченно вздохнул и позволил себе наконец-то выдохнуть спокойно. Больше атак сегодня не было. Новобранцы, притихшие, поникшие, сидели кружком рядом с уже стариками. Вольф, один из них, раскуривал цигарку.

— Гофмана убило, — тихо сообщил Феликс, когда Генрих присел рядом. — Представляешь?

Генрих не представлял. «Как все дико», — он устало подпер голову кулаком, наблюдая за Манфредом, разливавшим чай с ромом.

— Обидно умереть в первый бой, — Феликс передернул плечами.

— Нет, парень, это — высшее счастье, — многозначительно произнес Вольф. — Скоро живые будут завидовать мертвым.