Секач (джен)

— Эрика, да это шикарно! Это ж королевские условия! — восклицает Анжелика, а я вздыхаю.

Пара-тройка дней, о которых говорили доктора, продлилась целую неделю. Всю эту неделю меня наблюдали, пропускали через всевозможные диагностические аппараты, а заодно долечивали и укрепляли уже с помощью магии. Так что домой отпустили только вчера. И тем же вечером родные устроили праздничный ужин. Мама приготовила медовую курицу по бабушкиному рецепту и испекла шоколадный торт, который не делала уже, наверное, лет шесть. Как в старые добрые времена мы сидели за большим столом, ели и разговаривали. Мне рассказывали местные новости, папа, как всегда, шутил про политику, мама жаловалась на своих гимназистов и вообще проблемы школьного образования, Катрин делилась успехами в учёбе, Сабрина в основном молчала и зыркала на меня. Все старательно не затрагивали тему моего дальнейшего обучения, и поэтому я поняла, что письмо им уже пришло, и они в растерянности. Позже у папы в кабинете на столе я нашла это письмо вместе с буклетом. Именно его сейчас и читает Анжелика, которая с утра пораньше прибежала ко мне, забив на учёбу, и мы пошли гулять прямо, как в детстве.

— Полностью бесплатное обучение! Общежитие, кормёжка, медобслуживание! О! Там ещё тренажёрные залы бесплатные, — вчитывается Анжелика затем, наконец, поднимает голову от буклета и говорит: — А зарплаты у них знаешь какие? Да твоему отцу такое и не снилось! И они налоги не платят. Вообще!

— Да, ты не зря пошла на эконом учиться, — качаю я головой. — Уже всё посчитать успела.

— Эрика, я не понимаю, что ты тут вздыхаешь и трагедию устраиваешь, — продолжает наступать Лика. — Тебе выпал редчайший шанс, ты каким-то чудом стала элитой и ещё сидишь, кочевряжишься. Тебе тут всё на блюдечке предлагают, иди учись!

— Ага, — усмехаюсь я. — Отучись три года, а потом всю жизнь борись с теми, с кем даже военные маги не могут ничего сделать. Весёлая работёнка — каждый день у смерти свою жизнь отвоёвывать. Мечта просто, а не работа!

— Ну… — притормаживает свой пыл Анжелика. — Но ты же научишься их убивать, тварей этих…

— Я-то научусь убивать их, но они-то не разучатся убивать меня.

Смотрю на Анжелику и вижу, что до неё, наконец, доходит обратная сторона всех предлагаемых благ.

— Ну… может… — бормочет она. — Может, когда ты выучишься, ты сможешь…

Честно, я уже устала думать обо всём об этом. Я весь мозг сломала, крутя хороводом мысли о секачах и моей жизни. И вот конкретно сейчас я не хочу об этом думать. Совершенно.

— Лика, давай сменим тему, а? Расскажи что-нибудь про выпускной лучше. Как всё прошло?

— Как? Да нормально всё прошло, — пожимает та плечами. — Пацаны нажрались, потом ходили среди ночи песни горланили. Герман с лестницы по пьяни упал, коленку сломал…

— В который уже раз? — непроизвольно прыскаю я, хотя, конечно, ничего весёлого в этом нет, но Герман и сломанные кости — это отдельная история.

— В четвёртый, кажется, или в пятый. У него стандартно — раз в год. Врачи уже над ним шутят и скидки делают, как постоянному клиенту, — усмехается Лика и тут резко разворачивается. — О! Чуть не забыла. Лора на выпускном подкатила к историку, и они даже танцевали! А потом она пол-лета рыдала у меня на груди от того, что он мужик женатый и ему проблемы не нужны. Я уж думала, на мне грибы от сырости расти начнут…

Лика рассказывает, а я вспоминаю их всех: бедолагу Германа, красотку Лору, обворожительную сволочь историка. Как же я их давно не видела. Кажется, что целую вечность. Эти пять месяцев, что я провалялась в коме, вбились в жизнь клином, вырвали меня из привычного мира, и я никак не могу вернуться в него обратно. Я, вроде бы, здесь, вот прямо сейчас с Ликой хожу по знакомым с детства улицам. Я знаю здесь каждый камень, каждую выбоину в мостовой, каждое дерево, каждый забор и каждого хозяина за этими заборами. Вон госпожа Шульц идёт на прогулку с болонкой, приветливо машет рукой. Я машу в ответ. Вот господин Кюхельберг проезжает мимо на велосипеде, а навстречу с корзинкой полной продуктов идёт госпожа Кинг. Я всех их знаю, помню каждого. Они вот здесь, прямо передо мной. И в то же время далеко-далеко. Я будто бы смотрю на мир сквозь прозрачную плёнку, сквозь толстые стёкла очков. Стоит чуть отдалиться — и фигуры, дома, палисадники станут маленькими-маленькими, как картинки. Семь дней назад, когда очнулась и когда поймала, осознала это новое, незнакомое ощущение, я подумала, что это остаточный эффект комы, что это с непривычки и что стоит мне только вернуться домой, как всё пройдёт. Но вот вчера я вернулась, а оно не прошло, а даже, кажется, наоборот усилилось. Моя собственная комната казалась мне чужой, незнакомой, не моей. Я весь вечер просидела в ней, брала в руки любимые книги, листала их, перебирала глиняные фигурки, старые открытки, но ощущение «чужого» никуда не уходило. Может быть, поэтому сегодня я с такой лёгкостью сбежала из дома.

Что же со мной происходит? И что мне сделать, чтобы всё-таки вернуться окончательно? Может, просто не циклиться на этом? Не думать, не обращать внимания — и оно само пройдёт?

Вон Лика вдохновенно трындит про учёбу и преподов. Нужно просто переключиться на эту волну, и всё наладится.

Возможно…

— …После того случая с тварью и найденного трупака, народ из городка потёк, папаня по дешёвке прикупил дом Браунов, а я без проблем поступила на эконом, хотя проходной балл там обычно высокий, а мою успеваемость ты знаешь. Но мне подфартило, — радостно говорит Анжелика.

— Подожди, — притормаживаю её я. — «Найденного трупака»? Так всё-таки тварь кого-то убила?

— Не, это не тварь, — отмахивается Лика. — Твари они же полностью сжирают или коцают так, что не узнать. А эта девчонка, вроде как, сама себя спалила. Студентка столичного Магического Университета, приехала на практику в соседний город и за каким-то фигом попёрлась к Заброшенным землям, там и устроила это самосожжение, а заодно повредила охранные знаки, так что та тварь поэтому и прорвалась в мирную зону. Труп секачи нашли, когда начали границы проверять.

То есть «спасибо» за встречу с тварью нужно сказать магичке-самоубийце? Не знала, что знаки секачей так просто стереть, всего лишь огнём. И почему эта девица другого места для суицида не нашла? У неё что, мозгов не было? Или она решила воплотить в жизнь старую сказку про Мари, которая, страдая от неразделённой любви, шагнула за границы Заброшенных земель и, разумеется, пропала? Так почему тогда не шагнула? Или, если помирать, то всем вместе, прихватив с собой сотню-другую горожан? Ведь эта ж тварь в город бы пошла, для неё преграда — только знаки секачей.

Дура девка. Вот дура и всё. Студентка Магического универа. Там их вообще думать учат? Уроды канальные. Руки таким обрывать нужно и канал перекрывать.

Я понимаю, что злюсь. И злюсь не по шуточному. Потому что это я встретилась с той тварью. Я. Это мне ноги ломало. Мне и моим товарищам. А всё из-за дурости и эгоизма какой-то недоучки.

— Ясно, — коротко отвечаю я. — А что там с остальными ребятами и мастером Ронгом?

— В порядке, — пожимает плечами Лика. — Господин Ронг уже давно к тренировкам приступил, только теперь он их в своём зале проводит и, говорят, что выложил нехилую сумму секачам, чтобы те двойной защитный контур вокруг его дома провели. Короче, изрядно испугался старик. И не он один. После этого случая многие защитные контуры вокруг домов поставили.

— И правильно. Лекарства от идиотизма ещё не придумали, так хоть от последствий защищаться нужно, — бурчу я и вспоминаю про Браунов. — Ты говорила, что твой отец купил дом Браунов. Они переехали? Куда? В Кунстберг? Вроде, там Дин собирался поступать в своё военное училище.

— Ну да, кажется, в Кунстберг, — кивает Анжелика. — Только в училище он не поступил.

— Почему? — удивляюсь я.

— Так ему ж ноги обрезало… Ну, в смысле, тварь сожрала. Ниже колен ничего не осталось. Местные лекари-маги оказались бессильны, а в Кунстберге есть какой-то лекарь, который искусственные ноги прирастить может. Но, разумеется, об училище Дину придётся забыть.

Я смотрю на Лику и… и поверить не могу в услышанное.

Дин. Весёлый, улыбчивый Дин, который так гордился своими спортивными достижениями, который работал над собой, не щадя сил, который так хотел поступить именно в военку, не сможет, теперь никогда не сможет туда поступить. Более того, он даже ходить сейчас не может. И если тот лекарь не совершит чудо, то не сможет никогда. Встреча с тварью раз и навсегда перечеркнула его мечты. Раз и навсегда.

— Эрика, дождь начинается. Айда ко мне! — говорит Лика и машет рукой в сторону своего дома.

— Э-э… нет. Я лучше домой вернусь. Родители ждут…

— Понимаю. Тогда беги.

Мы прощаемся, и я поворачиваю к дому. Но туда я не хочу возвращаться. Не сейчас. Сейчас мне нужно побыть одной, сейчас мне… Я сама не знаю, что мне нужно. Я просто бреду по улицам, кутаюсь в ветровку, а дождь всё усиливается, гонит меня невесть куда, и я иду.

Там, в больнице, сидя в своей палате, я всё думала, что жизнь ко мне не справедлива. Сначала родители тюкали магией и раскрытием канала, потом были против моего увлечения лепкой. И вот, когда забрезжил свет надежды, когда они отказались от своих амбиций и согласились с моим выбором, признали моё право делать то, что хочу, — на тебе! Приходит чиновник и заявляет, что страна ждёт секачей. И на мои желания, на меня им плевать. Я кипела праведным гневом несколько дней, а потом… потом начала думать о побеге. Я реально думала над тем, чтобы сбежать. Я прекрасно понимала, что просто так с меня не слезут. Это государственная структура, они ребята серьёзные, и просто проигнорировать их не выйдет. Но побег… Побег вообще перечёркивал всё напрочь. Мне бы пришлось минимум лет пять жить чёрт-те где и чёрт-те как. И какой тогда толк в побеге, если всё равно свою мечту воплотить в жизнь я не смогла бы? Поэтому сидела, никуда не бежала, только мысли крутила да планы строила.

А сейчас почему-то даже вспоминать об этом стыдно.

Мечта Дина. Мечта, которую он лелеял много лет, рухнула из-за нелепой случайности, из-за фатального стечения обстоятельств. И он не может от этого убежать. Никак.

Мне становится неуютно. И это не от дождя. Мне становится неуютно от себя самой, от своих трусливых мыслей, от жалости к себе.

Останавливаюсь, поднимаю голову и понимаю, что стою у дверей булочной дядюшки Отто.

Дядюшка Отто… Кажется, я всю жизнь знала его. Ну кто в Ротбурге не знает этого доброго великана, пахнущего сдобой и пышущего радушием? Да не найдётся такого человека! Я ещё мелкой шпендиклявкой бегала к нему за булками, но по-настоящему познакомилась и узнала его только шесть лет назад, когда вот точно так же под дождём шла из школы домой. Шла и не хотела идти. Поэтому и заглянула в булочную погреться. Мне не хватило тогда денег даже на пирожок, но дядюшка Отто угостил меня плюшкой, налил молока и посадил за маленький столик у печки греться. В тот год у него умерла внучка. Она была моей ровесницей. Как вышло, что он рассказал мне об этом, я не помню. Но тогда я впервые увидела, как он плачет, и уверена, никогда этого не забуду. Тогда же и я впервые кому-то открылась. Я рассказала ему всё: о матери, о прессинге, о звёздных сёстрах — обо всём. И с тех пор именно сюда я всегда шла со своими подростковыми проблемами, несла их самому замечательному и понимающему человеку, который неизменно отогревал меня, угощал плюшками и выслушивал.

Именно совета дяди Отто мне не хватает сейчас.

Я открываю дверь и из пасмурного октября тут же шагаю в тёплую сказку, пахнущую свежим хлебом, сдобной выпечкой и корицей.

— Эрика! — машет мне из-за прилавка самый добрый великан на свете. — Проходи-проходи. Давай сюда!

Я смущённо улыбаюсь, здороваюсь со всеми посетителями булочной и, прошмыгнув за прилавок, оказываюсь в святая святых — на кухне. Здоровенная трёхкамерная печь готовит очередную порцию плюшек, пирогов и хлеба. Рядом на стелажах остывают калачи, крепфели, шоколадный пирог и круассаны, а за широким столом хлопочет Джек, замешивая тесто. Увидев меня, здоровяк машет рукой и кивает в сторону выпечки, мол, бери, что хочешь.

Уговаривать меня не нужно. Хватаю крепфель и устраиваюсь напротив кухни в комнатушке, где работники булочной обедают и где я так часто плакалась дядюшке Отто.

Сижу, ем горячий пончик и оттаиваю, вдыхаю сладкое медово-ванильное тепло, вдыхаю и не могу надышаться. Я скучала по этому запаху, скучала по этому теплу, скучала по дяде Отто.

Через несколько минут он заходит в комнатку, ставит передо мной тарелку с крепфелями, наливает из турки в чашку ещё горячий кофе и басит:

— За старшую я дочку оставил, так что посижу с тобой немного. Плюшки, к сожалению, закончились, зато крепфели подоспели и кофеёк остался, угощайся. И вообще, чего это ты вздумала по дождю без зонта бегать? И куда косу свою знаменитую дела, а?

— Обрезала. С психу… — шмыгаю я носом.

— Обрезала она…

Ворчит дядя Отто, а потом сгребает меня в охапку и прижимает к себе. А я зарываюсь лицом в его мучной фартук и превращаюсь в тринадцатилетнюю девчушку. И сейчас, прямо как тогда, я рассказываю ему всё: про встречу с тварью, про весь ужас, про господина Олдвуда, про приглашение в Институт секачей, про все свои мысли и наконец про Дина, который остался без ног.

— Я не хочу быть секачом. Не хочу… — шепчу я, вертя в руках кружку. — И не знаю, что с этим теперь делать. Я же хотела поступать в Академию, хотела заниматься лепкой, а не с тварями сражаться. Но этот господин Олдвуд… Он ясно дал понять, что от меня так просто не отстанут. Им чихать на мои желания и мечты, им нужны секачи — и точка. А я же хотела… я же всегда хотела стать керамистом!

— Так уж и всегда? — прищуривается дядюшка Отто и облокачивается о стол. — Этой идеей ты загорелась год назад, когда твоя учительница подсунула тебе глину, а до этого, я помню, ты и мне на кухне собиралась помогать.

Смотрю в спокойные серые глаза и пылкое возмущение несправедливостью мира, которое вспыхнуло во мне, начинает притухать.

Дядюшка Отто прав: я на самом деле увлеклась лепкой только год назад, когда госпожа Гудман принесла на занятия глину, а до этого об изобразительном искусстве я и не думала даже. Моё «всегда хотела» — оно вовсе не «всегда», оно не такое, как у Дина, который очень давно мечтал поступить в военку и работал над собой. Работал каждый день на протяжении многих лет, а в итоге — обрезанные ноги. И всё из-за твари.

Из-за твари, встреча с которой инициировала во мне способности секача.

Из-за твари, которую я смогу обезвредить, если только вступлю на этот путь.

Но я не хочу. Не хочу! Я обычная девчонка, а не герой какой-нибудь. И не готова убивать, пусть даже потусторонних тварей.

— Ты боишься, — вздыхает дядюшка Отто и опускает свою руку мне на плечо. — Это нормально, что ты боишься. Нормально, что не хочешь отказываться от привычной жизни, от своих желаний и мечтаний. Быть секачом опасно. Бывает, что они гибнут при исполнении… Но скольким они спасают жизни. Тысячам! Сотням тысяч! Ведь если бы не эта Флечер, то никто бы из вас не выжил, и ты бы не сидела вот здесь, разговаривая со мной. А хотела ли она становиться секачом? Навряд ли…

Я опускаю взгляд в кружку.

Наверное, он прав. Все секачи, которые сейчас спасают людей, которые периодически обновляют знаки и бдят на границах — все эти люди прошли через то же, что и я. У них тоже были свои желания, свои стремления, своя жизнь, но они вступили на путь секачей. Неужели и мне придётся это сделать? Просто похоронить свою разгоревшуюся мечту и начать давить тварей? Ну и что с того, что моей мечте всего лишь год отроду. От этого она не перестаёт быть мечтой. Она моя! Моя!

Или я просто цепляюсь за неё, как за спасение? Выставляю её причиной своего отказа. А ведь настоящая причина в том, что я боюсь. Боюсь столкнуться с этой дрянью хотя бы ещё раз!

Вот она — истинная причина.

— Я боюсь, — еле слышно шепчу я. — Да, я боюсь. Это страшно, дядюшка Отто. Это правда страшно. Тварь — это не какой-то там зверь с когтями, и даже не монстр с частоколом зубов, клешней и прочей херни. Это… ну это ожившая жидкая земля, которая несётся с огромной скоростью и засасывает тебя, а потом давит. И от неё не убежишь, не спрячешься. Это земля, она под ногами! Я не понимаю, как такое вообще можно остановить! Не понимаю! И я не верю. Ну не верю я, что у меня есть такие способности. Это невозможно!

С шумом опускаю кружку на стол и хватаю крепфель, вонзаю в него зубы, начинаю яростно есть.

— Ох, девочка моя… — вздыхает дядя Отто. — Не знаю я, что тебе сказать, как утешить. Не знаю я ничего ни про тварей, ни про секачей и их инициации. Но раз тот господин к тебе пришёл, значит, не врал. Сама посуди, зачем ему врать? И… все мы чего-то боимся. Все мы боимся этих тварей. Боимся, что однажды они смогут сломать заслон знаков и ринуться сюда. Но мы — простые люди — ничего не можем с этими тварями сделать. И даже маги не могут. Бессильны они против тварей. Ни убить, ни остановить, ни защититься. А у тебя есть шанс.

Шанс. У меня есть шанс. И если я сейчас убегу, каким-то чудом скроюсь от длинноруких чиновников, то никогда не смогу воспользоваться этим шансом, потому что не буду знать — как. А если узнаю, как, пойду учиться, стану секачом, то свяжу себя по рукам и ногам.

Это ловушка, из которой нет выхода.

— Знаешь что, Эрика, — говорит дядюшка Отто, — кажется, тот твой господин Олдвуд советовал тебе поговорить с Флечер. Так вот, через час я еду по делам в Кунстберг. Ты поедешь со мной?

Смотрю в глаза дяди Отто.

Я не хочу никуда ехать, не хочу разговаривать ни с какой Флечер, но отчётливо понимаю, что нужно. Нужно поехать и поговорить. Иначе так и буду висеть между небом и землёй, ничего не понимая. Мне нужно поговорить, нужно выяснить на самом ли деле у меня была инициация, и что это вообще за инициация такая.

Поэтому я молча киваю.