Смятения Души и Тела (гет)

* * *

Минерва не могла нормально спать. Каждый раз, стоило прикрыть глаза, стены начинали пульсировать, сжимая ее голову клещами, заставляя душу отделиться от тела.

Время сминало ее, превращая в песчинку, и сбивало свой бег.

Веки тяжелы, седые ресницы не отбрасывают теней.

Ветер приносит ее в темную комнату, освещенную одинокой свечой.

— Минерва… — шепот тихий и вкрадчивый, пробирающий до мурашек.

Она помнит этот вечер. Боится его.

* * *

— Почему ты уходишь?! — вопрос вырывается с глухим стоном, так что и слов почти не слышно за этим внутренним воем.

— Я должен. Ты знаешь.

Она смотрит глазами воздуха, смотрит и не слышит, о чем говорят люди, потому что в ушах раздается ужасная канонада пульсирующей крови.

Альбус медленно тянет на себя податливое хрупкое тело. Губы сплетаются, спрятав поцелуй в темноте ночи.

Горит единственная одинокая свечка, тускло освещая тяжелый бархатный полог неразличимого в сумраке оттенка. В спальне мерцают огненными всполохами перламутровые вставки на кровати.

Юная девушка стоит посреди комнаты, полуобнаженная, и пылает от стыда.

Он делает шаг в ее сторону, и Минерва, испугавшись, выставляет руки вперед.

— Нет, не нужно!

— Девочка моя…

Голос звучит мягко, на удивление успокаивающе. Она затаивает дыхание. Мужчина подходит вплотную, касается пальцами нежного подбородка, и ее снова окутывает знакомым запахом вина и трав. Только теперь к нему примешивается что-то еще, яркое и волнующее.

Он прикасается к краям блузки и разводит их в стороны, и девушка конвульсивно стискивает коленки. Комнату разрезает долгий выдох, и вслед за ним — сбившееся, хрипловатое дыхание.

А потом пламя свечи гаснет…

Он притягивает ее за талию на самый край постели, заставляя раздвинуть ноги. Руки скользят выше, стягивая с плеч лямки шелка вместе с блузкой.

— Прекрати! Ты останешься вечной девочкой! — хочется крикнуть наблюдательнице, но воздух не имеет голоса.

Он держит ее крепко, прижимая к кровати всем телом, мучительно целует, и её охватывает чувство, что все внутри тает и как-то разливается.

Одна рука неожиданно срывается и ныряет в глубину между ее бедер.

Тихий шепот, стыд и тишина.

— Все хорошо.

— Все хорошо…

* * *

— Альбус… — визжит МакГонагалл сквозь года, но ее никто не слышит.

Наблюдательница задыхается. Захлёбывается, будучи воздухом. Спазмы пережимают горло, и кажется — останавливается сердце, в груди что-то клокочет и рвётся наружу. Сердечная мышца отказывается сокращаться.

Как давно это было, Мерлин…

Замок мерно вздохнул.

* * *

Лорд приложил ладонь к стеклу, чувствуя вибрацию со стороны улицы. Ветер за окном усиливался: природа словно чувствовала какое-то волнение.

Пальцы медленно водили по поверхности. Было в этом что-то совершенное, притягательное. И холодное. Правильное. Вслед за его пальцами по окну бежали темные трещины. Магия струилась из каждой клеточки его тела, наполняя комнату вязким напряжением.

На последнем собрании Снейп, как и всегда монотонно, сообщал вести о Хогвартсе, нарочито растягивая слова, будто от этого объем информации увеличится. Порой в его речах звучала такая бесстрастность и безучастность, что Лорд сам невольно начинал думать в то, что зельевар стал высшим существом быстрее него самого. Но это лишь оболочка, никому никогда верить нельзя. Особенно тем, кто находится слишком близко.

— Милорд, — грудной женский голос разрезал хрупкое стекло тишины.

— Да, Беллатрикс, — Лорд даже не повернулся. Ему казалось, что выражение лица Беллы он видел затылком. Он ощущал ее насмешливый взгляд и призывно приоткрытые губы. Его карманная шлюха. За спиной послышались мягкие шаги.

— Милорд, — она наклонилась к нему довольно близко и теперь почти касалась ртом его уха. — Я принесла вам прекрасные вести.

— Какие?

Белла перевела дыхание. Вонь гари перебивала все остальные запахи и удушливо осаждалась в ее легких. Жгло гортань.

— Я хотела сообщить, что…

Лорд взмахнул палочкой и, пронзительно вскрикнув, женщина рухнула на пол. Кровь бежада по жилам, выступала испарина на спине — и обрывки платья льнули к коже, каждая клеточка воспаленной плоти ощущала приятную холодную шероховатость ткани.

» Убьет…»

В Лорде уже давно не осталось ничего человеческого. Он подпитывал себя грязью, потом, кровью, пытками. Убивал нещадно, лишал жизни с особым удовольствием, растягивая смерть настолько, насколько позволяла выносливость жертвы. Преподносил насилие как непреложную истину, как единственную панацею при болезни общества. Вдавливал людей в грязь не только физически, но и морально, давая понять превосходство собственной бесчувственности. Он мог пытать бесконечно, не уставая и не прерываясь на отдых.

— Я люблю, когда мне быстро докладывают информацию.

«Тс-с, Белла, только не кричи. Стисни зубы. Улыбайся! Давай, растяни уголки губ! Тебе приятно! Это не ты лежишь в собственной моче, с вывернутыми суставами. Улыбайся, черт бы тебя побрал!»

— Что же ты молчишь, Беллатрикс? Напросилась в шпионки и потеряла дар речи?

Белла медленно поднималась с пола, тяжело дыша, держась только на останках гордости.

— Я люблю, когда мне отвечают сразу, — Лорд склоняется низко и смотрит с брезгливым презрением, отдергивая руку от женской шеи с синеватой бьющейся прожилкой.

— Простите меня, Милорд, — она закашлялась, и экзекутор тут же втянул ноздрями аромат крови.

— Ты будешь говорить? — он аккуратно спрятал палочку в складках мантии.

— Да. Дамблдор мертв. Снейп убил старика, когда…

— Покажи.

Нарцисса настороженно ступала по полу собственного поместья. И замерла, испуганно вглядываясь в изломанную фигуру сестры, в беззащитно запрокинутое лицо.

Леди Малфой старалась быть еле видной тенью собственного мужа, все её аристократические выдержка и такт меркли рядом с животным ужасом перед тем, что делали пожиратели и сам Милорд. Она стала лишь отражением собственной красоты: осунулась, лицо заметно вытянулось, а некогда серо-голубые глаза старчески выцвели. Тонкие, без единой капли крови, губы растворились в белизне лица.

Беллатрикс сидела в луже крови и мочи, в изорванной одежде, по-детски поджав под себя ноги.

Лорд вонзился ногтями в ее шею, и бордовые струйки медленно стекали по пульсирующему судорогами телу. А потом… Кровь мешалась с молоком, которое беззащитно сочилось из оголенной груди.

— Мерлин… — Нарцисса растерянно впитывала в себя это зрелище.

— Хорошая девочка, — он отечески поцеловал женщину в лоб, убрал за ухо прядь волос и встал. — Скажи Северусу, чтобы ждал меня. Скоро… Очень скоро придет мое время.

— Да, Милорд.

Он видел… Видел так много — и ничего не видел. Она смогла.

— Беллс.

— Цисса? — сосуды в глазах полопались, а зрение точно потеряло четкость.

— Да, я здесь.

Беллатрикс почувствовала на своих плечах руки сестры и вздрогнула.

Озноб, огонь, медовая роса на кончиках ресниц, тянущая мука — все это мешалось внутри.

— Молоко… — Нарцисса, встав на колени перед сестрой, закутала ее в мантию. — Почему ты не попросила у Снейпа ничего для остановки лактации? Хотя ты и сама могла сварить.

Она говорила так, будто была осведомлена о рождении племянника, точно не была удивлена.

Беллатрикс и сама не знала, почему не приняла мер. Просто ей хотелось ощутить запоздавшее материнство в полной мере. Пусть урывками, раз в сутки, но она могла приложить По к груди и ни о чем не думать. Связать себя и его этими узами. Может, вскормленный ею, он не забудет матери, когда вырастет, будет ощущать ее тепло.

— Я не рожала… Младенец умер, — ответила обессиленно и вяло.

— Как назвали? — прозрачные руки сестры с зеленоватыми реками вен стирали с ее лица кровь и грязь.

— Эдгар…

— Снейп?

— Нет. Мы не стали присоединять его ни к одному роду. Пусть сначала кончится это все… А потом… Который час? Как долго я валялась в своей блевотине?

— Полночь.

* * *

Гермиона медленно покачала головой, но в действительности она не могла посмотреть ему в глаза.

— Возможно, она где-то гуляет, вышла проветриться, — произнесла нерешительно, попросту не зная, что ещё ответить.

Северус издал полусмешок-полурык, полный горечи:

— Развеяться? На сутки? А где Поттер, где ваш чертов друг? Или… — мысль промелькнула быстро, стиснув виски пульсирующей болью.

" Мерлин, пусть лучше она будет с Поттером! "

Гермиона подняла голову и посмотрела на него. Снейп впился в неё взглядом. Раньше она видела лишь злость в его глазах, но сейчас там горели боль и вина.

Почему она ушла, ничего не сказав? Почему он должен метаться раненым зверем? В глубине — расходящиеся волны и рябь на воде, вызванные шоком ее исчезновения. Исполнила ли она то, о чем говорила? Или сейчас стоит перед Лордом? Жива она, убита? Первый озноб вдохновенного страха вкручивается штопором. Она не может быть мертва!

— Вы так просто отпустите ее? — задала Гермиона вопрос, испытывая странную, ноющую, как зубная боль, печаль. — Так просто отдадите?

— А вы только этого и ждете? — поинтересовался он резко, отчего Грейнджер покрылась красными пятнами. — Я настолько нужен вам?

Он заметил с судорогой злобного отвращения, что ждет ее утвердительного ответа. Пусть он будет нужен хотя бы этой девочке. А Белла… лишь бы только жила.

— Мне нужно знание… И быть может, вы. Вы не ответили на вопрос, — ее молчаливая улыбка была красноречивее любых слов. — Знаете, я ведь не хочу умирать. Страшно уходить, когда и не жил вовсе.

— У вас вся жизнь впереди.

— Не надо мне врать. Там — война. Мы проиграли ее.

Мерлин, эта девчонка украла ЕЕ улыбку. Северус с ужасом всматривается: эта выпяченная нижняя губа, растянутая верхняя, правый угол чуть выше… И рубашка, совсем как у Беллы когда-то…

— Вам не идет голубой, Грейнджер.

— Я ведь нужна вам, профессор. Я нужна вам, чтобы унять ревность, чтобы заглушить боль. Вы с ума сходите. Так вот она — я. Но вы бежите от меня. Боитесь, что испортите мне жизнь, что я буду еще одним несмываемым грехом? — глаза ее горели решимостью; он понял, что Гермиона всегда и во всем идет до конца.

— Голубой на вас почти так же ужасен, как зеленый.

— Мерлин, да услышьте же меня! — воскликнула она, сняв рубашку через голову, скомкав её и швырнув Снейпу в лицо.

— Зачем же на этом останавливаться? — спросил он, сжав ткань в руке и жестом указав на остальную одежду.

— А что? Я не боюсь! Я могу и раздеться — мне все равно ничего не грозит! Ведь по сравнению с Беллатрикс я — пустое место!

Откуда такая нелюбовь к себе у этой тонкорукой девушки? Она считает, что он, потасканный и обглоданный обстоятельствами уродец, с кривыми зубами, сальными волосами и носом, выросшим до губы, может хоть что-то говорить о внешности?

— Мисс Грейнджер, по-моему, вы впервые произнесли её имя. Откуда взялась такая смелость?! Вы осквернили свои уста ЕЕ именем?

— Да. Беллатрикс… Беллатрикс! — повторила Гермиона, пытаясь игнорировать участившийся пульс.

— Да. Беллатрикс.

Снейп на мгновение зажмурился. Белла неотступно была в его мыслях: полузакрыв глаза, мысленно целовал ее, говорил ей откуда-то набредавшие на язык горячие и ласковые слова, потом отбрасывал это, шел вперед по коридорам воспоминаний.

— Сэр? — она вдруг не слишком уверенным движением потянулась к его руке и сжала в своей ладони.

Надо же… Такая сухая кожа и такие по-детски влажные горячие ладони.

— Вы хотели назвать меня Северусом? Ну же, давайте. Перейдем на «ты».

Эта девочка с горящими щеками, россыпью веснушек, яблоневым запахом стоит здесь, перед ним.

— Да чего вы от меня добиваетесь?

— Не я добиваюсь — ты.

— Вы ищете покоя. Так вот она, я! Некрасивая, невзрачная. Что же мешает вам, Северус Снейп?

— Войди в комнату, девочка, переступи порог, — сказал он. — Ложись ко мне в постель, и обещаю, что к утру ты себя возненавидишь. И меня — тоже.

Его слова повисли в воздухе между ними, оглушительные и ничем не прикрытые.

Гермиона смотрела на него в оцепенении:

— Если бы я хотела вас возненавидеть — давно бы это сделала. Что бы ни случилось, я не смогу. Я слишком люблю вашего сына, чтобы ненавидеть вас.

— Слишком, — согласился Снейп, подперев плечом дверной косяк. — Я нужен тебе, чтобы наконец-то побороть свои страхи, свое несовершенство?

— Да. Эта формулировка подходит.

— Знаешь ли ты, что происходит между мужчиной и женщиной, когда они находятся в одной постели?

— Знаю, — ответила она, проклиная свой глубокий румянец.

— Правда?

Гермиона нервничала всё сильнее, едва ли не съёживаясь под его пристальным взором. В отблеске пламени его потемневшие глаза полыхали, в них плескалось озорство и что-то еще, что она не могла позволить себе там увидеть.

— Не смотрите так. Не заставляйте меня верить в то, что я могу быть хоть немного красивой. Я не прошу обманывать себя.

— Юность желанна. Молодость и есть красота, — ответил Снейп. — Но что ты знаешь о желании?

— Я жила среди подростков. Я прошла школу войны.

— Да! А еще читала книги…

— Читала.

— Ты готова побороть свой стыд? — спросил он. — Тебе не страшно?

Гермиону пробила дрожь. Она свела вместе бёдра.

— Тебе же страшно, глупая.

— Нет. Мне… Просто это все прошло мимо меня. И это страх первооткрывательства, — бормочет она и прижимает ладонь к пылающей щеке. Забавно. Точно первокурсница.

— Иди ко мне, и я покажу тебе. Научу. Но ты сама должна сделать шаг, — произнёс Северус.

— Иди сюда и покажи мне, — заявила она, вдруг набравшись храбрости, нуждаясь в том, чтобы он признал, что говорит не всерьёз. — Приходи сам, потому что я нужна тебе больше. Я нужна, чтобы ты успокоился.

Снейп сглотнул, его ноздри раздулись, но он не шелохнулся:

— Это я тебе нужен, девочка.

В его взгляде не было ни тени насмешки. Гермиона тоже сглотнула.

— Я хочу этого, — прошептала она, решив идти до конца. — Переступи через порог и возьми меня.

— Зачем тебе это?

— Там за окном война, а я молодая, я любить хочу. Я хочу качать на руках своего ребенка! Хочу! Не копаться в чужой крови, не зашивать раны! Любить тебя, твоего сына!

Она просто смотрела на него. Просто улыбалась.

Печаль, не укладывающаяся ни в какие известные клише, клевала тонким и острым клювом куда-то в подреберье. От этого трудно было дышать. Но она все равно улыбалась.

— Почему меня?

— Потому что… Вы с Беллатрикс — книга. Я так долго подсматривала за вашей жизнью, так долго жила вашей болью, вашими чувствами… Я сойду с ума, если не окажусь внутри вашего мира.

 — Иди ко мне, — шепчет в прострации, только бы не проснуться в ледяной директорской постели посреди нескончаемой бойни. Только бы не сойти с ума. Если она умерла…

— Иди ко мне.

— Тогда я буду виноват перед тобой. Я разрушу твою юность.

С чего вообще он решил, что у «этого» бывают какие-то причины, откуда столько методистской рациональности, откуда детское желание ткнуть пальцем в глаз, чтобы понять, как глаз устроен? Ей просто хочется. И ему тоже. Зачем искать первопричины и оправдания? Не проще ли упасть, тем самым забыв о войне, о боли. О возможной смерти. О НЕЙ.

— А если я приду сама…

Ответ застрял между зубов, Северус с раздражением шарит языком во рту, сглатывает. Морщится.

Мерлин… Если она сама.

— Это будет твой выбор, девочка.

— Меня зовут Гермиона.

— Гермиона…

— Если я сделаю шаг, то не ты меня обесчестишь, а я сделаю это сама?

— Да.

— Ты обманываешь сам себя. Профессор… Да ты трусишь перед собственной ученицей.

— Разве остатки совести можно называть трусостью?

— Я сама этого прошу. А потом… Ты вернёшься к ней. И будешь любить ее, а я… Я так люблю твоего сына… Как могу возненавидеть тебя? Профессор, не бойтесь своей ученицы… — уверенно и печально заявила Гермиона. — А ведь завтра и я могу умереть. Мне нужно, чтобы это сделал ты. Чтобы хоть раз в жизни исход зависел не от моего решения.

Он делает шаг.

— Вот и все, — шепчет Гермиона куда-то под ключицу, — все.

И какая теперь разница, что будет дальше.

И кто виноват?

Душа?

Тело?

Как далеки эти понятия, как они неразрывны.

Его злое и отчаянное лицо нависает над ее. Зрачки расширены, крылья носа бешено трепещут. Он сделал шаг.

Его трясет. Ведь и раньше он спал со многими. Их тела всегда были неверными. Но самое глубинное чувство всегда оставалось нетронутым. А теперь? Что теперь? Почему так тянет внутри, почему его губы так нежно скользят по кричащим веснушкам.

Это страх потери толкает его. Это измотанное сознание погружается в тишину.

Белла… Где же ты? Жива? А вдруг…

Он умер бы — если б это произошло. Он знает.

Гермиона стонет еле слышно — и он тонет в блеклой радужке… узенькой из-за чудовищно расширенного черного зрачка. Господи, разве могут карие глаза быть такими блеклыми? Он дышит прерывисто — Гермиона мерно, спокойно.

Это легкое дыхание будет вечно идти за ним по пятам.

Белла! Загляни в эти комнаты! Останови…

" Все правильно, Северус. Так и должно быть «.

Он целует ее, жадно, требовательно. Он ворует ее дыхание, разомкнутые сухие губы. И она делится с ним юностью и покоем.

" Я прощу тебе эту девочку».

Северус сам себе ее не простит. Никогда.

Его язык размыкает невинный рот, скользит, натыкаясь на испуганный язык — и нежит, нежит… Мерлин, девочка, оживай. Она подается вперед и смеется ему в рот.

— Как все это странно… — проводит горячей ладонью по щеке.

Маленькие холмы грудей под рукой. Гладить… давить… лелеять — просто ласкать…

Она смотрит на него с жадной нежностью.

Северус уже видел такой взгляд… Давно.

Это был ЕЕ взгляд.

Путаясь в своих воспоминаниях, не помня себя, впивается губами в ключицы, выпирающие и кажущиеся слишком тонкими.

Скользит ниже, снимает хлопковое, невинное белье. И сосок, кажется, левый, упирается в язык.

Кожа, покрытая веснушками, плоская грудь, узкие бедра… Он видел это… Давно, сотню лет назад. Только вот все равно где-то там, между пятым и шестым грудным позвонком, свернулась тонкая плотная ниточка боли, за которую так удобно дергать.

Он проводит пальцами, пытаясь стереть эти нелепые коричневатые брызги, которые так ей не идут.

 — Северус…

Северус Снейп. Это его сухой жар ощущается и руками, и ногами, и животом, и грудью — каждым нервом.

И это правильно. Здесь нет виноватых.

Гермиона, точно сказочная Алиса, побежавшая за белым кроликом, провалилась в свой бездонный тоннель.

Она летит! Она научилась летать. Воздух подвластен ее порывам.

А как он целует ЕЕ?

Мерлин, разве это важно…

Гермиона отпускает себя. Парит — сквозняк ласкает ее голые ступни.

«Северус» — сколько в этом имени непозволительного, запретного, украденного блаженства.

Гермиона Грейнджер — воровка. Пусть.

— Ты нужен мне, — говорит губами, зная, что уже не будет услышана, — ты нужен мне, не важно, кому принадлежащий — нужен, потому что… Я так хочу тебя любить.

Он тихо и бережно гладит живот, и грудь, и снова живот, и сквозь подступающие невесть откуда дрему и панические мысли, Гермиона ощущает, как ни на что не похожее возбуждение расслабляет каждый сантиметр тела.

Нельзя уснуть во сне.

И дыхание ее становится еще легче — он жадно пьет каждый вздох.

Он водит по коже сложенными вместе указательным и средним, чуть надавливает — и снова кружит с бережной монотонностью, сводящей с ума. И Гермиона чувствует влагу между ног. И влагу на лице — она падает с его ресниц.

Он часто моргает и целует ее в макушку.

Так сладко, так победно и неразбавленно ни малейшей каплей боли…

Снейп, баюкая, укладывает ее на кровать и оглядывается.

В колыбели спит Эдгар… Их с Беллой сын.

Горло пережато странным спазмом, булькающий звук так и рвется наружу. Гермиона вскидывает бедра навстречу его руке, и он жадно, взахлеб, глотает совсем незнакомую сладость невинности.

Гермиона рассеянно гладит его по руке влажной ладонью.

Судорожное прочищение глоток, волнообразное движение звуков, шелест жесткой простыни.

Беглыми губами он ощущал тепло ее прилипших ко лбу кудрей, детскую мягкость волос.

А дальше…

Дальше он не помнит.

* * *

Белла с трудом выпрямилась и осмотрела свое тело, вымытое и одетое в чистое белье. Везде виднелись многочисленные кровоподтеки, но кости были целы. Правое плечо вспухло и сильно болело. Похоже было на то, что кость в плечевом суставе вывихнута и вправлена. Да, могло быть и хуже…

Выпить пару настоев, обмазаться снадобьями.

Светало. Закутавшись в долгополую мантию, крадучись, она поднималась наверх. После всего пережитого очень хотелось увидеть сына. Исчезающая луна, яркая и словно мокрая, мелькала по верхушкам башен, и заросшие мхом камни сливались с ее влажным блеском, исчезали в нем.

Белла взяла сына на руки, тот доверчиво причмокнул во сне, и замерла с искривленными губами.

Все правильно.

Гермиона крепко обвила его сухую шею обнажившимися из-под одеяла руками, прижимая голову к жесткой ткани рубашки. Слышно было, как безмятежно бьется ее сердце.

Ожила. Может, потому ее губы улыбаются, а волосы особенно нежно переливаются в пьяном рассветном отблеске.

И утро жизни, и мысль о ее былой красоте и молодости, и о том, что она любила когда-то также смешно и невинно, вдруг разорвали сердце скорбью и счастьем.

Вот же она — из прошлого. Словно сошла с выцветшей, забрызганной чаем колдографии.

В голове все паззлы сложились воедино.

Белла прижала крепче сына, осторожно провела щекой по его щеке, потом крепко целовала в макушку мягкими губами.

Пусть он спит здесь, пусть ему будет спокойно.

В тишине.

Ведь есть же те, кто рожден для любви. Есть те, кто создан любить.

Пусть…

* * *

Блестящие глаза ее были красны, опухли от непролитых слез. Она курила и тупо глядела в пол, положив ногу на ногу. Босая, в распахнутом халате она нравилась даже себе самой.

 — Не будь с ней грубым, — тихо сказала она, и губы ее дрогнули.

Когда она опускала веки, то в голосе ее было столько нежности, столько женского горя! Но открывая глаза, каждое слово выдавливала жестко и холодно:

 — Почему ты пришел ко мне? Не нужно. Не мучайся, отдохни.

 — Почему ты не сказала, что пойдешь к нему?!

— Не хотела тебе делать больно. Знала, что изведешься.

— А так, конечно, было лучше? — притворно спокойно спрашивает, а желваки ходят под кожей.

— Так было правильно.

— Ты могла не вернуться.

— Ну, ничего, видишь. Сижу. Курю.

Как мог он объяснить, что, несмотря на весь покой, на тишину и нежность, на сына, который засыпает на руках этой девочки, ему везде мерещится только она. Что он блуждает в россыпи веснушек, чтобы окончательно не сойти с ума.

— Я изменил тебе, Белла! — рычит, пытаясь поймать ее взгляд. — Впервые в жизни.

— Ну, прям уж впервые? — стряхнула пепел прямо на ковер.

-Да. Она улыбалась, и я увидел в ней тебя. Это было изменой. Я сам сделал шаг.

 — Раз ты увидел в Грейнджер меня, то ее ждет великое будущее, — ласково сказала она. — Это к лучшему, что в ней живет капля такой же сволочи, как я.

 — Ты говорила, что так надо. Ты простишь мне эту девочку — но я не смогу простить тебе Поттера.

— Сможешь. И простишь. Рядом с этой девочкой ты все переживешь. Это единственный выход, — собирая волосы, продолжает, как бы не слушая.

— Ты опять торгуешь своим телом. Только теперь по собственной воле.

Ее лицо вдруг приняло беззащитное выражение, и Снейп в который раз услышал невыносимую фразу, давно ставшую классической в их отношениях:

— Торговать телом — не душой.

— Куда это все ведет, Белла?

— В будущее.

Снейп наклонился и обнял ее ладонь.

— Не обижай ее.

Беллатрикс, задрав голову, пугается его резко постаревшего лица, росчерка морщин.

Полночь.

* * *

Гермиона чувствует его руку на своем плече. Она пахнет гарденией.

— Отнеси По к матери. Она скучает.

Губы кривятся в чужой усмешке.

— Он спит, не стоит его будить.

Ладонь накрывает его ладонь.

— Ты пытаешься присвоить его себе?

Что она ощущает?

Смятение.

* * *

— Вы! Вы…

— Кто же я? Кто я… Эй, мальчик, кто я? — она смотрела сквозь упавшую на лицо прядь.

Он был красив истинной, естественной молодостью мужчины, которому еще так далеко до тридцати; Гарри был оживлен, шумен, несдержан, жестикулировал, кричал, и, казалось, занимал своей персоной все пространство в маленькой гостиной.

— Вы… Не сознаёте, — сердце колотилось так сильно, что он едва мог дышать. — Я не понимаю, почему вы, наплевав на все, продолжаете жить с ним, зная, что для него безразличны. Даже не так… Зная, что есть человек, которому вы не безразличны, продолжаете жить с ним… А он предал вас! Обманывает вас.

— Я знаю.

Сколько горячности в его словах, сколько порыва. Надо же, узнал, примчался открывать правду. Видимо, надеется на благодарность. Правильно делает, все, как должно быть. Ей нравился его румянец, и зеленые глаза, и растрепанные густые волосы… У него нежная, молодая кожа, без единой морщинки. Она могла бы и дотронуться до него. Он бы не стал возражать — он бы был счастлив прикосновению ее рук. Юнец! Мальчишка, увлеченный ею так по-детски, как красивой игрушкой. Да-да, красивой игрушкой, иначе не скажешь… И Белла имела над ним сейчас огромную власть. Эта ощущение власти умиротворяло настолько, что, собственно, приказывать уже и не хотелось…

— Чего ты хочешь, Гарри?

Он спотыкается о ее вопрос и отвечает тихо:

— Вас…

— Не слышу, — на мгновение черные ресницы взмахнулись прямо на него, чернота глаз сверкнула совсем близко, губы приоткрылись вздохом.

— Вас.

— Громче.

— Я хочу вас!

— Так бери, кто тебе мешает.

— Как?..

— Как брать? Ну, ты уж сам решай.

Он, как ребенок, тыкается губами в ее губы. Отстраняется, любуется ее голыми руками, кровавой чернотой сияющих глаз — не видящих его глаз! Белыми нитями уходящего в угольных волосах, изумленно приподнятой бровью, оскорбительно смеющимся ртом.

Ее руки будто бы ласково обнимают его — это все напускное, он чувствует.

— Я же вам не нужен…

— Не нужен.

— Так зачем же?

— Мне не жалко.

Гарри, прижимая ее к себе, вдруг понял, что не выдерживает. Ее магия, бушуя и искрясь, прижимала его к земле, душила. Она вытаскивала из него все плохое, что он так тщательно, годами, прятал. Какие-то нечеловеческие обида и злоба, корчась, выползали наружу.

— Да перестань же ты бояться себя, мальчик.

Что-то горячей волной прошло, взыграло в нем, тайное жадное любопытство к каждому движению тела.

Ее хотелось подчинить. И затея эта заранее была обречена на провал.

Той Беллатрикс не было вовсе, был только ее образ, образ не существующий, а только желанный.

Она неожиданно напряглась, почувствовав, как подрагивает ее собственная рука на его колене, и прекратила свои поглаживания. Боже мой.

«Опять торгуешь телом…»

А чем еще?

Пусть лучше в продажу идет ее истасканное тело, чем чье-то нетронуто-наивное.

Словно в подтверждение ее мыслей горячая сильная ладонь уверенно легла на ее пальцы.

По спине вдруг покатилась горячая нестерпимо сладкая волна и, ощутив всю сладость и опьянение, она застыла с раскрытым ртом. Она сама скинула одежду. Пламя камина подсветило матовую кожу, доведя ее до цвета меда.

Гарри вообще все на свете забыл, и что было дальше — воспринималось как в тумане, но он знал точно — все идет правильно. Как надо. Он хотел женщину, женщина хотела его. Ведь хотела же? Пусть только сейчас, пусть из жалости. Все остальное просто перестало существовать.

И целовал ее плечи, вдруг отчетливо понимая, что готов свернуть горы.

Только глаза… Горели и чесались, точно от дыма. И запах гардении мешается с пеплом.

* * *

— Минерва, объясните, попробуйте. Вот вы заходите в кабинет директора, даже не называя пароля. Как?

— Просто меня пускает замок. Я имею на это право.

— Ну, покажите же ему. Он — директор, а Хогвартс слушается вас. Вы же живете в ожидании дня, когда ваши соратники смогут, наконец, сдернуть эту паутину войны, опутавшую мир, и явить всем лик мудрости и сострадания. Но где ваше чертово сострадание?

— Абсурдный разговор. Хогвартс принял Северуса. Значит, он не может принять замок. Пусть попробует почувствовать его.

— Не обнимать же мне голые стены.

— Просто нужно почувствовать дыхание замка.

Белла смеется и повторяет эту страшную, осточертевшую фразу:

— Отпусти себя.

Глубокие зеленые глаза смотрят спокойно и ровно:

— Нет. Вы не правы. Нужно не отпускать себя, а вспомнить. Вспомнить и принять все, что вы совершили. Все, что сотворили с вами. Хогвартс подчиняется лишь тому, кто не бежит от своего прошлого.

Найти равновесие.

* * *

Может быть, там, за стенами, идет дождь. Где-то за стенами его самого. Кажется, сегодня воскресенье, впрочем, Снейп не уверен. В кабинете Дамблдора книг больше, чем в библиотеке Хогвартса. Кажется, на третьей от верха полке лежит перчатка. Чья-то светлая бархатная перчатка, Северус понятия не имеет, кто ее обронил, мужская или женская, да и вообще, бархатная ли, перчатка ли…

Нужно выбросить. Нужно, наконец, прибрать здесь всё. Это же теперь его кабинет. Уже второй месяц, как его. И там, в комнатах, его сын и его… девочка.

А в подземельях Беллатрикс хохочет, учит Поттера запрещенным заклинаниям и целует алыми губами. И Поттер, точно ошалелый, не спит ночами и учит. Точно ему другой мозг вживили. А еще научился ставить ментальный блок, ведь теперь ему есть, что защищать. Одурел очкарик. Еще бы, ведь его учит ОНА.

Его — не его. Она сама так захотела… Сама захотела.

Ах да. Перчатка. Мужчина берет стул, забирается на него и шарит рукой между книгами. Ничего нет.

Вероятно, он уже выбросил эту перчатку на прошлой неделе. В прошлом месяце. Или в прошлой жизни. Кто мог ее обронить?

Кажется, это была женск…

Да, конечно. Это кабинет Дамблдора. Это был его кабинет. Значит, перчатка принадлежит…

Если эту перчатку надеть на…

Если ее надеть на руку Беллатрикс, то перчатка окрасится в густо-красный, почти черный, и волокна ткани растворятся, как в кислоте, и от них — от волокон — не останется ничего. Ничего. Как и от него самого ничего не осталось.

А Гермиона?

Куда, куда ей столько любви? Она маленькая, хрупкая, невесомая, а там, внизу, в пропасти, бушует страшный океан. Океан любви, по которому она бежит, наступая по-детски бездумно всей стопой, из-под круглых пяток миллионом огней разлетаются брызги.

— Я просто учусь! — кричит Гермиона самой себе, а океан обдает волной.

— Это правильно.

— Вы мне не нужны, — вторит, захлебываясь в пене, задыхаясь.

— Надеюсь.

— Я не понимаю, что происходит! — страшная воронка затягивает ее.

Куда ей столько любви? Кровавый закат отражается в глубоких водах.

А он и сам не понимает, что происходит. Они будто заплутали в лесу и случайно упали в чужие руки.

С Гермионой тихо, спокойно. Покойно.

Его девочка уже второй день ходит бледная, осунувшаяся. Много спит. Видимо, переутомление дает о себе знать. Все-таки совмещать роль няньки и добросовестной ученицы оказалось для нее сложно.

Кабинет тесен, и какая-то мысль словно разъедает мозг.

Он живет, время умерло. Наверное, так.

Кажется, сегодня суббота. У Снейпа появилась спонтанная привычка уходить из замка в полночь, все равно куда идти, важен сам процесс, в котором нет ни грамма смысла.

Он слишком привык, что после полуночи должен спуститься к ней.

Когда не приходишь никуда, когда нет места, в которое можешь даже приползти, вектор движения вовсе не важен. Он просто бродит по территории.

И точно знает, что Белла тоже ходит вокруг замка. Потому что подсознательно ждет его.

Иногда они сталкиваются и тогда просто стоят, прислонившись друг к другу спинами, бесконечно уставшие.

— Вот все закончится, и мы уедем.

— В Шотландию.

— Нет, Северус. Мы уедем в жаркий Рим. Будем танцевать и загорать. Представляешь, какой По будет хорошенький загорелый?

— А я буду похож на серийного убийцу.

— Да ты и так…

— Душегуб.

— Мы оба убийцы. Ребенку не нужна мать-преступница.

— Мать нужна любой.

— Это заблуждение.

Найти себя? Да что искать-то. Здесь прошла вся его жизнь. Первая влюбленность, первое предательство.

Вот на этой лестнице Лили взяла его за руку.

Вот на этом подоконнике они сидели, маленькие и взъерошенные, на большой перемене.

Вот в этой аудитории его впервые избили.

Здесь он стал отцом и немножко мужем. Незаконным, невенчанным. Неверным.

«Она была неверной, как вода»

Здесь она целовала его, стирала с мантии чужую кровь.

В этих коридорах ревновала и кричала.

Вот за тем поворотом колотила его по груди, отпуская, объясняя, уговаривая.

В этом замке он нашел тишину: невзрачную, веснушчатую, с прозрачными крыльями ресниц.

И учил ее.

И смеялся над ней.

И засыпал на ее острых коленях.

Ему кажется, что замок поддается, будто он слышит его дыхание, но…

— Северус… — Гермиона стоит в проходе, испуганная и съежившаяся, с безвольно раскинутыми руками.

Ее ночная рубашка прилипла к телу. И он видит на ней бордовое пятно.