Смятения Души и Тела (гет)

* * *

Вокруг — лишь волглая тишь, роса лежала густым покрывалом на траве, на мантиях, на волосах… Тяжелые мокрые сети защитного купола растягивались над полем, и отрывистые голоса магов плыли темными реками средь слоистого тумана… Травами пахло так, что голову вело, и земля уходила из-под ног. Страх продирал до костей, а в самой глубине ликующей крови уже кипело это неуемное ощущение таинственности, предчувствие открывающейся тайны.

Они запеленывали пространство вокруг огромным магическим полотном, оно ходило, как живое, по нему прокатывались волны упругой дрожи.

И тут волшебник в черной мантии выпустил поток пламени в купол.

Колдунья, одетая в красную мантию, бликующую атласными складками, направила на противника луч проклятья — тот увернулся, ответив ей. Гермиона, сжавшись, закрыла глаза и слушала, как вибрировали и упруго пели тросы заклятий, как сизая равнина ночи вздрагивала и искрилась.

Ветер обжигал и шкурил лица сражающихся, они кружили в смертельном танце; ведьма захохотала, и тут же бледные саламандры огня облизали мантию мужчины, он взмыл над землей черным дымом — Гермиона восхищенно выдохнула. Колдун в черном парил, точно птица.

— Запрещенный прием! — раздался глубокий голос из-под алого капюшона.

Странный, ритмичный, глуховатый, похожий на далекий паровозный гудок, рев раскачивал травы и бился о защитный купол, кровавое свечение стало исходить от ведьмы — маг продолжал свой медленный полет в ледяном воздушном океане; торжественно прекрасная, озаренная собственной магией, женщина словно растворилась в воздухе.

— Мне жарко! — скинув мантию, крикнула колдунья, заклятьем сорвала плащ с противника, ее темные глаза сверкали решимостью, граничащей с фанатизмом.

Гермионе было душно от жгучего света. Она вздрогнула — Снейп. Профессор смотрел на женщину, чью спину укрывали буйные черные кудри, и шептал напевно и насмешливо:

— Белла…

Гермионе бы хотелось думать, что между ними ничего нет. Но просто друзья не смотрят так друг на друга.

— Ты не пойдешь сражаться, слышишь меня? — профессор Снейп прожег Лестрейндж строгим, так хорошо знакомым всем студентам, взглядом.

— Нет, Северус, — насмешливо ответила она ему, — я лучший боец из нас двоих, именно я должна занять ведущую позицию.

Он возразил ей с улыбкой:

— Ты слабее меня, Белла, о чем прекрасно знаешь.

Беллатрикс попробовала атаковать, прорвавшись сквозь его защиту, найдя щель в обороне. Но на Снейпа укол никак не подействовал, он лишь двинул локтём сверху вниз по её плечу, когда у Лестрейндж недостаточно быстро получилось увернуться.

Он набросился на неё, широченные дуги заклятий, выписываемые им с небывалой легкостью, разрезали воздух лучами, хлеставшими Беллатрикс, вынуждали её отступать. Перехватив очередной его удар, она пригнулась, выпустив режущее.

Если профессор Снейп все-таки Пожиратель…

Если Лестрейндж так близко с ним общается…

Если…

Гермиона больше не слышала, что за заклятья произносят волшебники, различала лишь непрекращающиеся мельтешения всполохов, она видела только то, как по голым рукам Беллы стекали кровавые ручейки, как Снейп ожесточенно и страстно выпускал в нее проклятия.

Из тьмы взмывали и рассыпались созвездиями огней древние, смертоносные слова.

Потом все затихло, смолкло — они лежали в тени, залечивая раны друг друга. И глаза Пожирательницы как-то бессмысленно глядели в пустоту.

У Гарри последнее время были точно такие же рассеянные глаза, в которых отражался свой, наверняка тоже бессмысленный, перечень страхов. Из-за постоянного предчувствия надвигающейся беды что-либо еще осознавать было некогда.

Страх и тревога утомляли, и больше всего теперь хотелось спать, а не плакать, как бывало в детсве, но на это совсем не оставалось времени. Гарри пропадал у директора, изучая более глубокие аспекты магии, Рон вместе с добровольцами помогал пострадавшим, сама же Гермиона работала в лазарете и училась-училась-училась, чтобы вечерами замертво падать на кровать. А еще… она наблюдала — подглядывание за чужими жизнями словно давало ей толчок вперед, вдыхало в нее частичку чего-то, чему Гермиона не могла найти названия.

И пока дети, истекая кровь, пытались вырвать у Волдеморта победу, Снейп…

— Ты должен был приготовить зелье… Повелитель приказал, — холодно сказала Беллатрикс, но ее руки сжали ткань платья, пальцы изогнулись в мольбе, крике, все тело будто сжалось.

— Только из-за Лорда я это делаю. Если я перестану, то…

— Я знаю, — тонкие пальцы гордо выпрямились.

Гермиона гневно вскинула брови. Как он мог! Он, профессор!

Гермиона пригляделась. Пожиратели стояли, будто отражая кусок туманно-синего неба — мягкая младенческая синева; молочный привкус во рту: у ее мамы тоже были черные волосы, отражавшие Вселенную. Кудри Лестрейндж развеваются на ветру, соединяясь с грубым сумбуром ветвей. Снейп, кивнув, развернулся в сторону школы.

— Ты кое-что забыл… — окликнул его низкий властный голос.

— Что же?

— Я долго думала после той ночи. И решила… Вот, это твое. Тебе можно…

Долгий поцелуй, до крови, до боли оглушил Гермиону, не хуже «Ступефая», она впитывала в себя эту картину, чувство ужаса смешивалось с еще одним, странным и постыдным, от того особенно сладким.

— Ты больше не плачешь, когда тебя целуют? — хрипло выдыхает Снейп.

— Не плачу… Лишь истекаю кровью — смотри.

Глаза Беллатрикс загораются лихорадочным огнем, она царапает ногтями нежную кожу шеи и хохочет, хохочет, хохочет…

 — Сумасшедшая… — он обнимает ее ладони.

И Гермионе тоже очень хочется, чтобы ей однажды кто-нибудь также горячо сказал:

— Сумасшедшая…

* * *

Гарри возвращался с тренировки, как всегда позже остальных, весь в грязи и в довольно отвратном настроении. Дождь лил безжалостно, только упрямство заставляло его продолжать гонять над полем, злость на самого себя подстегивала особо сильно. Ругаясь под нос, он шел, пиная грязь. Расплескав черную лужу в очередной раз, он столкнулся с кем-то, резко ударив неизвестного встречного плечом. Подняв глаза, Гарри увидел, как какая-то фигура, сшибленная с ног, силится встать из мокрой травы.

― Смотреть надо, куда идешь! — прорычал он зло, подавая руку.

― Вам того же, ― ответили ему с раздражением, но даже раздражение не могло скрыть нежный и глубокий тембр женского голоса.

Незнакомка встала, игнорируя его протянутую руку, и, отряхнув длиннополое пальто, украшенное мехом, уставилась на него в упор. У нее были блестящие темно-карие глаза, смотревшие немного рассерженно и вместе с тем как-то отстраненно, словно она думала о чем-то своем, очень сокровенном. Остальная часть её лица была спрятана расписным шарфом. Но глаза… Красивые, влажные, они были ему смутно знакомы. Что-то екнуло у Гарри в животе, как будто он только что совершил головокружительный трюк в воздухе. Кто она? Прошла на территорию спокойно — значит, есть разрешение от одного из педагогов. Но… Знает ли он ее? Вот если бы откинуть капюшон, стянуть пониже шарф… Он бы…

— Кто вы? — спросил Гарри, отряхивая края кофейного, очень дорогого пальто.

— Глупый мальчишка… — незнакомка ухмыльнулась, прищурив глаза, и пошла в сторону замка, ускоряя шаг.

― Эй, а как вас зовут?! — она быстро шла к школе, не оглядываясь. Гарри вдруг захотелось крикнуть ей вдогонку, что он вовсе не глупый! Это детское желание удивило даже его самого. Поправив съехавший шарф, он глубоко вдохнул. Эти духи… Духи будто тоже были ему знакомы. Определенно, что-то творилось. Ему было жарко и холодно одновременно.

И… Он никак не мог вспомнить, чьи это были глаза.

* * *

— Они продолжают сражаться, — говорила МакГонагалл, — в городе темно, на улицах опасно. Право, вам лучше бы здесь провести ночь… — этот шотландский акцент особо проявлял себя в минуты волнения. — Пожалуйста! Или хоть подождите директора! Северус, ты же понимаешь, выходить в город вам с Гермионой вдвоем ― опасно. Она так молода, а Поппи не может покинуть лазарет. Может быть, мистер Малфой мог бы помочь…

— Драко ничуть не лучше меня! — с ребяческим раздражением воскликнула Гермиона.

— Опасно, — эхом ответил Снейп, перебивая её. — Я бы не хотел никуда идти с мисс Грейнджер… Но еще опаснее брать с собой младшего Малфоя. Его знания в колдомедицине высоки, но он ― трус. Если же мы сейчас не трансгрессируем в штаб, то травмированным уже никто не сможет помочь ― раны загноятся, заражения крови не избежать.

Ему было совершенно все равно, с кем идти, он всего навсего попросил помощника, Минерва же раздувала из этого целую трагедию… Грейнджер — худая, веснушчатая девчушка, старательная и по-гриффиндорски смелая, его вполне устраивала.

— Я знаю, — горестно сжала руки МакГонагалл, — но все-таки вам не стоит… не стоит… не стоит… не стоит… Без директора… Может быть, Северус, ты справишься сам?

— Профессор! Я хочу! Поймите, хочу помогать!

Ее глаза, обрамленные длинными, но блеклыми ресницами, смотрели на него с вызовом, в котором таилась мольба.

— Гермиона, в вас может попасть заклятье! Одно дело ― перевязывать раненых в лазарете…

Высокая фигура МакГонагалл отбрасывала дребезжащую, стонущую тень. Сдержать собственную мимику она могла, но над своей тенью была бессильна — и та плакала, изгибаясь, заламывая руки.

— Я справлюсь, профессор!

Конечно, справится, куда уж Малфою. Стоит, сжав руки в замок, не то защищается, не то просит, над верхней губой выступили капельки пота от волнения. Юный, персиковый пушок будто светится в темноте. Девочка… Северус вдруг вспомнил, как сияла в приглушенном свете настольной лампы кожа Лили тем же розовато-персиковым отливом… много лет назад.

— Профессор! Профессор Снейп, прошу вас, возьмите меня с собой! Ведь там Рон, понимаете? Он тоже ранен, он ждет меня, ему же страшно, профессор… — ее голос понизился до шепота, а нижняя губа мелко тряслась сдерживаемой дрожью. — Я умею ухаживать за ранеными, я прекрасно делаю перевязки, куда лучше, чем Малфой!

— Мисс Грейнджер, мне абсолютно безразлично, кто отправится со мной. Если вы готовы пойти против своего декана — жду вас через десять минут у выхода из школы, со всем необходимым.

И через десять минут она стояла у ворот, неловко переминаясь с мыска на пятку.

— Парную трансгрессию нормально переносите? — Снейп устало сжал переносицу двумя пальцами.

Гермиона потупилась неуверенно, опустив глаза в обрамлении русых ресних.

— Только вот не надо говорить мне, что не знаете, как правильно аппарировать!

— Я умею!

— Ни черта вы не умеете…

Она, правда, ничего не смыслила в этом. Точнее имела представление, но лишь теоретически. Книжные знания на войне ― пустота. В ее голове так много букв, но так мало опыта…

— Да, профессор! Я ни черта не знаю! Покажите мне! — Гермиона раскраснелась еще сильнее, румянец неровными яркими пятнами ложился на ее лицо. В этот момент, испуганная собственной наглостью, натянутая как струна, в глазах Северуса Снейпа гриффиндоская заучка на секунду стала красивой. Красивой детско-женской смелостью.

— Обнимите меня, — его голос набатом раздается в девичьей голове.

«Мерлин, он ведь обнимает эту… Эту… Лестрейндж…» — мысли несутся в голове, но тело действует быстрее. Руки обхватывают его, крепко, доверчиво.

«Какие же они еще дети…» — его ладони уверенно ложатся на хрупкие лопатки.

В душной воронке аппарации Северусу мерещатся детские, яркие веснушки и блеклые ресницы, отбрасывающие тень на раскрасневшуюся кожу.

* * *

Гермиона, ухаживая за больными, тихо плакала от жалости и совершенно не геройского страха, и теперь, как бывало и раньше, не хотела явиться перед профессором с зарёванными глазами: Снейп же сразу заметил и особенно нежный цвет щёк, и черты лица припухшие, расплывчатые, младенческие.

— Профессор, я закончила с перевязкой, — нос у нее, видимо, заложило после рыданий, поэтому дышала она, приоткрыв рот, но не жаловалась.

Северус опять сжал переносицу по старой закостенелой привычке. Что ему делать? Раненые, да еще и эта девчонка с опухшим, красным носом строит из себя героиню. Глупая, думает, что он не заметит эту яркую кайму вокруг воспаленных губ, эти мокрые, свалявшиеся ресницы… Девочка… У него конвульсивно сжалось сердце: в ней не было ничего примечательного, кроме идиотской, отчаянной смелости, почему же тогда ему так приятно на нее смотреть… Это все эта нежная розовость, девичья невидная красота. Проклятая молодость!

— Мисс Грейнджер, отдохните и возьмите у меня капли… Медик со свисающими соплями выглядит непристойно, — в своей обычной манере сказал он.

Гермиона покраснела вновь — несуразно, пятнами, свела брови.

— Непристойно, профессор, приводить на территорию школы врага! — прошептала она, сверкнув глазами.

Снейп замер, не мигая глядя в ее лицо. Дрянь! Девчонка…

— Что вы видели, Грейнджер?

— Я видела все! — она была слишком обижена его словами, чтобы думать о страхе.

— Что для вас ― все? — под тяжелым взглядом смелость её вдруг испаряется, нижняя губа нервно поджимается.

— Вы сражались… У вас был тренировочный бой… Я видела, как вы взлетели… Видела, как…

— Как что? — его глаза были закрыты, а голос уставший и сонный.

— Вы сказали, что готовите зелье для Волдеморта… А потом… — Гермиона набрала побольше воздуха, но последнюю фразу смогла произнести лишь писклявым шепотом. — Вы ее поцеловали…

— Ну, ничего страшного, на мой взгляд, вы не увидели, — Снейп улыбнулся, обнажив кривые зубы.

— Нет, увидела!

Профессор вскинул бровь и подошел вплотную к ученице.

— Я увидела… Что вы любите ее, — она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась надломленным смехом.

У Северуса похолодели ладони, пот выступил на лбу. Эта девчонка видела… Видела, что он любит. Страшно замерло его сердце при мысли, что главная его слабость, его сумасшествие известны кому-то.

Из темноты окна бил в лицо сильный мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: Снейп схватил ее руку своей липкой ладонью, склонился к ее невыразительным губам. Детская кожа пахла уксусом и спиртом. Он пробормотал:

— Вам показалось. Такого нельзя увидеть.

— Но я видела, — нежно коснулось детское дыхание его лица.

Он молча смотрел в ее глаза.

Гермиона опять приложила руку ладонью наружу к горячей от наглости щеке.

— Вы так ласково сказали ей: «Сумасшедшая». Вы любите ее.

— Сумасшедшая… — повторил Северус с тоской и болью, отчего сердце Гермионы на миг замерло, а потом понеслось, яростно ударяясь о грудную клетку. — Это вы, Грейнджер, сумасшедшая!

— Я… — она захлебнулась воздухом, столкнувшись с этим его взглядом, этим голосом.

«Мерлин… Сумасшедшая… Почему это так звучит…»

— Вы, Грейнджер, вы! Запомните, наглая девчонка, Беллатрикс на территории Хогвартса с разрешения директора, профессору Дамблдору известно обо всем. Но я требую, чтобы никто из ваших друзей-идиотов не знал о том, что вы увидели. Никто! Вам понятно?

— Об этом никто не узнает. Но…

— Что?

— Научите меня, профессор! Научите меня, как быть нужной на войне. Книги не могут мне в этом помочь.

Северус посмотрел на маленькую женщину, в которой все было бледно и невзрачно, кроме веснушек, которые светились на ее коже россыпью звезд, и склонил голову в знак согласия.

* * *

Из всех его женщин она была единственной, кто, как и он, дай ей волю, укладывалась бы с первыми розоватыми лучами над небосклоном и с ними же вставала. Что оказалось неудобно: Северус не любил делить с кем бы то ни было свои рассветные часы, полные пряного аромата свободы. Эта утренняя энергия, легкая и пружинистая, спасала его долгими беспросветными днями, когда глаза должны быть остры и свежи, и кончики пальцев чутки, чтобы уловить любое движение, малейшее колебание. И голова… голова, больная и измученная, должна соображать отлично, иначе… Об этом «иначе» Снейпу думать не нравилось, так как мысли эти радости не приносили. Чашка крепкого кофе, приторно сладкого, такого, чтобы зубы сводило, сопутствовала ему каждое утро, ему не столько нравился вкус, сколько запах, который нес за собой ощущение уверенности и спокойствия.

Ради этих драгоценных рассветных часов он частенько бросал Беллу поздней ночью.

Он шел по парку, окружающему менор, не торопясь, продлевая последние минуты одиночества, которое он так любил, которое так тяготило его.

— Спишь?! — проскрипел он шутливо, завидев Рудольфуса. — А я к твоей жене пришел.

Тот встрепенулся, зыркнул белками глаз и недоверчиво растянул в темноте губы:

— Белла еще утром ушла на задание… И должно быть, спит в какой-то таверне в окружении малолеток.

— Ах, ну тогда не к ней…

Спит в окружении малолеток… Это он виноват, он…

Но думать не хотелось, потому он прервал поток мыслей очередным ментальным барьером.

Вот она, потайная комната менора, о которой знали только сами Малфои, да еще вот и они. Бесшумное краткое заклятие.

Никакого задания у Беллы не было.

Не было никакой таверны.

Никаких малолеток!

И разбудить ее он собирался немедленно.

Белла спала, как обычно — разметавшись по постели, тяжело дыша, запутавшись в простынях. Сбросив с плеч мантию, на ходу стянув рубашку, он повесил их на стул, аккуратно снял ботинки, поставив их ровно, рухнул рядом с ней на кровать, еще в брюках — пуговицы застряли в петлицах.

Белла проснулась, и они завозились одновременно, пытаясь высвободиться из простыни, из одежды, шипя друг другу в лицо:

— …ты обещал, бессовестный, обещал, ты же обещал мне не бросать…

— …и сдержу обещание!

— …ну, что ты, как впервые, набросился! погоди… постой минутку…

— …уже стою, не чувствуешь?

— …как тут не почувствовать… Обними меня… Господи, я еле сбежала сегодня… К тебе сбежала… ну же…

-… женщина, дай же мне хотя бы…

— …кто ж тебе не дает… глупый… я твоя… — твоя-я-я-я… тво-о… о-о-о-о… я-я-я…

Она, распятая им, то стонала, извиваясь и крича, то замирала бездыханно. Кожа ее мраморно светилась в темноте. Северусу все казалось, что она серьезно и даже безнадежно больна, тем не менее, Белла продолжала свой отчаянный бег на короткую дистанцию, соревнуясь с судьбой до последнего, до финишной черты.

Хотя, может, это он ее убил, проклял… Он… Нет, думать нельзя! Нельзя думать, когда ее руки напористо и исступленно ласкают его, когда длинные черные ресницы бросают дребезжащие тени, когда ее полные, красивые губы призывно открыты.

Можно только отвечать ей с той же всепоглощающей страстью, можно сцеловывать с ее ресниц ярость и боль, впиваться в губы и обладать, обладать, обладать. Губы открыты, дышат тяжелой, густой сладостью. Он уже забыл ее, а теперь вспомнил, и этот тягучий аромат ее дыхания встрепенул в нем что-то забытое и родное, такое, что сердце скрутило внутри узлом.

— Ты… Ты… — она распахнула огромные вишнево-карие глаза и захлебнулась словами.

Ее не высказанный вопрос стоял в воздухе напряженным гулом.

— Да, я поцеловал тебя.

— Зачем? Опять…

— Потому что мне хотелось тебя целовать…

— В прошлый раз ты сказал, что любишь меня… Это было много лет назад…

— Сумасшедшая…

Ее глаза заблестели, и Белла, вдохнув глубже, уступила теплому и нежному нажиму слез. И он целовал ее слезы, ловил их соленую горечь, ласкал ее отяжелевшие веки. Облегчение от первых слез было недолгим, потому, едва она позволила им литься, они хлынули обильно и немилосердно, мешая дышать и видеть, перерастая в истерику.

-… не м-могу больше, не могу-у-у… никто не должен целовать меня… слишком больно… больно…

В судорогах тумана женских слез и стонов, он брел наощупь, руками и губами успокаивая ее тело, стараясь затушить боль. Белла попыталась откашляться, но это вызвало лишь новую конвульсию плача. Северус сожалел уже, что уступил искушению поцеловать ее, но не мог вернуть время назад.

Ее глаза вдруг вспыхнули какой-то особенной злобой, и теперь уже она распяла его своим белеющим телом.

И ее черные кудри то взмывали вверх в своем чарующем бесстыдстве, то опускались вниз, сначала медленно и плавно, затем все быстрее, то увеличивая, то сокращая размах взлета и падения, они хлестали оголенные спину, грудь, живот, лица. Но вот замерли на головокружительной высоте, балансируя… и вдруг сорвались и помчались, ускоряя и ускоряя темп, путаясь в этой гонке, пока Белла не застонала, не забилась, не вздрогнула освобожденно, и — не затихла, в изнеможении рухнув Северусу на грудь…

— Мне слишком больно, когда меня целуют в губы. Особенно, когда это делаешь ты.

— Скажи мне, когда я смогу целовать тебя, не вызывая слез.

* * *

Темно-карие… какие они … чудесные, красивые… даже когда она сердится…

Гарри казалось: в воздухе витает еле уловимый аромат, сводивший с ума. Он прикрыл глаза и тут же увидел мысленным взором стройную фигуру.

«Как вас зовут? — он бежал, спотыкаясь, тянул к ней руки. — Прошу вас, скажите свое имя!

— Имя? Мальчик, тебе известно мое имя, — ее глаза смеялись над ним.

— Нет! Я вас не знаю!

— Тогда пусть… Пусть я буду для тебя прекрасной незнакомкой, — ее ладонь, нежная, мягкая провела по его щеке, очертила скулу.

Гарри замер, а в следующую секунду прижался к ней и поцеловал кончик ее мизинца. Незнакомка ответила ему блеском глаз, и легким движением огладила его губы.

— Глупый, красивый мальчик».

Гарри сидел посреди гостиной, пальцы упрямо ласкали ткань мантии, и было трудно дышать. Раньше ничего подобного с ним не случалось. Он и подумать не мог, что это так… так ужасно и так сладко. Он не знал, какое у нее лицо, не знал ее имени, сколько ей лет. Только ее глаза и нежные руки… Как умудрился он так вляпаться… так влипнуть? Гарри понятия не имел. Просто резко, с неба на него свалилось это желание. Не то похоть, не то влюбленность. Ему просто хотелось быть рядом с ней каждую минуту ― и если бы только это… Ему хотелось раздеть ее и до одурения, до изнеможения целовать в голые плечи… Ему хотелось зарыться носом в ее волосы… Содрать это дурацкое покрывало с лица… ему хотелось… еще много чего, в чем было неловко признаваться даже себе.

* * *

«Эта картина, возникающая шестикратно в продолжение сна, среди струистых, преломляемых сновидением воспоминаний. Профессор держит ее за руку. Его ладонь холодная, липкая, но чувства отвращения не возникает. Его лицо близко-близко, она видит тяжелые капли пота, выступившие от напряжения, видит каждую морщинку. И его голос…

— Сумасшедшая…»

Гермиона просыпается от тянущего ощущения внизу живота. Ей страшно признаться самой себе… Ей хочется… Хочется… Она и сама точно не может сказать, чего ей хочется. Все эти желания, еще неизведанные, смутно знакомые на уровне инстинктов.

Профессор? Нет-нет! Он старый, страшный… Он любит Беллатрикс. Девочке Гермионе нравится вовсе не он, а его голос. Ее взволновала подсмотренная исподтишка картина. На радужке запечатлелись их сплетенные руки, губы, разметавшиеся волосы. Гермиона закрывает глаза и тянет руки вперед, у ее избранника нет лица, только голос…

— Гермиона, — она дергается от этого голоса, заматывается в одеяло.

— Гарри, это ты?

Друг стоит в дверях, в ночи его кожа светится синевой, а в черных волосах танцуют звезды.

— Гермиона… — он вдруг упал перед ней, зарылся лицом в колени. — Гермиона, мне кажется, я заболел.

Она тронула рукой его лоб, обняла за плечи.

— Нет, тебе кажется. Ты здоров, Гарри.

— Гермиона, она снится мне каждую ночь! Она мерещится мне в каждом углу замка. Я… не понимаю, что происходит.

— Это та незнакомка, да? Гарри, успокойся, ты ведь не видел даже ее лица.

— Да… Но ее глаза! Она вся… — он вдруг схватил подругу за локоть, и провел ладонь по всей руке. — Вот у тебя локти острые, а кожа сухая, потому что работаешь в лазарете. А у нее… У нее мягкие руки, нежные, ласковые. Такие руки могли быть у моей мамы, Гермиона! У нее маленькая кисть с длинными пальцами. Такие руки бывают только на картинах! И ее глаза! Большие, карие… И ресницы длинные-длинные, черные… Она…

Гарри застонал, обняв ноги подруги, зашептал что-то глупое, юношеское.

Девочка продолжала смотреть на свои ладони. Сухая кожа, раздражение на костяшках — вчера обмывала раненого раствором, не надев перчатки. Ногти короткие, тонкие. На такие руки наверняка неприятно смотреть. Ей вдруг захотелось их спрятать куда подальше от чужих глаз. Таких рук никто не должен видеть!

Гарри вдруг вскочил, подбежав к окну, прижался лицом к холодному стеклу. Замер на мгновение, а потом стал лихорадочно, дрожащими руками хвататься за ручку, чтобы открыть.

— Там она, смотри, Гермиона! Там она!

Девочка, ступая босыми ногами по холодному полу, зябко поежилась. Там, за окном, вдалеке… Она точно знает, что это за женщина.

Кисель в коленках от страха — кажется, течет к щиколоткам, ноги начинают дрожать. Она растягивает губы до нестерпимой боли в лице — и чувствует эту боль. Нужно же что-то сказать.

— Гарри, это слишком далеко. Может быть, просто кто-то из учителей возвращается…

Нет, это она! — лихорадочный блеск заставляет его глаза светиться еще ярче.

Гарри хватает Гермиону за руку и тянет к двери.

— Пойдем, пожалуйста!

Она испуганно замотала головой, одновременно натягивая туфли.

И Гарри потащил ее по темным коридорам, на ходу накрывая мантией-невидимкой, под которой они вдвоем умещались с огромным трудом.

— Сейчас… Ты должна ее увидеть.

— Гарри…

Они ловят ее тень у лестницы в подземелья. Гарри загнанно дышит — Гермиона будто вовсе не дышит от страха.

— Гарри! Перестань! Нам нельзя идти дальше, — он только затыкает ее рот ладонью.

Платье незнакомки шелестит вниз по ступеням. Она подходит к дверям, ведущим в покои Снейпа, и те поддаются ей спокойно, будто хозяйке.

Восемнадцатилетние мальчик и девочка стоят на пороге, испуганно всматриваясь в луч света.

Ему хочется хоть глазком посмотреть на нее. Ему страшно увидеть свою богиню рядом с этим… Снейпом.

Гермионе хочется умчаться, скрыться. Она знает, что их ждет за дверью.

— Гарри! Нам нельзя туда! Гарри!

— Гермиона… Я понятия не имею, зачем мне это нужно. Но я должен увидеть ее.

Поттер тянется к двери, обмирая от удовольствия и страха.

Дверь. Это та самая, за которой больше нет масок.

Гермиона с напряжением вслушивается в тишину, и неожиданно ей чудятся какие-то звуки — низкие, протяжные, обрывающиеся на высоте и ухающие в бездну.

Там. За дверью.

Нет, это уже слишком. Туда нельзя.

В замешательстве она прислонилась к двери плечом — и она распахнулась, и теперь голоса слышны громче, откровенней; Гарри втаскивает подругу внутрь.

— Гарри… Не надо… — беззвучно открывает рот девушка.

Однако его голова отказывается соображать, он только сильно потеет и дрожит. В висках гудит, словно ударили чем-то тяжелым по темени. В ушах начинается нестерпимый звон, почти заглушающий низкие и высокие стоны, сплетающиеся в один поток.

Он хочет развернуться, чтобы поскорее уйти, но вместо этого идет на теплящийся в темноте желтоватый дрожащий свет.

Дверь в спальню приоткрыта. Разумеется, это спальня.

Гермиона идет рядом, ноги дрожат, а сердце пытается выломать кости, отчего все тело пронзает страшной, тянущей болью.

Там, за порогом, извиваются в вечном танце тени. Там, в дрожащем свете свечей нет имен, нет званий и сторон…

Вначале они не могли ничего рассмотреть, все расплывалось как в тумане. Потом глаза выхватывают отдельные детали, упорно не желающие складываться в цельную картинку.

Он видит черную лавину волос, и по ней словно волны бегут, запястья, крепко зажатые мужскими руками, круглые бедра, вздымающуюся грудь… И лицо. Сначала он никак не может соединить все детали в одно. Вот тонкий нос, пухлые, развратно приоткрытые губы… Черные брови…

Его точно прошивает молнией. Беллатрикс. Ноги не держат — он опирается на стену. Все внутри кричит, что ее нужно убить, а тело сводит сладкой судорогой.

Гермиона смотрит на худые мужские бедра, на длинные ноги с острыми пятками. В таком свете его лицо смотрится еще более старым…

Они стонут… И этот звук выворачивает внутренности. Все это неправильно. Такое нельзя видеть.

Нужно немедленно уходить.

Гарри колотит с головы до ног — но он не может двинуться с места. Он смотрит. Продолжает смотреть.

Неожиданно Беллатрикс резко переворачивается, меняя позу, — и волосы хлещут ее по лицу. Склонив голову и упершись рукою в его бедро, она приподнимается…

Гарри задыхается, желтый свет разъедает глаза.

Он дергается, падая в руки подруги, даже не сразу понимает, что сбежал от ЕЕ разведенных ног, от ЕЕ прерывистого дыхания, не помнит, как оказался опять в комнате Гермионы. Гарри по-прежнему колотит…

— Скажи, что мне все это приснилось… Скажи, что это была не Лестрейндж.

Гермиона молчит, пряча за спиной шершавые ладони.

Поттер опять зажмуривается так сильно, что ломит в висках.

У нее…

… Оказывается, у нее… У нее совсем нет волос там…

Она такая красивая, теплая… И ласковая… Наверное…

Она жестокая, чокнутая. Она убийца!

Она женщина… У нее красивый голос…

Перед его глазами только ее распятое Снейпом тело…

Ему гадко…

Ему так приятно, что хочется кричать. Он представляет, что она услышит его стон, и придет, и увидит, и посмотрит своими сказочными глазами…

И он… Убьет ее! Или поцелует…

Что-то в животе лопается с такой силой, что Гарри безвольно падает на диван, крепко сжимая губы, а потом вдруг ему сразу мучительно хочется спать — и он укладывается на постель Гермионы, подтягивая колени к носу.

Девушка смотрит на это все молча, не понимая еще, каким образом все это могло произойти в ее жизни. И как это на ней отразится.

* * *

Он битый час смотрел на бездарные попытки Грейнджер оторваться от земли. Все было бесполезно: слишком много комплексов, слишком много ограничений в голове. Северус не сомневался, что Белла взлетела бы сразу, не испытывая трудностей, да только не нужен ей был этот навык. Аппарация куда проще и незаметнее.

— Мисс Грейнджер, давайте продолжим завтра.

-Нет, прошу вас, еще немного.

Она стояла, раскинув руки, пытаясь поймать тот самый поток, привставала на мысочки, закрывала глаза, беспрестанно шепча одно заветное заклинание. Тщетно. Земля точно приковала ее к себе. Ноги утопали в грязи. Воздух ощущался чем-то тяжелым, вязким.

— Отпустите себя, Грейнджер. Отпустите саму себя, только тогда взлетите, — Северус приблизился к ней и нажал на основание шеи, пытаясь помочь выпустить определенный магический поток, и замер обескураженно.

От девочки пахло размятой ромашкой, спиртом, мокрым металлом и… апельсинами. И в этом смешении ему почудилась неизъяснимая, непорочная нежность, проступающая сквозь мускус и мерзость, сквозь смрад и смерть.

Ему вдруг захотелось уткнуться в эту веснушчатую тонкую шею и просто дышать. Впитывать чистоту, открытость. Хоть на мгновение, хоть на секунду очутиться в особенном, светлом мире этой маленькой женщины.

— Это она? — раздался рядом с ними властный голос.

Гермиона открыла глаза и забыла, как дышать.

Высокие облака расходились тонким дымом, сливаясь с влажно-синеющим небом. Беллатрикс, гордо выпрямившись, стояла перед ними в одной рубашке. Прозрачное кремовое полотно пропускала через себя и этот морозный воздух, и вечерний, белесый туман. Лицо ее было бледно, а глаза, напротив, так черны, что взгляд оторвать казалось невозможным. Губы бесстыдно алели, а руки, порозовевшие от холода, откинулись назад, точно крылья. Ветер трепал подол рубахи, открывая ноги, очерчивая грудь, талию. Женщина точно парила. Она летала, сама того не замечая.

— Белла! — Северус, стянув с себя мантию, укутал её. — Что ты творишь?

— ТЫ ведь все знаешь? — глядя прямо в глаза Гермионе, спросила она.

— Знаю.

— Так что же не идешь, не кричишь на каждом шагу, что Лестрейндж здесь? Почему не кидаешься с палочкой на меня?

— Потому что профессор… — начала было Гермиона, разлепив пересохшие губы.

— Ах, профессор… — протянула женщина, усмехнувшись. — Знаешь, деточка, в отрочестве меня тоже одолевал зуд благородной деятельности. Я все пыталась кому-то помочь, не требуя ничего взамен. И ему вот… Помогла. Помогла и влюбилась, как дура, как последняя идиотка! — она захохотала, пытаясь оттолкнуть от себя Северуса.

— Вы босая, на улице холодно. Давайте, я принесу вам туфли? — девушка стояла, оглушенная, испуганная этим лающим смехом, этой страшной, развратной красотой.

— Не нужно! Не нужно мне туфель! — Беллатрикс, вырвавшись из мужских рук, подошла вплотную к Гермионе, склонилась к самому уху. — Запомни, деточка, это Золушки бегают в хрустальных туфельках, а у шлюх на это сил не хватает. Шлюху ждут заслуженные мягкие тапочки.

— Шлюху? — в полубреду повторила Гермиона.

-Шлюху! Правда, Северус?! Шлюху!

Профессор молча смотрел на эту истерику, зло терзая губами сигарету, выдыхая дым, смешивая его с вечерним туманом. Ему хотелось схватить эту сумасшедшую, сжать, поднять на руки, спрятать. Но он лишь курил, пряча глаза, пытаясь выдать свое замешательство за безразличие.

— Что же ты молчишь, Северус, что ты молчишь? А раньше разговорчивее был! Помню, приползла к нему, вся в дерьме, крови и плевках, с изодранной спиной, а он, представляешь, не прогнал. И я тогда спросила, зачем я ему, зачем он мне помогает?!

Каждым своим словом она резала Снейпа хлеще ножа. Он чувствовал и гордость ею, и ненавидел ее. Это странное осознание, что все-таки она принадлежит ему, и вместе с тем — разрывающую сердце боль: нет, не принадлежит

— И вот… Знаешь, что он мне ответил? Знаешь? — она устало откинула прядь с лица. — Он сказал мне, что любит. Любит… И поцеловал впервые за… очень много лет.

Белла вдруг замолкла, рассматривая девушку.

— Смотри, Северус… Нецелованная.

В ее глазах поселилась такая горечь, такая боль, что Гермиона отшатнулась, не выдержав этой черноты.

— Не бойся меня, — мягкие руки скользнули по веснушчатым скулам, огладили сухие обветренные губы, пушистые брови.

— Я не боюсь.

— А ведь твой друг, Избранный, тоже все знает? — грустно спросила женщина.

— Знает.

— Гриффиндорка… Пусть твой первый поцелуй будет таким же, как ты. Слышишь?

— Но я уже целовалась! — детская обида промелькнула в голосе Гермионы.

— Нет. Ты понимаешь. Настоящий поцелуй. Пусть он будет таким же, как ты сама. Невероятным.

Беллатрикс отошла, схватив Снейпа за рукав, зашипела что-то на ухо, потащив в сторону замка.

А Гермиона все прокручивала в голове одно слово. Невероятная. Это она-то невероятная? Нет… Ей очень хочется быть особенной, невероятной, красивой. Избранной.

Только тщетно.

Природа создала ее слишком обычной, слишком прикованной к земле.

* * *

— Что, Снейп? Противно стало? А что? С кем не спала Белла Лестрейндж? Есть такие, или все меня тут отымели? Нет-нет, вот те два мальчика, которым только сегодня поставили метку, еще не успели оттрахать лордову шлюху! Но это ничего! НИЧЕГО-о-о! — прохрипела она отчаянно и страшно. — Сегодня добрый зельевар опять зальет мне в глотку свои декокты, и я буду, как сучка, на коленях ползать! Просить этих детей! ДА, СНЕЙП? — Беллатрикс неистовствовала, скалилась, но гнев делал еще более притягательным ее прекрасное лицо. — А теперь я, грязная, изнасилованная самой жизнью, беременна! Понимаешь? Я! Лестрейндж должна стать матерью! Вот это насмешка судьбы! Четвертый месяц, Северус, слышишь? Это был не климакс, мой хороший! А-а-а! Четвертый! Избавь меня от этого, пока еще можно! Пока я еще не полностью осознала, что со мной происходит! Спаси меня, Снейп…

Он угрюмо смотрел на нее, и неизбывная тоска была в его взгляде.

— Белла… — Прошептал на грани слышимости. — Белль, иди ко мне.

«Белль…» — тысячей голосов в голове.

Белль.

Ах, какая насмешка. Оказывается, та самая красавица, подарившая чудовищу свое сердце, стоит сейчас здесь.

— Ненавижу! — прошипела Беллатрикс глухо и перевернула стол, на котором лежали фрукты.

Осколками разбившейся жизни яблоки покатились по полу. Нитка нервов натянулась слишком сильно, сковав все мысли красной колючей проволокой, терновым венцом впилась в самое сердце.

— Прекрати это.

«Белль…»

— Что прекратить?

Он молчал и нежно глядел на нее усталым и обречённым взглядом.

— Что мне прекратить, Северус?! — выкрикнула она еще раз и затихла, опустила красивые руки и прошептала с нежностью. — Ты уже говорил мне так… «Прекрати это». До сих пор слышу твое загнанное дыхание, шелест моих юбок, которые я уже тогда сама задирала… Белль… Мерлин, это имя звучало тогда как-то особенно чувственно.

— Белла, замолчи, — проскрежетал он опустошённо. — Не трави душу.

— Северус… — она вдруг бессильно упала на колени. — Северус…

— Что с нами происходит, Белла?

— С нами происходит полное отсутствие «Нас». Есть ты. Есть я. Есть этот ребенок, еще не рожденный, но существующий как данность. А «нас» так и не родилось.

Он сел рядом и обнял ее, лаская шершавостью пальцев ее измученное тело сквозь невесомую рубашку, спускаясь ниже, согревая замерзшие стопы.

— А помнишь… — только начала она.

— Помню… — сразу ответил он.

— Ни черта ты не помнишь. Ты всегда все забываешь, Северус. Ты не любишь помнить.

Музыкой в ушах казался знакомый тембр любимого голоса. Он не любит помнить. Она любит забывать.

— А помнишь, как… — теперь уже его голос дрогнул, прозвучав на грани слышимости.

— Не начинай, — попросила женщина, но Северус не слышал.

—… ты говорила мне, что ещё не любишь… А потом я понял, что ты уже давно любила…

— Я думала так же…

— У меня первого хватило смелости… Ты помнишь?

«Беллатрикс ввалилась к нему в дом, умирая от хохота. Этот смех его всегда пугал.

— Я устала, — сказала она, отсмеявшись.

— Я знаю, поэтому пытаюсь расстегнуть это, — Северус сидел на корточках и возился с застежками ее сапог. Палочку применять не хотелось, а пальцы вдруг потеряли ловкость.

— Что-что ты делаешь? — тихо переспросила Белла, прикрыв густыми ресницами глаза.

— Раздеваю тебя.

— Ну, раздевай, раз начал, — усмехнулась она, но вдруг сдавленно охнула и пошатнулась, оперевшись спиной на дверь. Едва ощутимое прикосновение его пальцев к внутренней стороне её ноги болезненно отозвалось внутри.

Ей было противно собственное тело, противны ласки. Только под его руками она вдруг оживала, начинала нравиться себе. Она пила его любовь с жадностью путника, нашедшего оазис.

Однако, поднявшись чуть выше колена, пальцы исчезли. Северус встал и, прижавшись к ней, крепко обнял, зарывшись в волосы.

Он знал, что вчера весь вечер она провела на очередной вечеринке. Знал, что ее трахали десять мужиков. Он сам отдал ей зелье.

— Белла… — его руки обняли ее так, что каждый вздох отдавался болью, а может, это глупое сердце опять сбивалось с ритма.

— Не надо… Не говори ничего, прошу тебя.

Она потянулась к нему, ожидая поцелуя, но он медлил.

— Что? — спросила она, пытаясь сфокусировать свой взгляд.

— Ты меня любишь? — спросил Северус и провел рукой от лопаток до поясницы, мурашки моментально пробежали по всему её телу. Не от возбуждения — от всепоглощающей нежности, которая сквозила в каждом его движении.

—  Просто поцелуй меня, — едва выговорила она.

Северус молча смотрел на нее. В обладании этой женщиной было что-то невероятное. Она была желанной, загадочной, непредсказуемой и, вопреки всему, податливой, искренней и открытой. Ее страстная и горячая натура сталкивалась с его — приземленной, уравновешенной, хитрой и логической. Беллатрикс называли шлюхой, с ней спал каждый, кто примкнул к Лорду, только вот видеть её обнаженную страсть, скорее всего, довелось только ему. Её безграничное доверие, её детскость и стремление быть рядом с ним маленькой и уязвимой давали ему возможность почувствовать себя нужным… И… Любимым?

Наклонившись, он завладел её губами — Белла просто поддавалась ему, закружившись в водовороте удовольствия и почти ничего не делая в ответ. Она, прервав поцелуй, уткнулась носом ему в шею и втянула его запах, лизнула, пробуя горечь его кожи.

— Прости меня, — выдохнула тихо.

И он гладил ее невозможные волосы, а она дышала, размеренно, нежно, сопела теплом ему в шею — и в паху, уже привычно, тянуло, дергалось. И думать не хотелось.

— Прости меня, — вторил он ей.

— Ты меня разлюбишь, — шептала, вновь касаясь его губ.

— Нет… Ты меня разлюбишь, — сцеловывал ее недосказанное «люблю», упивался им, жил.

— Я грязная… — утягивала в спальню, пугаясь собственной тени, прижималась, отталкивала, цеплялась за его огрубевшие руки.

— Моя девочка… — гладил ее лопатки, грудь, спускаясь ниже, языком и губами утешая.

А Белла… Белла просто любила».

— Как страстно, как отчаянно я хотела ребенка, будучи молодой… Я жила только одной идеей: стать матерью. И ничего. Пусто. А ведь тогда я была так чиста… Тогда я была достойна! Я хранила верность мужу, я краснела от дружеских поцелуев. Я была так невинна, Северус! Понимаешь? А сейчас… Сейчас? Вдруг, это не твой ребенок? Вдруг, это отродье того вонючего… — он закрыл ей рот ладонью, сильно сжав пальцы.

— Молчи, молчи, молчи, — в ушах звенело от напряжения, голову распирало. — Ни звука! — он упирался подбородком ей в макушку и чувствовал, как вся она дрожит. — Это мой ребенок, мой. Я знаю это. То зелье, что я тебе давал, исключает возможность зачатия, ты же знаешь. А четыре месяца назад, в августе, помнишь? Помнишь, тебя не вызывали целых две недели? Ты ведь тогда была… — он замер на мгновение, а потом спросил с надеждой. — Ты тогда ведь была только со мной?

Она утвердительно закивала, отняла его руку ото рта и закричала. Закричала страшно, завыла, а слезы все не хотели литься, отчего внутри скрипело и ныло.

— Северус! — она обнимала его руки своими ледяными ладонями. — Мерлин, как я боялась! Как я боялась все эти дни… Лучше не иметь ребенка вовсе, чем от какого-то урода.

— Ну, я тоже не эталон красоты, — съязвил он неуверенно.

-Ты прекрасен, — она задохнулась словами, точно сорвала голос. — ТЫ самый хороший… — ее горячие искусанные губы лихорадочно целовали его руки. — Понимаешь, я же решила, что все! Все! Кончилась молодость. Меня же не тошнило, ничего не говорило о том, что внутри меня… А как страшно меня избили в сентябре… А наши с тобой дуэли… И Рудольфус с его Круциатусами… — карие глаза болезненно, страшно блестели. — Он не мог выжить, не мог!

— Но он выжил, — Северус целовал ее влажную шею, сдувал прилипшие к коже волосы, он успокаивал ее, с ужасом понимая, что сойдет с ума, если она сейчас исчезнет, не выдержит.

Четыре месяца ребенок выживал внутри нее, цеплялся, дышал. Надо же… Ребенок! Когда за окном война, когда сами они страшно постарели, кто-то послал им его.

— Ты никуда не уйдешь, слышишь? Ты будешь жить здесь, со мной!

— Нет…

— Подумай же, Белла. Я выбью для тебя место, мы что-нибудь придумаем.

— Нет!

— Тогда что ты от меня хочешь? Что? — он тряхнул ее за плечи, пытаясь причинить боль, образумить.

— Я не знаю. Но ты понимаешь, что не я не могу просто взять и переехать сюда. Я не могу сказать, что беременна! Но… Я что-нибудь придумаю. Я вернусь к тебе. Ты только жди, пожалуйста. Дай мне время, я все сделаю. Я придумаю… Лорд… Я…

Снейп молчал. Эта женщина измотала его, измучила. И подсознательно сердце искало покоя, понимая, что никогда его не обретет.

* * *

Даже сквозь чулки и туфли пальцы на ногах леденели. Она стояла возле его дверей… десять минут или уже полчаса? Раньше, приходя сюда, она всегда знала пароль, он отравлял внутренности очередным ядом. Теперь пароль ей не известен; конечно, можно было постучать, но это выглядело бы слишком унизительно, слишком низко — приходить к любовнику-полукровке без повода. Ведь нельзя же считать ни предлогом, ни поводом странные мысли о ребенке, о тепле, смутное желание отдать это самое тепло…

Она не появлялась у него больше месяца, готовя себе пути к отступлению. И вот теперь она здесь. Очередная шпионка Лорда. Только вот следить ей приказано за Снейпом. Ей приказано шпионить, а она пришла, неся в руках свое сердце.

Женщина обняла себя руками, зябко сжалась. Отдать тепло?! Отдать всю себя! И кому? Кому… Она — Беллатрикс Блэк, она не может унизиться до такой степени. Постучать в дверь! Мерлин и Моргана! Постучать в дверь — разрушить себя, признать побежденной… она не знает пароля… Еще месяц… ребенок… шевелится… девочка-грязнокровка… шлюха… Шлюха.

— Шлюха, — напевно шепчет Белла, оседая на пол, сковывая виски ледяными руками.

Когда она пришла сюда, было часов десять вечера. Возможно, сейчас гораздо больше… Снейп вряд ли будет рад ее видеть. Так зачем же она… Мерлин, ей нет никакого дела, на чьей стороне этот полукровка, думала Белла рассеянно, со странным чувством, таким же беспомощным, как ее приход сюда, и сердце билось затравленно. Вряд ли для нее теперь вообще имеют хоть малейшее значение принципы и идеалы. Месяц! Целый месяц без его рук, губ. Месяц… Он не простит ее. А может… Может, полюбил другую? Ту чистую, веснушчатую девчонку?

— Лорд, простите меня… Простите, — поскуливала она себе в кулак.

Она любит своего Лорда, Беллатрикс готова умереть за него, разбить свою голову, сжечь миллионы магглов, но Северуса, предателя Снейпа, убить не может… Не может… Уже сколько лет.

Лишь бы Лорд не узнал, лишь бы не узнал, что этот мальчишка, ЕЕ зельевар, так подло всех предал. Пусть узнает о ее предательстве, о многолетней, грязной лжи. Тогда Северус будет жить.

— Мой Повелитель…

Слез нет, слезы не текут — все они выплаканы в объятиях Снейпа.

Нужно развернуться и уйти, плечи холодит даже под накидкой, а пальцы ног совсем заледенели, и сидеть здесь — это позор… позор… позор…

— Белла? — дверь неожиданно распахивается, и она слышит раздраженно-недоумевающий голос. Рубашка его белеет в сумрачном коридоре расплывчатым пятном.

— Северус … — она встает на затекших ногах, глядит прямо и властно, как умеет. Он молча втаскивает ее в комнаты, запирая дверь.

— Тебя могли увидеть! Это Хогвартс!

— Раньше тебя это не смущало!

— Было другое время, сейчас так делать опасно!

— А может, дело в том, что раньше ты не был влюблен в какую-то грязнокровную девку?! — визжит Белла, вдруг поняв, что пришла она только ради этих слов, чтобы сказать прямо о том, что так ее мучает.

Ей все равно, что Снейп предал Лорда. Северус предал ее! Ее!

— Молчи…

Он нависал над ней хищно, пылая черными глазами. И ей кажется, что в этом огне теперь чего-то не хватает.

Он смотрит на нее, умирая от желания. Как давно он не видел этих глаз, как боялся. Но побежать вслед за ней не мог, скованный гордостью. И вот теперь она стоит здесь и обвиняет его в каком-то абсурде. Влюбиться в Грейнджер? В запах ромашки и блеклые ресницы? Что-то дергается внутри, но сейчас рядом с ним Белла. Пьянящая, сумасшедшая Белла. Его глаза опускаются на живот, скрытый многослойной одеждой.

— Ты ведь любишь ее? Да?

Он молчал. И это было хуже всего на свете!

— Ну же! Соври мне! Соври мне, умоляю тебя! Посмотри, как низко я пала! Я не могу убить тебя! Я не могу убить себя! И это дитя не могу тронуть!

Северус смотрел на нее непритворно любящим и грустным взглядом. Но его молчание казалось Белле предвестником беды, тишина неожиданно и резко ударила по сердцу, она ринулась к нему, повисла на плечах, как безумная, и так же безумно, с ужасом, он обнял ее. Припал к ее шее с неистовым восторгом

Вдруг все переменилось, тон, воздух, неизвестно стало, как думать и кого слушать. Белла обхватила голову руками — та болела нещадно.

— Я бросила все, слышишь? Я пришла сюда, к тебе. А ты? Ты молчишь! — она опять кричит, кричит страшным, отчаянным шепотом, а потом бьет его по лицу, царапает.

— Прекрати. Я ждал тебя. Что еще я могу сказать? — Снейп наматывает её кудри на руку и больно тянет.

— Ты обещал, что не разлюбишь меня! — Беллатрикс резко вскидывает вверх руки и рвёт маггловскую рубашку Снейпа, столько лет раздражавшую ее.

Всё ещё стискивая в кулаках ткань, она шепчет:

— Ты сходишь с ума по своей ученице-грязнокровке, только сам еще этого не понял, — и хохочет так заливисто, как умела лишь в молодости.

— Заткнись! — Северус резко дергает её волосы вверх, отчего кожа на висках натягивается, боль скручивает внутренности. — Зачем тебе это нужно? Ведь это не так, ты знаешь.

— Подонок, — эхом отвечает Белла.

— Что же тебе тогда нужно? — повторяет он. — Я ждал тебя. Я жду тебя уже столько лет. И теперь ты кидаешься, точно дикая кошка.

Белла молчит, но бешеные блестящие глаза выдают ее с головой, как, собственно, и этот ее смех, зычный, страшный.

— Ты то подпускала к себе, то прогоняла. А теперь пришла сама. И кричишь. Если я стал тебе противен, то подумай хотя бы о ребенке, — он с такой ненавистью выплевывает эти слова, что становится страшно и весело.

Она вскинулась ему навстречу, а Северус, вновь забывшись, раскинул руки и принял ее в свои объятия. Потому что так было правильно, единственно верно и… так привычно… Мерлин, как привык он ощущать эту женщину, скованную его руками!

— Кто ты, Белла? Кто ты? Почему я никак не могу избавиться от тебя? Почему все дороги возвращают тебя в мою постель?

— Но не в твое сердце… — отвечала она хрипло, с насмешливой горечью. — Я останусь на этот раз здесь… У тебя… Я никуда не уйду… Только ты забудь об этой девочке. Забудь…

— Мне нечего забывать.

— Ты просто еще не понял. Ты любишь тишину и покой. Всех манит чистота. Ты просто еще не понял. Ты поменял пароль…

— Глупая моя. Глупая… Пароль — твое имя.

Гермиона же, зажав руками рот, стояла у лестницы и… боялась дышать. Потому что каждый вздох выдавливал застывший в горле комок. Клубок горести и обиды рождался где-то в желудке и просился наружу, а она, в детской надежде сдержать этот порыв, лишь смыкала дрожащие губы и часто-часто моргала.

«Мерлин… За что Создатель так обижает одних, одаривая других… За что мне эти кожа, волосы, лоб? Почему не родилась я с другим именем, в другое время… Почему теперь, как дура, слушаю это… Если бы это было правдой! Если бы он хоть немного считал меня красивой! Мне не нужна его любовь… Ведь сама я его не люблю! Но знать, что несмотря на Беллатрикс, профессор посчитал меня красивой… Зачем это мне? Он старый, страшный. Считает меня бездарной. Почему ловлю его взгляды с таким трепетом? Почему… Я… Она…»

Гарри стоял за спиной подруги, и думал с нежностью и восторгом молодости о том, что эти горящие кровью глаза особенно красивы в полумраке, что вся она, точно античная статуя — прекрасна и холодна для него. Гарри нравилось думать о ней, как о своей тайне.

— Гарри… Гарри… Почему он не может ее выгнать?! Почему, забыв об опасности, опять пустил ее сюда?

— Потому что она — и его тайна тоже…

— Что?

Да так… Глупости.

* * *

«Он смотрел в ее глаза, вероятно, уже не разбирая цвета, но так долго, словно пытался его увидеть. Потом медленно его лицо приблизилось к ее, и Гермиона почувствовала его губы на своих. «Этого не может быть», — стучало сердце, пока их тела опускались на расстеленный плащ. «Это не со мной», — дрожали руки, путаясь в застежках, переплетаясь с его руками. «Это не он», — удивлялась она, пристально всматриваясь в лицо мужчины. Однако это было с ней, и это был он — Северус Снейп. И это именно его губы целовали ее шею. Его пальцы путались в ее волосах. Его тело так близко, и от него исходит жар. И это она отвечала ему, отвечала так, словно больше этого в её жизни никогда не будет».

Сон.

Его?

Ее?

Они не знают.

* * *

Она сидела за столом, заваленным пергаментами, склонив голову, и что-то писала… наверное. Гарри успел рассмотреть серебристую седину в тяжелых, забранных в узел черных волосах, а потом она подняла голову — посмотреть, кто вошел.

Если ты столько лет подряд кувыркаешься в воздухе, уворачиваясь от бладжеров и высматривая крохотную золотую точку, ты учишься очень многому. В том числе и самообладанию тоже…

— Что тебе, мальчик? — ее губы растянулись в надменной улыбке.

Сердце дергалось на невидимой нитке — только вот Гарри научился не вздрагивать вместе с ним.

— Я пришел к профессору… Мне Гермиона сказала, чтобы я передал ему этот список.

— Давай мне, передам.

Беллатрикс тяжело оперлась на стол, привстала, замерла на секунду, глубоко задышала. В этих огненных желтоватых сумерках она выглядела настоящей ведьмой, сказочной, нереальной… глаза глубокие и искрящиеся, высокие скулы… и рот… господи-господи, какой красивый рот. А потом его взгляд упал ниже. Она была… Была… Беременна.

Да… Он ведь слышал! Слышал о ребенке. Но видеть ее так близко ему еще не приходилось. Потому осознание того, что Беллатрикс станет матерью, обрушилось на него резко, болезненно.

— Поттер, я слишком плохо себя чувствую! Не тяни время.

Она так и стояла, держась за стол. Эти последние недели давались ей тяжело, сказывались и Азкабан, и вся ее жизнь, далекая от образцовой.

Гарри прел в мантии, по спине ползли струйки пота, липкие, омерзительные, и он сам чувствовал, что от него воняет. Несёт страхом и возбуждением.

— Поттер… — она протянула нежно и устало. — Дай список.

— Я лучше потом… Потом зайду.

Гарри дергается к двери, но мягкая ладонь ложится ему на плечо, сжимает.

— Что происходит? Ты боишься меня, мальчик? Думала за два месяца, что я здесь, вы с Грейнджер привыкли ко мне.

Он сглатывает и смотрит на ее рубашку. Она прилипла к телу… Белла мокрая насквозь. Мокрая насквозь — и пахнет гарденией. Как будто ее тело — и не тело вовсе. Так, всего лишь иллюзия. Она — статуя, древнегреческое божество. В ее жилах не кровь — рокот прибоя.

— Да что же с тобой, мальчик? Разожми ладонь.

Он поддается, отдает ей список и медленно садится на стул.

— Сиди, сейчас дам воды.

— Да… Да, воды.

Ну же. Воды! Он так устал и так хочет пить… В голове что-то щелкает, его на мгновение уносит воображением на берег реки… впрочем, это озеро. Это прозрачное озеро. И там, в его глубине, он видит ее тень. Она так далеко… Гарри старается не замечать, как неспокойны воды. Он просто идет за тенью. Погружается с головой.

Тонет.

И, сквозь сон, слышит сбивчивый шепот:

— Северус, он просто отключился, был не в себе.

— Рядом с тобой, Белла, все не в себе, — голос звучит гулко, ударяет в стены, как упругий мячик, потом отскакивает, чтобы толкнуться в уши… Зачем он говорит так громко?

— Да нет же! Ты не понимаешь… Ему плохо, он обессилен. Мне кажется, нагрузка, что мы ему даем, слишком сильная.

— Но когда я составлял им с Грейнджер программу, ты сказала, что я слишком нежен с ними. И Гермиона…

— Грейнджер может выдержать больше! А этот мальчик… Он слишком пропускает через себя. Он слабый.

— Он — наша единственная надежда.

— Надежда? Ну, давай называть его так.

— Как ты себя чувствуешь?

— Северус… Мне скоро рожать. Это единственное, что я чувствую.

Гарри смотрит сквозь ресницы. И видит, как Снейп, склонившись, целует ей руку, изгиб его спины небрежен, но мантия морщинится, как вторая кожа. На ее лице лишь безумная нежность

Они словно собираются пригласить друг друга на танец. И тут в нос ударяет запах. Могильный, резкий.

Северус выдыхает в ее губы. От поцелуя Гарри воротит. Трупный запах все сильнее разъедает легкие.

Если бы она умерла, то Гарри лег бы за ней в могилу. И целовал ее кости.

Но боги ведь не умирают!

Он вскидывается, выкрикивает:

— Не умирайте, я прошу вас!

И его выворачивает на ковер.

Две тени танцуют вокруг него. Нервные пальцы касаются лба.

— Тихо, мальчик. Тихо.

— У него лихорадка.

— Это пустяки. Пустяки. Если его рвет, значит, организм борется. Позови Грейнджер, Северус.

Белла замечает, с какой жадностью он вглядывается в ее лицо.

— Я… — Гарри захлебывается. — Смотрю на вас.

— Смотри. Смотри сколько угодно, — она гладит его по лицу.

Ребенок. Еще один ребенок. Сколько таких вот детей пленила ее красота? Ей противно, страшно. Ей… привычно.

Гарри проваливается в полубред. Перед глазами ее стройная фигура с огромным наростом. Ребенок. Ее и его младенец. Снейп, Лестрейндж… все внутри натянуто, того и гляди, порвется.

Темнота.

Он тонет.

* * *

Она была все такой же — но совсем другой. Теперь бы никому в голову не пришло принять ее за девчонку-старшекурсницу. В лице появилась уверенность, в уголках бледного рта скопилось странное разочарование, только глубокие темно-карие глаза смотрели все так же отстраненно, но может быть, более колко. Высокий открытый лоб пересекла еле заметная, почти призрачная черточка — словно кто-то процарапал тончайшим пером на идеально гладком пергаменте.

Он смотрел на нее несколько секунд. А Гермиона обмирала в душе, оставаясь внешне спокойной. Помнит ли он? Она вот помнит.

— Добрый день, профессор Снейп.

Всего лишь вежливо поздоровалась.

— Мисс Грейнджер, — прозвучало чуть глуховато и, кажется, почти неуверенно, но уже на второй фразе голос выровнялся и окреп. — Почему вас не было целую неделю? По договоренности, у нас были занятия. Вы пропустили три урока.

Неделя! Неделя — это мгновение. Неделя? Ребенку нужно около сорока таких мгновений, чтобы появиться на свет. Семь дней. Ровно столько понадобилось ей, чтобы вновь научиться просыпаться утром, ходить, есть.

— Я хоронила друга, — ей казалось, что слова произнесены громко и четко, но, на самом деле, из легких вырвался лишь свист.

— Что?

— Я. Хоронила. Друга, — она замотала головой, в надежде прогнать слезы.

— Я сожалею. Но он сам выбрал эту дорогу.

Профессор повернулся к ней в профиль, с подчеркнутым вниманием уставившись в окно. Она тоже посмотрела в ту сторону. Ничего. Там за окном — одно сплошное ничто.

— Рон хотел жить. Он не сам выбрал эту дорогу.

— Мистер Уизли стал добровольцем, он знал, к чему это может привести.

— Ничего он не знал! — выкрикнула Гермиона. — Он ничего не знал! Он не понимал! Не понимал! Это же был Рон!

— Это был мистер Уизли. И он все понимал.

Звук шагов заставил вздрогнуть. Гермиона отвела взгляд от беспечного полета небес и увидела прямую спину, закованную в зеленый шелк, нежнейшую ложбинку на шее, оттененную тяжелой косой.

Под грудью платье перевязано поясом, лицо бледное по обыкновению.

— Я нашла. Я нашла твою гребаную константу для зелья.

Она размахивала пергаментом, восторженно смотря на мужчину. И Северус отвечал ей тем же блеском глаз. Гермиона потупилась. Там, в земле, гниет тело их с Гарри друга. Черви сожрали его синие глаза! А эти двое ждут ребенка! Люди, на чьих плечах столько грехов, живы и счастливы. А Рон? Солнечного мальчика больше нет. Ее первый поцелуй тлеет на губах мертвеца.

У Гермионы война отобрала все: семью, юность, друга, еще неродившуюся влюбленность.

Беллатрикс война одаривала щедро, по-царски.

Девушка, ища поддержки, облокотилась на плечо подоспевшего на занятия Гарри.

Синяки под глазами, лопнувшие сосуды — последствия пережитой болезни — делали его лицо призрачным, потусторонним.

— Северус, я не могу больше сидеть в подземельях. Сделай мне подарок за находку. Проведи меня, как угодно, на улицу. Пока ты занимаешься с ними — я не привлеку внимания. Я же не помешаю вам?

— Не помешаете, — выдыхает Поттер.

Надо держать себя в руках. Как сложно… как сложно держать себя в руках, когда она так близко… безумно, безумно, безумно желанная.

Парень скосил глаза на проём в другую комнату. Как у них происходит это?

Он уносит ее на руках в эту приоткрытую дверь… или она идет сама — следом за ним, покорная и разрумянившаяся от предвкушения, на ходу развязывая пояс халата.

Наверное, он очень хороший любовник, раз, несмотря на его внешность…

— Это опасно, Белла… Мисс Грейнджер, вы не против? — пробормотал Снейп снисходительно.

— Ну конечно! — Гермиона кивнула, легкая, готовая услужить.

Услужить ему.

— Тогда я надену пальто, — Белла скрылась за дверью.

— Поттер, мы с Грейнджер начнем растягивать защитный купол над полем. Подождите здесь миссис Лестрейндж.

Гарри ухмыльнулся. Он подождет. Миссис Лестрейндж? Как смешно это звучит от Снейпа. Дверь хлопнула — значит, теперь в этих комнатах они одни.

Тошно от собственных мыслей. Пустая комната усиливает ощущение нереальности. Слышится стук чужого сердца. Может быть, он уже умер? Или это не он? Гарри кусает себя за запястье. Мгновенная вспышка боли. В голове немного проясняется.

Беллатрикс выскакивает из комнаты, убирая волосы под платок, точно старушка.

Платье распахнулось — и мелькнула голая круглая коленка.

Гарри словно пружиной подбросило.

— Поттер? — ее губы насмешливо кривятся.

Она все знает! Мерлин, конечно, она все знает. Только идиот мог не заметить таких взглядов. А Беллатрикс далеко не дура.

Плевать.

К черту, Гарри не может так … он так не может… просто сойдет с ума… пусть будет потом, что будет! ПОТОМ.

А сейчас…

К черту войну, друзей!

Друзей и врагов, чья кровь оросила землю, чьи тела послужат удобрением для трав.

Резким движением он привлек женщину к себе, окончательно теряя голову от близости ее дыхания. Ее глаза вдруг полыхнули несказанным удивлением и тревогой, руки вцепились в плечи в попытке оттолкнуть.

— Больно! — выкрикнула она, продолжая выдираться, как кошка.

Крепкие руки, готовые смять, стиснуть…

И живот, тянущий болью.

Нет, только не сейчас! Не сейчас!

Гарри непроизвольно прижался пахом к ее бедру, и Беллатрикс издала странный ойкающий звук, который он попытался заглушить поцелуем. Чертовы очки!

Он все-таки успел ощутить вкус, горячий, влажный, ее наглухо стиснутого рта, а потом нос ударило вспышкой боли и что-то полилось из ноздри и в горло — соленое, теплое… кровь.

— Поттер! — рядом с ними возвышался Снейп. — Что ты творишь?

Разъяренная, красная, встрепанная Беллатрикс стояла вплотную к двум мужчинам, не отходя ни на шаг. И дышала. Тяжело, протяжно.

— Ты! Малолетний…

— Северус, не трогай мальчика. Лучше ищи место, где я смогу родить, — ее глаза округлились и метали настоящие молнии.

Голова ничего не соображала, ну то есть, вообще, ничего. Зато напряжение в паху вдруг чудесным образом отпустило. Гарри замер. Боже! Он целовал ее… Целовал!

— Нужно найти место… Нельзя применять магию! Это повредит, — бормотала Белла, собирая сумку. — Может, поле? Или… Что ты молчишь?

Руки Снейпа дрожали, а рот кривился. От страха за нее. От любви к ней. От нелюбви.

До парня вдруг с ужасающей ясностью дошло, что он натворил. Словно какая-то пелена одномоментно упала с глаз.

Он целовал ее.

* * *

— Северус, мне страшно…

— Этими руками я буду защищать тебя… — умиротворенно шептал он.

— Северус…

— Этими руками я буду держать тебя, — любовно, на полувздохе.

— Мне так больно.

— Этим сердцем я буду любить тебя, — его слова пенятся на губах кровавыми хлопьями воспоминаний.

— Буду любить тебя…

— Дыши. Глубже, смелее. Я помогу тебе.

— Дышу.

Громкий плач стал свидетельством новой жизни. И Белла смежила ресницы.

* * *

— Зачем же ты врал мне, Северус? Так больно… — прошептала она бескровными губами, и потому особенно отчаянно звучал ее голос.

— Я не врал тебе.

— Врал.

— Когда?

Ночь смягчила дневной ужас от ее мук; черная фигура все сидела в кресле в ее спальне; боль отпустила, она лежала, расслабленная и почти блаженная — и почему-то не тянуло спать. И Белла говорила. Кажется, ей и не требовалось, чтобы он отвечал. Глуховатый ровный голос звучал тише обычного, без высоких, надломленных нот, словно нехотя; лицо, ни живое, ни мертвое, светилось лунными бликами; Северусу не хотелось смотреть в сторону женщины, а просто, прикрыв глаза, слушать. Голос, такой настоящий, не пронизанный сумасшествием…

«Я буду любить тебя, — эта фраза вырвала его из блаженного забытья. — Ответь мне, кто теперь занимает твое сердце?»

Он молчал. Молчал и смотрел на Беллу, на любимую, сумасшедшую Белль, такую родную, знакомую до каждого шрамика, до шелушащейся кожи за правым ухом. Он… Любил ее, как красивую женщину, как подругу, как все, что у него было. Но хрупкая девочка с испуганными глазами чайного цвета продолжала танцевать где-то на подкорке мозга, каждым своим эфемерным шагом задевая сердце.

Северус молчал — глаза Беллатрикс были закрыты.

Он любил Беллу больше жизни. Но страх потерять ее был слишком силен. Это постоянное напряжение так измотало его, что в какой-то момент в его сердце поселилась еще одна — не женщина, девочка.

— Северус… Пообещай мне, что не отпустишь меня. Пообещай, что будешь рядом, когда я буду умирать.

— Ты не умрешь, пока я жив, Белла.

* * *

Беллатрикс заснула, уронив голову на спинку кресла. Будить ее не хотелось, поэтому Северус просто смотрел на нее. Там, в дальней комнате, спал их безымянный сын.

Мать называла его птенцом, отец — крикуном. А Гермиона, которая украдкой приходила по ночам и, также воровато, целовала детские ладошки, называла его… сыночком.

Откуда проснулось в ней это чувство? Сердцу тепло-тепло, а между младенцем и ней точно протянулась нить. Этот малыш, трех дней от роду, стал ей бесконечно родным. Может, дело в том, что первые часы своей жизни он провел с ней? Она смывала с него кровь и слизь, она пеленала его, носила на руках.

Вот и теперь — его мать спит, сжав в руках бесконечные расчеты. Кто бы мог подумать, что сумасшедшая Белла не уступает в знаниях Снейпу?

Беллатрикс спит, а веснушчатая девушка хранит сон безымянного младенца.

«Сыночек…»

— Я причинил ей столько зла, — нарушил тишину профессор.

— Она простит вас, — сказала Гермиона.

— По-вашему, меня все и всегда должны прощать. Почему? — Северус отвернулся, схватил стул, стоявший рядом с камином, и поставил его в дверном проёме. Усевшись на стул, он поморщился. — Видишь ли, Беллатрикс…

— Любит вас…

— Нет… Да… Я не знаю. Дело не в любви. Белла жаждет защиты, которую мог бы дать ей я… Она даже ребенка родила мне, уверенная, что я смогу его защитить… Но… Я не могу ее спасти! Не смог тогда — не смогу и сейчас! — он устало провел руками по лицу. — Она была совсем девочкой — вашего возраста, Рудольфус решил, что она ему изменяет — только вот это не было правдой. Лестрейндж пытался узнать у нее о любовнике, но Беллатрикс лишь хохотала и насмехалась над ним — это было ее ошибкой, ведь он в самом деле любил ее. А потом… Потом она сказала, что не может назвать точного имени, потому что мужчин в ее жизни слишком много. Она считала его ревность смешной. И тогда Рудольфус пришел к Лорду и сказал, что хочет отдать свою жену для ублажения всех сторонников Повелителя, попросил, чтобы ее навсегда записали в проститутки Внутреннего Круга. Вы хотите слушать дальше, мисс?

Гермиона кивнула, чтобы он продолжил свой рассказ.

— Кхм… — снова заговорил Снейп. — Когда Лорд спросил, кто хочет оттрахать Беллатрикс, то все подняли руки, только я промолчал. Просто бездействовал, не бросился ее защищать, не выставил вперед палочку. Стоял, не раскрывая рта. И двадцать человек изнасиловали ее, по очереди. И все это время она не издала ни звука, молчала и смотрела на меня с какой-то особой благодарностью.

Гермиона внимательно смотрела на него, поскольку тон его голоса, казалось, с каждым новым словом становился всё более едким.

— Представьте же себе моё изумление, — сказал он, — когда она пришла ко мне после всего этого. Без единого слова легла на мою кровать и уставилась в потолок. А потом начала смеяться, выбивая из себя этот хохот, содрогаясь, сходя с ума. Кричала, что она теперь стала самой настоящей шлюхой.

Запершило в горле, а кончики пальцев побелели, точно близился припадок. Белль… Сколько рук пережило ее тело, сколько проклятий? Даже дурак Поттер не выдержал ее присутствия. Северус помнит, как ударил мальчишку. Мерлин, он обезумел, забыл о существовании палочки.

— Профессор, — с грустью произнесла Гермиона, — вы не…

— Не виноват? — отозвался он, его голос был переполнен ненавистью к самому себе. — Я позволил ей сойти с ума от страха! Я стал варить зелья по приказу Лорда, которые заставляли ее лезть на стену от желания!

— Это было ошибкой… Это было так давно! Теперь вы другой…

Северус рассмеялся, и это был резкий, горький, звук.

— Вы так наивны. Невинны. Она тоже была такой в прошлом, жаждала любви… И славы!

Он замолк, думая об этой девочке, об ее необычности, о сокрытой в хрупком теле силе. А может… Может, он просто прикрывался этими мыслями, пытаясь заслонить свои желания.

Худощавый, сухогубый, седеющий, разве мог он думать об этих веснушках, о той тишине, что спрятана в глубине блеклых глаз?

Выжженный Беллой изнутри, он искал покоя.

Словно не спал тысячу лет, и только на этих девичьих коленях его ждало забытье.

— Откуда вам известно, чего я хочу? — тихо молвила Гермиона, по-прежнему не в состоянии поднять взгляд на профессора.

Она хотела… Мерлин, сколько всего она хотела! Все, что ей было нужно, сейчас принадлежало Беллатрикс. Она и сама не понимала, хочется ли ей этого из зависти или… Или просто хочется.

— Я знаю, мисс Грейнджер. Знаю. И мне очень жаль, что я не могу вам этого дать, — он смотрел на нее отрешенно.

Если бы это создание только знала о его снах… Сбежала бы, испугалась.

Гермиона отвечала вопросом, дрожа прозрачными ресницами.

— Вы не хотите или не можете?

Северус обернулся и заметил в зеркале пугающую своей неумелостью гримасу нежности, искривившую его рот.

Безумие.

— Не могу.

Белла как-то резко выдохнула во сне.

Часы отбивали полночь.

* * *

Тело в колючих мурашках. Дверь теперь не запирается — поддается легко. В гостиной на разостланном одеяле спит Снейп, под мышкой у него покоится голова Беллатрикс.

В поредевшей темноте Гарри видит поднявшуюся выше колен ночную рубашку, бесстыдно раскинутые ноги. Он секунду смотрит, чувствуя, как сохнет во рту, а голова набивается ватой, отчего думать становится больно.

Поттер воровато скользнул глазами по спящим и прошептал чужим голосом:

 — Вставайте! Вставайте! На купол опять напали.

Белла всхлипнула со сна, суетливо зашарила, силясь найти ножку стоящей рядом детской кроватки.

— Поттер! Тише! — Снейп вскочил быстро, собранный и строгий, точно и не спал. — Разбудишь этого крикуна — сам будешь укачивать.

 — Профессор МакГонагалл отправила будить вас… — промямлил Гарри, отводя глаза от так и не прикрытых ног.

— Можно было обойтись Патронусом, — Беллатрикс тоже встает, не стесняясь, натягивает платье и чулки.

— Кого ты собралась соблазнять? — усмехается профессор, глядя на женщину.

Белла скалится, поводит плечами и улыбается так, что по спине у Гарри бегут мурашки.

Уже на ходу Снейп и Лестрейндж начали перешептываться напевными заклинаниями — купол отнимал много сил. Горбатый нос зельевара блестел от пота, во впадинах черных щек томилась испарина.

Минерва стояла среди колонн, всматриваясь в танец двух магов. Беллатрикс была тайной педагогического совета. О ней и младенце знали все, но делали вид, будто никого постороннего в Хогвартсе нет. Сама же Лестрейндж всячески помогала в обороне, работая в паре со Снейпом. И все же сердце пожилой ведьмы что-то тревожило. Она слишком много знала об этих двоих, они росли у нее на глазах. Вся эта история… Она закончится нехорошо.

А еще Альбус… Альбус, Альбус, Ал…

«Такой родной, такой непривычно ослабленный голос:

— Девочка моя, защищай их.

— Это прощание?

— Где твой виски, Минерва?

Шотландский виски растекается по простыням, обжигает ладони. Виски на вкус как кровь.

— Минерва, пообещай, что не будешь плакать, если… Если…

— До дна! Пей же до дна, Альбус! Умирать, так пьяным! Ну же!»

Руки протянуты к небу — профессору МакГонагалл не нужна палочка для поддержания барьера. Слишком много боли.

«Если…

Посмотри же в лицо, Ал! Нужно уметь прощаться!

Ты ничего больше не хочешь мне сказать? На прощание?

Не хочешь?

Ну, что же.

Нужно ставить точку.

Почему же ты, Альбус, за столько лет ни разу не сказал такого простого слова? Любил ли ты эту женщину с тонкими запястьями и кошачьей зеленью глаз?

— Девочка моя…»

— Профессор, вам плохо?

Яркость веснушек на мгновение ослепляет. Дремлющий младенец, прижавшийся к почти плоской груди.

— Все хорошо, мисс Грейнджер. Все хорошо, Гермиона.

Когда-то она была такой же. Нежной, юной. Она влетела в жизнь Альбуса легким дыханием. Она стала его тишиной, его гаванью. Альбус ведь любил Геллерта. И ее тоже… Но ее потом, после, вторично.

Минерва стала его побегом от запретного чувства, которое надо было как можно скорее раздавить, стереть из памяти.

— Мисс Грейнджер, у вас все в порядке?

— Да… Да, профессор. Просто кошмары замучали.

Кошмары? МакГонагалл цепко всматривается в прозрачное лицо и удивляется тому, как бесцветность молодости Гермионы контрастирует с ошеломительной яркостью Беллиной зрелости.

«Мерлин, не дай этой девочке превратиться в сплошной любовезаменитель, в тишину…»

Она столько лет сражалась с призраком Геллерта, хотя та связь осталась на уровне мечты, не воплощенная в жизнь.

А тут… Это уже не призрак — скала, ее не сдвинуть, не сломать.

— Гермиона, почему вы вышли сюда с ребенком? Это же опасно.

— Просто он заплакал. А к моим рукам он привык, успокаивается быстро.

— Так и сидели бы с ним в комнатах.

— Я должна следить за Гарри, профессор. Он хорошо держит защиту, но еще ослаблен болезнью. Профессор Снейп ему не доверяет, — розовым пожаром светится ее лицо.

Минерва рефлекторно отшатывается.

Как может она защитить эту девочку? Эту девушку, так по-матерински прижимающую к себе чужого сына?

— Как его зовут?

— Я зову его… — она закусывает нижнюю губу и улыбается. — По.

— Его зовут Эдгар, — Беллатрикс издали улыбается.

— Да, Эдгар, — начинает оправдываться Гермиона. — Просто есть писатель, у нас… То есть у магглов. Эдгар Аллан По. И я…

— Я знакома с его творчеством.

— Даже я знакома, — усмехнулась Белла, прислонясь к стенке, опираясь лопатками и слегка откинутой лохматой головой, медленно мотая ею и подергиванием век как бы стараясь распутать слишком густые ресницы. — Защиту восстановили, но нужно сказать Дамблдору, что дело не в нас — в нем. Директор слишком слаб, а на нем завязана защита. Старик подвергает этих юнцов опасности. В замке и так осталось всего полсотни человек.

— Альбус… — МакГонагалл хотела сказать «болен», но почувствовала укол в солнечном сплетении и тупую боль в висках, это падали с нее оковы магического брака. — Умер…

— Твой выход, Снейп, — захохотала Беллатрикс.

Во всем этом ей виделось предчувствие конца.

Гарри задыхался. В рот точно тухлятины набили. Трупы… Пахло смертью.

* * *

— Северус, послушай же меня! — кричит она, вырывая свои пальцы из его ладоней. — Нам нужно разыграть этот спектакль! Нужно! О смерти Дамблдора еще никто не знает…

— Никто? А как же Грейнджер, МакГонагалл… Да тот же твой чертов Поттер, — с высохшими губами, сквозь разноцветные слои света глядя на неё, пытался оттолкнуть подальше, прижимая к себе тонкие пальцы.

— Он не мой, — она взвизгивает. — Пока не мой. Позже, еще рано.

— Белла!

— Да не об этом речь, Северус! Нужно, чтобы ты убил его.

— Поттера?

— Дамблдора!

— Как, твою мать, если он мертв?!

— Мы сбросим его с Астрономической башни. Тебе нужно будет пустить «Аваду» в мертвеца.

— Бред. Это полнейший бред, Белла.

— Северус! Меня вызывает Лорд! Если я принесу ему доказательство того, что Дамбдлор умер от твоей руки, он решит, что все дороги свободны. Он подождет еще немного. А потом… через пару месяцев… тебе нужно будет открыть ворота Хогвартса. Нам нужно будет сражаться.

— Белла, все это за гранью. Твои расчеты гениальны, но, чтобы похоронить целую армию на территории Хогвартса, нужно быть вторым Дамблдором. И даже больше. Замок должен послушаться меня.

— Он послушается тебя.

— И Поттер. Вся надежда на Поттера. Если он проиграет? Ты представляешь, какая сильная эмоциональная подпитка понадобится ему? Он должен хотя бы сам в себя поверить.

— Знаю, — она отводит глаза. — Это не будет проблемой.

Отводит глаза.

— Белль?

— Ты только знай, пожалуйста, мой хороший, что это все ерунда. Это ничего не значит. А ты… Ты не бойся, я прощу тебе эту девочку! Мы ведь смертельно устали с тобой. Мы отдохнем, наступит утро, мы снова будем счастливы. Мы уйдем далеко-далеко. Вместе с нашим По, — слезы дрожали в глазах сложной зыбью, как сквозь хрусталь

— Что ты… — он задыхается.

— Я опять несу какой-то бред, которому предстоит воплотиться в реальность. Ты только не ревнуй меня. Меня не к чему ревновать. Я хочу, чтобы ты отдохнул. Чтобы ты поспал.

— Ты…

— Я ведь все слышала тогда. Я не спала. Ты можешь, можешь помочь ей воплотить ее мечты в реальность. Только не люби ее, Северус. Не надо влюбляться в сны, — застывая в сиреневатой щербатой тьме, в теплом запахе гари, в шуме и дрожи его тела, шептала она. — Я сама была такой. Пришел ее день. Ее нужно оживлять, вытаскивать из книг.

— Я не хочу никаких снов. Лучше я сойду с ума, но рядом с тобой. А эта девочка… Она так не похожа на тебя. В ней столько покоя, что я… — она закрывает его рот рукой и смеется.

— В ней много покоя. В тебе много опыта. Все правильно. Это отрезок пути. Я буду для Гарри наградой. Я стану ему матерью и любовницей. На мгновение. Ты поможешь ей расцвести, поможешь стать собой. Это правильно, Северус. Ты просто знай, что это не отнимет меня у тебя, а тебя у меня. Мы столько лет шли друг к другу, что можем подождать еще немного.

— Это глупо.

— Нет. Это правильно.

Она опять несла какой-то бред.

Весь мир сходил с ума вместе с ней.

* * *

Так кто теперь директор? Порой Северусу кажется, что он оказался на этом месте обманом, опять ввязавшись в двойную игру.

Замок не слушается его — он подвластен МакГонагалл. Каждый камень вторит ее дыханию.

Ему нужно понять, как подавить сопротивление этих стен.

Он спрашивал у Минервы.

Она только отнекивается и болезненно кривится, когда приходится проследовать в кабинет, где неделей ранее еще сидел Альбус.

Он помнит его летящее в пропасть тело. Помнит, как его хоронили.

И ужас в глазах детей.

Снейп убил Дамблдора.

Он и сам уже готов поверить в то, что убил. Слишком часто он об этом слышит.

Эти комнаты стали его тюрьмой. Там, внизу, в подземельях, его ждет Белла.

Ее он снова видит в те короткие часы между закатом и рассветом. А малыша По к нему приносит тихая Грейнджер.

Странно это все. Странно и противно.

Их с Беллой сейчас разделяет шесть этажей, и ему кажется, что ее вновь обнимают чужие руки.

Неверная Белла.

Не его Белла.

Их разделяют шесть этажей.

Беллатрикс сходит с ума, представляя, что рядом с ним сейчас эта девчонка. Что его руки могут обнимать другую. Но… Он ведь…

Верный.

Он ее.

Между ними боль и страх.

Ее ищет Лорд. Она не сможет долго сопротивляться.

— Ты слышишь меня? Я умираю, Северус, — холодные мокрые стены встречают ее шепот. — Я схожу с ума.

— Оставь ее мне! Мерлин! — вылетают его слова в ночь.

Лоб неожиданно покрывается испариной. Беллатрикс должна появиться на собрании у Лорда. Она должна отчитаться о шпионаже. Но… Что она может сказать? Что может она сказать, не выдав ни его, ни себя? Нужно просто верить.

А Грейнджер лежала на спине поверх нетронутого одеяла, заложив левую руку за голову, в разошедшемся книзу платье, и при свете красноватого пламени свеч, сквозь муть, сквозь духоту в комнате он увидел ее узкий впалый живот между невинных выступов бедренных косточек. И рядом с ней спал его сын, причмокивая леденцово-красными губами.

Что мне делать с тобой, что мне с тобой…

— Девочка… — прошептал он, присев на край кровати.

Гермиона во сне вздрогнула и медленно, с воркующим стоном, вздохнула, чтобы продолжать дальше плыть в сонном оцепенении.

Минерва стояла в дверях, испуганно занеся руку для стука.

«Девочка моя»

Так говорил ей Альбус.

Эти слова…

Нет ничего страшнее этих слов.

Ни жена, ни любимая, ни подруга — ты девочка.

Ты — его легкое дыхание.

Сон.

* * *

Минерва не могла нормально спать. Каждый раз, стоило прикрыть глаза, стены начинали пульсировать, сжимая ее голову клещами, заставляя душу отделиться от тела.

Время сминало ее, превращая в песчинку, и сбивало свой бег.

Веки тяжелы, седые ресницы не отбрасывают теней.

Ветер приносит ее в темную комнату, освещенную одинокой свечой.

— Минерва… — шепот тихий и вкрадчивый, пробирающий до мурашек.

Она помнит этот вечер. Боится его.

* * *

— Почему ты уходишь?! — вопрос вырывается с глухим стоном, так что и слов почти не слышно за этим внутренним воем.

— Я должен. Ты знаешь.

Она смотрит глазами воздуха, смотрит и не слышит, о чем говорят люди, потому что в ушах раздается ужасная канонада пульсирующей крови.

Альбус медленно тянет на себя податливое хрупкое тело. Губы сплетаются, спрятав поцелуй в темноте ночи.

Горит единственная одинокая свечка, тускло освещая тяжелый бархатный полог неразличимого в сумраке оттенка. В спальне мерцают огненными всполохами перламутровые вставки на кровати.

Юная девушка стоит посреди комнаты, полуобнаженная, и пылает от стыда.

Он делает шаг в ее сторону, и Минерва, испугавшись, выставляет руки вперед.

— Нет, не нужно!

— Девочка моя…

Голос звучит мягко, на удивление успокаивающе. Она затаивает дыхание. Мужчина подходит вплотную, касается пальцами нежного подбородка, и ее снова окутывает знакомым запахом вина и трав. Только теперь к нему примешивается что-то еще, яркое и волнующее.

Он прикасается к краям блузки и разводит их в стороны, и девушка конвульсивно стискивает коленки. Комнату разрезает долгий выдох, и вслед за ним — сбившееся, хрипловатое дыхание.

А потом пламя свечи гаснет…

Он притягивает ее за талию на самый край постели, заставляя раздвинуть ноги. Руки скользят выше, стягивая с плеч лямки шелка вместе с блузкой.

— Прекрати! Ты останешься вечной девочкой! — хочется крикнуть наблюдательнице, но воздух не имеет голоса.

Он держит ее крепко, прижимая к кровати всем телом, мучительно целует, и её охватывает чувство, что все внутри тает и как-то разливается.

Одна рука неожиданно срывается и ныряет в глубину между ее бедер.

Тихий шепот, стыд и тишина.

— Все хорошо.

— Все хорошо…

* * *

— Альбус… — визжит МакГонагалл сквозь года, но ее никто не слышит.

Наблюдательница задыхается. Захлёбывается, будучи воздухом. Спазмы пережимают горло, и кажется — останавливается сердце, в груди что-то клокочет и рвётся наружу. Сердечная мышца отказывается сокращаться.

Как давно это было, Мерлин…

Замок мерно вздохнул.

* * *

Лорд приложил ладонь к стеклу, чувствуя вибрацию со стороны улицы. Ветер за окном усиливался: природа словно чувствовала какое-то волнение.

Пальцы медленно водили по поверхности. Было в этом что-то совершенное, притягательное. И холодное. Правильное. Вслед за его пальцами по окну бежали темные трещины. Магия струилась из каждой клеточки его тела, наполняя комнату вязким напряжением.

На последнем собрании Снейп, как и всегда монотонно, сообщал вести о Хогвартсе, нарочито растягивая слова, будто от этого объем информации увеличится. Порой в его речах звучала такая бесстрастность и безучастность, что Лорд сам невольно начинал думать в то, что зельевар стал высшим существом быстрее него самого. Но это лишь оболочка, никому никогда верить нельзя. Особенно тем, кто находится слишком близко.

— Милорд, — грудной женский голос разрезал хрупкое стекло тишины.

— Да, Беллатрикс, — Лорд даже не повернулся. Ему казалось, что выражение лица Беллы он видел затылком. Он ощущал ее насмешливый взгляд и призывно приоткрытые губы. Его карманная шлюха. За спиной послышались мягкие шаги.

— Милорд, — она наклонилась к нему довольно близко и теперь почти касалась ртом его уха. — Я принесла вам прекрасные вести.

— Какие?

Белла перевела дыхание. Вонь гари перебивала все остальные запахи и удушливо осаждалась в ее легких. Жгло гортань.

— Я хотела сообщить, что…

Лорд взмахнул палочкой и, пронзительно вскрикнув, женщина рухнула на пол. Кровь бежада по жилам, выступала испарина на спине — и обрывки платья льнули к коже, каждая клеточка воспаленной плоти ощущала приятную холодную шероховатость ткани.

» Убьет…»

В Лорде уже давно не осталось ничего человеческого. Он подпитывал себя грязью, потом, кровью, пытками. Убивал нещадно, лишал жизни с особым удовольствием, растягивая смерть настолько, насколько позволяла выносливость жертвы. Преподносил насилие как непреложную истину, как единственную панацею при болезни общества. Вдавливал людей в грязь не только физически, но и морально, давая понять превосходство собственной бесчувственности. Он мог пытать бесконечно, не уставая и не прерываясь на отдых.

— Я люблю, когда мне быстро докладывают информацию.

«Тс-с, Белла, только не кричи. Стисни зубы. Улыбайся! Давай, растяни уголки губ! Тебе приятно! Это не ты лежишь в собственной моче, с вывернутыми суставами. Улыбайся, черт бы тебя побрал!»

— Что же ты молчишь, Беллатрикс? Напросилась в шпионки и потеряла дар речи?

Белла медленно поднималась с пола, тяжело дыша, держась только на останках гордости.

— Я люблю, когда мне отвечают сразу, — Лорд склоняется низко и смотрит с брезгливым презрением, отдергивая руку от женской шеи с синеватой бьющейся прожилкой.

— Простите меня, Милорд, — она закашлялась, и экзекутор тут же втянул ноздрями аромат крови.

— Ты будешь говорить? — он аккуратно спрятал палочку в складках мантии.

— Да. Дамблдор мертв. Снейп убил старика, когда…

— Покажи.

Нарцисса настороженно ступала по полу собственного поместья. И замерла, испуганно вглядываясь в изломанную фигуру сестры, в беззащитно запрокинутое лицо.

Леди Малфой старалась быть еле видной тенью собственного мужа, все её аристократические выдержка и такт меркли рядом с животным ужасом перед тем, что делали пожиратели и сам Милорд. Она стала лишь отражением собственной красоты: осунулась, лицо заметно вытянулось, а некогда серо-голубые глаза старчески выцвели. Тонкие, без единой капли крови, губы растворились в белизне лица.

Беллатрикс сидела в луже крови и мочи, в изорванной одежде, по-детски поджав под себя ноги.

Лорд вонзился ногтями в ее шею, и бордовые струйки медленно стекали по пульсирующему судорогами телу. А потом… Кровь мешалась с молоком, которое беззащитно сочилось из оголенной груди.

— Мерлин… — Нарцисса растерянно впитывала в себя это зрелище.

— Хорошая девочка, — он отечески поцеловал женщину в лоб, убрал за ухо прядь волос и встал. — Скажи Северусу, чтобы ждал меня. Скоро… Очень скоро придет мое время.

— Да, Милорд.

Он видел… Видел так много — и ничего не видел. Она смогла.

— Беллс.

— Цисса? — сосуды в глазах полопались, а зрение точно потеряло четкость.

— Да, я здесь.

Беллатрикс почувствовала на своих плечах руки сестры и вздрогнула.

Озноб, огонь, медовая роса на кончиках ресниц, тянущая мука — все это мешалось внутри.

— Молоко… — Нарцисса, встав на колени перед сестрой, закутала ее в мантию. — Почему ты не попросила у Снейпа ничего для остановки лактации? Хотя ты и сама могла сварить.

Она говорила так, будто была осведомлена о рождении племянника, точно не была удивлена.

Беллатрикс и сама не знала, почему не приняла мер. Просто ей хотелось ощутить запоздавшее материнство в полной мере. Пусть урывками, раз в сутки, но она могла приложить По к груди и ни о чем не думать. Связать себя и его этими узами. Может, вскормленный ею, он не забудет матери, когда вырастет, будет ощущать ее тепло.

— Я не рожала… Младенец умер, — ответила обессиленно и вяло.

— Как назвали? — прозрачные руки сестры с зеленоватыми реками вен стирали с ее лица кровь и грязь.

— Эдгар…

— Снейп?

— Нет. Мы не стали присоединять его ни к одному роду. Пусть сначала кончится это все… А потом… Который час? Как долго я валялась в своей блевотине?

— Полночь.

* * *

Гермиона медленно покачала головой, но в действительности она не могла посмотреть ему в глаза.

— Возможно, она где-то гуляет, вышла проветриться, — произнесла нерешительно, попросту не зная, что ещё ответить.

Северус издал полусмешок-полурык, полный горечи:

— Развеяться? На сутки? А где Поттер, где ваш чертов друг? Или… — мысль промелькнула быстро, стиснув виски пульсирующей болью.

" Мерлин, пусть лучше она будет с Поттером! "

Гермиона подняла голову и посмотрела на него. Снейп впился в неё взглядом. Раньше она видела лишь злость в его глазах, но сейчас там горели боль и вина.

Почему она ушла, ничего не сказав? Почему он должен метаться раненым зверем? В глубине — расходящиеся волны и рябь на воде, вызванные шоком ее исчезновения. Исполнила ли она то, о чем говорила? Или сейчас стоит перед Лордом? Жива она, убита? Первый озноб вдохновенного страха вкручивается штопором. Она не может быть мертва!

— Вы так просто отпустите ее? — задала Гермиона вопрос, испытывая странную, ноющую, как зубная боль, печаль. — Так просто отдадите?

— А вы только этого и ждете? — поинтересовался он резко, отчего Грейнджер покрылась красными пятнами. — Я настолько нужен вам?

Он заметил с судорогой злобного отвращения, что ждет ее утвердительного ответа. Пусть он будет нужен хотя бы этой девочке. А Белла… лишь бы только жила.

— Мне нужно знание… И быть может, вы. Вы не ответили на вопрос, — ее молчаливая улыбка была красноречивее любых слов. — Знаете, я ведь не хочу умирать. Страшно уходить, когда и не жил вовсе.

— У вас вся жизнь впереди.

— Не надо мне врать. Там — война. Мы проиграли ее.

Мерлин, эта девчонка украла ЕЕ улыбку. Северус с ужасом всматривается: эта выпяченная нижняя губа, растянутая верхняя, правый угол чуть выше… И рубашка, совсем как у Беллы когда-то…

— Вам не идет голубой, Грейнджер.

— Я ведь нужна вам, профессор. Я нужна вам, чтобы унять ревность, чтобы заглушить боль. Вы с ума сходите. Так вот она — я. Но вы бежите от меня. Боитесь, что испортите мне жизнь, что я буду еще одним несмываемым грехом? — глаза ее горели решимостью; он понял, что Гермиона всегда и во всем идет до конца.

— Голубой на вас почти так же ужасен, как зеленый.

— Мерлин, да услышьте же меня! — воскликнула она, сняв рубашку через голову, скомкав её и швырнув Снейпу в лицо.

— Зачем же на этом останавливаться? — спросил он, сжав ткань в руке и жестом указав на остальную одежду.

— А что? Я не боюсь! Я могу и раздеться — мне все равно ничего не грозит! Ведь по сравнению с Беллатрикс я — пустое место!

Откуда такая нелюбовь к себе у этой тонкорукой девушки? Она считает, что он, потасканный и обглоданный обстоятельствами уродец, с кривыми зубами, сальными волосами и носом, выросшим до губы, может хоть что-то говорить о внешности?

— Мисс Грейнджер, по-моему, вы впервые произнесли её имя. Откуда взялась такая смелость?! Вы осквернили свои уста ЕЕ именем?

— Да. Беллатрикс… Беллатрикс! — повторила Гермиона, пытаясь игнорировать участившийся пульс.

— Да. Беллатрикс.

Снейп на мгновение зажмурился. Белла неотступно была в его мыслях: полузакрыв глаза, мысленно целовал ее, говорил ей откуда-то набредавшие на язык горячие и ласковые слова, потом отбрасывал это, шел вперед по коридорам воспоминаний.

— Сэр? — она вдруг не слишком уверенным движением потянулась к его руке и сжала в своей ладони.

Надо же… Такая сухая кожа и такие по-детски влажные горячие ладони.

— Вы хотели назвать меня Северусом? Ну же, давайте. Перейдем на «ты».

Эта девочка с горящими щеками, россыпью веснушек, яблоневым запахом стоит здесь, перед ним.

— Да чего вы от меня добиваетесь?

— Не я добиваюсь — ты.

— Вы ищете покоя. Так вот она, я! Некрасивая, невзрачная. Что же мешает вам, Северус Снейп?

— Войди в комнату, девочка, переступи порог, — сказал он. — Ложись ко мне в постель, и обещаю, что к утру ты себя возненавидишь. И меня — тоже.

Его слова повисли в воздухе между ними, оглушительные и ничем не прикрытые.

Гермиона смотрела на него в оцепенении:

— Если бы я хотела вас возненавидеть — давно бы это сделала. Что бы ни случилось, я не смогу. Я слишком люблю вашего сына, чтобы ненавидеть вас.

— Слишком, — согласился Снейп, подперев плечом дверной косяк. — Я нужен тебе, чтобы наконец-то побороть свои страхи, свое несовершенство?

— Да. Эта формулировка подходит.

— Знаешь ли ты, что происходит между мужчиной и женщиной, когда они находятся в одной постели?

— Знаю, — ответила она, проклиная свой глубокий румянец.

— Правда?

Гермиона нервничала всё сильнее, едва ли не съёживаясь под его пристальным взором. В отблеске пламени его потемневшие глаза полыхали, в них плескалось озорство и что-то еще, что она не могла позволить себе там увидеть.

— Не смотрите так. Не заставляйте меня верить в то, что я могу быть хоть немного красивой. Я не прошу обманывать себя.

— Юность желанна. Молодость и есть красота, — ответил Снейп. — Но что ты знаешь о желании?

— Я жила среди подростков. Я прошла школу войны.

— Да! А еще читала книги…

— Читала.

— Ты готова побороть свой стыд? — спросил он. — Тебе не страшно?

Гермиону пробила дрожь. Она свела вместе бёдра.

— Тебе же страшно, глупая.

— Нет. Мне… Просто это все прошло мимо меня. И это страх первооткрывательства, — бормочет она и прижимает ладонь к пылающей щеке. Забавно. Точно первокурсница.

— Иди ко мне, и я покажу тебе. Научу. Но ты сама должна сделать шаг, — произнёс Северус.

— Иди сюда и покажи мне, — заявила она, вдруг набравшись храбрости, нуждаясь в том, чтобы он признал, что говорит не всерьёз. — Приходи сам, потому что я нужна тебе больше. Я нужна, чтобы ты успокоился.

Снейп сглотнул, его ноздри раздулись, но он не шелохнулся:

— Это я тебе нужен, девочка.

В его взгляде не было ни тени насмешки. Гермиона тоже сглотнула.

— Я хочу этого, — прошептала она, решив идти до конца. — Переступи через порог и возьми меня.

— Зачем тебе это?

— Там за окном война, а я молодая, я любить хочу. Я хочу качать на руках своего ребенка! Хочу! Не копаться в чужой крови, не зашивать раны! Любить тебя, твоего сына!

Она просто смотрела на него. Просто улыбалась.

Печаль, не укладывающаяся ни в какие известные клише, клевала тонким и острым клювом куда-то в подреберье. От этого трудно было дышать. Но она все равно улыбалась.

— Почему меня?

— Потому что… Вы с Беллатрикс — книга. Я так долго подсматривала за вашей жизнью, так долго жила вашей болью, вашими чувствами… Я сойду с ума, если не окажусь внутри вашего мира.

 — Иди ко мне, — шепчет в прострации, только бы не проснуться в ледяной директорской постели посреди нескончаемой бойни. Только бы не сойти с ума. Если она умерла…

— Иди ко мне.

— Тогда я буду виноват перед тобой. Я разрушу твою юность.

С чего вообще он решил, что у «этого» бывают какие-то причины, откуда столько методистской рациональности, откуда детское желание ткнуть пальцем в глаз, чтобы понять, как глаз устроен? Ей просто хочется. И ему тоже. Зачем искать первопричины и оправдания? Не проще ли упасть, тем самым забыв о войне, о боли. О возможной смерти. О НЕЙ.

— А если я приду сама…

Ответ застрял между зубов, Северус с раздражением шарит языком во рту, сглатывает. Морщится.

Мерлин… Если она сама.

— Это будет твой выбор, девочка.

— Меня зовут Гермиона.

— Гермиона…

— Если я сделаю шаг, то не ты меня обесчестишь, а я сделаю это сама?

— Да.

— Ты обманываешь сам себя. Профессор… Да ты трусишь перед собственной ученицей.

— Разве остатки совести можно называть трусостью?

— Я сама этого прошу. А потом… Ты вернёшься к ней. И будешь любить ее, а я… Я так люблю твоего сына… Как могу возненавидеть тебя? Профессор, не бойтесь своей ученицы… — уверенно и печально заявила Гермиона. — А ведь завтра и я могу умереть. Мне нужно, чтобы это сделал ты. Чтобы хоть раз в жизни исход зависел не от моего решения.

Он делает шаг.

— Вот и все, — шепчет Гермиона куда-то под ключицу, — все.

И какая теперь разница, что будет дальше.

И кто виноват?

Душа?

Тело?

Как далеки эти понятия, как они неразрывны.

Его злое и отчаянное лицо нависает над ее. Зрачки расширены, крылья носа бешено трепещут. Он сделал шаг.

Его трясет. Ведь и раньше он спал со многими. Их тела всегда были неверными. Но самое глубинное чувство всегда оставалось нетронутым. А теперь? Что теперь? Почему так тянет внутри, почему его губы так нежно скользят по кричащим веснушкам.

Это страх потери толкает его. Это измотанное сознание погружается в тишину.

Белла… Где же ты? Жива? А вдруг…

Он умер бы — если б это произошло. Он знает.

Гермиона стонет еле слышно — и он тонет в блеклой радужке… узенькой из-за чудовищно расширенного черного зрачка. Господи, разве могут карие глаза быть такими блеклыми? Он дышит прерывисто — Гермиона мерно, спокойно.

Это легкое дыхание будет вечно идти за ним по пятам.

Белла! Загляни в эти комнаты! Останови…

" Все правильно, Северус. Так и должно быть «.

Он целует ее, жадно, требовательно. Он ворует ее дыхание, разомкнутые сухие губы. И она делится с ним юностью и покоем.

" Я прощу тебе эту девочку».

Северус сам себе ее не простит. Никогда.

Его язык размыкает невинный рот, скользит, натыкаясь на испуганный язык — и нежит, нежит… Мерлин, девочка, оживай. Она подается вперед и смеется ему в рот.

— Как все это странно… — проводит горячей ладонью по щеке.

Маленькие холмы грудей под рукой. Гладить… давить… лелеять — просто ласкать…

Она смотрит на него с жадной нежностью.

Северус уже видел такой взгляд… Давно.

Это был ЕЕ взгляд.

Путаясь в своих воспоминаниях, не помня себя, впивается губами в ключицы, выпирающие и кажущиеся слишком тонкими.

Скользит ниже, снимает хлопковое, невинное белье. И сосок, кажется, левый, упирается в язык.

Кожа, покрытая веснушками, плоская грудь, узкие бедра… Он видел это… Давно, сотню лет назад. Только вот все равно где-то там, между пятым и шестым грудным позвонком, свернулась тонкая плотная ниточка боли, за которую так удобно дергать.

Он проводит пальцами, пытаясь стереть эти нелепые коричневатые брызги, которые так ей не идут.

 — Северус…

Северус Снейп. Это его сухой жар ощущается и руками, и ногами, и животом, и грудью — каждым нервом.

И это правильно. Здесь нет виноватых.

Гермиона, точно сказочная Алиса, побежавшая за белым кроликом, провалилась в свой бездонный тоннель.

Она летит! Она научилась летать. Воздух подвластен ее порывам.

А как он целует ЕЕ?

Мерлин, разве это важно…

Гермиона отпускает себя. Парит — сквозняк ласкает ее голые ступни.

«Северус» — сколько в этом имени непозволительного, запретного, украденного блаженства.

Гермиона Грейнджер — воровка. Пусть.

— Ты нужен мне, — говорит губами, зная, что уже не будет услышана, — ты нужен мне, не важно, кому принадлежащий — нужен, потому что… Я так хочу тебя любить.

Он тихо и бережно гладит живот, и грудь, и снова живот, и сквозь подступающие невесть откуда дрему и панические мысли, Гермиона ощущает, как ни на что не похожее возбуждение расслабляет каждый сантиметр тела.

Нельзя уснуть во сне.

И дыхание ее становится еще легче — он жадно пьет каждый вздох.

Он водит по коже сложенными вместе указательным и средним, чуть надавливает — и снова кружит с бережной монотонностью, сводящей с ума. И Гермиона чувствует влагу между ног. И влагу на лице — она падает с его ресниц.

Он часто моргает и целует ее в макушку.

Так сладко, так победно и неразбавленно ни малейшей каплей боли…

Снейп, баюкая, укладывает ее на кровать и оглядывается.

В колыбели спит Эдгар… Их с Беллой сын.

Горло пережато странным спазмом, булькающий звук так и рвется наружу. Гермиона вскидывает бедра навстречу его руке, и он жадно, взахлеб, глотает совсем незнакомую сладость невинности.

Гермиона рассеянно гладит его по руке влажной ладонью.

Судорожное прочищение глоток, волнообразное движение звуков, шелест жесткой простыни.

Беглыми губами он ощущал тепло ее прилипших ко лбу кудрей, детскую мягкость волос.

А дальше…

Дальше он не помнит.

* * *

Белла с трудом выпрямилась и осмотрела свое тело, вымытое и одетое в чистое белье. Везде виднелись многочисленные кровоподтеки, но кости были целы. Правое плечо вспухло и сильно болело. Похоже было на то, что кость в плечевом суставе вывихнута и вправлена. Да, могло быть и хуже…

Выпить пару настоев, обмазаться снадобьями.

Светало. Закутавшись в долгополую мантию, крадучись, она поднималась наверх. После всего пережитого очень хотелось увидеть сына. Исчезающая луна, яркая и словно мокрая, мелькала по верхушкам башен, и заросшие мхом камни сливались с ее влажным блеском, исчезали в нем.

Белла взяла сына на руки, тот доверчиво причмокнул во сне, и замерла с искривленными губами.

Все правильно.

Гермиона крепко обвила его сухую шею обнажившимися из-под одеяла руками, прижимая голову к жесткой ткани рубашки. Слышно было, как безмятежно бьется ее сердце.

Ожила. Может, потому ее губы улыбаются, а волосы особенно нежно переливаются в пьяном рассветном отблеске.

И утро жизни, и мысль о ее былой красоте и молодости, и о том, что она любила когда-то также смешно и невинно, вдруг разорвали сердце скорбью и счастьем.

Вот же она — из прошлого. Словно сошла с выцветшей, забрызганной чаем колдографии.

В голове все паззлы сложились воедино.

Белла прижала крепче сына, осторожно провела щекой по его щеке, потом крепко целовала в макушку мягкими губами.

Пусть он спит здесь, пусть ему будет спокойно.

В тишине.

Ведь есть же те, кто рожден для любви. Есть те, кто создан любить.

Пусть…

* * *

Блестящие глаза ее были красны, опухли от непролитых слез. Она курила и тупо глядела в пол, положив ногу на ногу. Босая, в распахнутом халате она нравилась даже себе самой.

 — Не будь с ней грубым, — тихо сказала она, и губы ее дрогнули.

Когда она опускала веки, то в голосе ее было столько нежности, столько женского горя! Но открывая глаза, каждое слово выдавливала жестко и холодно:

 — Почему ты пришел ко мне? Не нужно. Не мучайся, отдохни.

 — Почему ты не сказала, что пойдешь к нему?!

— Не хотела тебе делать больно. Знала, что изведешься.

— А так, конечно, было лучше? — притворно спокойно спрашивает, а желваки ходят под кожей.

— Так было правильно.

— Ты могла не вернуться.

— Ну, ничего, видишь. Сижу. Курю.

Как мог он объяснить, что, несмотря на весь покой, на тишину и нежность, на сына, который засыпает на руках этой девочки, ему везде мерещится только она. Что он блуждает в россыпи веснушек, чтобы окончательно не сойти с ума.

— Я изменил тебе, Белла! — рычит, пытаясь поймать ее взгляд. — Впервые в жизни.

— Ну, прям уж впервые? — стряхнула пепел прямо на ковер.

-Да. Она улыбалась, и я увидел в ней тебя. Это было изменой. Я сам сделал шаг.

 — Раз ты увидел в Грейнджер меня, то ее ждет великое будущее, — ласково сказала она. — Это к лучшему, что в ней живет капля такой же сволочи, как я.

 — Ты говорила, что так надо. Ты простишь мне эту девочку — но я не смогу простить тебе Поттера.

— Сможешь. И простишь. Рядом с этой девочкой ты все переживешь. Это единственный выход, — собирая волосы, продолжает, как бы не слушая.

— Ты опять торгуешь своим телом. Только теперь по собственной воле.

Ее лицо вдруг приняло беззащитное выражение, и Снейп в который раз услышал невыносимую фразу, давно ставшую классической в их отношениях:

— Торговать телом — не душой.

— Куда это все ведет, Белла?

— В будущее.

Снейп наклонился и обнял ее ладонь.

— Не обижай ее.

Беллатрикс, задрав голову, пугается его резко постаревшего лица, росчерка морщин.

Полночь.

* * *

Гермиона чувствует его руку на своем плече. Она пахнет гарденией.

— Отнеси По к матери. Она скучает.

Губы кривятся в чужой усмешке.

— Он спит, не стоит его будить.

Ладонь накрывает его ладонь.

— Ты пытаешься присвоить его себе?

Что она ощущает?

Смятение.

* * *

— Вы! Вы…

— Кто же я? Кто я… Эй, мальчик, кто я? — она смотрела сквозь упавшую на лицо прядь.

Он был красив истинной, естественной молодостью мужчины, которому еще так далеко до тридцати; Гарри был оживлен, шумен, несдержан, жестикулировал, кричал, и, казалось, занимал своей персоной все пространство в маленькой гостиной.

— Вы… Не сознаёте, — сердце колотилось так сильно, что он едва мог дышать. — Я не понимаю, почему вы, наплевав на все, продолжаете жить с ним, зная, что для него безразличны. Даже не так… Зная, что есть человек, которому вы не безразличны, продолжаете жить с ним… А он предал вас! Обманывает вас.

— Я знаю.

Сколько горячности в его словах, сколько порыва. Надо же, узнал, примчался открывать правду. Видимо, надеется на благодарность. Правильно делает, все, как должно быть. Ей нравился его румянец, и зеленые глаза, и растрепанные густые волосы… У него нежная, молодая кожа, без единой морщинки. Она могла бы и дотронуться до него. Он бы не стал возражать — он бы был счастлив прикосновению ее рук. Юнец! Мальчишка, увлеченный ею так по-детски, как красивой игрушкой. Да-да, красивой игрушкой, иначе не скажешь… И Белла имела над ним сейчас огромную власть. Эта ощущение власти умиротворяло настолько, что, собственно, приказывать уже и не хотелось…

— Чего ты хочешь, Гарри?

Он спотыкается о ее вопрос и отвечает тихо:

— Вас…

— Не слышу, — на мгновение черные ресницы взмахнулись прямо на него, чернота глаз сверкнула совсем близко, губы приоткрылись вздохом.

— Вас.

— Громче.

— Я хочу вас!

— Так бери, кто тебе мешает.

— Как?..

— Как брать? Ну, ты уж сам решай.

Он, как ребенок, тыкается губами в ее губы. Отстраняется, любуется ее голыми руками, кровавой чернотой сияющих глаз — не видящих его глаз! Белыми нитями уходящего в угольных волосах, изумленно приподнятой бровью, оскорбительно смеющимся ртом.

Ее руки будто бы ласково обнимают его — это все напускное, он чувствует.

— Я же вам не нужен…

— Не нужен.

— Так зачем же?

— Мне не жалко.

Гарри, прижимая ее к себе, вдруг понял, что не выдерживает. Ее магия, бушуя и искрясь, прижимала его к земле, душила. Она вытаскивала из него все плохое, что он так тщательно, годами, прятал. Какие-то нечеловеческие обида и злоба, корчась, выползали наружу.

— Да перестань же ты бояться себя, мальчик.

Что-то горячей волной прошло, взыграло в нем, тайное жадное любопытство к каждому движению тела.

Ее хотелось подчинить. И затея эта заранее была обречена на провал.

Той Беллатрикс не было вовсе, был только ее образ, образ не существующий, а только желанный.

Она неожиданно напряглась, почувствовав, как подрагивает ее собственная рука на его колене, и прекратила свои поглаживания. Боже мой.

«Опять торгуешь телом…»

А чем еще?

Пусть лучше в продажу идет ее истасканное тело, чем чье-то нетронуто-наивное.

Словно в подтверждение ее мыслей горячая сильная ладонь уверенно легла на ее пальцы.

По спине вдруг покатилась горячая нестерпимо сладкая волна и, ощутив всю сладость и опьянение, она застыла с раскрытым ртом. Она сама скинула одежду. Пламя камина подсветило матовую кожу, доведя ее до цвета меда.

Гарри вообще все на свете забыл, и что было дальше — воспринималось как в тумане, но он знал точно — все идет правильно. Как надо. Он хотел женщину, женщина хотела его. Ведь хотела же? Пусть только сейчас, пусть из жалости. Все остальное просто перестало существовать.

И целовал ее плечи, вдруг отчетливо понимая, что готов свернуть горы.

Только глаза… Горели и чесались, точно от дыма. И запах гардении мешается с пеплом.

* * *

— Минерва, объясните, попробуйте. Вот вы заходите в кабинет директора, даже не называя пароля. Как?

— Просто меня пускает замок. Я имею на это право.

— Ну, покажите же ему. Он — директор, а Хогвартс слушается вас. Вы же живете в ожидании дня, когда ваши соратники смогут, наконец, сдернуть эту паутину войны, опутавшую мир, и явить всем лик мудрости и сострадания. Но где ваше чертово сострадание?

— Абсурдный разговор. Хогвартс принял Северуса. Значит, он не может принять замок. Пусть попробует почувствовать его.

— Не обнимать же мне голые стены.

— Просто нужно почувствовать дыхание замка.

Белла смеется и повторяет эту страшную, осточертевшую фразу:

— Отпусти себя.

Глубокие зеленые глаза смотрят спокойно и ровно:

— Нет. Вы не правы. Нужно не отпускать себя, а вспомнить. Вспомнить и принять все, что вы совершили. Все, что сотворили с вами. Хогвартс подчиняется лишь тому, кто не бежит от своего прошлого.

Найти равновесие.

* * *

Может быть, там, за стенами, идет дождь. Где-то за стенами его самого. Кажется, сегодня воскресенье, впрочем, Снейп не уверен. В кабинете Дамблдора книг больше, чем в библиотеке Хогвартса. Кажется, на третьей от верха полке лежит перчатка. Чья-то светлая бархатная перчатка, Северус понятия не имеет, кто ее обронил, мужская или женская, да и вообще, бархатная ли, перчатка ли…

Нужно выбросить. Нужно, наконец, прибрать здесь всё. Это же теперь его кабинет. Уже второй месяц, как его. И там, в комнатах, его сын и его… девочка.

А в подземельях Беллатрикс хохочет, учит Поттера запрещенным заклинаниям и целует алыми губами. И Поттер, точно ошалелый, не спит ночами и учит. Точно ему другой мозг вживили. А еще научился ставить ментальный блок, ведь теперь ему есть, что защищать. Одурел очкарик. Еще бы, ведь его учит ОНА.

Его — не его. Она сама так захотела… Сама захотела.

Ах да. Перчатка. Мужчина берет стул, забирается на него и шарит рукой между книгами. Ничего нет.

Вероятно, он уже выбросил эту перчатку на прошлой неделе. В прошлом месяце. Или в прошлой жизни. Кто мог ее обронить?

Кажется, это была женск…

Да, конечно. Это кабинет Дамблдора. Это был его кабинет. Значит, перчатка принадлежит…

Если эту перчатку надеть на…

Если ее надеть на руку Беллатрикс, то перчатка окрасится в густо-красный, почти черный, и волокна ткани растворятся, как в кислоте, и от них — от волокон — не останется ничего. Ничего. Как и от него самого ничего не осталось.

А Гермиона?

Куда, куда ей столько любви? Она маленькая, хрупкая, невесомая, а там, внизу, в пропасти, бушует страшный океан. Океан любви, по которому она бежит, наступая по-детски бездумно всей стопой, из-под круглых пяток миллионом огней разлетаются брызги.

— Я просто учусь! — кричит Гермиона самой себе, а океан обдает волной.

— Это правильно.

— Вы мне не нужны, — вторит, захлебываясь в пене, задыхаясь.

— Надеюсь.

— Я не понимаю, что происходит! — страшная воронка затягивает ее.

Куда ей столько любви? Кровавый закат отражается в глубоких водах.

А он и сам не понимает, что происходит. Они будто заплутали в лесу и случайно упали в чужие руки.

С Гермионой тихо, спокойно. Покойно.

Его девочка уже второй день ходит бледная, осунувшаяся. Много спит. Видимо, переутомление дает о себе знать. Все-таки совмещать роль няньки и добросовестной ученицы оказалось для нее сложно.

Кабинет тесен, и какая-то мысль словно разъедает мозг.

Он живет, время умерло. Наверное, так.

Кажется, сегодня суббота. У Снейпа появилась спонтанная привычка уходить из замка в полночь, все равно куда идти, важен сам процесс, в котором нет ни грамма смысла.

Он слишком привык, что после полуночи должен спуститься к ней.

Когда не приходишь никуда, когда нет места, в которое можешь даже приползти, вектор движения вовсе не важен. Он просто бродит по территории.

И точно знает, что Белла тоже ходит вокруг замка. Потому что подсознательно ждет его.

Иногда они сталкиваются и тогда просто стоят, прислонившись друг к другу спинами, бесконечно уставшие.

— Вот все закончится, и мы уедем.

— В Шотландию.

— Нет, Северус. Мы уедем в жаркий Рим. Будем танцевать и загорать. Представляешь, какой По будет хорошенький загорелый?

— А я буду похож на серийного убийцу.

— Да ты и так…

— Душегуб.

— Мы оба убийцы. Ребенку не нужна мать-преступница.

— Мать нужна любой.

— Это заблуждение.

Найти себя? Да что искать-то. Здесь прошла вся его жизнь. Первая влюбленность, первое предательство.

Вот на этой лестнице Лили взяла его за руку.

Вот на этом подоконнике они сидели, маленькие и взъерошенные, на большой перемене.

Вот в этой аудитории его впервые избили.

Здесь он стал отцом и немножко мужем. Незаконным, невенчанным. Неверным.

«Она была неверной, как вода»

Здесь она целовала его, стирала с мантии чужую кровь.

В этих коридорах ревновала и кричала.

Вот за тем поворотом колотила его по груди, отпуская, объясняя, уговаривая.

В этом замке он нашел тишину: невзрачную, веснушчатую, с прозрачными крыльями ресниц.

И учил ее.

И смеялся над ней.

И засыпал на ее острых коленях.

Ему кажется, что замок поддается, будто он слышит его дыхание, но…

— Северус… — Гермиона стоит в проходе, испуганная и съежившаяся, с безвольно раскинутыми руками.

Ее ночная рубашка прилипла к телу. И он видит на ней бордовое пятно.

* * *

Жарко, что-то давит на грудь, во рту сухой язык, как наждачная бумага, хочется пить и спать. Гермиона пытается открыть глаза, но веки тяжёлые, налитые свинцом; не может пошевелить руками и ногами, мышцы как ватные, по вискам течёт пот; задыхаясь, начинает срывать с себя одежду и одеяло, метаться, стонать… Она не узнает свой голос, он по-девчоночьи нежный и тонкий.

— Тише, тише, я здесь, всё хорошо. Пей, — приподнимают голову и подсовывают к губам край кружки. Она жадно пьет, обливаясь, и кажется, что вкуснее этой чистой и сладкой воды она ещё ничего не пила.

Её обтирают прохладным полотенцем и кладут его на лоб. Женские губы касаются пылающей щеки, и она на мгновение приходит в себя.

Над ней женская ладонь, на безымянном пальце поблескивает ободок кольца. Ореол собранных высоко кудрей в слепящем свете лампы похож на облако.

— Мамочка, — шепчет Гермиона, а из глаз текут слезы.

Она опять ничего не видит, только далекий свет, и чувствует живительный холод руки.

Мама. Пришла.

— Тс-с.

Глаза опять закрываются.

— Не уходи.

Её берут за руку, пальцы сплетаются вместе, и Гермиона летит…

* * *

— Спит… Так что же ты, не заметил, как ей плохо?

— Она сама не поняла, что происходит.

— Конечно. А ты, смотрю, осечек не даешь! Сколько детей за свою жизнь наплодил?!

Он молча прожигал ее взглядом.

— Уйди, Северус. Уйди, пока я тебя не задушила. Ты должен был помочь ей отпустить себя, ожить. А ты убил эту девочку, — шипит с раздражением и злостью, которые не умеет скрыть.

— Ошибаешься.

— Это я ошибаюсь? Ты… ты…

— Это не только моя вина.

— Не только твоя вина? — в ее взгляде вдруг что-то меняется. — Да… Не твоя. Так должно было случиться. Иначе не могло…

Он понимал, что виновен лишь относительно, что все это лишь воля глупого случая, стечение обстоятельств.

Все вновь идет по тому же сценарию, роли передаются из рук в руки. Сегодня он — завтра другой. Меняются лица, а судьбы граммофонной пластинкой крутятся по кругу.

И завтра в его жизнь сыграет кто-то ещё.

Он понимал и это. Он вообще ведал о себе многое. Теперь он знал о себе все. Даже то, в чём не нуждался вовсе, и больше всего боялся, что другие — тоже об этом знают.

Что-то внутри оборвалось окончательно, а потому не осталось места ни боли, ни радости.

Тишина. Блаженная, долгожданная.

На самом деле он застрял не на пепелище потери, любви или предательства. Он застрял в тех самых кустах, где прятался от пьяного отца и вечно кричащей матери. Там и торчал многие годы, такой же взволнованный, ненавидящий себя и невыносимо жалкий ребенок, мечтающий о неведомой, но, несомненно, существующей силе. И эта сила была заключена в принятии себя. Он пробирался через годы, через смерти и находил себя.

Он столько лет прятал этого беспомощного ребенка, сажая на прочную цепь чувства непризнанной вины. Но где-то внутри, невидимый постороннему, мальчик Северус жил. Некрасивый, нелюбимый, ненужный. Слабый.

Потому Снейп всю жизнь играл роль сильного, очень сведущего, незаменимого. Пытаясь расправиться с детскими обидами, он так и не научился наслаждаться жизнью. А ведь если бы он не опасался показаться слабым, не боялся показать свое желание быть любимым, то жизнь бы сложилась иначе.

Да, он виновен. Он убивал. Из-за него погибли многие. И он принимает себя. Это просто жизнь, а значит, так должно быть.

Он виноват, но бессилен перед судьбой.

Смерти, все эти смерти вокруг, в коих он замешан, уже случились. Время вспять не повернешь.

Цепь падает. От самого себя бежать бесполезно.

Хогвартс принимает нового директора.

* * *

Когда Гермиона очнулась, и Беллатрикс произнесла эти роковые слова, то она не смогла заплакать. Слез не было. Только молчание.

Почему, почему, почему, почему… Ей не дали красоты, отобрали детство, семью. А эта… Эта женщина имеет все. Почему… почему… почему…

— Курить, — это был не голос — птичий клекот.

Беллатрикс испугалась. Ей ли не знать, как ощущается такая потеря, тем более в столь нежном, неоформившемся возрасте.

— Плачь. Это нужно. Чтобы жить.

— Мне надо покурить, — ответила вдруг Гермиона резко.

— Ты же не куришь…

— Мне надо.

И такую боль Белла услышала в охрипшем голосе. Из этой девочки будто разом, одним движением, стерли сопереживание, жалость, влюбленность. Она вдруг стала тревожной, пустой. Холодной, словно вымороженной, постаревшей, с ранящями лоб морщинами. И Белла протянула ей сигарету.

— Ты говори, Гермиона, говори. Что-нибудь. О чем-нибудь.

Стерильная чистота и пустота внутри. Хочется завыть, но рот раскрывается по-рыбьи, не издавая ни звука.

— Мне хочется напиться. Я будто спала все это время. А теперь проснулась.

— Так просто: зайти — и напиться в хлам, и закурить, и переспать с первым встречным. Я так делала, Грейнджер. Я поступала так очень часто, хотела ощутить вкус жизни, настоящей, не выдуманной. А на самом деле получалось лишь еще хуже. Каждый раз, очнувшись, понимала, что меня больше нет. Потерялась.

«Я не знала… Я не виновата».

Гермиона закрывала глаза, холодея, по несколько раз кряду повторяла этот призыв, зов испуганного сердца, переполненного нерастраченной любовной силой, жаждущей блаженного разрешения.

— Говори, Грейнджер, говори, — Беллатрикс выпускала кольца дыма.

«Почему…»

Долго смотрела перед собою, вслушиваясь в глубокое молчание собственных мыслей — и горько качала головой.

«Э-э-эй, Гермиона!»

Нет, она не отзывалась, она безмолвно улыбалась где-то там, в чужом и далеком мире грёз! И опять отливала от сердца кровь — опять росло, ширилось это грозное, зловещее, заклинающее: «Выкидыш. Недели две. Такое бывает».

— Я не знала, что он был. Я думала, что это просто менструация. Я не ощущала его ни секунды, а все равно…

— Это нормально. Крошечный срок. Я тоже не понимала…

— Тоже?

— Да. Я тогда была еще очень юной, даже младше тебя, только вышла замуж. Это был мой первый выкидыш.

— Первый?

 — Страшно сосчитать, сколько их ещё случилось. Я очень хотела ребенка, это было помешательство. Бесконечная погоня. Я месяцами лежала с задранными ногами, а потом опять. Потеря. Эта бесконечная череда безликих смертей так измотала меня, что я просто начала сходить с ума. А потом Рудольфус продал меня. И я опустила руки. Шлюха-мать — это слишком гадко. А в итоге… Я — шлюха, убийца, монстр. И, пройдя все круги ада, вдруг появляется По.

Белла вдруг с ужасом заметила, что коричневые веснушки поблекли на лице девушки, и теперь огромными колодцами сияли ее потемневшие глаза.

— Вы ненавидите вашего мужа?

У Гермионы болит голова. Когда хоть одна мысль посещает ее, то все существо наполняется злостью, хочется встать и душить Беллатрикс, давить, мучить, обвиняя во всем случившемся, во всем неслучившемся. Но ей удается совсем не думать. И это хорошо, иначе бы… Черт знает, что бы она сделала.

Гермиона просто лежит на кровати и неумело курит, одну сигарету, потом другую. Бездумно смотрит по сторонам, всячески обходя фигуру в платье, скорее подходящем для бала, чем для похорон.

— Нет. Мне не за что его ненавидеть. Он любил меня, он старался меня уберечь. Во всем виновата лишь я.

— Вы?

— Конечно, я. Пойми, девочка, нужно уметь признавать свои проступки и принимать их. Что-либо исправлять, гнаться за всепрощением — бесполезно. После потери ребенка моя медовая жизнь закончилась, а его — нет. Я ходила, сама не своя, убегала от него, потому что мне было слишком больно. Рудольфус не понимал меня, вся эта трагедия почти не затронула его. Муж стал для меня постоянным напоминанием о моей никчемности. И я, малолетняя дура, пыталась искать проблему в нем. Помню, как подошел ко мне, обнял и прошептал: «Не гони меня, и я буду рядом». А я… продолжала отталкивать его. Потом… Мы были известны: лучшие из лучших, самая красивая пара высшего света, поверь, Нарцисса с Люциусом стояли на порядок ниже нас. О, как много о нас говорили, о моей неспособности иметь детей. Конечно, мы были не единственной парой, которая пережила такую трагедию. Но, пожалуй, никого больше так не обсуждали и не разглядывали под микроскопом. Люди умеют растравить, растревожить то, что едва стало заживать. И я начала ставить из себя невесть что, давая пищу для сплетен, лишь бы все забыли о том, что на самом деле было. Я играла хорошо — обманула даже собственного мужа. Оперенье было золотое, а внутри пустота. Я-настоящая не умерла, а спряталась, впала в летаргический сон. Не знаю, проснулась ли теперь. Ты пойми, во всем виноваты лишь мы сами. А Рудольфус… Я виновата перед ним, куда больше, чем он передо мной. У меня есть По, есть Северус, — Гермиона усмехнулась этой простой истине. — У моего мужа нет ничего. Я ушла из его жизни, оставив пепелище.

Гермиона хватается за голову. Она виновата во всем… виновата… не знала. Но это пройдет, потому что она сильная, она не позволит себе уснуть. Любить хочешь? Еще чего! Ты — Гермиона Грейнджер, подруга Гарри Поттера, ты — знамя «Светлой Стороны» в этой войне. Родишь потом, любить будешь потом.

Душа? Тело?

Кому нужна твоя душа? Ты сама-то ей не дорожишь. А тело? Пойдет как пушечное мясо! Такое тело ни для чего другого не годится.

Ну же, давай, поднимайся, работай! Ты не достойна всех этих простых человеческих радостей. Ты не способна быть счастливой и подарить кому-то счастье. Ты — призыв к победе, так приноси пользу хоть кому-то.

Жизнь? Когда-нибудь потом.

Сейчас она должна забыть то, что произошло с ней и Северусом. Точнее, только с ней. Юность закончилась. Навсегда.

Гермиона резко встает с кровати, начиная суматошно собирать вещи.

— Ты чего? — удивленно спрашивает Беллатрикс.

— Я уйду обратно, к себе, — произносит металлическим голосом.

Перед внутренним взором Его глаза, наконец-то, от сочувствия, добрые, наполненные светом и теплом, не вызывают никаких чувств. Ей не жалко ни его, ни себя. Внутри все умерло. Может быть, ещё и оживет, но когда.

— Постой ты! — Беллатрикс вдруг крепко сжимает девушку в объятиях. — Тс-с. Ну-ка, успокойся.

Она пошатнулась и, вероятно, упала бы, если бы Белла ее не удержала. Слёзы полились, Гермиона впадает в тихую истерику.

— Мерлин, за что… На что я вообще способна? На что?! Некрасивая, неизбранная… Никакая! — она крепко сжимает в захвате шелковую ткань бального платья, пальцы сводит судорогой, но этого мало, нужно больше боли… только тогда она сможет успокоиться. — Отпустите меня! Отпустите…

Гермиона смотрела сквозь пространство, куда-то в пустоту придуманного, желанного будущего и повторяла одно и то же:

— Пустите меня!

Беллатрикс перехватывает ее руки, вглядывается в голубизну напряженных суставов и медленно, палец за пальцем, начинает их распрямлять. Она не принимает близко к сердцу весь этот младенческий лепет, понимая, что Гермионе действительно страшно, она в самом деле никому не доверяет, но это объяснимо, не над чем ломать голову.

— Прекрати. Ну-ка, страдалица, давай, садись.

Она, крепко схватив девичьи запястья, тянет ее к зеркалу, резко толкает, уронив безвольное тело на стул.

Беллатрикс, схватив палочку, произносит заклинание и каштановые, нетронуто мягкие завитки падают на пол. Гермиона, очнувшись, тянет руки к голове, но ей не дают, больно ударяя по пальцам. Ее вытряхивают из школьной юбки и блузки; Гермиона пытается вырваться, извиваясь и царапаясь, но Белла лишь насмешливо хохочет.

Когда, воскрешенная злобой, она открывает глаза, то задыхается: из зеркала на нее смотрит незнакомка. Короткая стрижка и красный брючный костюм, сигарета зажата в руке. Там, за гранью, скалится стерва, а не юная мисс Грейнджер.

— Это мой тебе подарок! Я дарю тебе себя, не потеряй, — Беллатрикс слышит далекий рокот трещащего по швам купола.

«Началось…»

— Это не я.

— Это не ты. Но ты можешь быть такой. Это не заглушит тебе потерю, не сотрет боль. Спрячь маленькую себя вот в этой оболочке, не давай ту девочку в обиду.

Беллатрикс смеется, сжимая теплую ладонь. Там, в зеркале она теперь отчетливо видит себя. Спираль судьбы делает новый виток.

— Послушай меня. Очень жаль, что мое присутствие рядом так искалечило твою судьбу, — Белла поднимает лицо девушки, взяв за подбородок. — Я ничего не могу тебе сказать. Но пообещай мне сейчас, что, когда По останется один, ты поможешь ему. Пообещай, что у моего сына будет вот такая вот чистая, потрясающе любящая мама. Ты рождена, чтобы любить. На это способны немногие.

— По? У него есть вы.

Беллатрикс отталкивает Гермиону, не разрывая зрительного контакта.

— Мой сын будет твоим сыном. Ты обещаешь любить его?

— Обещаю, — сквозь яркий костюм и подведенные глаза вдруг прорывается тот особенный свет, свойственный этой девочке, и Белла облегченно выдыхает.

За окном вспыхнул взрыв — старинные камни завыли. Рука взметнулась к лицу в непроизвольной попытке отгородиться от красной завесы; голову повело, застучало в висках.

— Я прошу тебя, Гермиона, спаси его. Бегите!

Белла выскочила из комнат, прикрыла глаза, но краснота по-прежнему мельтешила, теперь распавшись на мириады мельчайших подвижных точек. Она бежала через Большой Зал, дыхание сбивалось; сердце колотилось так натужно, будто кто-то его связал. Сама не зная, зачем, женщина подняла взгляд, и незажженные свечи в хрустальных шариках, парящих под потолком, неожиданно обрушились на пол.

Спустившись ко входу, она видит Северуса, спешно отдающего указания, проталкивается сквозь толпу и натыкается на Гарри, который напряженно покусывает губу.

— Белла, — он обнимает ее и замирает. — Белла, ты не ответила мне тогда. Мне важно знать твой ответ.

Она, схватив за ворот мантии, втягивает мальчишку в поцелуй. Ей хочется утвердить своё превосходство, требовательно проникая в его рот и легонько кусая его губы. Мягкие, припухлые, юношеские.

После поцелуя Гарри выглядит как кот, объевшийся сметаной.

 — Зачем тебе нужен этот брак? — спрашивает, облизывая кончик верхней губы. — Да ещё и непременно по магическому обряду?

— Я люблю тебя. Это ведь так просто. Я хочу, чтобы ты была моей.

— Твоей?..

Она вдруг замирает, отчетливо вспоминая свой медовый месяц.

«Она шла, босая, и ноги утопали в песке. Рудольфус стоял по колено в воде и смотрел на быстро исчезающее солнце. Белла подошла ближе, погружаясь в дымчатую гладь — температура моря такая, что нет разницы между воздухом и водой. Солнце заходило за горизонт, и слабые отсветы ещё бередили небосвод.

Они одни.

Они молоды.

— Ты понимаешь, что теперь мы навеки вместе?

Рудольфус смотрел на нее так долго и ласково, что ей стало неуютно.

— Ты моя. И я никому, слышишь? Ни-ко-му тебя не отдам.

Белла засмеялась и опустила глаза. В его голосе слышалась угроза. Он смелый, очень смелый.

— Твоя, конечно, твоя, — шептала, успокаивая его своей улыбкой.

Он нравился ей. Белла любила его, как первого мужчину, как мужа. Она любила его, как будущего отца их детей. В самом деле, разве нашла бы она где-нибудь ещё такие кудри, глаза и мягкие, пьянящие губы? У них будет много красивых детей, ведь правда?

До единства душ им, конечно, оставалось далеко. Она была слишком упряма и слишком умело использовала своё влияние на Рудольфуса. Он был готов видеть только хорошее там, где таилось такое море пороков, что только диву даешься. Хотя… В то время, может, и не таилось.

А тогда, у моря, он касался своими губами ее шеи. Раздевал медленно и умело. Стянул лямки платья, обнажил грудь и потянул за собой в воду. Белла не сопротивлялась, волны скрывали от чужих глаз, но, возвращаясь на берег, выходила уже полностью обнажённой.

— Афродита, вышедшая из пены морской, — он щурился, любуясь юной женой.

— Ты сумасшедший, а вдруг нас кто-то увидит?

— Ну и что. Разве мы не супруги, проводящие свой медовый месяц?

— Ты прав, — она скалит зубы назло всему миру.

Ей восемнадцать! Глаза горят, восторг распаляет кровь. Рудольфус падает на песок, будто собирается загорать. Он показывает рукой на место рядом, предлагая присоединиться. Белла наклоняется над ним и садится сверху. Но муж лишь лукаво усмехается. Он никогда не позволяет ей верховодить. После нескольких движений она чувствует на своей талии его руки. И готова подчиниться.

Тогда Белла занималась любовь не из жалости, не для того, чтобы унять боль. Не по принуждению. Ей хотелось самой.

— Ты всегда будешь моей женой. Беллатрикс Лестр-р-рейндж.»

Мысли о Поттере вернули к настоящему, и она досадливо одернула себя за такой продолжительный экскурс неизвестно куда и неизвестно зачем. Белла не любила копаться в прошлом и не видела в этом никакого смысла. Да и времени на воспоминания не оставалось — настоящее было слишком зыбко.

— Гарри…

Правый уголок губ опять выше левого. Рудольфус отдал ее сам, но… Она умрет как Лестрейндж. Потому что должна сдержать перед ним хотя бы эту клятву. Потому что так ей хочется. А этот мальчик? Она не любит его, но очень ему нужна. Она — его цель.

— После этой битвы я наконец-то буду свободна. И тогда дам тебе свой ответ.

Гарри улыбается и целует ее, зная, что ради Беллы готов сделать все, что угодно. Он сможет. Он слишком влюблен, чтобы не смочь.

Северус смотрит на нее сквозь толпу и кивает. Она вздрагивает, ощущая, как сердце частит ударами. Все… Вот и развязка их комедии.

— Я верна тебе, — шепчет она неслышно, но Северус все понимает и протягивает ей руку.

— Я верю тебе, — словно доверие может излечить от предательства.

Разумеется, все будет хорошо, не стоит и сомневаться.

Все будет хорошо. Белла снова сглотнула, но это не помогло.

* * *

— Сейчас я сниму барьер. Все студенты аппарируют, как положено по инструкции. Обещай мне, что сразу же переместишься, как замок начнет рушиться.

— Северус! Это подло — руины погребут под собой почти всех соратников Лорда, а я, как самая преданная, под стать тебе, должна остаться на поле брани с ними.

Они оба понимают, что половина студентов сегодня полягут здесь же, в развалинах Хогвартса, не успев соориентироваться.

— Ты должна мне пообещать. Я не хочу, чтобы наши гробы стояли рядом! НЕ хочу, чтобы твое тело гнило по соседству.

— Как скажешь, — Белла смотрит ему в глаза. Взгляд человека, которого уже поцеловал дементор, — она видела подлинно послепоцелуйный взгляд лишь однажды, но такое разве забудешь? И здесь… здесь ей мерещилось то же самое.

— Когда Хогвартс обрушится, Лорд ослабеет. На миг, на секунду, потеряв подпитку из своего прошлого. И вся надежда будет на Поттера.

— Ну… Мы никогда уже не узнаем исхода событий. Но Гарри — талантливый волшебник. У него чистая душа. Он сможет… — она задрала высоко голову. — Ой, звезда упала!

— Сейчас и мы упадем, — гомон сражение затихает одномоментно, и в звенящей тишине последнего полёта он слышит звук ее дыхания, судорожный вздох, шуршание черного шелка…

— Обними меня, — шепчет тихо-тихо.

Незадолго до родов Беллатрикс просчитала, что все крестражи подпитываются не только чужими смертями, но и воспоминаниями. Именно Хогвартс, как сумасшедший коллекционер, берег тысячелетиями частицы душ всех своих учеников. И Волдеморт, конечно, не прогадал, когда поместил свои самые чистые, самые что ни на есть человеческие эмоции в замке. По сути, школа являла собой огромный крестраж сотен тысяч жизней. Все эти портреты, книги, камни хранили в себе обрывки чужих судеб. И выход был один — уничтожить Хогвартс; на такое был способен только директор, которого признал замок. Цена же такого поступка, в сущности, несущественная: директор должен был испустить дух вместе с древними камнями.

Когда они это поняли — Белла разорвала все свои расчеты и кричала истошно: «Ты не должен! Ты не можешь меня оставить»

Она не могла простить саму возможность его смерти. И сразу приняла решение — уйти вместе с ним, если выход не найдется. Но это был самый легкий путь, и Белла все пыталась оставить его про запас. Подумаешь, портреты и книги кричали, что нет никаких вариантов. Мало ли что говорят. Мало ли какую чушь они городят…

Она пыталась лихорадочно сообразить, какие вообще существуют средства спасения от неминуемой гибели: живая вода, хоркруксы, кровь единорога, дары смерти; весь куцый перечень ни на что не годен, это все не то, не то. Не то.

Иного выхода они так и не нашли.

Это страшное ощущение от скорой потери друг друга убивало их, высасывая силы.

И началась изматывающая игра души и тела, смятение. В этой схватке они сами иногда не понимали, что творят. Они бежали друг от друга, пытаясь забыть об этой непреложной истине: «От судьбы не уйдёшь».

Конечно, их план был усложнен невероятным количеством нюансов; мелкие детали — это то, что поддается планированию хуже всего, а от этого зависело многое, если не все… Поведение главного действующего лица, вокруг которого и строился план, Гарри Поттера, тоже целиком зависело от слишком большого количества факторов. И он был слишком непредсказуем… Не вызывало ни малейших сомнений только одно — Гарри непременно бросится вызволять из беды, спасать всех, кто ему дорог. Любовь к женщине, к Беллатрикс, конечно, должна его вести к победе. Главное, чтобы он до последнего верил, что она ждет его, живая и невредимая.

У каждого должна быть надежда.

Голубой огонь вспыхивает на самой вершине Астрономической башни; цветастое пламя буквально в считанные секунды перекидывается на соседний шпиль, оттуда прыгает дальше, дальше, дальше — и порыв ветра приносит горячую раскаленную волну вместе с кислым запахом гари.

Его Белль летит в его руках, прижимаясь спиной к его груди. И сердце ее бьется быстро-быстро, а его — медленно.

Почему-то в этот последний момент все казалось ему особенно восхитительным: и знойная, удушливая бездна, зиявшая под ними, и красно-бархатные струи огня, и жемчужное сияние неба над этой бездной, и льющиеся далеко внизу звуки сражения, то гремящие, дьявольские, то бесконечно нежные и грустные.

Белесый дым заволакивает воздух почти непроницаемой пеленой, баюкая их; их тела и души наконец-то свободны. Спокойны.

* * *

Гермиона стояла в изорванном костюме, испачканная кровью и копотью. Очищающее заклинание далось с третьего раза. Брезгливо морщась, откинув с лица челку, она упала на камни и прикрыла глаза. Отвратительный запах крови пополам с желчью минуту-другую раздражал обоняние, но постепенно начал слабеть, растворяясь в баюкающей тишине.

— Белла! — Гарри шел по полю, подволакивая левую ногу. — Где она, Гермиона? Где она?

— Здесь, — кивнула, смотря встревоженно и как-то… растерянно.

Он подошел ближе и замер. Каменная статуя, нетронутая заклятьями, лежала перед ним. Перед глазами в паре футов сильные тонкие ладони бережно обнимали ее за талию.

— Жарко, — Гермиона вскинула руку, крепко стискивая палочку у самого основания — и с неба обрушились целые потоки воды. — Красиво лежат.

— Красиво…

Сухие губы профессора тронуты счастливой улыбкой, лоб чист и спокоен, как и весь он. Плащ, замерший в полете, волнами укутывает их фигуры. В мраморно-невинной Беллатрикс сохранились вся прелесть, вся грация, всё то неизъяснимое, сияющее и зовущее, что было в ее женском непостижимом существе. Она летела, освященная ореолом буйных кудрей, гордая и отчаянная, с распахнутыми глазами. Загадочным безмолвием сиял ее взор. У Гарри не было сил выдержать этот взгляд, такой близкий и такой далекий. Теперь навеки чужой, открывший такое несказанное счастье жить и любить. Ее приоткрытые губы вызвали в нем дрожь — они так бесстыдно его обманули.

— Курить будешь? — спросила Гермиона с хрипотцой от сковавшей сердце печали, от невозможности что-либо изменить.

Гарри вдруг удивленно смотрит на подругу, которая сжимает между указательным и средним пальцами ЕЕ сигареты, на короткую стрижку, испачканное копотью лицо и лоснящийся от крови костюм.

— Тебе идет, — он берет в руки портсигар, украшенный причудливым вензелем.

— Быть грязной?

— Нет. Вот такой. Похожей на нее. Свободной…

Оба замерли, совершенно обессиленные, будто со связанными языками.

— Где По?

— Там… — она неопределенно машет рукой в пустоту. — Я аппарировала к Флер в убежище и подкинула ей ребенка. Временно…

— Надо забрать его… Это опасно.

— Заберем. Обязательно заберем. Потому что я обещала. Потому что По — это мой сын.

Гарри все понимает и без объяснений.

— Ты думаешь, что это конец?

Гермиона ничего не отвечает. Ее ладонь крепко стискивает его руку — и уверенно тащит сквозь черное пространство вперед.

* * *

— Нет, ну, плюсы есть. Мы не будем гнить в соседних гробах. Все, как ты хотел!

— Еще хуже! Каждый волшебник теперь сможет плюнуть мне в лицо.

— А меня все устраивает. Тело, сожранное червями — этого бы я не желала. А так, смотри, как хороша!

— Как думаешь, что их ждет?

— Жизнь. Бесконечная игра души и тела. Они сыграют нам с тобой отведенные роли, только в сотню раз талантливее. Потому что не будут убегать от себя. Я верю.

— А что ждет нас?

— Тишина.

— Тишина?

— Ну, в нашем с тобой случае, еще немного сарказма.

Два молодых мага шли по руинам древнего замка — два призрака, обреченные вечно беречь друг друга в объятиях, глядели им в след.

Поднималось кровавое солнце, мерно дышала земля.

А еще… Пели птицы.