Море кости (гет)

Гарри привык есть один, но в этот раз ужин вышел каким-то особенным.

Он впервые за тучу дней оказался дома засветло и, поборов лень, что-то приготовил сам, а не купил в ближайшем супермаркете, где его знали в лицо, но терпели едва-едва, всякий раз принимая за оборванца, слишком уставшего и странного для приличного лондонского пригорода.

Он готовил не спеша и ел тоже не спеша, стараясь как можно лучшее, острее ощутить вкус сладкого, томительного поражения.

Гермиона и правда его отшила.

Гарри улыбнулся.

Он и сам не знал, что где-то в глубине души хотел ее пригласить — на кофе, прогулку и куда там обычно приглашают девушек — до сегодняшнего дня. Но теперь, когда прочувствовал и понял это, не мог выбросить из головы. Пластинку заело, но отчасти он был этому рад.

Мысль о Гермионе была как контраст к его обычным мыслям, отвлекала от других — дум, людей, чувств. Тех, что только мешали, печалили, злили.

О Джинни, например. О том, что будь она рядом, его одинокие ужины, те, что он ненавидел люто, всей душой, закончились бы. Прошло слишком мало времени, и он еще помнил, что когда-то было по-другому. Не факт, что лучше, но по-другому точно.

Отчасти ему не хватало того времени, себя в том времени. Он не был уверен, что хотел бы вернуть Джинни и их отношения, но отчаянно мечтал вернуть прежнего себя, парня, который любил и которого любили, способного чувствовать то, что нынешнему Гарри не почувствовать уже никогда. Даже если захочется и вдруг покажется, что получится, если он вдруг начнет в это верить, верить в себя и во что-то вне себя.

Драклова неистребимая наивность. Гарри, Гарри, Гарри, вот ведь глупец.

Он выбросил недоеденную пасту в мусор и бросил тарелку в раковину, обещая помыть ее при случае.

Аппетит пропал. У него не получалось помнить только хорошее. Стоило ухватить хоть что-то из воспоминаний, и за светлой мыслью приходили другие. Те, что он ненавидел. Те, что рождались в глубинах подсознания, кошмарные, заставляющие его просыпаться затемно и смотреть в потолок, напряженно и зло, пока глаза не начинали болеть, а шум в голове не превращался в монотонную колыбельную, под которую он отключался, а не засыпал, от усталости и страха. Те мысли, что приходили все чаще, хоть он и не звал.

Мысли, мысли, мысли, замыленные и одинаковые, гадкие как одна. Часто — о ребенке, которого он не спас. Должен был, но не смог, потому что получил должность слишком рано, не набрал нормального опыта, потому что спасовал. Переломный момент, быть может, тот самый, после которого он перестал быть собой, прежним собой. Момент, который он упустил, и только потом, много дней спустя, вдруг понял, как важен он был.

Все узнали о его провале и узнали быстро. Об этом написали в «Пророке» (впервые в истории — дважды за месяц, словно одного раза мало) и болтали на каждом углу, не особенно переживая, слышал Гарри или нет. Наверное, тогда-то на работе его и перестали воспринимать всерьез. Аврор-неудачник. Гнилой глава с гнилой головой.

Через неделю худшего отпуска в его жизни, вынужденного и вымученного, Гарри пришел на работу и понял, как сильно все изменилось. Тучи сгустились, едва не пошел дождь из ярости и упреков, и каждая мелкая сошка вроде того же Малфоя стала открывать рот по поводу и без, хотя до того и подумать о таком не смела.

Поначалу Гарри было смешно, потом, спустя время, совсем не смешно. Он старался не обижаться слишком уж сильно, потому что знал, что народный гнев оправдан, быть может впервые — по-настоящему, на все сто процентов оправдан, он и сам был страшно на себя зол. В каком-то смысле он и сейчас зол, только злость его другая — выдержанная и кислая как перезрелое вино.

Он облажался и никаких оправданий быть не могло. И все же…

Они никогда не говорили о том случае с Джинни, но она, конечно, знала, ведь все вокруг тоже знали. Гарри временами представлял, как чьи-то губы, тонкие и злые, нашептывают Джинни на ушко какую-нибудь глупую, страшную сплетню, наполовину правдивую, наполовину выдуманную. Он почти видел, как она вспыхивает и отвечает так резко, что собеседник замолкает, давится словами, не в силах ответить и даже просто выдохнуть. Она это умела как никто.

Ему стоило самому все рассказать.

За тот случай Джинни ни разу его не отругала, даже просто не высказалась. Он так и не смог ей этого простить. Он снес бы ее истерику, ненависть, гнев, но ничего из этого не было. Она его жалела, что гораздо хуже. Жалость была как пощечина, удар под ребра, как предательство. Джинни жалела его, потому что и правда верила, что Гарри виноват. Он сам где-то глубоко внутри себя сомневался, а она вот верила. Приняла его как убийцу, убийцу ребенка и стала жалеть. Осталась жить с ним под одной крышей, потому что боялась, что он наделает глупостей, о которых потом пожалеет, глупостей, о которых жалеть после этих самых глупостей будет некому.

Вот ведь зараза. Он злился даже сейчас. И еще как злился!

Гарри залез под душ, но вода оказалась ледяной. Он выкрутил кран горячей до упора, но это не помогло. Кожу жгло огнем, а зуб на зуб не попадал.

И почему в этом доме вечно что-то ломается?

— Ладно, победил, Мерлин с тобой.

Замерзший и злой, он вышел из ванной побежденным, как тень проскользнул в спальню и залез под ледяные простыни. Они напомнили ему саван, хоть он и не знал, каков тот на ощупь.

От кровати будто дохнуло холодом и могильной, промокшей от дождя землей. Странно. Даже для его дома — странно.

Дрожа от холода, Гарри не сразу понял, что за его сбившимся, резким дыханием слышно что-то еще. Гадкий, посторонний, неправильный звук. Скрежет, а затем вздох, короткий и жалостливый, будто бы женский.

Гарри, в мгновение собравшись с мыслями и выбросив лишнее прочь, осторожно потянулся за волшебной палочкой.

Звук не прекратился, будто тот, кто ворвался в дом, пребывал в полной уверенности, что жильца нет или что опасности от него никакой.

Забраться в дом к аврору? К главе авроров? И кому такое в голову пришло? Этот вор либо сумасшедший, либо дурак. Может, маггл.

Ни один из вариантов не показался Гарри достаточно убедительным и, тихонько выбравшись из кровати, он стал пробираться к двери. Шаг, еще шаг.

В коридоре было темно и невообразимо жутко.

Что-то витало в воздухе, что-то недоброе.

Гарри почувствовал влагу под ногами, вокруг, даже на языке. И влага эта была неприятной. Застоялая и зловонная, с металлическим привкусом, будто…

Нет, только не здесь.

Гарри почувствовал, как на него накатывает волна паники. Сам не понимая, что делает, он щелкнул выключателем, сбив свою вынужденную конспирацию в ноль.

Лампочка вспыхнула тусклым и желтым, но и ее света хватило, чтобы рассмотреть — стены, пол и потолок, перепачканные бурой слизью.

Хотя бы не кровь.

О, Мерлин, спасибо, что не кровь.

Гарри осмелел. Он ожидал худшего, много худшего. Разозлился всерьез.

Этой падали не место в его доме.

Гарри сделал два крупных шага и с шумом открыл дверь в кухню.

Что-то легкое скользнуло мимо него к выходу. Так быстро, что он не успел толком рассмотреть, не то что поймать. И все же почувствовал, вспомнил, узнал.

Силуэт. Девушка или то, что раньше было девушкой? Быть того не может.

Гарри бросился в погоню, но дверь захлопнулась перед самым его носом. Он потянул за ручку, но та оплавилась в его руках, словно была из воска, из густого шоколада, разогретого на адском солнце.

Что за?

За его спиной хлопнула дверца шкафа, так резко, что едва не сорвалась с петель. За ней — еще одна и еще. Все дверцы разом захлопали, словно оголтелые.

Гарри замер.

Ему вдруг вспомнились все истории про полтергейст, что он слышал раньше. Ни одна не была хорошей. Во всяком случае, он ни одной такой не знал. Полтергейст — магия, которая преследует преступника. Магия, которая идет бок о бок с преступлениями, и не просто преступлениями, а часто — с настоящими зверствами. Убийствами юных девушек, например.

И вот теперь это в его доме. Чудненько. О многом говорит. Парням из Министерства уж точно расскажет.

Гарри взмахнул палочкой, прошептал пару-тройку заклинаний, но это не помогло. Двери все так же хлопали, а комната, такая родная и теплая, долго бывшая его любимой комнатой во всем доме (но только не теперь!), оставалась ловушкой. Клеткой, из которой он, словно лис, отродясь клеток не видавший, не способен выбраться, пока кто-то снаружи не распахнет ему дверцу.

Он вдруг подумал о Гермионе, словно та была рыцарем в сияющих доспехах, смелым и умелым, способным освободить, защитить, спасти любую тухлую принцессу. Только вот он никакая не принцесса. Слизью на стенах его не напугать.

Гарри взмахнул палочкой и выкрикнул заклинание, которому его научил один африканский маг, которому он, по воли случая, вернул жертвенного козла, без которого тому грозили бы изгнание и смерть, а самому Гарри — международный скандал.

Белый вихрь, рожденный из его палочки, ураганом прошелся по кухне, и чехарда стуков, воплей и жути вдруг прекратилась.

На короткое мгновение Гарри выдохнул.

И тут же — упал, прижатый к полу неведомой силой.

Что-то или кто-то, неведомое и настроенное самым недружелюбным образом, дохнуло на Гарри гнилью, сомнениями и памятью. Он вдохнул их целиком, закашлялся и и проглотил не жуя. На мгновение будто задохнулся, но затем задышал вновь, рвано, шумно и дико.

Прошла минута и вечность, тягучая и страшная, за ней.

Гарри припомнил все, что сделал плохого, все, что хотел сделать плохого, и всех, кому хотел… Сила вернула ему все воспоминания разом, ударила ими по голове, словно обухом.

Гарри вспомнил силуэт, что скользнул из кухни при его появлении. Теперь он был точно уверен, что это — Джинни. Где бы и кем бы сейчас не была — она и никто другой.

Не зря все это показалось ему таким знакомым. Но почему сейчас? Чего было ждать?

Гарри с трудом поднялся. Проверил дверь, и та подалась при первом его движении. Кончилось. Морок прошел, оставив после себя воспоминания и страх, мутный по краям.

Гарри вдруг понял, что это не было нападением, как ему показалось сначала. Нет, то — просто предупреждение, первый акт пьесы, сюжета которой он не знал. Не желал знать.

Вот ведь.

Гарри опустился на одно колено и поднял с пола перо, липкое и красное, перепачканное в крови. Самой настоящей, всамделишной крови.

— Вот ведь зараза, — бормотал он, сжигая перо над раковиной. — Вот ведь черт.