Опус вивендис (гет)

Снейп ушёл, так и не сказав больше ни слова, а Гермиона осталась стоять, чувствуя, как стремительный порыв сменяется в душе холодным отзвуком пустоты. Хотелось опуститься на старенький колченогий табурет, наколдовать себе чая, и провести так остаток ночи в полнейшей тишине, в созерцании блуждающих мыслей, дожидаться, пока в темноте опустевшего класса ее наконец не отыщет рассвет. Пыль рассеялась, и в посвежевшем воздухе едва уловимо угадывался аромат полыни — лёгкий флёр, оставленный профессорской мантией, ненавязчивый и созвучный ее настроению — горький, с щемящим от тоски послевкусием. Заунывники и полынь. Гермиона читала, что много лет назад великий алхимик Николас Фламель придумал и сварил из них зелье от неразделенной любви, зелье, которое отчего-то никто не хотел покупать. Что варил из горькой травы не менее великий хогвартский зельевар, Гермиона не знала. Возможно, отраву для докси или успокоительную настойку для больничного крыла. Ей с трудом верилось, что в почерневшей душе Северуса Снейпа все еще осталось хоть что-то, что заставляло его творить и мечтать.

Стоило Гермионе подумать о зельеваре, как жар болезненного сожаления багряным румянцем опалил ей щеки. Она действительно никогда не была дальновидной. Прав ли был профессор Снейп, требуя следовать одному ему понятному порядку вещей, или все же ей стоит сопротивляться, сражаться, доказывать свою правоту? Гермиона зажмурилась от нежелания принимать решение сейчас. Она подумает об этом утром, когда чашка горячего кофе поможет заглушить чувство вины, превратившись в союзника, которого ей так сейчас не хватает. Она взмахнула палочкой, гася заклинанием свет, и чувство тоскливого одиночества, нередко посещавшее ее в первые дни после окончания летних каникул, нахлынуло на неё с новой силой. Ей так не хватало Рона. Предательское желание связаться с ним через каминную сеть или хотя бы отправить сову заставило Гермиону вспомнить о времени. Пора было отправляться спать. Рон наверняка уже видел десятый сон.

В коридоре было холодно, легкая летняя мантия плохо защищала озябшие плечи, а согревающее заклинание, наложенное еще в классе, действовало как-то вяло и неохотно, словно все сегодня удавалось ей лишь наполовину. Вот и лестницы — участники всеобщего заговора — стремясь окончательно лишить ее веры в собственные силы, постоянно поворачивали не туда, куда следовало, то норовя отправить Гермиону в гостиную Ревенкло, то во владения Филча, где в ворохе грязных простыней, не покладая рук трудились хогвартские эльфы. Лестница же, ведущая на третий этаж, и вовсе вдруг оказалась гладкой и ровной, превратившись в настоящий скат ледяной горки, и наотрез отказалась принимать форму ступенек, несмотря на все попытки Гермионы вернуть ей первоначальный вид. Промучившись не менее четверти часа и так и не добившись желаемого, она решилась идти в обход. Брать лестницу штурмом совершенно не хотелось. Не с её-то сегодняшним везением!

Гермиона медленно шла по пустым коридорам замка, прислушиваясь к еле различимым отголоскам эха, спешившим обогнать ее размеренные шаги, и вспоминала те далекие дни, когда, будучи ещё детьми, они с друзьями жили ожиданием невероятных приключений, что всегда дарил им этот удивительный замок. Здесь, в Хогвартсе, они были как никогда счастливы, мир казался им огромным и полным заманчивых обещаний, каждый новый день приносил потрясающие открытия, а будущее сулило так много, что не терпелось поскорее вырасти и шагнуть в него уверенным шагом, надеясь сразу окунуться в яркий водоворот взрослой жизни. Тогда они даже не представляли, что очень скоро это будущее разлетится на тысячи ранящих осколков, Хогвартс будет разрушен, а мир, который они знали и так любили, больше никогда не будет прежним.

Война закончилась, и теперь все они по-разному переживали столь трудно выстраданную ими победу. Гарри с головой окунулся в работу в Министерстве. Казалось, он был везде, во всем находил себе место, обо всём беспокоился и всего добивался. Он заседал в государственных советах и летал на международные конференции магов, встречался с простыми волшебниками и открывал чемпионаты по квиддичу. У него никогда не хватало времени на сожаления и сомнения, и, конечно, не хватало времени для самого себя. Он просто старался делать мир лучше, потому что всегда был таким — горящим ради других.

Рон отыскал в себе силы, чтобы яростно жить. Он тяжело перенёс смерть Фреда, и тоскливые тени, заполнившие их некогда солнечный дом, выгнали его из родового гнезда завоевывать мир. Он много раз говорил Гермионе, что если бы не сделал этого, то тоже бы наверное умер, но Гермионе знала, что Рон просто решил, что наконец пришло и его время.

А Гермиона… Гермиона словно потеряла себя. После войны ей стало казаться, что волшебство растеряло свою прежнюю красоту. Магия перестала быть чем-то чистым и светлым, она причинила так много страданий, что порой, творя заклинания, Гермиона задумывалась, а не впускает ли она каждый раз в этот мир нечто страшное и темное, способное причинить только боль. Она понимала, что виновато не само волшебство, а творившие его люди, но все же детская сказка растаяла… А она никак не могла отыскать хоть что-то взамен.

Лестница в очередной раз вильнула, и по одной ей ведомой причине привела Гермиону на третий этаж. В Галерее доспехов было невероятно светло. Сквозь высокие стрельчатые окна в замок заглядывала луна. Огромная, окутанная плащом из тумана, она оплела доспехи невесомой сетью серебряных нитей, и стало казаться, что вся галерея усыпана ранним ноябрьским снегом.

В полнолуние Гермиона всегда вспоминала о Люпине. И о Тонкс... Со странным опозданием, жена Римуса тоже воскресала в её памяти, становясь по левую руку от мужа, и смотрела на Гермиону с задорной искоркой в глазах, и тогда начинало казаться, что нос ее вот-вот да и превратится в смешной пятачок. Люпин был одет в старомодный костюм в тонкую полоску, изношенный и потертый, как и все его вещи. Он брал Дору за руку и они улыбались Гермионе грустной, но очень светлой улыбкой, словно говоря, что они ни о чем не жалеют, и ни в чем ее не винят. И от невероятной мягкости их взглядов Гермиону наполняла боль. Они потеряли столь многих, что иногда ей начинало казаться, что ни одна победа не стоит такой высокой цены: Римус и Тонкс, Дамблдор, Грозный Глаз Грюм, Тед Тонкс, Фред Уизли, Сириус Блэк и Эммелина Вэнс, Амелия Боунс и Руфус Скримджер. Они почти потеряли Снейпа и Джорджа Уизли. Гермиона прошла через всю галерею и, помедлив, нерешительно остановилась перед порогом комнаты, некогда бывшей Залом Славы, а теперь ставшей Залом Снов. Здесь, в тишине и блеске метала, в слабом свете свечей спали души тех, кто защищал Хогвартс. И сразу защипало в глазах: золотые поминальные таблички были везде. Аккуратные и строгие, они занимали всю западную стену от пола до потолка и перед каждой из них, медленно плавая в воздухе, горела свеча. Колин Криви с его вечным фотоаппаратом и его младший брат Деннис — Гермиона помнила, как они радовались, получив автограф Гарри на их совместном семейном фото. Лаванда Браун — в памяти всплыли её смеющиеся глаза, она так смотрела на Рона, что в них переворачивалось небо. Чарити Барбэдж, влюблённая в маглов. Здесь хранилась табличка, на которой было выбито имя свободного домовика Добби, и табличка с именем Винсента Крэбба. И хотя он не сражался на их стороне, он тоже был жертвой этой войны.

Гермиона сделала несколько нерешительных шагов в глубь зала и остановилась возле стеклянных витрин, в которых хранились кубки и особые награды. Многие настаивали, чтобы кубок и медали, принадлежавшие Тому Реддлу, уничтожили, но МакГонагалл наотрез отказалась — люди должны помнить, сказала она, что у зла много личин, и не каждая из них просвечивает насквозь. И они по-прежнему оставались здесь — значок Реддла и его награды за заслуги перед школой, начищенные и блестящие — в отдельном шкафу за ударопрочным, магоотталкивающим стеклом: еще одна память о прошедшей войне. Гермиона протянула руку к стеклу и, спустя секунду, отдернула — в яростном блеске золота ей внезапно почудился отголосок пугающей тьмы. Кто знает, быть может, капля израненной души, что жила в крестражах, оставила свой жуткий след и здесь? Ведь Том Реддл так любил Хогвартс.

Витрину, посвящённую Ордену Феникса, установили у самой дальней стены. Округлый свод, выложенный из грубо отесанных камней, красиво обрамлял прозрачный высокий шкаф, наполненный магией и светом. Его изготовили из соленого льда. Тонкий и невесомый, отлитый из миллиарда человеческих слез, он казался Гермионе хрустальным дворцом — домом для потерянных надежд и оборвавшихся судеб. Она смотрела на фотографии за холодным стеклом, и такие знакомые лица мелькали перед ее глазами. Старая и выцветшая карточка с членами Ордена Феникса стояла на самом верху — из их первого состава уцелело лишь трое. Много лет назад эту фотографию подарил Гарри Сириус. Теперь и он жил только на старых снимках, молодой и задиристый, ещё не знавший, что впереди его ждёт Азкабан. Его вечные друзья казались теперь Гермионе почти что детьми. Джеймс Поттер, постоянно подбрасывающий в руке снитч, взлохмаченный, полный жизни, и так похожий внешне на Гарри. Маленький и всегда суетливый Хвост. Кто-то кончиком волшебной палочки выжег ему на фотографии лицо, и теперь полная неказистая фигурка болезненно сучила ножками, так и норовя спрятаться за край рамки. Гермиона подняла руку и дотронулась до стекла напротив ссутулившейся фигуры Люпина. Она не знала, счастлив ли Римус в том месте, куда отправился, когда завеса смерти накрыла и его, встретил ли он друзей, Джеймса и Сириуса? Его сын, Тедди Люпин, жил с бабушкой в опустевшем магловском доме, светловолосый и радостный — совсем не похожий на своего отца. Гарри говорил, что иногда он мог часами рассматривать фотографию родителей, а потом брал, да и отращивал щетину на подбородке.

Гермиона не удержалась и заплакала. Профессор Снейп был прав, война все еще была среди них, она била, ранила, мстила, она отбирала веру и будущее, не давала упокоения мертвым, калечила и унижала живых. Гермиона подняла палочку вверх и дрожащим голосом прошептала «Нокс». Ей вдруг ужасно захотелось, чтобы все свечи в этом зале разом погасли и тьма ночи, наполнявшая Хогвартс, поглотила и её саму, словно ее и не было никогда на этом свете.