Come Undone (гет)

Es wird eine ewig scheinende Nacht hereinbrechen.

Rauch und Asche werden den Himmel verdunkeln.

Keine Hand aus menschlichem Gewandt

Kann führen uns heraus aus dem Weltenbrand.

So bleibt nur dieses hysterisches Fest zum Untergang.⁽¹⁾

Stillste Stund «Der Untergang»

Интерлюдия

Конец ноября. День Благодарения. В этот день эта небольшая семья фермеров — отец, мать и две дочери, — как и многие другие, собралась за праздничным столом, дабы вознести благодарение небесам за богатый урожай и изобилие плодов, вспомнить всё хорошее, что произошло с ними за этот год. Хотя они и не слишком религиозны, но их благосостояние зависит от того, насколько хорошо вырастет и созреет то, что они посадили. Потому эти люди всё же стараются придерживаться обычаев в данном вопросе.

Стол ломится от еды. Яркие молодые тыквы, початки «индейской» кукурузы, яблоки, апельсины, каштаны, орехи, гроздья винограда, свисающие из блюда, словно из рога изобилия… Всё это олицетворяет собой обилие осенних даров природы. На самом видном месте красуется традиционная фаршированная индейка с клюквенным сиропом. Рядом с ней — большой сладкий тыквенный пирог. Выпечка особенно хорошо удаётся матери, потому все стараются есть поменьше, чтобы оставить место хотя бы для маленького кусочка этого лакомства. Девочки с утра набрали золотых, оранжевых и красно-коричневых листьев, и теперь букеты из них, дополненные веточками с ярко-красными ягодами рябины, поставленные в прозрачные стеклянные вазочки, служат украшением стола наравне с фруктами и овощами и довершают ощущение изобилия и щедрости природы, настоящего праздника богатого урожая.

Младшая — двенадцатилетняя кудрявая девчушка, время от времени пытается пожаловаться на сестру, надеясь привлечь внимание родителей. Но все её попытки встречают доброжелательные и терпеливые улыбки как отца с матерью, так и старшей сестры, что заставляет её время от времени обиженно надувать губки. Но царящая за столом атмосфера радости и довольства не даёт ей долго дуться, и вскоре она уже забывает об обиде и радостно поедает предложенный ей кусок индейки, запивая яблочным соком.

Картинка праздничного ужина вдруг начинает терять краски. Медленно выцветает, бледнеет, сереет — и вот уже превращается в черно-белую фотографию, на которой внезапно начинают появляться коричневые пятна. Сначала одно, потом всё больше и больше, они расползаются, образуя дыры, по краям их скачут огоньки. И вот уже всё охвачено пламенем.

Та самая младшая девчушка, а теперь уже девушка, пытается вырваться из этого круга огня. Выдирается, вырывается и бежит в ужасе, неизвестно куда. Впереди и вокруг — беспросветная, чернильная тьма, позади — бушует и движется за ней по пятам огненная стихия. Девушка чувствует спиной её жар. Ей кажется, что если она обернётся, даже если слегка повернёт голову, то случится что-то непоправимое… Поэтому она не оборачивается. Лишь продолжает бег, пока лёгкие не начинают гореть, а воздух и силы кончаться. В конце концов, она спотыкается и падает. Всё-таки оборачивается, а затем...

Начинает заходиться в беззвучном крике.

* * *

Изольда резко распахнула глаза и рывком села на постели, будто что-то вырвало её из сна. Ощущение ужаса, постель мокра от пота… Вот только неизвестно почему. В голове крутились какие-то обрывки сновидения, но не было возможности сложить их в одно целое. Красные всполохи на внутренней стороне век да непроглядная темнота — она помнила только это.

Изольда встала и, обхватив себя руками, подошла к окну, надеясь развеять остатки сна. Только-только наступал рассвет. Что-то не давало ей покоя, помимо ночных видений и испытанного страха, которые постепенно блёкли и таяли при виде солнечного света. Что-то, будто засевший в голове надоедливый червячок, подтачивало мысли и совесть. Несколько поразмыслив, она поняла: этим чем-то был уговор с Джейкобом.

Изольда не особо любила о себе рассказывать. Но в то же время понимала, что сейчас она вся во власти старшего Сида. Захочет — убьет, захочет — посадит снова в клетку, захочет — придумает ещё что похуже. В том, что у того хватит фантазии, Говард не сомневалась. А уж за решимостью тем более дело не стало. Потому, похоже, всё же отвертеться от разговора у неё не выйдет, как бы не хотелось.

Помимо мысленных терзаний досаждало и физическое состояние. До неё наконец дошло, что стоило бы хотя бы осмотреть свою правую лодыжку и левое бедро. Сняв с себя ботинки и штаны, она осталась в майке, доходившей ей до середины бедра, и села на тот самый стул,который она не удосужилась переставить после того, как тот остался стоять посреди комнаты со вчерашнего вечера.

Лодыжка немного опухла, но, похоже, там не было ничего серьезного. Скорее всего, просто растяжение. Попробовала её помассировать, сжимая зубы, чтобы не закричать — и действительно, стало чуть легче. Осторожно потрогала левое плечо, затем подвигала им, описала рукой круг — плечо больше не болело. Сид действительно умел вправлять суставы. Изольда мысленно сказала ему спасибо и наконец решилась взглянуть на бедро. Там буйным цветом цвел огромный синяк. Багровые, фиолетовые, синие разводы — на любой вкус. Изольда огорчённо цокнула языком. Учитывая, какой неуклюжей она иногда бывает, будет довольно проблематично оберегать ногу от ударов,но придётся исхитриться. Иначе заживать это великолепие будет ох как долго. И как назло, ни мази, ничего подобного, не было под рукой. Только вода. Конечно, если синяк часто-часто смачивать холодной водой, процесс заживления, возможно, ускорится, но не настолько, чтобы Говард видела в этом смысл.

Но, чисто для проформы, Изольда подошла к умывальнику, намочила сдёрнутую до этого с подушки наволочку и несколько приложила её к гематоме. Эти, такие простые своей будничностью действия почти совершенно успокоили её, оставив только слабое волнение на границе сознания. Развесив сырую наволочку на спинке стула, она надела штаны и уселась на кровать, захватив с собой книжку с тумбы. Всё же стоило её прочесть, хотя бы для того, чтобы больше узнать о том, в какую гадость она влипла.

В целом книга читалась бы достаточно легко, если бы не постоянные вставки про Голос и религию. Изольда настолько не любила эту тему, что как только натыкалась на подобное в тексте, у неё сразу появлялось мучительно-тоскливое чувство и хотелось быстрее захлопнуть книгу и больше к ней не прикасаться. Однако в этот раз она терпеливо продиралась сквозь эти дебри.

Постепенно у неё складывалось некоторое представление о личностях Джозефа, Джона и Джейкоба. Особенно Джейкоба. Несмотря на то, что в целом Джозеф — а именно он, если верить написанному, был автором — больше писал о себе и о судьбах мира, религии и пророках, о его братьях тоже можно было что-то узнать из тех немногих слов, что были посвящены им. Особенно если хочешь. А Изольда хотела.

И, похоже, всё, что вчера рассказывал ей Сид-старший, действительно было правдой. Либо ей врали и он, и книга.

«Что ж, возможно, со временем я узнаю и это», — подумала она.

Читая, она время от времени прислушивалась: не раздадутся ли шаги за дверью? Но всё было тихо. Тишину нарушали только шелест страниц, её дыхание да урчание голодного желудка. Прочитав пять глав, Говард наконец отложила книгу.

Судя по всему, был уже полдень. Комнату заполняли солнечные лучи, в которых витали мелкие пылинки. Наволочка, обдуваемая ветерком из окна, уже почти высохла. Изольда убедилась в этом, потрогав её. Там, на свежем воздухе, во всю щебетали птицы, слышались разговоры людей и шум машин. Здесь же — была тишина, скука и плен. Особо сильно это чувствовалось на контрасте с кипящей за окном жизнью. Говард выпила воды, не зная, чем ещё себя занять.

От чтения ей нужно было отдохнуть, переварить полученную информацию. Петь не хотелось, спать тоже. Есть и курить хотелось очень, но за неимением и того, и другого от этого приходилось отказаться. Потому она принялась размышлять.

Во-первых, всё же интересно, что стало с этим предателем Лейтоном. Удалось ли ему сбежать, или же, его, как и её, посадили в клетку? Хотя, возможно, могли и убить. Стоило попытаться выяснить это у Джейкоба, как только представится такая возможность. Не сегодня и не завтра, да, но может, через несколько дней…

Во-вторых, по её прикидкам выходило, что она здесь уже около месяца. Ей удалось выжить и даже перебраться в более хорошие условия. Привилегией это было сложно назвать, но уже хоть что-то. Вполне неплохо для худой немощи из Айовы. Вполне неплохо. Похоже, она себя раньше недооценивала. Она была уверена, что многие бы уже сломались, попади они в схожие с ней условия.

В-третьих, похоже, ей удалось каким-то непостижимым образом заинтересовать одного из здешних заправил. Что тоже скорее радовало, чем огорчало, несмотря на всю сомнительность этого достижения и на то, что любой неверный шаг — и всё может поменяться.

А в-четвертых, пока придется продолжать подчиняться правилам игры. Даже если она смертельная. Потому что иначе шанса на выживание не будет.

За размышлениями она не заметила, как уснула.

Проснулась уже в сумерках. Шум на улице почти стих. Уже не было слышно машин и разговоров, только где-то ещё перекрикивались запоздалые птицы и понемногу пробовали голос какие-то ночные насекомые. Изольда включила лампу и мысленно начала подбирать слова хотя бы для начала. Ей всегда было сложно рассказывать о чём-то, хотя если у неё выходило разговориться, изначальная скованность пропадала, и тогда всё получалось . Но в целом она обычно предпочитала слушать, а не говорить сама.

Между тем за окном совсем стемнело, и минут через пятнадцать после этого тишина коридоров наконец нарушилась звуком шагов. Снова, как и вчера, звон ключей, отворилась дверь — зашел Джейкоб. На левом плече его висела спортивная сумка, той же рукой он снова держал железную миску, из которой тянуло мясом и какими-то овощами. Правой он захлопнул дверь и провернул ключ в замке. Вновь поставил миску на стол и приказал есть, скинув сумку рядом, скрестив руки на груди и замолкнув. Ровно так же, как и предыдущим вечером.

В этот раз Изольда была расторопнее. Она переставила стул к столу и села за еду. В этот раз в миске было мясо, пареное с картофелем, морковью, луком и имбирем. Было достаточно вкусно, но она старалась есть быстрее, потому что между лопаток чувствовала буравящий её спину взгляд Джейкоба. Даже если бы она надеялась, что и в этот раз у неё выйдет отмолчаться, то сейчас даже искра надежды на это угасла.

«Главное — уйти в воспоминания», — напомнила себе она, доедая. Но когда она отставила миску в сторону, Сид озадачил её.

— Раздевайся, — приказал он. В ответ на её удивленно-жалобный взгляд он повторил свой приказ, добавив:

— Верх можешь не снимать. Скидывай штаны и ботинки. И поживее. Надо будет — сниму силой.

Изольда мысленно возблагодарила бога, в которого не особо-то и верила, что она почти не краснеет. Сопротивляться не было смысла, она чувствовала, что, если солдат пожелает, он сделает то, что ему вздумается, даже если она попытается бунтовать. Потому гневно поджав губы, она всё же выполнила, то, что ей сказали. Она уже взялась за резинку трусиков, раздумывая, снимать ли их тоже, как наконец додумалась всё же посмотреть в сторону Джейкоба. И то, что она увидела, заставило её облегченно выдохнуть и мысленно улыбнуться.

Он держал в руках пару рулонов эластичных бинтов и какой-то тюбик, возможно, с мазью.

— Марш на кровать, — всё тем же тоном указал ей Сид-старший, бесстрастно оглядывая её.

Изольда повиновалась. Осторожно уселась, не зная, что делать дальше.

Тут же очутившийся рядом, Джейкоб бесцеремонно схватил её за правую лодыжку, заставив Изольду ойкнуть и поморщиться от боли. Слегка ухмыльнувшись, он присел на левое колено перед Говард и поставил её стопу на свою другую ногу.

Изольда изо всех сил старалась сдерживаться, пока солдат мял её лодыжку, но пара стонов всё же вырвались из её рта. Сид, никак на них не отреагировав, принялся умело накладывать повязку. Затем немного ворчливо проговорил, не прекращая своих манипуляций:

— Так и будешь молчать? Рот я тебе, кажется, не затыкал. Ты вполне можешь начинать о себе рассказывать, пока я занимаюсь твоими травмами. И желательно уже приступать. Я жду.

Изольда неуверенно начала:

— Моё имя — Изольда Говард. Родилась в Ирландии, в Дублине. Как и мой отец, и сестра. Мама — американка…

Она вздрогнула и замолкла, почувствовав, как Джейкоб прикоснулся к её гематоме на бедре. Мазь была прохладной и скользкой, а его пальцы — шершавыми и теплыми. Почему-то это прикосновение было ей приятно и даже немного… возбуждало. Впрочем, солдат не дал ей прислушиваться к своим ощущениям, тут же возвратив её к рассказу фразой:

— И что, мне теперь из тебя клещами слова вытягивать? Продолжай.

По его тону можно было понять, что ещё немного, и он действительно разозлится. Изольда вздохнула, и продолжила:

— Мама — американка… Коренная. Её родители сначала были против брака с моим отцом, но потом понемногу изменили своё мнение. Настолько, что даже оставили ей ферму в Айове в наследство. Мои родители поначалу собирались её продать, но то ли не нашли покупателей, то ли просто не захотели… В общем, в результате они решились переехать в Америку. Я не помню ни Дублина, ни самого переезда — мне тогда было два года… А вот Миа, ей было четыре, помнит… помнила... какие-то небольшие фрагменты. Миа — это моя старшая сестра. Например, она рассказывала, что в Дублине у нас из окна был виден собор Крайст-чёрч. А ещё мы ходили в большой сад, где было много-много разных цветов, кустов и деревьев. Папа говорил ей тогда названия, но она уже всё забыла, когда рассказывала мне об этом. А при переезде потерялась её любимая тряпичная кукла...

Тут она снова замолкла, так как Джейкоб просунул ладонь ей под пятую точку, приподнимая бедро, и принялся оборачивать ей ногу вторым рулоном эластичного бинта. Это наравне с предыдущими прикосновениями возбуждало ещё больше. Но у него было такое отсутствующее и спокойное лицо, что Изольда тут же торопливо продолжила, надеясь, что Сид не заметит её участившегося дыхания:

— Я же помню уже ферму. Двухэтажный дощатый дом, каких, наверное, большинство везде. Сарай, гараж… На крыльце всегда стояло кресло-качалка, слева была такая дырчатая перегородка, по которой вился виноград. Мама делала из него потом, к осени, очень сладкое вино, которым мы иногда делились с соседями, обычно в качестве подарка. На вкус оно больше напоминало сок, но пьянели от него очень быстро. Потому мама разрешала нам с Мией не больше трех бокалов, да и то, когда нам исполнилось шестнадцать и восемнадцать лет. За моим окном росла яблоня… Мне кажется, мы за ней вообще не ухаживали, разве что иногда подкрашивали известью нижнюю часть. Как бы то ни было, яблоки она давала отличные Круглые, краснобокие. Мы с сестрой обливали их карамелью и ели или ходили продавать. Так мы зарабатывали себе карманные деньги.

Ещё за домом была грядка тыкв. На Хэллоуин мы вырезали на сорванных с грядок тыквах (не на всех,только на самых больших) страшные рожи и выставляли вокруг дома. Ну и осенью у нас было почти полностью тыквенное меню. И суп из тыквы, и тыквенный пирог, и ещё что-нибудь подобное. Ну или тыква с мясом и картошкой. В мясе и молоке у нас тоже не было недостатка.

В сарае на заднем дворе жила смирная корова, её звали Бэтти. Она всегда разрешала себя погладить и покормить сеном с руки… В небольшом свинарнике родители держали пару свиней. Время от времени у тех рождались поросята — штук пять-шесть, не больше. Как только они достаточно подрастали, родители забивали парочку, чтобы у нас было мясо на зиму, а остальных продавали. В детстве нам говорили, что продают их всех, и что благодарные поросята присылают нам мясо в качестве подарка за хороший дом, в который их устроили. Бред, конечно, но мы почему-то в это верили. Так же было и с курами. Постоянно держали только одного петуха и трех кур. Цыплят выращивали несколько месяцев, а потом они понемногу пропадали, а у нас на столе появлялся прекрасный куриный бульон. Но объяснение было тем же.

В общем, обычные среднестатистические фермеры…

Джейкоб наконец закончил перематывать её ногу и теперь молча слушал, привалившись к кровати и прикрыв глаза. Изольда несколько разочарованно вздохнула, переменив позу, и, стараясь успокоиться, стала рассказывать дальше.

— Но основной доход нашей семье приносила кукуруза. У нас было её просто огромное поле. Нас с Мией привлекали лет с десяти-двенадцати, наверное, а до этого оставляли на няньку, которую нанимали на два или три месяца уборки. Нам приносили пару пакетов с початками, остальное шло на продажу. Помимо няни, родители всегда нанимали несколько человек, которые помогали им собрать всю кукурузу. Платили частично деньгами, частично тем, что мама кормила их всё это время. Она вставала очень рано и начинала готовить простые, но сытные блюда. Потому чаще она всё же оставалась дома, пока отец работал в поле, но смотреть за нами ей было совершенно некогда в те дни. Меня это очень расстраивало, и если Миа бежала играть с друзьями и вроде бы не страдала от этого, то я чаще всего уединялась в сарае, где гладила Бэтти и жаловалась ей на эту несправедливость. Каждый раз няня была другой, и потому вначале они пытались меня развлекать или заставляли играть с Мией, но потом смирялись и оставляли меня в покое, лишь время от времени заглядывая в сарай, чтобы убедиться, что я всё ещё там.

Зимой родители также не сидели дома. Мама подрабатывала горничной, а папа то столяром, то автомехаником. Потому нас рано приучали к самостоятельности и всегда старались поддержать наши решения, но… не знаю, как Мие, но мне в детстве вечно не хватало их внимания. И от обиды я поначалу замыкалась в себе всё больше и больше. До тринадцати я была очень малообщительным ребенком… А потом изо всех сил стала пытаться привлечь их внимание, но тоже неверным способом… Меня бросило совсем в другую крайность. Нет, никаких наркотиков, беспорядочных связей или подобного, но в целом я стала тогда настоящей оторвой. И… я винила в этом всех окружающих. Мне казалось, что Миа получает больше внимания, чем я. Что родители интересуются всем, кроме меня. Что они постоянно заняты, лишь бы не играть, не заниматься со мной. Я мечтала о том, чтобы меня отругали, чтобы наказали, чтобы дали так много внимания, как мне хотелось. Но они всего лишь очень терпеливо переносили все мои заскоки и улыбались, говоря: «Ничего, мы всё понимаем, это всего лишь переходный возраст, Изольда, это пройдет… Помни, мы всё равно на твоей стороне». Эти слова вызывали у меня ещё больше раздражения. Потребовалось время, много времени… И несколько поворотных моментов, чтобы я осознала свои ошибки…

Говард замолчала, задумавшись. Сид выждал пару минут, затем спросил:

— Закончила?

Изольда сначала кивнула, затем, спохватившись, кратко ответила:

— Да.

Больше ей в этот раз не хотелось ничего говорить. Она чувствовала себя выжатой, как лимон, будто этот рассказ отнял у неё все силы.

Солдат неопределенно хмыкнул, затем оперся ладонями о пол и встал. После этого повернулся к Изольде.

— Для начала пойдет. Это кое-что прояснило, но всё ещё недостаточно для решения. Впрочем, уже поздно. На сегодня хватит.

Подойдя к лежащей на полу сумке, он пнул её, привлекая внимание Говард.

— Здесь сменная одежда. Надеюсь, в этот раз размер будет более подходящим. Ночи, — сказал он и вышел.

— Можно было и свет выключить, — проворчала Изольда, вставая, чтобы подойти к лампе, на что из-за двери услышала за звоном ключей голос, в котором чувствовалась едва уловимая насмешка:

— Может, ещё одеяло подоткнуть? Сама справишься. Повторяю, — в голосе скользнуло раздражение, — Ночи, — и затем удаляющиеся шаги.

Изольда закусила губу, мысленно ругая себя за неосторожность, и щелкнула выключателем. Одеваться ей было лень, да и сил не было. Подойдя к кровати вновь, она буквально рухнула на неё, провалившись в сон, как только голова коснулась подушки.

1) И наступит ночь, кажущаяся бесконечной,

Дым и пепел заволокут небо,

И ни один человек

Не остановит этот мировой пожар.

И осталось погибнуть лишь этому истеричному празднеству.