Ох уж эти коньки, как у Никифорова (джен)

Но оставим Миколу изливать на досуге свою досаду и возвратимся к кузнецу, потому что уже на дворе, верно, есть час девятый.

Сначала страшно показалось Отабеку, когда поднялся он от земли на такую высоту, что ничего уже не мог видеть внизу, и проскользил на коньках под самым месяцем так, что если бы не наклонился немного, то зацепил бы его шапкою. Однако ж мало спустя он ободрился и уже стал подшучивать над чёртом, идущим тем же шагом. Его забавляло до крайности, как вздрагивал и оглядывался, когда он чуть натягивал хвост.

— Отабек, пожалей, пусти меня.

— Да за что тебя жалеть, демон? Разве видно, чтобы добрые люди жалели чертей?

— С-с-с, — зашипел чёрт, — и чем вам, «добрым» людям, черти не угодили?

— Пакостью своей.

— Да разве пакостят черти? Пакостят люди! А черти шалят. — И чёрт разулыбался, сверкая белыми своими клыками.

— Не морочь! От чертей да ведьм грех один! — махнул тяжёлой рукою кузнец.

— Да разве твоя мать не ведьма? А ты от неё сын. Какой же это грех? — чёрт сократил расстояние и ехал совсем близко теперь.

— Не от её я крови. — Хмурился кузнец крепко задумываясь.

— А шалость, разве это грех? Грех — не давать людям есть, смеяться и плакать! — чёрт продолжал беззаботно калякать, приблизившись уже почти что вплотную, лицом своим повернулся к лицу кузнеца. Он был удивительно красив и пах дымом, лошадьми и от чего-то травами из чугунной ступки матери, от губ тянуло теплом. — …любить.

— Лука-ав, — кузнец улыбнулся, скосившись на изогнутый рот, — а может, тебя высечь?

И потянулся к поясу, за которым была плётка.

Чёрт зашипел, резко отпрянул на длинну хвоста под неожиданно добрый смех кузнеца.

— Не боись, не трону, — нарочно поднял он руку почесать голову, а чёрт, думая, что его собираются крестить, полетел вперёд быстрее прежнего.

Всё было светло в вышине. Воздух в легком серебряном тумане был прозрачен. Всё было видно, и даже можно было заметить, как вихрем пронесся мимо их, сидя в горшке, кацукин сын; как звезды, собравшись в кучу, играли в жмурки; как клубился в стороне облаком целый рой духов; как плясавший при месяце бес снял шапку, увидавши кузнеца, летящего рядом с чёртом; как летела возвращавшаяся назад метла, на которой, видно, только что съездила куда нужно ведьма… много еще дряни встречали они. Всё, видя кузнеца, на минуту останавливалось поглядеть на него и потом снова неслось далее и продолжало своё; кузнец всё летел, и вдруг заблестел перед ним Петербург весь в огне (тогда была по какому-то случаю иллюминация). Чёрт, перелетев через шлагбаум, оборотился в коня, и кузнец увидел себя на лихом бегуне середи улицы. Вороной раздувал ноздри, вздрагивал меж ног кузнеца. Кузнец запустил пальцы в гриву, да покрепче сжал горячие бока коленями. Боже мой! Стук, гром, блеск, по обеим сторонам громоздятся четырёхэтажные стены, стук копыт коня, звук колес отзывались громом и отдавались с четырёх сторон; домы росли и будто подымались из земли на каждом шагу, мосты дрожали, кареты летали, извозчики, форейторы кричали, снег свистел под тысячью летящих со всех сторон саней; пешеходы жались и теснились под домами, унизанными плошками, и огромные тени их мелькали по стенам, досягая головой труб и крыш. С изумлением оглядывался кузнец на все стороны. Ему казалось, что все дома устремили на него свои бесчисленные огненные очи и глядели. Господ в крытых сукном шубах он увидел так много, что не знал, кому шапку снимать. «Боже ты мой, сколько тут панства! — подумал кузнец. — Я думаю, каждый, кто ни пройдет по улице в шубе, то и заседатель, то и заседатель! А те, что катаются в таких чудных бричках со стеклами, те, когда не городничие, то, верно, комиссары, а может, ещё и больше». Его слова прерваны были вопросом чёрта: «Прямо ли ехать к Никифорову?» «Нет, страшно, — подумал кузнец. — Тут где-то, не знаю, пристали иностранные тренеры, которые проезжали осенью через Диканьку. Они ехали в город на соревнования, и также к Никифорову, с целями обменяться некорым опытом, посоветоваться с ним по каким-то вопросам». Конь сменил направление, долго мчал до условленного места и встал, тяжело храпя и дрожа, мелко переступая копытами. «Однако ж загнать можно и чёрта», — с усмешкой подумал кузнец и несколько потеплел и спешился.

— Ну, — легко похлопывал он мокрую шею, перебирал пальцами гриву. — Тише, тише, заяц.

Водил грубой ладонью от лба к влажному носу, ласково бормотал в вздрагивающее ухо:

— Ну, тихо. Всё.

Конь отдышался, успокоился, встряхнул головой и оборотился обратно в чёрта.

— Будешь у тренеров, — извернулся уставший, но весёлый чёрт, заглядывая яркими глазищами как бы снизу, хоть и был выше ростом, — просись в ученики.

— Без сальхова, говорят, не берут. — Отвечал кузнец прищурившись и сжимая чёртовый хвост на всякий случай крепче.

— Так я тебя в два месяца выучу, — извернулся чёрт на другую сторону, разводя руками, — не изволь беспокоится.

— А ты, что ли, умеешь? — не поверил кузнец.

— Я и не то умею. Я в катании лучший и среди людей, и среди чертей. — Чёрт облизнул губы раздвоенным языком и скосил глаза на озеро, которое так и манило блеском, чтобы резать лезвием конька. — Изволь, докажу.

— Сбежишь, шельма, — нахмурился кузнец.

— Сбегу, — согласился чёрт и отчего-то в этот момент сделался особенно хорош. Его взгляд и все эти шкодливые повадки, и всё вместе, ну вот так и жжёт, так и жжёт…

— Эй, сатана, хватит вздора, — велел кузнец, — полезай-ка лучше ко мне в карман, да веди к иностранцам!

Чёрт в одну минуту похудел и сделался таким маленьким, что без труда уместился в ладони, ловко юркнул между пальцев кузнеца и повис на хвосте, зажатом между ними. Отабек аккуратно уложил его в карман, и улыбнулся, когда проказник пощекотал ему ладонь.

Он оглядел пребольшой мёрзлый пруд, перед которым оказался, вошёл на лёд и подался немного вперёд, узнавши тех самых тренеров, которые проезжали через Диканьку, сидевших на теперь на лавках, поджав под них намазанные дёгтем сапоги, и куривших самый крепкий табак, называемый обыкновенно корешками.

— Здравствуйте, панове! Помогай Бог вам! Вот где увиделись! — сказал кузнец, подошедши близко и отвесивши поклон до земли.

— Что там за человек? — спросил сидевший перед самым кузнецом другого, сидевшего подалее.

— А вы не познали? — сказал кузнец. — Это я — Отабек, кузнец! Когда проезжали осенью через Диканьку, то прогостили, дай Боже вам всякого здоровья и долголетия, без малого два дни. И очинил и наточил лезвия тогда для коньков ваших!

— А! — сказал тот же тренер. — Это тот самый кузнец, который важно на коньках катает. Здорово, кузнец, зачем тебя Бог принес?

— А так, захотелось поглядеть, говорят…

— Что ж, кузнец, — сказал, приосанясь, тренер, — может, покажешь себя? Мне не поверили в тот раз товарищи!

Кузнец и сам не хотел осрамиться и показаться новичком, при том же он знал и сам разные фигуры и хитрости.

Он набрал разгону и показал и прыжки, которым обучился, чтобы сигать на озере через проруби и брёвна, которых было кругом в достатке, и так же кручения вокруг себя, которым выучился без толку, ради одной забавы, глядя на Юрка.

Тренеры, увидевши кузнеца, так свободно выполняющего катание, вывели заключение очень для него выгодное.

— После потолкуем с тобою, кузнец, побольше, теперь же нам нужно готовить учеников к ближним соревнованиям.

— Учеников? — вдруг кузнец подался порыву, возникшему не иначе как от недавнего катания, и поверил чёрту. — А будьте ласковы, панове, возьмите меня на обучение, уеду с вами, выйду соревноваться на следующую зиму!

— Тебя? — произнес тренер с таким видом, с каким говорит дядька четырехлетнему своему воспитаннику, просящему посадить его на настоящую, на большую лошадь. — Что ты будешь там делать? Ты даже не можешь сальхова. — При этом на лице его выразилась значительная мина. — Нет, не можно.

— В два месяца обучусь сальхову! Возьмите! — настаивал кузнец. — Проси! — шепнул он тихо чёрту, хлопнув слегка ладонью по карману.

Не успел он этого сказать, как другой тренер проговорил:

— Возьмём его, в самом деле, братцы!

— Пожалуй, возьмём! — произнесли другие. — В случае чего, хороший кузнец всегда уместен.

— Мы едем сейчас к Никифорову. Потолкуем после, в Диканьке. Мы через неё будем скорой обратной дорогой, и тебя с собой. — Добавил первый тренер.

— К Никифорову? Панове, возьмите и меня с собою! — кузнец тихо погладил карман, намекая чёрту.

— Отчего не взять? Надевай же платье такое, как и мы.

Кузнец схватился натянуть на себя зеленый жупан, как вдруг подошедший с позументами человек сказал, что пора ехать.

Чудно снова показалось кузнецу, когда он понёсся в огромной карете, качаясь на рессорах, когда с обеих сторон мимо его бежали назад четырёхэтажные домы, и мостовая, гремя, казалось, сама катилась под ноги лошадям.

«Боже ты мой, какой свет! — думал про себя кузнец, — у нас днём не бывает так светло».

Кареты остановились перед дворцом. Запорожцы вышли, вступили в великолепные сени и начали подыматься на блистательно освещенную лестницу.

— Что за лестница! — шептал про себя кузнец. — Жаль ногами топтать. Экие украшения! Вот, говорят, лгут сказки! Кой-чёрт лгут! Боже ты мой, что за перила! Какая работа! Тут одного железа рублей на пятьдесят пошло!

Уже взобравшись на лестницу, запорожцы прошли первую залу. Робко следовал за ними кузнец, опасаясь на каждом шагу поскользнуться на паркете. Прошли три залы, кузнец всё ещё не переставал удивляться. Вступивши в четвёртую, он невольно подошел к висевшей на стене картине. Это был Никифоров на коньках в блеске льда. «Что за картина! Что за чудная живопись! — рассуждал он. — Вот, кажется, говорит! Кажется, живая! В Никифоров будто Святой! И руки прижал к груди! И усмехается! А краски! Боже ты мой, какие краски! Тут вохры, я думаю, и на копейку не пошло, все ярь да бакан, а голубая так и горит! Важная работа! Должно быть, грунт наведен был блейвасом. Сколь, однако ж, ни удивительны сии малевания, но эта медная ручка, — продолжал он, подходя к двери и щупая замок, — еще большего достойна удивления. Эк какая чистая выделка! это всё, я думаю, немецкие кузнецы за самые дорогие цены делали…»

Может быть, долго ещё бы рассуждал кузнец, если бы лакей с галунами не толкнул его под руку и не напомнил, чтобы он не отставал от других. Тренеры прошли ещё две залы и остановились. Тут велено им было дожидаться. В зале толпилось несколько тренеров и фигуристов в шитых золотом одеждах. Иностранные тренеры поклонились на все стороны и стали в кучу.

Минуту спустя вошел в сопровождении целой свиты среднего роста человек в синем мундире, в жёлтых сапожках. Чёрные волосы на нем были растрепаны, глаза прикрыты очками в дивной оправе, на лице изображалась какая-то нерешительность. Многие фигуристы, которые расхаживали довольно спесиво в золотых костюмах, засуетились, казалось ловили его каждое слово и даже малейшее движение. Но человек не обратил даже и внимания, едва кивнул головою и подошел к тренерам.

— Все ли вы здесь? — спросил он, произнося слова немного в нос.

— Та вси! — отвечали тренеры.

— Это кто же такой? — спросил кузнец одного из тренеров.

— Куда тебе, это же чемпион! Сам Кац, ученик Никифорова! — отвечал тот.

В другой комнате послышались голоса, и кузнец не знал, куда деть свои глаза от множества вошедших дам в атласных платьях с длинными хвостами и придворных в шитых золотом кафтанах и с пучками назади. Он только видел один блеск и больше ничего. Тренеры вдруг все взлолновались и затолкались локтями:

— Идёт, идёт!

Кузнец поднял глаза.

— Приветствую, — прозвучал над ними повелительный и вместе с тем приятный голос. Толпа зашевелилась вокруг. Кузнец осмотрел стоявшего перед собою высокого роста мужчину словно с напудренными волосами, с голубыми глазами и вместе с тем величественно улыбающимся видом, который так умел покорять себе всё и мог только принадлежать одному Никифорову.

— Наконец познакомлюсь сегодня с иностранными гостями, которых я до сих пор ещё не видел, — говорил мужчина с голубыми глазами, рассматривая с любопытством тренеров. — Хорошо ли вас здесь содержат? — продолжал он, подходя ближе.

— Та спасиби! Провиянт дают хороший, хотя бараны здешние совсем не то, что у нас на земле, почему ж не жить как-нибудь?..

Кац улыбнулся, видя, что тренеры, разволновавшись, говорят совершенно не то, о чём хотелось бы слышать…

Один из иностранцев, приосанясь, выступил вперед:

— Помилуй! Зачем покинул катание? Зачем не отправляешь ваших учеников соревноваться в фигурах и за границею? Чем прогневили? За что ж немилость? Прежде слышали мы, что приказываешь и нас не пускать с нашими учениками; после слышали, что хочешь сам не показывать катание более, теперь слышим новые напасти. Чем виноваты умелые фигуристы, которые только и хотят красоты и больших умений, да показывать мастерство мирянам? Тем ли, что изобретают новые фигуры, может, и умелее ваших?..

Кац молчал, и глаза любопытно блестели наравне с бриллиантами, которыми были унизаны его плечо и грудь.

— Чего же хотите вы? — заботливо спросил Никифоров. Иностранцы значительно взглянули друг на друга. «Теперь пора! Никифоров спрашивает, чего хотите!» — сказал сам себе кузнец и вдруг прорвался вперёд.

— Из чего, не во гнев будь сказано вашей милости, сделаны коньки, что на ногах ваших? Я думаю, ни один швец ни кузнец ни в одном государстве на свете не сумеет так сделать. Боже ты мой, что если бы и в Диканьке первый каталец надевал такие коньки!

Никифоров засмеялся. Все округ засмеялись тоже. Кац и хмурился, и улыбался вместе. Тренеры начали толкать под руку кузнеца, думая, не с ума ли он сошёл.

— Слушай! — сказал ласково Никифоров. — Если так тебе хочется иметь такие коньки, то это нетрудно сделать. Принесите ему сей же час коньки самые дорогие, с золотом! Право, мне очень нравится это простодушие! Вот вам, — продолжал Никифоров, устремив глаза на стоявшего подалее от других средних лет неизвестного никому человека с торчащими волосами, но несколько бледным лицом, которого скромный зелёный кафтан с отточенным светлым мехом воротником показывал, что он не принадлежал к числу придворных, — предмет, достойный остроумного пера вашего!

— Вы, Виктор Никифоров, слишком милостивы. Сюда нужно, по крайней мере, более умелого в словах! — отвечал, поклонясь, человек с свелым мехом на воротнике.

— По чести скажу вам: я до сих пор без памяти от вашего обзора последних соревнований. Вы удивительно хорошо читаете! Однако ж, — продолжал Никифоров, обращаясь снова к тренерам, — я слышал, что на вашей земле не делают никогда не делают бильмана и риттбергера.

— Редкие это фигуры, среди наших! Ведь человеку, сам знаешь, без этих фигур можно и обойтись, — отвечал тот самый тренер, который разговаривал с кузнецом, и кузнец удивился, слыша, что этот тренер говорит с Никифоровым, как будто нарочно, замалчивая что-то важное. «Хитрый народ! — подумал он сам себе. — Верно, недаром он это делает».

В это время кузнецу принесли коньки.

— Боже ты мой, что за лезвия! — вскрикнул он радостно, ухватив коньки. — Что ж, когда коньки такие на ногах, и в них чаятельно, ваше благородие, ходите и на лед ковзаться, какие ж должны быть самые шаги и фигуры? Думаю, по малой мере и сальхов и риттбергер.

Никифоров, который точно имел самый лучший риттбергер, не мог не улыбнуться, слыша такой комплимент из уст простодушного кузнеца, который в своем иностранном платье мог почесться красавцем, несмотря на смуглое лицо и невысокий рост.

Обрадованный таким благосклонным вниманием, кузнец уже хотел было расспросить хорошенько Никифорова о всём: правда ли, что фигуристы во дни соревнований едят один только мед да репу, и тому подобное, но почувствовав, что тренеры толкают его под бока, решился замолчать; и когда Никифоров, обратившись к тренерам, начал расспрашивать, как у них катают на земле, как планируются соревнования, он, отошедши назад, нагнулся к карману, сказал тихо: «Выноси меня отсюда скорее!» и вдруг очутился за шлагбаумом.