Три высказывания о тебе (гет)

Год Дракона

Взрослым людям в сущности плевать, какая у кого разница в возрасте. Только дети пытаются перещеголять друг друга в количестве прожитых дней. Взрослые подобным не занимаются. Некоторые взрослые даже не читают друг другу морали.

Я родился в год Дракона. Шёл ноябрь четвёртого по счёту года Дракона в моей жизни. Последние дни месяца я провожал в родном Петербурге в абсолютном безделье. За минувшие четырнадцать лет интенсивной работы на телевидении такого, чтобы я несколько дней подряд лежал на диване, практически не случалось, потому я заскучал по какой бы то ни было деятельности.

В начале месяца мне дали собственную программу. Телевизор в наше время уже мало кто включает, но я всегда мечтал сделать авторскую передачу нового формата, аналогов которого нет во всём мире. Меня наконец заметили, мы отсняли несколько выпусков для воскресных трансляций и неожиданно ушли в недельный отпуск, который оказался для меня совсем уж тягостным.

— Всё, хватит дома сидеть! — кричал из трубки, перекрикивая шум метро, мой друг, Даня, которому я все уши прожужжал своей скукой. — Пойдём завтра на концерт!

Он говорил ещё что-то, но голос прерывался, и из динамика вырывались, как лай, отрывки его речи.

— Чего? — спросил я, нахмурив брови.

— А-а-а! — рассердился он. — Я перезвоню!

Минут через двадцать Даня позвонил вновь.

— Короче, — говорил он уже под шум машин. Может, шёл по Невскому, — завтра у нас будет выступать одна джазовая певица из Москвы. Говорят, оч хорошая. Я устал от этой попсы и, честно говоря, хочу чего-то нового. Ты как?

Я всегда шёл туда, куда меня звал Даня.

— И чё стоит?

— Прикинь, бесплатный. Неизвестно, с какой стати — обычно билеты на её концерт баснословно дорогие. Мне так сказали.

— Напомни, когда?

Следующим вечером в семь я сидел со своими друзьями, тоже акулами телевещания Даней и Мишей за столом в блюз-кафе. Зал был забит до отказа, поэтому к нам подсадили неизвестную парочку, которая полвечера странно косилась на нас. В прохладном и тесном кирпичном подвале на подвесных полках стояли искусственные гиацинты, а с потолка свисали на чёрных проводах жёлтые лампочки без плафонов. Мы долго дожидались, пока выйдет группа. Они, согласно неписаному закону, задерживали концерт. У входа собиралось всё больше и больше людей, многие из них вооружились фотоаппаратами разных мастей. Даня и Миша заказали себе по пиву и пытались завлечь меня в свою беседу о видеоблогерах, но я никак не мог включиться, уйдя в раздумия: я про неё ничего не узнавал заранее — неужели что-то стоящее? В любом случае можно уйти, если не понравится, правда, это может обидеть музыкантов. Вскоре к микрофону вышла невысокая приземистая женщина, и все смолкли.

Она объявила её: простое имя и замысловатая длинная фамилия, которую я запомнил не сразу. Свет погас, только лучи софитов направлены на сцену. Сначала вышла небольшая группа: высокий, патлатый и худой парень с рыжей бородкой сел за барабаны; рядом встал вытянутый, совсем молоденький саксофонист, слегка неуклюже пожимая плечами; басист вовсе оказался темнокожим и стеснительным, встал где-то в стороне; последним вышел грузный человек, выделяющийся среди остальных не только своей небезобразной полнотой, но и возрастом: ему, может, слегка за сорок. Он сел за клавиши и едва слышно сказал всем сыграть «ля». Они сыгрались, и зал зааплодировал. Как и полагается, начали с инструментальной композиции: знаменитого пятидольного джазового стандарта для саксофона, названия которого я не знал.

На сцену вышла она: высокая, с гордо задранным носом, похожая на фолк-певицу в цветном многослойном наряде, пышными волосами до пояса и сверкающими украшениями. Объявив имена музыкантов, стоящих с ней на одной сцене, она откинула назад прядь и начала концерт.

Она пела по-английски, но я понял каждое слово. Она пела так смело и честно, будто говорила сама с собой, будто знала, что в её слова никто не будет вслушиваться и сопереживать ей тоже никто не будет. Мне показалось, она и в жизни такая: скорее выслушает других, чем расскажет о себе. Хотя её парадоксальный образ складывался из того, что она будто бы величаво стоит на насильно выстроенном пьедестале из мании величия, гордости и самовлюблённости, противореча самой себе.

Я долго её рассматривал, вслушиваясь в песни. Она была помладше меня, явно залечивала раны от жалившей её жизни. Она пела не о своём слушателе, не на потребу аудитории, не общими словами и клишированными образами, а о себе, о том, что случилось именно с ней. Мне показалось, она ищет того, кто защитит её, объяснит, почему она обжигалась, пообещает не дать обжечься снова и сдержит слово.

Я никогда не был особым поклонником джаза и подобных концертов, но эти музыканты сотворили истинную магию. Такой завораживающей музыки и к тому же вживую я не слышал: трёхчасовой концерт прошёл как на одном дыхании. Она и её музыканты поклонились и, пройдя через зал, скрылись в другом помещении. Я давно не чувствовал себя таким окрылённым и разбитым одновременно. Мы с Даней и Мишей долго не поднимались с места, к тому же дорогу к выходу преграждали многочисленные зрители.

— Извините, — услышав женский голос, мы разом обернулись и увидели женщину, объявлявшую выход группы, — артисты наслышаны о вас, и для них будет огромной честью, если вы придёте на их вечеринку.

— Какую вечеринку? — недоумённо спросил Миша.

— Они приглашают вас на небольшой вечер. Это недалеко отсюда.

Я посмотрел на парней: а безопасно ли это? Но они всегда были теми ещё авантюристами и всегда подбивали меня, наиболее трусливого из троицы, потому снова не дали мне времени на размышления.

— Мы согласны, куда ехать? — ответил Даня. Женщина улыбнулась, протянула ему жёлтый стикер с адресом и ушла. Даня и Миша взглянули на листок, не позволив хоть что-то увидеть мне. — Слушай, и вправду недалеко!

— А ты уверен, что это не какая-нибудь наркотическая вечеринка? — я высказал свои сомнения.

— Да нутром чую! Даже если и так, ну и что такого? Слушай, ты сам мне жаловался, что тебе заняться нечем. А так хоть с новыми людьми познакомимся, далёкими от нашей тусовки.

Зал практически опустел, и мы наконец встали. Заканчивался последний день ноября и близился первый день последнего месяца четвёртого в моей жизни года Дракона. Припорашивал лёгкий снег, задерживающийся лишь на холодных карнизах. Снежинки, касающиеся разогретого автомобилями асфальта, мгновенно исчезали.

Мы пошли по ночному Петербургу, наряжающемуся в новогодние гирлянды всех цветов и мастей. Пройдя всего два квартала и завернув за угол, мы оказались во дворе. Нужный нам подъезд оказался открыт.

Дверь в квартиру нам открыл тот самый барабанщик и поздоровался с нами за руку. Мы, вопреки моим страхам, оказались на тихих посиделках в съёмной, необжитой квартире. Раздевшись и выйдя из прихожей, мы оказались в просторной гостиной, соединённой с кухней. Тихо играла музыка, на столе стояли разные дорогие вина, коньяки, сыры, прочие закуски и откуда-то взявшийся арбуз. Люди интеллигентно переговаривались между собой, и среди небольшого гама можно было уловить урывки интеллектуальных бесед.

Я увидел её. Она уже переоделась из концертного облачения во что-то более повседневное, отдавала кому-то поручения, отвечала на спонтанные вопросы и реплики гостей, мило им улыбаясь, и никак не походила на человека, который дал трёхчасовой концерт. Она прошла по залу и, подойдя к нам, приветливо сказала: «Здравствуйте. Мы очень признательны и благодарны вам, что откликнулись на наше приглашение. Угощайтесь», тоже пожала нам руки, (Миша даже осмелился поцеловать её ручку), и удалилась так стремительно, как и появилась. На таком близком расстоянии я будто попал в её магнитное поле, ощутив таящуюся глубоко внутри неё энергию сродни ядру планеты под толщей коры.

Весь вечер, плавно перетекающий в ночь, я наблюдал за ней и вслушивался в её речь, пестрящую неординарными шутками. Обратил внимание, что ей часто не давал проходу грузный клавишник. Иногда к ней было не пробиться, а иногда она одиноко бродила среди толпы. Мише удалось с ней пообщаться и найти что-то общее в музыкальных интересах, о чём он тут же радостно сообщил нам с Даней. Меня кольнуло: я пожалел о том, что не оказался на месте Миши.

Люди стали понемногу расходиться, но в квартире всё ещё стоял шум. Ко мне и ребятам подходили, узнавая в нас публичные лица, но единственное, о чём я мог думать в ту ночь — как к ней приблизиться? И постоянно оглядывал гостиную, разыскивая её глазами. В одно мгновение её нигде не оказалось.

В квартире помимо зала оказалась тёмная комната с двуспальной кроватью, на которую падал рассеивающийся свет из коридора. Я вошёл, ожидая никого не застать, и вздрогнул: она сидела на подоконнике. Я подошёл поближе. За окном стояла настоящая снежная сказка, какую я никогда не видел в Петербурге: пышные белоснежные сугробы накрывали двор ровным и гладким слоем, а два тополя, стоявшие вплотную к дому, были словно бы покрыты сусальным золотом, оттого в комнату заливался волшебный бело-золотистый свет. Этот вид зачаровал меня. Она смотрела туда.

То ли увидев моё отражение в стекле, то ли почувствовав присутствие чужака, она обернулась и спустила ноги с подоконника. Я сел рядом и спросил:

— Можно?

— Вы уже сели. Кстати, поздравляю вас. Знаю, что вы давно мечтали создать собственную программу. Замечательно, когда мечты сбываются, — она посмотрела прямо в мои глаза.

— Спасибо большое, — я отчего-то улыбнулся и отвёл взгляд. — А я хотел сказать вам, что мне очень понравились ваши песни. В них так много личного.

Мне вдруг показалось, что я выгляжу для неё старым. Ей на вид слегка за двадцать, но я стеснялся спросить, каким по счету был для неё этот год Дракона. Может, она, как Миша, родилась в год Кролика? Или ей ближе год Петуха, в который родился Даня?

— Давайте на «ты», — предложила она, отчасти развеяв мои сомнения.

— Конечно! — радостно воскликнул я. — А сколько дней ты ещё будешь в Петербурге?

Она на мгновение задумалась. И я почувствовал, что хочу стать тем самым, кто защитит её и не даст обжечься. Кому она расскажет то, о чём умолчит в песнях.

— Третьего мы едем в Хельсинки.

Её уже повсюду искали. Кто-то заглянул в комнату и спросил, когда она выйдет. Она попросила пару минут. Я понял, что она даёт мне шанс, и решил им воспользоваться.

— А завтра вечером ты случайно не занята?

— Случайно не занята, а что? — в интонации вдруг прорезалось недоверие.

— Давай сходим куда-нибудь, поужинаем? Не думай, что я какой-то там маньяк. Мне просто хочется пригласить тебя, — я сам робел и сморозил нелепицу.

Мы обменялись номерами телефонов и оба будто бы не вполне верили происходящему. Желая сблизиться, делали совсем уж неловкие, несмелые, неуверенные шаги навстречу друг другу.

— Если что, я ем всё, кроме шампиньонов, — сказала она, выходя, и я услышал, что она улыбалась.

Я бросил взгляд в окно. Золото на тополях тускнело.

Минут через сорок мы с Даней пошли домой к Мише, чтобы не добираться в ночи на Петроградку. Рано проснувшись, я долго не мог понять, где я. Во рту стояло послевкусие Абрау-Дюрсо. Мне даже ничего не приснилось. Я только проверил, остался ли у меня её номер.

Позавтракав, я поехал домой и позвонил ей. Я боялся, что утро оказалось мудренее, и она переменилась, но подозрения не оправдались. Мы договорились о встрече в одном из моих любимых ресторанов ни рано ни поздно — в девять вечера, после её репетиции. Но она долго не появлялась и не отвечала на звонки, и я снова испугался, что она не придёт. Я ждал её двадцать минут, тридцать, пятьдесят, пока мне не пришло сообщение:

«Привет. Извини, пожалуйста. Мы только разошлись. Судя по карте, я в десяти минутах ходьбы».

Она не влетела в зал, запыхаясь от бега, и не пыталась посыпать голову пеплом.

— Привет, извини ещё раз, — спокойно произнесла она, садясь напротив. — У меня есть две крайности: либо кто-то задерживает меня, и я опаздываю на час, либо прихожу слишком рано и час жду того, кто опаздывает.

Я проклинаю себя за то, что запоминаю дословно незначительные фразы, а важные реплики полностью улетучиваются из моей головы. Я мало помню из того, что она говорила. Она оказалась человеком с позицией, с твёрдыми взглядами на жизнь, причём весьма критическими, и это было мне близко. Мы обсудили злободневные темы, она высказывала своё мнение, которое показалось мне мудрым и взвешенным. Впрочем, это касалось всего: она была проницательна, вдумчива, начитана. Она прекрасно владела речью, легко подавала свои мысли, аргументировала логично, в меру жестикулировала.

Мы что-то заказали. Я рассказывал ей про свои путешествия, она тоже оказалась страстной путешественницей. Узнал, что она коренная москвичка; что в силу невозможности отказаться от тяги полакомиться незнакомым деликатесом не смогла стать вегетарианкой, поэтому открыла для себя флекситарианство и стала употреблять мясо только в исключительных случаях наподобие знакомства с новой кухней или застолья у бабушки, что мне тоже показалось рациональным. А ещё я ненароком узнал, что она, как и я, родилась в год Дракона, только это был её третий год Дракона. А до нас с ней в год Дракона родилась её мама.

— Приносим свои извинения, но наш ресторан закрывается, — предупредил вдруг официант. Часы указывали на полпервого. Удивившись про себя и вслух быстрому ходу времени, я расплатился, помог спутнице одеться, и мы вышли. Я заказал ей такси.

— У нас завтра последний концерт. Он платный, но я тебя проведу через служебный вход. Хочешь? — спросила она, выдыхая замерзающий пар.

— С большим удовольствием! — вырвалось у меня слишком восторженно.

— Можешь и друзей привести. Только позвони, когда будешь подходить.

Подъехала заказанная машина. Мы улыбнулись друг другу, и я вручил ей деньги.

— Зачем? Не стоит. Ты и так накормил меня ужином. Я сама, — категорично произнесла она, оглядев купюру.

— Я тебя пригласил, позволь мне позаботиться. Пожалуйста, — я заглянул ей в глаза. Она делала вид, что не понимает. Я повторил: — Пожалуйста.

Она уехала, скрывшись за углом двумя красными огоньками автомобиля. Той же ночью мы стали друзьями в социальной сети. Я пешком пришёл домой и уснул в гостиной прямо в джинсах и свитере. Сладкий сон, в котором точно была она, быстро улетучился в утренних сумерках.

Тем же вечером я оказался в другом зале, более просторном, чем тот подвал. Как ревнивый собственник, пришёл туда один, без Дани и без Миши. У чёрного входа меня встретила не она, а, видимо, их импресарио. С ней мне так и не удалось поговорить лично даже после концерта. Но я вслушивался в её песни ещё внимательнее. Она подала ту же программу, но немного иначе — она умело импровизировала, варьировала мелодии. Она по-прежнему уверенно держалась на сцене, а интонации и жесты рождались органично и ненаигранно. Первое воскресенье декабря я собирался провести дома за просмотром первого выпуска собственной передачи, но оказался здесь. Следующим утром она уезжала в Хельсинки, а я постеснялся вызваться проводить. Я не знал, доведётся ли нам когда-нибудь встретиться ещё, а если доведётся, то как скоро?

Я вернулся на работу. В середине месяца она прислала мне короткую весточку.

«Привет. Как у тебя дела? Мы только прилетели в Варшаву из Минска. Перед самолётом моим ребятам стало скучно, они включили телевизор в гостиничном номере. Я давно не смотрю телевизор, но села к ним — шла твоя программа. Надо сказать, что ты отлично справляешься, это поистине твоё дело. Желаю тебе достойной конкуренции, потому что без конкуренции нет творческого роста».

Так случилось, что судьба свела нас в Париже дождливой Новогодней ночью. Я собирался в командировку во французскую столицу уже не впервые. Мы списались с ней незадолго до зимних каникул, и она обмолвилась о том, что Новый год встретит в Париже. Я долго не мог поверить своим глазам. Я поделился этим с Даней, а он лишь отшутился: «Может, она про белорусскую деревню?» и ехидно рассмеялся.

Мы оказались в Париже с Мишей. Стояла промозглая погода, но это не отменяло народных гуляний. Она пригласила меня отпраздновать Новый год в квартире, которую они впятером сняли на время пребывания в городе. Квартира, совсем не похожая на местные, отдавала каким-то советским уютом. Войдя, мы нашли её на тесной кухоньке и почувствовали себя по-домашнему. Увидев её снова, практически месяц спустя, я впервые за годы почувствовал, что мой живот сводит от трепыхания сердца. «Нет, я — не такой!» — твёрдо решил я и переступил порог кухни.

Я сел на диван под постером со Сьюзи Кватро. Капли дождя барабанили по стеклу, на плите подрагивал чайник, а в воздухе висело детское предчувствие праздника. Мы сидели на кухне втроём: я, она и Миша, пока за стенкой какое-то разгульное празднование набирало обороты. Миша рассказывал смешные истории в своей коронной манере. Она не смеялась, но могла сдержанно усмехнуться и вставить возглас удивления. Чайник истерично завопил, она сняла его с конфорки, потушив огонь, и заварила нам чай.

Миша, ссутулившись, сидел на табуретке круглой спиной к плите, а я напротив него на диване. Она протянула мне чашку, над которой поднимался пар заманчивее, чем в рекламе. Чай пах восхитительной смесью душистых трав, и я окончательно растворился в атмосфере домашнего уюта, позабыв, что я вдали от родного дома. Я сделал несколько глотков и просмаковал терпкий, с лёгкой горечью, вкус. Я вытянул руку вдоль спинки дивана.

Она сначала села на край дивана, потом двинулась чуть глубже, потом уселась более расслабленно, положив голову на мою руку и спросив: «Ты не против?» Я не мог ей отказать. Млея, я думал о том, что мне давно не было настолько хорошо.

В кухню, вынырнув из темноты коридора, вышел клавишник. Увидев её в безобидной позе — уткнувшись затылком в моё предплечье, — он, по всей видимости, расстроился. Его волосы ещё выше поднялись над и без того высоким лбом, голубые глаза увеличились. Между ними была пропасть в, как минимум, два десятка лет. Я не вполне понимал, что его держит на роли второго плана в её группе, и почему она пригласила именно его. Я не хотел ничего выпытывать. Предположил, что у него была семья, но больше всего в жизни он любил музыку и... её. Может, и он ей нравился когда-то, но она смогла удержать себя в руках, а он так и продолжает её добиваться.

— Можешь подойти ко мне? Нужно поговорить о кое-чём важном, — у него был весьма высокий голос.

Она встала и поставила чашку на стол.

— Извините. Я сейчас вернусь.

Они ушли недалеко, я видел их в тусклом свете коридорной лампочки и даже различал их разговор.

— Скажи мне, пожалуйста, что это? — спросил он достаточно громко, чтобы я услышал, и таким тоном, словно нашёл у неё под подушкой пистолет. Она ответила ему с королевским достоинством:

— Я не понимаю, о чём вы. Пожалуйста, перестаньте меня контролировать. Вспомните наш последний разговор.

— Жаль, что ты отрицаешь очевидные вещи.

— Они не настолько очевидны, если я их отрицаю, — бросила она ещё тише и вернулась в кухню. Клавишник исчез так же быстро, как и появился, а из нас троих никто не придал происшествию особого значения, особенно Миша.

Настенные часы в коридоре пропели торжественную трель и пробили двенадцать раз, ознаменовав начало года Змеи.

— С Новым годом! — поздравила она нас с лёгкой улыбкой. Из гостиной донеслось громогласное и дикое: «Ура-а-а!»

За окном, свистя, треща и лопаясь, зажигались фейерверки. Я впервые в жизни встречал новый год так просто, тихо, скромно.

Миша отошёл, и мы остались в кухне одни.

— В такую ночь нельзя сидеть дома. Пойдём, прогуляемся по новогоднему Парижу?

Мы оделись в осенние ветровки и, снарядившись одним зонтом и никого не предупредив, ушли. Она сказала, что не любит большие скопления людей, а сейчас их в центре Парижа с огромной вероятностью будет немало, но упустить возможность пойти по влажной брусчатке, под дождём и озарённым салютами небом, не может.

Мы бродили по Парижу всю ночь, разговаривая о личном. Я держал зонт, а она держала меня под руку, чтобы мы шли плотнее друг к другу и умещались под небольшим чёрным зонтом. Она рассказала не так уж много сокровенного, но мы во многом нашли пересечения. Её отец предпочитал проводить время с посторонними людьми и купаться в их заботе, а не тех, кто действительно нуждается в его любви, поддержке и внимании. Ей в юности часто не хватало мужского присутствия. Её отец был тёзкой моего отчима, который заменил мне родного отца, бросившего мою маму сразу после того, как я родился.

— А когда кончится ваш тур? Я хотел бы пригласить тебя к себе в гости.

— На следующей неделе мы летим в Америку. Я думаю остаться там навсегда. Я давно хотела туда поехать, но теперь выпал шанс там устроиться. К сожалению, я растеряю группу, зато я уговорила саксофониста, мою главную гордость, поехать со мной. Он мне как младший брат.

Я ужасно расстроился. Не из-за теплых слов о саксофонисте. Я не хотел, чтобы наши дороги расходились. Я думал, что жизнь наладилась: я веду свою программу, живу в достатке, встретил удивительную девушку, оставалось лишь переманить её из Москвы в Петербург. Но теперь не видать мне её, как своей передачи, если я всё-таки решусь поехать за ней.

Стало светать, подул пронизывающий злой ветер, и последние капли ночного дождя с силой ударили по куполу зонта. Стало сложно говорить, зуб на зуб не попадал, и моя собеседница тоже замолчала. Мы остановились посреди полупустой пешеходной улицы. Я крепко обнял её и она обхватила меня в ответ. Мы стояли в обнимку, давая отпор ледяному порывистому ветру.

Я должен был вернуться домой на третий день нового года, но она уговорила меня поменять билет и остаться ещё на два дня — насколько позволяло время. Границы нашего общения не выходили за те дружеские объятия на мостовой. Мы гоняли чаи в кухне, выходили на короткие прогулки, она дала послушать мне репетиции её группы, я познакомился поближе с барабанщиком и саксофонистом, очень весёлыми и общительными парнями, а клавишник продолжал коситься на меня, как на врага. В ночь после того, как она дала свой последний концерт в Париже, я улетел домой.

Я старался писать ей практически каждый день. В ответ на вопрос «Как дела?» не сразу, но неизменно приходил ответ «Нормально» и рассказ о прошедшем дне и последних наблюдениях. Иногда она присылала мне свою любимую музыку, и я слушал её в полной темноте, от начала до конца, лёжа на спине и вспоминая её руки и запах её волос.

Одним вечером она написала, что в феврале вернется на неделю в Москву, после чего навсегда улетит в Нью-Йорк, буквально бросив всё.

Находясь в глубоком смятении, худшем за всю жизнь, я метался на распутье. Я не мог оставить всё это просто так. Потому я пригласил на совещание Даню и Мишу.

— Вообще странно, что ты, образованный человек, да и не мальчик уже, встретив бабу пару раз, уже готов наплевать на всё и поехать за ней, — Даня был категоричен как всегда.

— Да, правда, это очень несерьёзно, — согласился Миша.

— Послушайте, но она ведь действительно стоит того, чтобы за ней ехать, — возразил я. — Это моя женщина.

— Тогда зачем ты нас звал, если сам прекрасно знаешь ответ? — спросил недовольно Даня, но в его плутоватом взгляде читалось, что он изначально собирался привести меня именно к этому выводу.

Пасмурным февральским утром поезд Сапсан стрелой мчался из Северной столицы в Белокаменную, а в одном из вагонов, оглядывая печальные серые виды за чашечкой кофе, ехал я. Телеканал отпускал меня неохотно. Даня и Миша организовали пышную вечеринку, весь вечер желали мне счастья и успехов, но на самом деле отпускать не хотели.

Она удивилась моему намерению одновременно переехать в Нью-Йорк, в её сдержанной реакции в телефонном разговоре я вновь услышал недоверие. Я прекрасно понимал его, ситуация вырисовывалась действительно странная.

Она встретила меня у Ленинградского вокзала, и мы подошли к её синему мини-куперу.

— Ты водишь машину? — удивился я, пока она открывала багажник, куда я спрятал два своих чемодана. — Я так права и не получил, руки не дошли.

Я сел на переднее сидение и пристегнулся. Она вправду водила машину. Она повернула ключ зажигания, и машина, закашлявшись и покряхтев, завелась.

— Очень дорогая, наверное? — спросил я, оглядывая салон.

— Мне повезло, — ответила она, выруливая на дорогу. — Давно ли ты видел Москву без пробок? Сегодня, по случаю твоего приезда, все дороги пустые.

Пока мы ехали через всю Москву, она успела много рассказать мне о том, что мы проехали и о том, что не проехали. Она любила свой город и превосходно знала его, но, видимо, легко с ним расставалась. Мы оказались в свежеотремонтированной двухкомнатной квартире где-то на южной окраине Москвы.

— Здесь жил мой дед, — сказала она, раздеваясь. — Жалко было всё переделывать, но c'est la vie.

Я заворожённо наблюдал за каждым её движением, и пока она заваривала чай, задумался: подпустит ли она меня поближе, позволит ли стать хотя бы лучшим другом? Уже многое можно было угадать о моих чувствах и намерениях, я понимал, что пошёл на большие риски, но старался не осознавать их масштаб.

За чаем мы успели поговорить о многом. Мы оба не верили в бога, но её позиция заключалась в том, что религии — это база всей мировой культуры, культурный код народов, а священные книги — это альманахи поучительных историй и крылатых выражений.

Вечером я заказал билеты, и у нас оставалось несколько дней в Москве. Она водила меня по городу, показывала милые её сердцу места, район, где она росла. То, как его перестроили, её очень расстраивало, но она неустанно повторяла: «Какая жизнь без перемен?»

Мы пили кофе. В ней не было ничего навязчивого и вычурного, всего было в меру. Например, парфюма. Но в чём-то она придерживалась гротеска. Например, в юморе.

Однажды я так увлёкся, рассказывая ей что-то сидя в парке, что не заметил, как у меня перемёрзли ноги. Мы вернулись домой, и она набрала мне тёплую ванну, а сама стала шустрить на кухне. Я думал о том, чувствую себя Форестом Гампом, а её ассоциировал с Дженни, о жизни которой на самом деле ничего не знал. Может, она тоже пыталась свести счёты с жизнью. У неё для этого мира слишком тонкая кожа, хотя она и нарастила защитный слой хитина. И если я хочу быть с ней рядом всегда, мне придётся стать ещё ответственнее.

Потом она напоила меня чаем и уложила спать. Обычно мы ложились одновременно, и я долго вслушивался в слышимый через стену скрип её кровати, потому что она долго ворочалась. А в тот вечер я уснул так быстро, что не понял, когда она легла. Мне приснилось, что я стал жертвой реалити-шоу. Мне нужно было по неделе провести с двумя девушками в предложенных ими местами. Она предложила мне провести это время в подмосковном пансионате, потому что у неё не было денег на большее. Мы каждый день ходили по белому хрустящему снегу мимо огромных заснеженных елей на замёрзшую реку и долго-долго разговаривали. Но эта неделя неожиданно закончилась, и я поехал по приглашению второй участницы к ней на море. Я даже запомнил её имя — Александра. Не выдержав постоянной глупой болтовни, я бросил Александру на третий день, чтобы вернуться к ней.

Она разбудила меня, проведя кончиками пальцев по макушке. Может, такой дружеский жест? Я открыл глаза, пытаясь понять, не на Кипре ли я с той навязчивой Александрой? Но это была не Александра.

— Вставай. На столе завтрак. Вечером самолёт, — напомнила она и ушла. Я улыбнулся, проводив её взглядом.

Вечером мы оказались в Домодедово. Оказалось, он был совсем рядом с тем районом, где мы жили. Она сказала, что ночью видно, как мигают огни на взлетающих оттуда самолётах. А я и не заметил, потому что думал не о самолётах.

Поднялась сильная метель, и наш самолёт задерживали. Мы зашли в “Duty Free”, и она взяла себе несколько шоколадок “Toblerone”, а потом мы сели на скамейку в зале ожидания. Она положила мне голову на плечо, я прижался к её макушке щекой, и мы подремали полчаса, пока не объявили посадку на рейс. Мы продолжили спать. Она взяла меня за руку.

Лейбл, с которым они заключили контракт, обеспечил её квартирой по её требованию: верхний этаж, большое, от пола до потолка, окно в совмещённой с кухней гостиной, чтобы вечером можно было пить вино и наблюдать за огнями города.

— Можешь пожить со мной. Тем более, ты очень хороший сосед, — сказала она.

Первые дни мы привыкали к местному часовому поясу. Сначала ничего не получалось: днём мы спали, а ночью гуляли по городу, завтракали в круглосуточных забегаловках, возвращались домой и ложились спать. Мы ложились в одну двуспальную кровать в обнимку, и я думал: мы же совсем недавно были вовсе не знакомы, а теперь мы лучшие друзья.

Одним вечером мы поехали в аэропорт, встречать её саксофониста, и он пару дней провёл с нами, пока ему не дали ключи от его квартиры.

Когда ночь и день всё-таки поменялись местами, она стала днём пропадать в студии. Я немного загрустил, но помогал ей по дому. Потом она начала давать концерты со своей новой группой, в которой было больше духовиков и гитаристов, музыка зазвучала немного богаче. Они стали записывать её третий альбом. Первые два я уже знал наизусть.

Неожиданно закончился март, и ей исполнилось двадцать пять. Она не хотела устраивать вечеринку, поэтому мы пошли в кино. Мы собирались посмотреть один фильм, а провели в кинотеатре полдня, оставшись до последнего сеанса. Мы долго обсуждали увиденное, сидя на диване в гостиной и смотря на огни, а потом она произнесла тихо-тихо, будто стесняясь:

— Мне так легко с тобой. Я с тобой чувствую себя в безопасности. Хочется, чтобы ты всегда был рядом.

— А есть предпосылки к обратному?

Тут проявилась её глубоко запрятанная неуверенность в себе, поразившая меня. Оказалось, она всё ещё не была до конца уверена, что я в ней заинтересован. И я сказал, поняв, что ничего не бывает случайно:

— Даже больше, чем просто другом.

— Я тоже…

Я поцеловал её.

Слава быстро обрушилась на неё. Они с группой выпустили альбом чуть после моего дня рождения, в конце мая. Я устроился на русскоязычное радио. Нам приходилось посещать множество светских мероприятий, пресса не оставляла нас в покое, жизнь превратилась в сумасшедшую гонку. Летом мы решили пожениться, но график был настолько плотным, что у нас не получалось расписаться ещё полтора года. Лишь в конце года Лошади, спустя два с небольшим года после нашей первой встречи, мы на время вернулись на родину, чтобы сыграть скромную свадьбу в кругу семьи и самых близких друзей.

Со временем она рассказала, кому посвящала большинство песен и из-за кого стала бояться подпускать к себе людей. Поведала, что я ей понравился сразу, но, обожжённая раньше, не тешила себя никакими надеждами. Боялась, потому что ей не раз плевали в душу. «Как будто соревновались, кто дальше», — иронизировала она. Удивлялась, почему я достался ей холостым, ведь в этом ей тоже не везло. На самом деле я когда-то был женат, но совсем недолго, потому что всё оказалось не так, как мы с первой женой предполагали. Я долго рефлексировал, затем отпустил и, встретив её, понял, для чего всё сложилось именно так.

Она рассказала, что её связывало с тем довольно взрослым клавишником. Она играла в его любительском оркестре, а он влюбился в неё. Она узнала об этом только после того, как пригласила его в свою группу в качестве опытного музыканта и гениального аранжировщика, но выгонять его было бы глупо. «Мы бы развалились, как группа “The mamas and papas”», — снова иронизировала она.

Она была самым верным и преданным другом, настоящим компаньоном. Самым необыкновенным человеком из всех, кого я знал. Одаренная талантом, способная любить, честная, искренняя и ласковая. Я не мог понять, почему этого никто не оценил.

Мы прожили с ней до следующего года Дракона. Ей было столько же, сколько и мне, когда мы встретились. Её не стало незадолго до нашей двенадцатой годовщины встречи. Подо мной будто сломалась земля. Этот огонь грел меня, а потом кто-то выключил конфорку, резко выкрутив тумблер. Вот так она исчезла.

И теперь, пусть мне осталось застать ещё два, а может три года Дракона, я хотел бы одного. Прожить их подряд рядом с ней, не пережидая перерыва между ними, а потом, выпустив прощальный огонь из пасти, сжечь все мосты и улететь на огромных крыльях в Драконью страну.