Три высказывания о тебе (гет)

Двузначное число в номере класса кажется Кире непросто непривычным, а пугающим и чужим. Не может она быть настолько взрослой! Перед школой уже толпятся, предвкушая торжественную линейку, младшие школьники с роскошными бантами, платьями, кудрями, костюмами, туфлями, с пышными букетами. Кому-то ещё предстоит провести в школе больше лет, чем они прожили. А для Киры эта линейка предпоследняя.

Дребезжащий трамвай резко тормозит, и, не успевает он остановиться, как двери-гармошки расползаются в стороны и складываются. Кира спускается, и двери за ней схлопываются, как звериная пасть, а из форточек доносится запоздалое объявление остановки. Кире надо пройти ещё полквартала. Холод волочется по асфальту, овевая ноги, а прощальное сентябрьское солнце припекает голову.

Перейдя дорогу, Кира выходит на финишную прямую маршрута, выученного за девять лет. Непростой путь на трамвае через два района преодолевается на автомате, поэтому у девушки остаётся время для размышлений и одиночества перед насыщенным людьми школьным днём. Сегодня день особенный — Кире предстоит встретиться с практически новым классом. Каждый год два девятых класса объединяли в один десятый: учеников становилось мало, поскольку многие расходились по колледжам. Интересно, кто ушёл, а кто остался?

Но не менее родного класса её интересует теперь уже одиннадцатый. Этот класс всегда отличался своим снобизмом, а сейчас статус самых старших учащихся вовсе сделает их спесивыми. Прежде десятый и одиннадцатый классы бывали неразлучны, но как будет в этом году — неясно. Кира доходит до распахнутой калитки и переступает перекладину, о которую каждый спотыкается с непривычки. Классная руководитель, Валентина Петровна, женщина пожилого возраста, держа табличку с цифрой «10», переговаривается с коллегой, руководящей девятым классом, смеющимся слева от десятого. А справа Кира замечает и одиннадцатиклассников, которым происходящее опостылело немногим раньше, чем ей самой. Они равнодушно переговариваются, их загорелые лица контрастируют с белоснежными рубашками и зубами, которые они обнажают, смеясь над шутками друг друга. Кира встаёт позади одноклассников.

— Кирка, привет! — девушка вздрагивает от полузабытого голоса одноклассницы. Кира лепечет что-то похожее на «Привет, Наташа», та подходит поближе и одаривает нелепыми объятиями. — Как лето прошло? Где была?

— Нормально, в Москве была, — Кира пытается смягчить сухие интонации, но они, кажется, вовсе не расстраивают Наташу:

— Да ты что? Даже никуда не ездила? — сокрушается она. Кира мотает головой. — А я вот была в Абхазии и в Черногории.

— Всем тихо! — шипит Валентина Петровна. — Не слышите — гимн играет!

Пристыжённая Наташа замолкает, а по двору прокатывается недовольное бурчание классных руководителей и обиженных замечаниями учеников. Гимн завершается, и к микрофону выходит директор, поднимается рецидивная волна возгласов пытающихся утихомирить детей учителей. Голос строгой Тамары Ивановны теряется в шуме толпы, а вдобавок ко всему микрофон начинает пронзительно пищать. После неё на импровизированную сцену выходит, по всей видимости, депутат и затягивает занудную речь. Кира от скуки начинает теребить ремешок от рюкзака.

Среди этих притворно радостных людей, Кира радуется ещё чему-то по-настоящему: скоро это мучение кончится, и она поедет к бабушке до воскресенья. Бабушка по телефону пообещала устроить какой-то сюрприз, и мысль об этом уже почти неделю успокаивает Киру. Как же хорошо, что сегодня пятница! Больше всего Кире нравятся бабушкины стряпня и проигрыватель виниловых пластинок. Бабушка им не пользуется и не всегда понимает, зачем Кире это пыльное барахло, купленное дедушкой ещё в глубокой молодости. Но Кира не позволила выбросить проигрыватель и, оказываясь у бабушки в гостях, ритуально протирает его и пластинки, а потом слушает музыку до позднего вечера. Она ни за что не променяет лёгкий треск винила, как у поленьев в камине, на усиленные басы современных наушников. Конечно, в основном на бабушкиных полках стоят альбомы времён её молодости или юности Кириной мамы, но, среди Утёсова и Лещенко можно встретить «Машину Времени» и аляповатые советские издания битлов и Led Zeppelin лейбла «Мелодия». Кира лелеет мечту получить большие карманные деньги, чтобы купить хоть один из любимых альбомов, а не те пятьдесят рублей на сухую булочку в буфете.

Кира вспоминает о линейке. После нескольких плохо отрепетированных номеров, о которых выступающие явно узнали за два дня, классы начинают постепенно исчезать в дверях школы. Одиннадцатиклассники берут за руки одухотворённых и ничего не подозревающих первоклашек и ведут за собой. Очередь оказаться в ненавистных стенах нескоро дойдёт до десятого класса. Наташа, наболтавшись с другими девчонками, вновь цепляется к Кире:

— Кир, а как ты экзамены сдала? Прикинь, мне на биологии одного балла до пятёрки не хватило! Мама потом достала со своими упреками: «Меньше нужно со своими парнями гулять!»

— Сочувствую, — вздыхает Кира, повторяя про себя: «Осталось всего сорок пять минут!» Десятиклассники, расталкивая кого возможно, вваливаются в здание. Кира старается не отставать, но справа прилетает неожиданный удар.

— Куда прёшь? — кричат над ухом, отпихивая в сторону. Главному задире школы, Паше Королёву, все и всё всегда мешает, ему ничего не стоит сделать из тебя предмет насмешек, обругать трёхэтажным матом, подставить или даже просто ударить рукой в спину. Он всех держит в страхе, каждый боится хоть одно слово сказать ему поперёк, а финансовое превосходство делает его практически всемогущим относительно всех остальных. Кире везёт, потому что пока Паша только толкает её, если она мешает ему пройти. Впрочем, ещё не вечер: им ещё один год учиться в соседних классах, пока он, наконец, не выпустится на радость всем.

Не успевает Кира опомниться от встречи с Пашей, как её подрезает другой одиннадцатиклассник, но тот, уверена Кира, не нарочно. Он даже бросает что-то похожее на «сорри». Она узнаёт его сразу: это Женя Алексеев. Им пришлось пообщаться всего лишь однажды, и чувство стыда за тот инцидент до сих пор не покидает Киру, хотя Женя, наверное, уже всё забыл. Это случилось в начале этой весны. Кира случайно оказалась в толпе одичавших школьников, жаждущих поскорее покурить за гаражами, которая внесла Киру в гардеробную. Возбуждённые мальчики и девочки с двух сторон сжали Киру, почти не оставив возможности дышать. Раздался рёв, и толпа двинулась назад, отшвырнув Киру в сторону. Пытаясь уберечься от болезненного падения, она ухватилась за первую попавшуюся куртку, но петля предательски оторвалась и полетела вниз вместе с девушкой. Из карманов, звеня, вывалилась мелочь. Послышались ехидные смешки, кто-то провопил «Женька!», и вдруг над Кирой вырос высокий парень. «Что тут произошло? — спросил Женя то ли строго, то ли весело. — Мелочь воруешь?» Кира поспешно поднялась. «Твоя куртка смягчила моё падение. Я расплачусь за это твоей же мелочью», — опустившись на корочки, она начала собирать мелочь, а парень, звонко, по-детски рассмеявшись, взял куртку. Кира высыпала монеты в большую Женину ладонь, и больше они никогда не разговаривали.

После скучных классных часов короткий школьный день кончается, и школьники расползаются по домам, горевать о прошедшем лете или радоваться пятнице. Кире предстоит неблизкий путь к бабушке: трамваем, метро и электричкой. Она тешит себя мыслями о том, как она запрётся в тесной комнате, снимет запылённую крышку с электрофона, возьмёт большой блестящий чёрный круг, осторожно проведет по дорожке подушечкой пальца, снимая соринки. Где-то там встретит её бабушка, накормит ярко-красным борщом с домашней сметаной и в честь начала учебного года даст заветные три тысячи на карманные расходы.

— Бабушка! — изумится Кира. — Как же так, у тебя же пенсия совсем маленькая, а ты четверть отдаёшь мне! Я не могу принять деньги.

— Ну что ты, какие деньги, — ласково улыбнувшись, бабушка погладит внучку по голове. — Порадуй себя, а то подарков от меня совсем не получаешь.

— Но, как же... а на лекарства тебе хватит? — забеспокоится Кира.

— Хватит, — бабушка кивнёт, — лучшее лекарство — это твоя радость.

Кира точно знает, что хочет купить. Об этом она думает давно. Ей давно хочется купить... альбом Джона Леннона «Imagine»?.. или «Sound Of Silence» Саймона и Гарфанкеля? Или что-то из Марвина Гэя? Может, Боб Дилан? Как раз буквально этим летом, гуляя по Арбату, она забрела в магазин виниловых пластинок, о котором никогда не слышала. Два часа Кира бродила между полками и стеллажами, жалея о невозможности купить хотя бы сингл. Теперь возможность есть. В понедельник как раз будет мало уроков и предостаточно времени для поездки в магазин.

Первый день, как оказывается, высидеть сложно, даже если по расписанию всего семь уроков. Каждую перемену Кира запускает руку в рюкзак и нащупывает заветные бумажки, которые всего через несколько часов превратятся в пластинку с глянцевой обложкой. Один раз вместо трёх купюр оказывается почему-то две, и Кира успевает не на шутку взволноваться, но потом обнаруживает третью — прилипла ко дну кармана. Звенит долгожданный заключительный звонок, и Кира, сама того не ожидавшая, вскакивает с места наравне с нетерпеливыми одноклассниками. «Никогда не думала, что когда-то будет так», — думает она, смеясь над собой. Накинув пальто, она выбегает из школы, перепрыгивает через ступеньки, на ходу обвязывая вокруг шеи шарф, застёгивая пуговицы и снимая резинку с каштановых волос. Издалека виднеется трамвай, и Кира прибавляет шаг.

Эти хмурые люди даже не подозревают, какая радость теплится в груди Киры. Она сама знает, что люди не придают значения чужой радости. А чему радуется она? Кира не может объяснить этот подъём и хорошее предчувствие. «А надо бы и подумать, какой альбом взять!» — спохватывается она.

Когда Кира входит в магазин, уже другой, но тоже на Арбате, над дверью звенит музыка ветра и как по заказу начинает играть “How Deep Is Your Love” Bee Gees, ассоциирующаяся у неё с Новым годом, вызывая улыбку. Когда-то давно Кира услышала эту песню в магазине и запомнила припев, потрясший её до глубины души. Она долго пыталась найти песню в Интернете, но ей никак это не удавалось. Кира и думать про песню забыла, пока вдруг не послушала сборник «Лучшие хиты Bee Gees» на одном из музыкальных хостингов. Мало что её радовало так же, как эта находка! Кире казалось, всё в жизни будет доставаться ей с таким же трудом, как эта песня, и только тогда, когда это, в отличие от музыки, потеряет всякий смысл.

Мягко освещенное помещение с серыми, словно покрытыми сажей, стенами, напоминает выставку пластинок: здесь даже лучше, чем Кира могла себе представить. Освоившись, Кира идёт мимо альбомов современных исполнителей, записанных на винил для коллекционеров, мимо зала с моечной машиной для пластинок, к огромному залу музыки минувшего века.

— Добрый день, вам чем-нибудь помочь? — окликает её молодой человек в чёрной футболке с логотипом магазина на груди слева.

— Нет, с-спасибо, — случайно запнувшись, отказывается Кира и подходит к полкам у стены, над которыми жёлтыми буквами значатся жанры: джаз, соул, R&B. Выйдя из-за стеллажей, она замечает знакомую фигуру с чёрным рюкзаком на правом плече. «Очень похож на Женю Алексеева, — думает она и усмехается. — Глупая! Ну откуда бы он здесь взялся, тем более, у полки с джазом? В твоей школе никто, кроме учителей, не любит музыку, которой больше двух лет. Ты обозналась».

Парень уже вертит в руках альбом Нины Симон. И Кира понимает, что слишком долго стоит на одном месте и самое время подойти ближе. В свете лампочки поблёскивает обёрнутая в гладкую плёнку пластинка с темнокожим человеком в красном берете, на которой написано “Let's Get It On”. К ней Кира и направляется.

Сравнявшись с парнем, Кира косится на него, пытаясь найти сходство с Женей Алексеевым, и слегка вздрагивает, поняв, что это он. Он сосредоточенно рассматривает выходные данные пластинки Нины, улыбнувшись уголками капризных пухлых губ. Женя поднимает глаза, оглядывая другие пластинки на полке и будто не замечает стоящую в двух шагах Киру. «Совсем увлёкся, — думает она. — Поздороваться? Или нет?»

— О, привет! Что тут делаешь? — спрашивает он, не дав Кире оклематься. Кире кажется, она подпрыгнула от неожиданности до потолка.

— Эм-м, пришла пластинку купить, — мямлит она.

— Любишь винил? — дружелюбно интересуется Женя.

— Как видишь. Хочу собрать коллекцию, но пока не очень выходит, — признаётся Кира. — Тебе тоже нравится джаз?

— Да... и не только он. Я вообще могу слушать всё: и рок, и соул, и поп. Только не Киркорова и не Стаса Михайлова, — он сам себе смеётся. Стеснение не даёт Кире рассмеяться в голос. — А ты что себе присмотрела?

Кира осторожно снимает с полки “Let's Get It On”, боясь уронить.

— «Давай начнём»? Неплохое название для первой пластинки в коллекции, — улыбается Женя. — А я никогда его не слушал!

— Марвина Гэя? — удивляется Кира. Женя подтверждает кивком. — Ты многое упустил.

— Я обязательно это исправлю! — Женя ставит пластинку на полку. — Ну как? Идёшь оплачивать?

— Пожалуй, да, — Кире кажется, что её визит в магазин как-то стремительно завершился, но сказанных слов не воротишь. Женя большими шагами направляется к кассе, а девушка плетётся за ним. Улыбчивый кассир быстро выполняет своё дело, но Кира, впервые осмелившись поднять глаза на Женю, смотрит на него. Он стоит в стороне и рассматривает побрякушки на предкассовом пространстве. «Я совсем ничего о нём не знаю, — думает Кира. — Но я бы хотела с ним пообщаться».

— Спасибо за покупку, слушайте с удовольствием, приходите к нам ещё! — руки протягивают над кассой пакет, и Кира берёт его, не замечая, что над душой стоит Женя. Кира вздрагивает.

— Ты чего? Я такой страшный что ли? — смеётся Женя.

— Ага! — восклицает Кира, двигаясь к выходу.

— Подожди меня! — слышит она крик сзади и останавливается, придерживая дверь. Женя догоняет. — Давай пройдёмся по Арбату до «Смоленской»?

Кира ненадолго задумывается, как добраться отсюда домой, и, построив в голове маршрут, отвечает:

— Давай.

Арбат даже по понедельникам далёк от звания пустой улицы, хотя концентрация уличных творцов, трудяг и зевак в этот день меньше, чем, предположим, в субботу. Кира, обнимая пакет с пластинкой, идёт с Женей, лавируя между прохожими. Всюду шум и буйство красок, а головах Киры и Жени бесчисленные вопросы друг другу.

— Почему тебе нравятся пластинки? — первой осмеливается робкая Кира.

— Мне нравится треск и ощущение перемещения в прошлое, — без запинки отвечает он и удивляет Киру совпадением с её пристрастиями.

— Мне тоже! — восклицает она восторженно. — А какой у тебя любимый альбом?

— Какие у тебя сложные вопросы! — Женя говорит это так, словно по-дружески толкает Киру в бок. — Я не могу так сразу ответить! Я люблю и Джона Леннона, особенно «Imagine», и Pink Floyd, и Саймона и Гарфункеля, и Боба Дилана…

Кира и Женя встречаются глазами.

— Думаю, как и тебе, — добавляет он.

Жёлтые рассеивающиеся лучи поднимаются туманом над исторической улицей. Женя разглагольствует о любимых группах, а Кира смотрит ему в рот и не осмеливается перебить, хотя она всё это знает сама, а потом оба вдруг начинают говорить наперебой. Они проходят мимо Дома актёра и театра Вахтангова, стены Цоя (оба сходятся на том, что их не особо цепляет его творчество), испрещрённой цветными записями, мимо памятников Окуджаве и Александру Сергеевичу с Натальей Николаевной Пушкиным и после зала Павла Слободкина поворачивают направо, чтобы пройти в метро, где в новеньком составе они продолжат дискуссию о связи хэви-металла и фолка…

Кира царапает ногтем пленку на пластинке. Волнение в душе нарастает. Лучшее, понимает она, в этом дне уже не пластинка, а встреча с Женей. Он — не сноб из одиннадцатого класса, а такой же, как и она, аллергик на плохую музыку. От разговора о музыке они переходят к живописи и кинематографу, оставляя за собой станции, переходы, эскалаторы и поезда. Женя говорит искренне, восторженно, высказывает свои мысли и догадки, отстаивает свою позицию, размахивает руками в порыве эмоций, внимательно выслушивает Киру, которая всё же предпочитает слушать, держась рукой за прохладный поручень.

Раздаётся сигнал, над дверью мигает красная лампа, и голос объявляет:

— Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Авиамоторная». The next station is...

Кире не хочется прерывать Женю, но приходится.

— Следующая остановка — моя. Спасибо тебе за приятную беседу. Я не ожидала, что ты меня узнаешь, — признаётся Кира.

— А я не ожидал, что встречу тебя, — отвечает Женя. Кира смущается и заправляет прядь за ухо, обнажая плавный контур скул. — Можно тебя обнять?

Кира, опешив, соглашается, и Женя осторожно обхватывает её за плечи. Кира неловко прижимает руку к его плечу, чувствуя знакомый с детства запах бельевого шкафа.

— Кстати, тебе очень идут распущенные волосы. Ну что, до завтра?

Кира не находит сил на большее, чем кивок. Поезд резко тормозит и, не успевает тот остановиться, двери плавно разъезжаются в сторону.

— И не забудь дать послушать пластинку! — слышит она позади себя.

Кира выходит под золотистый потолок станции и оборачивается назад, видя за собой улыбающегося Женю.

Она возвращается домой, где её никто не ждёт. Мама круглыми сутками на работе, чтобы сводить концы с концами, а папа давно ушёл, оставив память о себе лишь в маминых преждевременных седине и морщинах. Кира открывает холодильник, напротив неё стоят контейнеры с бабушкиной едой, взятой домой вчера вечером, но она их не замечает. Вперившись взглядом в лампочку, она вспоминает женины реплики и его мальчишеский радостный смех, пока предупреждающий сигнал не пробуждает её.

Придя следующим утром в школу, Кира долго сидит в холле на диване, читая книгу. Ей хочется убедиться, что он придёт, а книга в руках — для прикрытия. Она время от времени пытается что-то прочесть, чтобы унять волнение, но слова рассыпаются на буквы, теряя смысл. Входная дверь хлопает, Женя проходит через турникеты, не замечая сидящей тут же Киры.

Кира не понимает, в какой момент её сердце уходит в пятки. По всему телу начинают дрожать поджилки, пульсировать венки; стучит в висках. Пройдя между уроками по коридору, она встречает Женю. Он всё приближается к ней, смотря куда-то в пустоту, уже почти проходит мимо, и Кира выпаливает: «Привет!» Он несмело отвечает: «Привет...»

Потом они и здороваться перестают. «Почему?» — не понимает Кира. Она пытается ненароком его подловить и завести беседу, но тот как будто бегает от неё. Она пытается подождать его после уроков, но одиннадцатиклассников в школе нет: Кира заглядывает в расписание и находит, что у них уроки уже кончились. Кира не находит себе места. «Наверное, совсем в учёбу ушёл, а я к нему лезу... или одноклассники засмеяли из-за того, что он общается с девчонкой помладше».

Дни идут своим чередом.

* * *

В октябре преподаватель английского открывает элективный курс для сдающих ЕГЭ. Кира понимает, что упустить такой шанс не может. Маме не по карману репетитор или платное место в ВУЗе, надо добиваться всего своим умом, поняла она давно. Если есть возможность получить полезное бесплатно — бери, как говорила мама. Кира идёт записываться и видит в списках имя Жени Алексеева. На душе у неё неспокойно. Она будет видеть Женю каждые вторник и пятницу, тут он не сможет от неё убежать. Но как поговорить с ним? О чём? Она, наверное, его раздражает или чем-то отталкивает, но почему он приобнял её тогда в метро, как лучшую подругу?

Женя сидит в сторонке от Киры со своим другом Никитой и даже не смотрит в её сторону. «Что же не так?» — не может понять она. В английском он хорош, в учёбе старателен, и это в нём Кире нравится, но ей бы больше нравилось, если бы он говорил с ней. «Но он в одиннадцатом классе. Его не надо отвлекать от ЕГЭ своими капризами», — на том Кира и решает обо всём забыть.

К новогодним каникулам школа почти полностью пустеет, что уж говорить об элективах, на которые и так мало кто ходит. Наташа не оставляет попытки отговорить Киру от них, аргументируя это тем, что времени до экзамена полно — целых полтора года. Но Кира не может позволить себе пропустить эти занятия. Они занимают всего час и заканчиваются не позднее половины шестого, Кира всё успевает, хотя в декабре в это время не видно ни зги, потому по возвращении домой больше хочется спать, чем делать уроки. Грипп вовсе выкосил половину школы, поэтому на один из последних элективов декабря является всего семеро учащихся, в том числе температурящая Кира. Паша Королёв, ко всеобщему удивлению стабильно являющийся на элективах, весел, здоров и никогда не теряет возможности над кем-то пошутить. Мама Паши Королёва заставляет сына ходить на бесплатный курс в качестве наказания за какой-то проступок. Все об этом знают и кто-то особо отважный не стесняется шутить: «Ну чё, твои родители перестали тебя спонсировать?» Но до поры до времени, пока Паша не пригрозит кулаком, который оказывает устрашающее действие на каждого.

— Кто расскажет, как он выполнил задание на словообразование? — спрашивает молодая учительница, Валерия Олеговна. Несмотря на кажущуюся неопытность, она снискала славу отменно готовящего к экзаменам преподавателя.

— Я! — вскрикивает Паша.

— Тогда давай, читай. А вы проверяйте! — обращается Валерия Олеговна к остальным.

— А я пошутил, — Паша откидывается на спинку стула. — Мне ваш экзамен вообще не нужен, за меня батя и так при поступлении заплатит.

— Опрометчивое высказывание, — еле слышно произносит Кира в пустоту.

— Ладно, выбор твой, оценки я вам всё равно не ставлю, но систематическое невыполнение задания на пользу тебе не пойдёт. Не всё в этом мире можно купить, Павел.

— Вы ошибаетесь, Валерьлеговна, — насмешливо говорит Паша. — Если не иметь учительскую зарплату!

Пашин возглас встречается одобрительным смехом одиннадцатиклассников: Кирилла, Миши и Алины. Но одобрения терпеливой Валерии Олеговны не вызывает:

— А выйдите-ка вы к доске, Павел, — произносит она строго.

— Всё что угодно ради вас, леди, — Паша встаёт из-за парты и направляется к доске. — А чё делать-то?

— Запишите, пожалуйста, какие формальности нужно соблюсти при написании письма, — преподаватель складывает руки на груди, испытующе глядя на ученика.

— Э-э-э... «Привет»? — звучит смех всё тех же троих.

— Нет, Павел, — откуда-то доносится обработанная до неузнаваемости мелодия Моцарта — рингтон. Валерия Олеговна достаёт из-под стула сумку и ставит её на стол, находит телефон и сосредоточенно вглядывается в экран. — Так, я сейчас выйду, а вы выполняйте упражнение на странице шестьдесят один. Я вернусь, и мы проверим, — обращается она к ребятам, а потом персонально к Паше, — а вы стойте здесь и пишите.

Стоит Валерии Олеговне скрыться за порогом, как все достают из-под столов телефоны и утыкаются в них. Лишь Кира открывает тренажёр и принимается за выполнение упражнения.

— Ну чё, кажется, училку-то я разозлил, — победно восклицает Паша. Кира даже не поднимает глаза, водя носом по тетради.

В понедельник после первого звонка раздаётся тревожный сигнал, удивляя сонных школьников, и из рупора звучит глухой голос Тамары Ивановны:

— Внимание: ученикам десятого и одиннадцатого классов Павлу Королёву, Никите Харитонову, Евгению Алексееву, Кире Зильбер, Михаилу Холодову, Кириллу Башмакову и Алине Михайловской срочно подойти в кабинет директора.

На Киру устремляется двадцать пар глаз.

— Ну иди, — произносит недовольно химичка. Кира отправляется в приёмную, где уже толпятся Женя, Никита и Миша, дожидаясь остальных героев.

— А что, собсна, не так? — непонимающе спрашивает Миша. Никита и Миша пожимают плечами. Подходят Алина и Кирилл, открывается дверь в кабинет Тамары Ивановны.

— Все здесь? — строго спрашивает она и, щурясь, оглядывает всех.

— Паши нет, — отмечает Миша.

— Паши... — вторит Тамара Ивановна. — Этого Пашу!..

В приёмную вальяжно вваливается Паша.

— А вот и он, явился не запылился, — повышая тон, говорит Тамара Ивановна. — Значит так. В пятницу у Валерии Олеговны украли кошелёк. Это был явно кто-то из вас. Это дело недопустимо, поэтому вы все с родителями приглашаетесь завтра на педсовет, где мы решим вопрос об исключении вора из школы. Понятно?

— А во сколько? — спрашивает Кира.

— В пять часов вечера, — отвечает Тамара Ивановна.

— Извините, моя мама не сможет, она работает... — признаётся Кира.

— Ничего не хочу слышать! — восклицает директор, входя в кабинет. — Счастливо!

— Ну что, Зильбер, доигралась? — пихает её в бок Паша.

— Ты о чём? — непонятливо спрашивает Кира, отстранившись.

— Завтра узнаешь! Не повезло сиротинушке!.. — Паша выходит в рекреацию и скрывается за углом. Все до единого покидают помещение.

Кира в смятении. Кому понадобилось воровать кошелёк у Валерии Олеговны? Это точно не Женя с Никитой, Паше и так денег хватает, а остальные даже не подходили к столу. На следующий день в кабинете директора собираются учителя и руководители обоих классов, родители учеников, кроме Кириной мамы, и ученики. Кира оглядывает лица присутствующих: Пашино лицо по-прежнему высказывает презрение ко всему окружающему миру, Кирилл и Миша белее стены, родители оглядывают детей подозрительными взглядами, мол: все они жулики, а вот мой ребёнок не такой. Валентина Петровна косится на Киру, её взгляд не выражает никаких чувств. А вот на губах Жени застыла странная ухмылка. И почему он так спокоен?..

— Итак, — произносит Тамара Ивановна, сидя за столом. — Один из этих учеников — вор. Я такого не потерплю, поэтому дело идёт об исключении виновного из школы.

— Почему ж они воры? — вставляет слово пожилая алгебраичка. — Они все хорошие ребята, довольно хороши в математике, ничего плохого не могу сказать!

— Клавдия Варфоломеевна, об их успехах в математике мы ещё поговорим, — усмиряет её директор и обращается к старшеклассникам. — Что скажете в свою защиту?

— Можно мне? — просит слово Паша. — Я уверен, что кошелёк украла Кира. Сами посмотрите: одевается в бабушкино нафталиновое старьё, никогда не ест, отца нет. Она нищая, потому деньги и ворует!

— Я согласна с Пашей, — встревает Арина. — Паше нет смысла воровать, у него и так есть всё что хочешь.

— Кирилл? Михаил? Кира? Никита? — разрезает Тамара Ивановна молчание. Кира смотрит на Женю, который уже пять минут стреляет в неё глазами. Надо же, забыл о ней на три месяца, а теперь ещё и усмехается. Наверняка думает, что она воровка.

— Я подтверждаю слова Паши. Все видели — это была Кира! — соглашается Миша. Кира вздыхает: всё близится к исключению ни за что. Вот же расстроится мама, а может и вовсе разозлится. Но это будет не так обидно, если сейчас ещё и Женя скажет, что он видел то, чего не было.

— Паша не виноват... — растерянно добавляет Кирилл.

— Какие ещё есть версии? — спрашивает Тамара Ивановна и обводит глазами всех присутствующих. — Значит, если возражений нет, я вынуждена исключить Киру Зильбер. Честно, не ожидала от тебя такого.

Родители начинают роптать.

— Тамара Ивановна, — вперёд выходит Женя. — Я знаю, кто это сделал, и это точно не Кира. Валерия Олеговна, перед тем как уйти, дала нам задание, а одного из нас вызвала к доске. Рядом с доской стоял стол, на котором была раскрытая сумка. Я уверен, что кошелёк украл тот, кто стоял у доски. Но я не буду говорить, кто это, потому что не хочу выглядеть стукачом. Поэтому исключайте меня, а виновный пусть делает выводы.

— Жек, ты так из-за своего благородства по миру пойдёшь. Пора сказать правду! — перебивает его Никита. — У доски был Паша, а эти трое лишь защищают его, потому что боятся. Мне надоело, что Паша нас постоянно третирует. С этим уже надо бороться! Неужели ты хочешь, чтобы тебя в одиннадцатом классе исключили, а Паша продолжал наводить свои порядки? Он не будет делать выводов!

— Вот как! — удивляется Тамара Ивановна и резким движением руки поправляет очки. — Евгений, это правда?

Он вздыхает, желая и боясь ответить. У Киры грудь сжимается от удивления и восхищения Женей.

— Молчи, Женёк, а то ещё получишь! — цедит сквозь зубы Королёв.

— Тамара Ивановна, это правда. Кира не могла такого сделать — она делала упражнение. Она в тот день сделала больше всех заданий — можете проверить тетради, — отвечает Женя.

— Всё, тебе конец, — злобно шепчет Паша.

— С тобой мы в правоохранительных органах разберёмся! Знаешь такую пословицу: на воре шапка горит? — обращается к нему директор, а потом переводит взгляд на Алину и Мишу. — А вы его и прикрываете. Хороши, дружочки.

С дивана вскакивает мама Паши и, цокая, направляется к нему, после чего отвешивает смачный подзатыльник. «У-у-у», — протягивают неслышно Алина, Миша и Кирилл.

— Ах ты мерзавец! — ругается она. — Разве я тебя так воспитывала? Быстро иди в машину и не высовывайся!

Паша оглядывает всех хищным взглядом и плетётся на выход. Одиннадцатиклассники смеются. Вот он какой — гроза школы Паша Королёв. Вот молва пойдёт!

Все расходятся, а Кира подлавливает Женю.

— Спасибо, что защитил меня, — благодарит она, встав преградой на его пути.

— Я всего лишь сказал правду, — улыбается он. — Кир, я могу проводить тебя до дома? Как-никак, уже темно, а ты одна.

— Почему нет, — пожимает она плечами. — А как же твоя мама? Ты её отправишь одну?

— Она пойдёт с Никитой и его мамой, — объясняет Женя. Молодые люди молча двигаются к гардеробу и, одевшись, выходят.

— Жень, — обращается Кира после долгого молчания. — Почему ты избегал меня всё это время?

Она вглядывается в его лицо, спрятанное в вечерней темноте. Он прикусывает губу.

— Понимаешь, я не люблю навязываться. А ты девчонка видная, у тебя таких странных мальчиков, наверное, много…

Кира смеётся.

— Пока только один, — продолжает смеяться она.

— Да?! — изумляется Женя. Прибывает трамвай, прерывая их разговор. Молодые люди занимают места, и трамвай рывком двигается.

— Я собираюсь завтра в магазин пластинок. Не составишь ли компанию? У нас будет поровну уроков.

— Ах ты хитрец, — улыбается Кира. — С удовольствием. Жаль, что я не смогу ничего купить.

— Ничего, смотреть на пластинки — тоже занятие, — он подмигивает. — Тогда я буду ждать тебя завтра у школы.

— Точно? Не убежишь? — Женя смеётся, вторя: «Точно».

На трамвае они доезжают до дома Киры, но Женя настаивает на том, чтобы довести Киру до квартиры. «В подъездах сейчас тоже опасно!» — категорично произносит он. Они поднимаются по еле освещённым ступеням на третий этаж.

— Давай я тебя за смелость чаем угощу? — остановившись у собственной двери, спрашивает Кира.

— Чай? — переспрашивает Женя. — Это я люблю!

Кира, звеня связкой ключей, вставляет один из них в замок, но тот почему-то не поддаётся. Женя и Кира застывают в молчании, в двери начинает щёлкать замок. Свет из прихожей слепит глаза, и его не может загородить хрупкая фигура Кириной мамы, открывшей дверь.

Кира и Женя переступают порог — мама не любит здороваться через него.

— Привет, — устало произносит она. — Как собрание?

— Нормально, — отвечает Кира. — Меня чуть не исключили, но Женя меня защитил. Я пригласила его на чай.

— Приятно познакомиться, Евгений, — вежливо произносит Женя, помогая Кире снимать куртку.

— Надежда Моисеевна, — кланяется женщина. — Тогда мойте руки и идите на кухню.

Разговорчивый Женя за чашкой чабрецового чая рассказывает историю от начала до конца. Надежда Моисеевна выслушивает его с серьёзным лицом, иногда машинально поддакивая. В один момент Кира отлучается, оставив Женю один на один с мамой, и слышит сквозь стену, что они о чём-то беседуют, но о чём — не может разобрать.

Кира волнуется напрасно: Женя сдерживает слово. После семи уроков не так темно, как после элективов, но солнце уже почти покидает небосвод.

— Ты уже придумал, какой альбом возьмёшь? — интересуется Кира.

— Если честно, ещё не решил. Может, поможешь мне? — заговорщицки улыбаясь, спрашивает он.

Им в глаза бросается, как хищник на добычу, символичная дисперсия на обложке “The Dark Side of The Moon” Pink Floyd.

— Я так люблю этот альбом! — в унисон восклицают оба.

— Превосходно! — довольно произносит Женя. — Его и возьму.

— По-белому тебе завидую! — признаётся Кира. Парень решительно берёт с полки блестящий чёрный квадрат с незатейливой и уже родной для каждого меломана дисперсии в треугольнике. — Ты же дашь мне её послушать?

— Конечно. А ты мне — тот самый, этого...

— Марвина Гэя, — подсказывает Кира.

Молодые люди идут к кассе, а после — выходят на улицу, где их встречает крепчающий декабрьский мороз.

— Погуляем на каникулах? — спрашивает Женя выжидающе.

— Обязательно, — улыбается Кира. — Как будто здесь мог быть другой ответ…

Женя смеётся.

* * *

До нового года считанные минуты. Кира, отдыхая от приготовления полуночного праздничного ужина, переслушивает “How Deep Is Your Love” и вспоминает встречу с Женей в магазине пластинок. Кажется, это было так давно, а тогда казалось, что до нового года ещё жить и жить.

Двенадцать раз бьёт торжественный набат кремлёвских курантов, а в бокалах Надежды Моисеевны и Киры шипит игристое вино. После помпезного гимна, звучащего совсем непразднично, Надежда Моисеевна выключает телевизор в нежелании услышать очередной в своей жизни пресловутый «Голубой Огонёк».

— Давай подарки смотреть, — с неожиданной энергичностью произносит мама и встаёт. Кира следует за ней в гостиную, где стоит ёлка. Подарков под ней никогда не было много, и Кира уже ничего особенного не ждёт. Она находит праздничный пакет, на котором написано: «Кире». Сердцебиение учащается. Девушка заглядывает внутрь и... находит перевязанную атласной лентой чёрную пластинку с радугой дисперсии. «Женя! Хитрец!» — восклицает Кира про себя и находит под лентой открытку.

А на открытке написано: «Дашь послушать?»

Скромное торжество завершилось, и, пока коллеги ждали внизу, чтобы вместе дойти до метро, они поднимались в его кабинет. Он — чтобы забрать свои вещи. Она — чтобы вручить ему подарок без посторонних глаз и ушей. И ещё — сказать кое-что важное, к чему она, спустя два с половиной года, наконец чувствовала себя готовой. Ей вдруг стало безразлично, что он ей ответит, тем более, не оставалось сомнений, что он ответит ей взаимностью. Затяжные крепкие объятия, взгляд, скользящий по толпе и цепляющийся за неё, горячие приветствия, внезапные ночные сообщения; угощения, улыбки, вопросы, внимание, нежность, нескончаемые комплименты, пусть даже иногда тривиальные. Он явно восхищался ею, хвалил её глаза, ум, наряды, профессиональные навыки. Сначала она чувствовала, теперь — знала наверняка.

— Теперь обещанный подарок от меня, — она протянула тёмно-синий подарочный пакет с тонкими серебристыми ленточками.

— Спасибо! — он взял пакет и, едва коснувшись её плеч, чмокнул не то в висок, не то в ухо. — Ну-ка, что там…

Повернувшись к ней полубоком, он потянул ручки пакета в стороны и заглянул внутрь.

— А в прошлом году не заглядывал… — говорила она, улыбаясь. — А вообще по этикету…

Он захлопнул пакет.

— …по этикету положено заглядывать.

Он вновь нырнул головой в картонные стенки.

Они были знакомы уже много лет, но его день рождения праздновали только второй раз. Он долго скрывал дату, и ей не сразу удалось её выяснить. Зато она быстро запомнила его увлечения: он коллекционировал часы и походные принадлежности. Он показывал ей особо интересные предметы, рассказывал о них подолгу, с большими любовью и трепетом. В прошлом году она подарила перочинный ножик покойного деда-фронтовика, а в этом — наручные часы с встроенными песочными, секундомером и календарём. Она прекрасно понимала, что это плохая примета. Год назад она потребовала от него рубль, и он моментально нашёл в бумажнике пятидесятирублевую купюру, на которой синей ручкой было нацарапано: «Тимур 8(903)».

— Какие же дорогие подарки ты мне даришь! Что в прошлом году, что в этом. Нельзя же так, ты меня балуешь…

Она обхватила его руку чуть выше локтя и прижалась головой к его плечу. Он замер. Воздух вокруг искрился.

— Это всё потому…

Нет, она сказала это не прерываясь. Смело, уверенно, честно.

— Я дарю тебе дорогие подарки потому, что люблю тебя.

Искры градом упали на пол и растворились. Он стоял на месте.

Она и забыла, как представляла себе этот момент, и было всё равно, что сказала это не глядя в глаза, как хотела.

— Ты услышал, что я сказала? — спросила она, не отрывая щеки от его пиджака.

— Услышал.

Он наконец пошевелился и начал прятать пакет в портфель, с хрустом сминая картон. Ей пришлось разомкнуть руки и отпустить его.

— Я сказала это не потому, что выпила. — В этот момент она не чувствовала досады.

Он не реагировал и не поворачивался лицом.

— Пошли. — Он подошёл к выходу, выключил свет и открыл дверь.

Между вторым и первым этажом, пока они ещё были вдвоём, она переспросила:

— Ты точно услышал, что я сказала?

Она увидела его серое лицо.

— Угу.

До метро они шли большой компанией. Она по обыкновению взяла его под руку: однажды во время гололёда он предложил ей опору в своём лице, и вот уже полтора года они ходили так в любую погоду.

Он шутил, но она чувствовала, что между его смехом и им самим — дубовая кора. Слова звучали где-то вдалеке, капли начинающегося дождя покалывали щёки.

Они спустились в метро, проезжали станцию за станцией, коллеги прощались и выходили из вагона. Так он и она вновь остались одни.

Ей — ехать в совершенно другом направлении, но попрощаться она не могла: разговор только предстоял. Они будто негласно о нём договорились. Он даже не поворачивался в её сторону.

Её склонность придумывать свою жизнь наперёд позволила проиграть в голове тысячу сценариев этого дня. Каждый раз события развивались по-разному. Почти всегда она пыталась настроить вселенную на позитивный исход. Сейчас сценарий писался начисто, и все черновики и наброски оказались утеряны.

Они вышли на станции, на которой он пересаживался на свою линию. Встав у красно-синей стойки информации, он начал что-то говорить.

— Я не слышу! — она перекрикивала поезда.

— Давай поднимемся, — прочитала она по губам.

Когда они поднимались по эскалатору, уже она смотрела на встречных пассажиров, а он — на неё.

— Ну ты, конечно, меня удивила! — прозвучало осуждающе.

— Да, понимаю…

Он стоял на ступеньку выше.

— Да… Ты меня поразила… — повторил он.

— Я понимаю, что это неожиданно, — словно оправдывалась она.

Они вышли из метро. Лил тёплый проливной дождь. Они спрятались от него под аркой и встали лицом друг к другу.

Она не чувствовала ни страха, ни волнения. Ей уже просто хотелось поскорее с этим закончить.

Он постоянно отводил взгляд, как пристыженный мальчишка. То подолгу молчал, то внезапно произносил: «Не ожидал я от тебя такого…»

Наконец прозвучала новая реплика с неожиданно ясной вопросительной интонацией:

— Что будем с этим делать?

Она развела руками, улыбнулась и ответила вопросом:

— А что обычно люди делают в таких ситуациях?

— Нет, ну, ты что предлагаешь с этим делать? Чего ты хочешь?

— Ну чего может хотеть человек, когда он любит? Проводить вместе больше времени, делиться друг с другом переживаниями, ходить куда-то вместе…

— А делать-то нам с этим что? — не унимался он. — Нет, ну ты меня поразила…

Она чувствовала, что круг замкнулся, а собеседник начал напоминать ей хомяка в прозрачном шаре. Хомяк в панике истошно пищал, желая выбраться из заточения, но лишь судорожно дёргался и раскачивал шарик, который всё быстрее и быстрее катился по лужам.

— Пошли, — сказал он после десятиминутного молчания, и они вновь вошли в метро. Пока они переходили на его линию, он еще несколько раз пробурчал что-то о своём изумлении. Они неспешно брели по платформе, и вдруг он заговорил довольно связно:

— Понимаешь, с первой женой я прожил четыре года, со второй живу восьмой год, и поэтому любовь для меня — понятие эфемерное…

Сейчас он ей уже напоминал строителя, который скрупулёзно укладывает кирпичи, только плёнка перематывается назад, и кажется, что человек последовательно разбирает кладку.

Какая пошлая ситуация. Ни обручального кольца, ни единого упоминания семьи за годы дружбы. Лишь кокетство и заигрывание.

Поезд с грохотом въехал на станцию. Они встали между колоннами.

— Чего ты хочешь, интимных отношений?

— Ну, в том числе… — ей уже эта мысль стала отвратительна. Но не брать же слова назад. — Это же не главное… Точнее, не единственное…

— Нет, это главное. Ты просто женщина и не понимаешь, а я — мужчина, у меня другие ценности. А для этого что нужно? Квартиру какую-то снимать. Для отношений на стороне нужны деньги. И время, а времени у меня вообще нет. И вообще, ты как себе это представляешь, вот я приду и скажу: «Наталья Николаевна, я сегодня иду в театр. Один. Без тебя». Нет, ну это как-то странно…

А сейчас ей казалось, что она сердцем протёрла пыль под шкафом. Поезд уехал, только гул доносился из тоннеля. Снова молчание, вдали завибрировало приближение следующего поезда.

— Ну, ты подожди. Может, через два-три месяца само пройдёт?

Она пожала плечами.

— Ну ладно, тебе уже домой пора. Напиши, как доедешь.

Он крепко обнял её и не отпускал, пока поезд не остановился и не раскрыл двери. Он махнул рукой, бросил: «Пока!» и впрыгнул в вагон.

— Следующая станция: «Красные ворота».

«Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь,

то приди и возьми её»

— А. П. Чехов, «Чайка».

Алекса любила это место: его интерьер скорее подошёл бы дому на средиземноморском побережье, чем квартире в европейской стране с неуютным климатом. Желтовато-белые стены с миниатюрными акриловыми пейзажами в рамках, плетёная светло-коричневая мебель, панорамные окна, растения с распахнутыми зелёными веерами.

Алекса не успела понять, как вошла в близкий круг этой уважаемой семьи. Более всего удивлял тот факт, что её избрала именно Гелла.

Заочное представление Алексы о Гелле было полностью опровергнуто после знакомства. Она предполагала, что они во многом похожи, особенно своей невзрачностью. На деле ничего из того, что Алекса нафантазировала, не подтвердилось. Это была значительная, влиятельная женщина. Особенно поразил её неожиданно низкий гипнотический голос.

Эту внезапно образовавшуюся связь оказалось невозможно объяснить.

Алекса давно обратила внимание на брата Геллы. Звали его созвучным сестринскому именем Мэл. Но вряд ли это послужило толчком к их с Геллой странной дружбе.

Не могла Алекса разгадать и отношения к себе, в котором читалась и холодная покровительственность, и тёплая благосклонность.

Поэтому Алекса не могла выбрать, что об этом думать: либо ей не хватило умственных способностей, чтобы разгадать головоломку причинно-следственных связей, либо памяти, чтобы запомнить цепочку событий.

Вот и сейчас Алекса сидела в полном внешнем комфорте на кресле с мягкой подушкой перед овальным столом, уставленном разнообразной снедью и приглашающим к угощению, но в нарастающем внутреннем дискомфорте.

Негласной целью этого пиршества оказалось сватовство Алексы и Мэла. По всей видимости, Геллу внезапно озарила мысль о блестящей партии. Эта мысль, которую Алекса считала отринутой, неозвученная летала по комнате, нетерпеливо искрилась в ледяном взгляде хозяйки, плавала в напитках, присвистывала в паузах между репликами малознакомых гостье трёх взрослых женщин, приглашенных к столу и оттеняющих скучность невесты.

Мэла ждали, поминутно интересуясь у напольных часов, скоро ли он приедет. Мужа Геллы Симона, встреча с которым вгоняла Алексу в тревогу, ждали с чуть меньшим рвением.

Когда-то на заре студенческих лет Алекса встречалась с Симоном.

Человек, с которым ты хотя бы однажды даже просто лёг рядом спать, доверив ему себя в беззащитном состоянии, уже становится для тебя особенным. Удивительно, как волнует упоминание о том, кого ты любил, спустя много лет.

Алекса помнила всё. Его взгляд, его слова, вкус его губ. Совпадение во взглядах, интересах, ритме. Уважение. Дружба. Чувства. Перехватывали мысли друг друга, делились личным, советовались. Было всё, чтобы их отношения стали чем-то большим. Но почему-то не стали.

Сейчас она чувствовала себя преступницей, хотя Симон уже давным-давно состоял в благополучном браке с Геллой. Она в свою очередь не могла об этом знать, и такой предлог для образования дружбы с Алексой тоже не вписывался в логическую цепочку, которую она силилась построить.

В этой квартире Алексе порой мерещится шум моря.

Гелла что-то говорит низким, властным голосом, наполняя мудростью пустой разговор. Алекса крепче стискивает челюсть от страха и преклонения перед ней. Начинает болеть голова. Извинившись, Алекса уходит в соседнюю комнату и прячется за книжными стеллажами.

Шум прибоя набирает громкость и, достигнув фортиссимо на несколько секунд, обрывается. Его сменяет писк в ушах. Опередив Мэла, приехал Симон.

Стоило бы вернуться к столу. Не будет же она вечно прятаться от него, особенно если выйдет за Мэла. В конце концов, они станут родственниками, будут «женой брата жены» и «мужем сестры мужа». С этими мыслями, изобразив глубокомысленный взгляд, Алекса изучает корешки книг.

Входит Гелла и приглашает гостью снова к столу, аргументируя необходимостью знакомства с мужем. Глядя в пустоту, Алекса неловко вплывает в комнату трапезы и вновь садится за стол, и хозяйка представляет её супругу.

— А мы же, вроде, виделись, — живо произносит он. Алекса наконец решается посмотреть на Симона и замирает, — в студенчестве. Я тебя помню.

Алекса кивает и говорит: да, кажется, общались.

Гелла предполагает, что всё может быть.

Симон, по-видимому, смущён не меньше Алексы.

Алекса думает, что с приездом Мэла станет легче. Хотя она знает его поверхностно, но подозревает у него талант смягчать обстановку одним лишь присутствием. Если учитывать, как напряжённо его ожидают, эта теория кажется Алексе правдоподобной.

— Гелла, можно тебя на минутку? — просит Симон, поднявшись со стула.

Они уходят. Алекса понимает, что это отличный шанс снова уединиться с книгами и оставить возрастных дам. Она возвращается в библиотеку и слышит, как тикают ходики в соседней комнате.

Но и тиканье, и писк, и шум прибоя в ушах прерывает доносящийся из-за двери голос Симона:

— Я так устал на работе… Ну просто прошу: поцелуй меня! Меня это расслабит.

Алекса чувствует, как на неё опрокидывается абсурд, присущий лишь сновидениям.

— Мне сейчас так хочется нежности и ласки…

Алекса думает, так это странно — увести жену от гостей, чтобы она тебя поцеловала… И Гелла как раз это ему сейчас объясняет.

«Для мужчины это неадекватно, — думает Алекса, — но если я так думаю, неадекватна уже я».

— Но почему?..

Алекса видит, как Гелла уходит. Следом из комнаты выходит Симон.

— Я тебя поцелую, — говорит Алекса, приблизившись к нему. Он улыбается, заправляет ей прядь за ухо и наклоняется. Нет, ему не важно, кто его сейчас поцелует. Нет, наоборот, ему важно, чтобы его поцеловала именно Алекса, а не Гелла.

— Не здесь, — она обхватывает Симона, и они вплывают на залитую жёлто-зелёным светом веранду.

— Чтобы никто не увидел.

Алекса хватает его за воротник и вновь чувствует вкус его влажных губ.

Но вдруг отрывается и оборачивается на соседнее окно.

Гелла всё видит.

После такой знойной весны осень действительно случилась рано. Раскалённый воздух подсушивал листья до хруста корочки на пироге, и они осыпались, как крошки слоёного теста. Сентябрь тоже долго не остывал, но охладился мгновенно.

Девочка ждала этой осени и покупала свитера. Наступление сентября положит конец большой разлуке, невыносимой из-за жары и тоскливого, ленивого московского июля. Она скучала по своему Учителю.

Вылавливая прохладные вечера после дождя, она брала наушники, надевала их и, не включая песен, шла на прогулку, пересекая одну восьмую московского яблока. Ноги несли её куда-то, а думалось только о том, как придут пронизывающие ветры, тяжелые облака и беспроглядные вечерние дожди, но на фоне непривлекательной картинки вернётся в ее жизнь что-то светлое и настоящее: музыкальная школа и занятия ансамбля с ним, Учителем.

Музыку в наушниках она не включала, но затыкала уши, чтобы ничто не отвлекало её от сочинения песни, песни для Учителя. После репетиции она попросит его остаться и выслушать: отложит в сторону инструмент, уверенно подойдёт к полированному роялю, поднимет крышку, сядет, нажмёт на педаль, пальцы умело извлекут густые звуки, бегло заскользят по клавишам, а голос нежно пропоёт признание в любви. Учитель придёт в восторг: восхитится её игрой на фортепиано и вокалом, которых никогда не слышал, и спросит: «Чья это песня?» Она смущённо ответит: «Я сочинила её сама». Он удивится: «Да ты что! И текст, и музыку?» — «Да», — «Ну ты талант! Это же хит! Нам нужно взять её в репертуар! Хочешь, я сделаю переложение для ансамбля? Конечно, хочешь, никаких вопросов, тебе нужно петь!» Она улыбалась своей фантазии, рисующей вполне реалистичный исход.

Девочка гуляла по окраине города, конструируя мелодию и прилаживая к ней текст. Нота за нотой, буква за буквой, и вот эмбрион песни уже сформировался. Она возвращалась домой в темноте, которая летом настаёт поздно, включала стоящий на подоконнике синтезатор на минимальную громкость, чтобы не накликать гнев соседей (домашние ее музицирование поддерживали беспрекословно), и подбирала звучные аккорды. Поутру она садилась за пианино и придумывала вступления педали. К середине лета родилась песня в стиле джаза с ритмичным фортепианным аккомпанементом.

Появилась новая задача: песню нужно отрепетировать до безупречного исполнения, и везде, где Девочка обнаруживала пианино, тут же садилась за клавиши и заводила свою шарманку. Приглашала домой подруг и играла им, даже на свадьбе брата исполнила в качестве концертного номера. Родители без устали повторяли: «Дочка, ты сочинила шедевр». Песня нравилась всем, и к концу лета стала достойной самостоятельной единицей.

Сентябрь в первой половине мало уступал августу и был мало похож на осень температурой, но не настроением. Начались долгожданные репетиции ансамбля, но решиться на свой шаг Девочка никак не могла, неизменно трепеща перед взглядом Учителя, дружески обращённым к ней, и восхищаясь его благородными размышлениями о высшем предназначении Педагога.

Только накануне октября погода стала приближаться к пасмурной. Имело ли это отношение к смелости Девочки? Перед последней репетицией сентября она подошла к Учителю и сказала:

— Я хочу показать вам свою песню, — и смутилась от его взгляда.

— Ну давай.

— Нет, после репетиции. Сейчас тут люди…

— Как скажешь.

Чем дольше длилась репетиция, тем холоднее становилось в зале и противнее становилось за окном. Девочка мёрзла, её знобило и лихорадило, как полгода назад, перед тем, как она заболела гриппом. Она закуталась в шаль и унимала дрожащие пальцы.

Репетиция закончилась, и все паковали инструменты по кофрам. За окном стало совсем тёмно-серо и сыро. Учитель весело переговаривался с мальчишками, а Девочка ждала, пока они оставят их с Учителем наедине. Но Учитель, кажется, сам собрался уходить.

— Но я же хотела… показать песню…

— Ах, да, извини, — он небрежно шлёпнул портфелем об стол, — валяй.

Девочка оглядела пацанов, стоящих рядом, и почувствовала першение в горле. Переохладилась, простудилась…

— Надо к роялю.

— Пошли к роялю.

Задрожало всё тело. Учитель и мальчики облепили рояль. Девочка села на скамейку, закопошилась с регулировкой высоты и вконец разволновалась. Всё шло не так, как она навоображала.

Песня зазвучала на непривычных тугих клавишах. Хорошо, хоть и менее уверенно, чем дома. Из-за страха и посторонних, Девочка не смогла вложить всех чувств в слова и утратила их смысл, и неожиданно быстро прогремел заключительный аккорд.

Девочка подняла глаза на Учителя, ожидая его оценки. Он опёрся на рояль, сложив руки прямо у пропасти со струнами.

— Ну что, — обратился он к парням, — пошли?

Девочка опешила.

— А что вы думаете про мою песню?

Учитель прочесал затылок.

— Понимаешь, песня неплохая, но… Хм-м… ты как будто и не в теме немного. Тональность совершенно неподходящая, надо её поднять на тон.

— Но это будет обычный ля-минор!

— Ну и что? И голос у тебя слабоват, а гармонии нужно переделать, — он подошёл к клавишам и сыграл примитивные трезвучия. — Вот так у тебя? Ну, в общем, надо поработать. А о чём песня?

— Я вам расскажу…

— Понятно. Ну, пошли, — он взял портфель и выключил в зале свет.

Девочка прихватила кофр и засеменила за ним на ватных ногах. Разыгралась мигрень, и голова стала тяжелее остального тела и твёрже развалившегося на волокна сердца.

Моросил дождь, и Девочка мокла под ним. Учитель утратил авторитет.

«Это моя песня, и мне она дороже».

Год Дракона

Взрослым людям в сущности плевать, какая у кого разница в возрасте. Только дети пытаются перещеголять друг друга в количестве прожитых дней. Взрослые подобным не занимаются. Некоторые взрослые даже не читают друг другу морали.

Я родился в год Дракона. Шёл ноябрь четвёртого по счёту года Дракона в моей жизни. Последние дни месяца я провожал в родном Петербурге в абсолютном безделье. За минувшие четырнадцать лет интенсивной работы на телевидении такого, чтобы я несколько дней подряд лежал на диване, практически не случалось, потому я заскучал по какой бы то ни было деятельности.

В начале месяца мне дали собственную программу. Телевизор в наше время уже мало кто включает, но я всегда мечтал сделать авторскую передачу нового формата, аналогов которого нет во всём мире. Меня наконец заметили, мы отсняли несколько выпусков для воскресных трансляций и неожиданно ушли в недельный отпуск, который оказался для меня совсем уж тягостным.

— Всё, хватит дома сидеть! — кричал из трубки, перекрикивая шум метро, мой друг, Даня, которому я все уши прожужжал своей скукой. — Пойдём завтра на концерт!

Он говорил ещё что-то, но голос прерывался, и из динамика вырывались, как лай, отрывки его речи.

— Чего? — спросил я, нахмурив брови.

— А-а-а! — рассердился он. — Я перезвоню!

Минут через двадцать Даня позвонил вновь.

— Короче, — говорил он уже под шум машин. Может, шёл по Невскому, — завтра у нас будет выступать одна джазовая певица из Москвы. Говорят, оч хорошая. Я устал от этой попсы и, честно говоря, хочу чего-то нового. Ты как?

Я всегда шёл туда, куда меня звал Даня.

— И чё стоит?

— Прикинь, бесплатный. Неизвестно, с какой стати — обычно билеты на её концерт баснословно дорогие. Мне так сказали.

— Напомни, когда?

Следующим вечером в семь я сидел со своими друзьями, тоже акулами телевещания Даней и Мишей за столом в блюз-кафе. Зал был забит до отказа, поэтому к нам подсадили неизвестную парочку, которая полвечера странно косилась на нас. В прохладном и тесном кирпичном подвале на подвесных полках стояли искусственные гиацинты, а с потолка свисали на чёрных проводах жёлтые лампочки без плафонов. Мы долго дожидались, пока выйдет группа. Они, согласно неписаному закону, задерживали концерт. У входа собиралось всё больше и больше людей, многие из них вооружились фотоаппаратами разных мастей. Даня и Миша заказали себе по пиву и пытались завлечь меня в свою беседу о видеоблогерах, но я никак не мог включиться, уйдя в раздумия: я про неё ничего не узнавал заранее — неужели что-то стоящее? В любом случае можно уйти, если не понравится, правда, это может обидеть музыкантов. Вскоре к микрофону вышла невысокая приземистая женщина, и все смолкли.

Она объявила её: простое имя и замысловатая длинная фамилия, которую я запомнил не сразу. Свет погас, только лучи софитов направлены на сцену. Сначала вышла небольшая группа: высокий, патлатый и худой парень с рыжей бородкой сел за барабаны; рядом встал вытянутый, совсем молоденький саксофонист, слегка неуклюже пожимая плечами; басист вовсе оказался темнокожим и стеснительным, встал где-то в стороне; последним вышел грузный человек, выделяющийся среди остальных не только своей небезобразной полнотой, но и возрастом: ему, может, слегка за сорок. Он сел за клавиши и едва слышно сказал всем сыграть «ля». Они сыгрались, и зал зааплодировал. Как и полагается, начали с инструментальной композиции: знаменитого пятидольного джазового стандарта для саксофона, названия которого я не знал.

На сцену вышла она: высокая, с гордо задранным носом, похожая на фолк-певицу в цветном многослойном наряде, пышными волосами до пояса и сверкающими украшениями. Объявив имена музыкантов, стоящих с ней на одной сцене, она откинула назад прядь и начала концерт.

Она пела по-английски, но я понял каждое слово. Она пела так смело и честно, будто говорила сама с собой, будто знала, что в её слова никто не будет вслушиваться и сопереживать ей тоже никто не будет. Мне показалось, она и в жизни такая: скорее выслушает других, чем расскажет о себе. Хотя её парадоксальный образ складывался из того, что она будто бы величаво стоит на насильно выстроенном пьедестале из мании величия, гордости и самовлюблённости, противореча самой себе.

Я долго её рассматривал, вслушиваясь в песни. Она была помладше меня, явно залечивала раны от жалившей её жизни. Она пела не о своём слушателе, не на потребу аудитории, не общими словами и клишированными образами, а о себе, о том, что случилось именно с ней. Мне показалось, она ищет того, кто защитит её, объяснит, почему она обжигалась, пообещает не дать обжечься снова и сдержит слово.

Я никогда не был особым поклонником джаза и подобных концертов, но эти музыканты сотворили истинную магию. Такой завораживающей музыки и к тому же вживую я не слышал: трёхчасовой концерт прошёл как на одном дыхании. Она и её музыканты поклонились и, пройдя через зал, скрылись в другом помещении. Я давно не чувствовал себя таким окрылённым и разбитым одновременно. Мы с Даней и Мишей долго не поднимались с места, к тому же дорогу к выходу преграждали многочисленные зрители.

— Извините, — услышав женский голос, мы разом обернулись и увидели женщину, объявлявшую выход группы, — артисты наслышаны о вас, и для них будет огромной честью, если вы придёте на их вечеринку.

— Какую вечеринку? — недоумённо спросил Миша.

— Они приглашают вас на небольшой вечер. Это недалеко отсюда.

Я посмотрел на парней: а безопасно ли это? Но они всегда были теми ещё авантюристами и всегда подбивали меня, наиболее трусливого из троицы, потому снова не дали мне времени на размышления.

— Мы согласны, куда ехать? — ответил Даня. Женщина улыбнулась, протянула ему жёлтый стикер с адресом и ушла. Даня и Миша взглянули на листок, не позволив хоть что-то увидеть мне. — Слушай, и вправду недалеко!

— А ты уверен, что это не какая-нибудь наркотическая вечеринка? — я высказал свои сомнения.

— Да нутром чую! Даже если и так, ну и что такого? Слушай, ты сам мне жаловался, что тебе заняться нечем. А так хоть с новыми людьми познакомимся, далёкими от нашей тусовки.

Зал практически опустел, и мы наконец встали. Заканчивался последний день ноября и близился первый день последнего месяца четвёртого в моей жизни года Дракона. Припорашивал лёгкий снег, задерживающийся лишь на холодных карнизах. Снежинки, касающиеся разогретого автомобилями асфальта, мгновенно исчезали.

Мы пошли по ночному Петербургу, наряжающемуся в новогодние гирлянды всех цветов и мастей. Пройдя всего два квартала и завернув за угол, мы оказались во дворе. Нужный нам подъезд оказался открыт.

Дверь в квартиру нам открыл тот самый барабанщик и поздоровался с нами за руку. Мы, вопреки моим страхам, оказались на тихих посиделках в съёмной, необжитой квартире. Раздевшись и выйдя из прихожей, мы оказались в просторной гостиной, соединённой с кухней. Тихо играла музыка, на столе стояли разные дорогие вина, коньяки, сыры, прочие закуски и откуда-то взявшийся арбуз. Люди интеллигентно переговаривались между собой, и среди небольшого гама можно было уловить урывки интеллектуальных бесед.

Я увидел её. Она уже переоделась из концертного облачения во что-то более повседневное, отдавала кому-то поручения, отвечала на спонтанные вопросы и реплики гостей, мило им улыбаясь, и никак не походила на человека, который дал трёхчасовой концерт. Она прошла по залу и, подойдя к нам, приветливо сказала: «Здравствуйте. Мы очень признательны и благодарны вам, что откликнулись на наше приглашение. Угощайтесь», тоже пожала нам руки, (Миша даже осмелился поцеловать её ручку), и удалилась так стремительно, как и появилась. На таком близком расстоянии я будто попал в её магнитное поле, ощутив таящуюся глубоко внутри неё энергию сродни ядру планеты под толщей коры.

Весь вечер, плавно перетекающий в ночь, я наблюдал за ней и вслушивался в её речь, пестрящую неординарными шутками. Обратил внимание, что ей часто не давал проходу грузный клавишник. Иногда к ней было не пробиться, а иногда она одиноко бродила среди толпы. Мише удалось с ней пообщаться и найти что-то общее в музыкальных интересах, о чём он тут же радостно сообщил нам с Даней. Меня кольнуло: я пожалел о том, что не оказался на месте Миши.

Люди стали понемногу расходиться, но в квартире всё ещё стоял шум. Ко мне и ребятам подходили, узнавая в нас публичные лица, но единственное, о чём я мог думать в ту ночь — как к ней приблизиться? И постоянно оглядывал гостиную, разыскивая её глазами. В одно мгновение её нигде не оказалось.

В квартире помимо зала оказалась тёмная комната с двуспальной кроватью, на которую падал рассеивающийся свет из коридора. Я вошёл, ожидая никого не застать, и вздрогнул: она сидела на подоконнике. Я подошёл поближе. За окном стояла настоящая снежная сказка, какую я никогда не видел в Петербурге: пышные белоснежные сугробы накрывали двор ровным и гладким слоем, а два тополя, стоявшие вплотную к дому, были словно бы покрыты сусальным золотом, оттого в комнату заливался волшебный бело-золотистый свет. Этот вид зачаровал меня. Она смотрела туда.

То ли увидев моё отражение в стекле, то ли почувствовав присутствие чужака, она обернулась и спустила ноги с подоконника. Я сел рядом и спросил:

— Можно?

— Вы уже сели. Кстати, поздравляю вас. Знаю, что вы давно мечтали создать собственную программу. Замечательно, когда мечты сбываются, — она посмотрела прямо в мои глаза.

— Спасибо большое, — я отчего-то улыбнулся и отвёл взгляд. — А я хотел сказать вам, что мне очень понравились ваши песни. В них так много личного.

Мне вдруг показалось, что я выгляжу для неё старым. Ей на вид слегка за двадцать, но я стеснялся спросить, каким по счету был для неё этот год Дракона. Может, она, как Миша, родилась в год Кролика? Или ей ближе год Петуха, в который родился Даня?

— Давайте на «ты», — предложила она, отчасти развеяв мои сомнения.

— Конечно! — радостно воскликнул я. — А сколько дней ты ещё будешь в Петербурге?

Она на мгновение задумалась. И я почувствовал, что хочу стать тем самым, кто защитит её и не даст обжечься. Кому она расскажет то, о чём умолчит в песнях.

— Третьего мы едем в Хельсинки.

Её уже повсюду искали. Кто-то заглянул в комнату и спросил, когда она выйдет. Она попросила пару минут. Я понял, что она даёт мне шанс, и решил им воспользоваться.

— А завтра вечером ты случайно не занята?

— Случайно не занята, а что? — в интонации вдруг прорезалось недоверие.

— Давай сходим куда-нибудь, поужинаем? Не думай, что я какой-то там маньяк. Мне просто хочется пригласить тебя, — я сам робел и сморозил нелепицу.

Мы обменялись номерами телефонов и оба будто бы не вполне верили происходящему. Желая сблизиться, делали совсем уж неловкие, несмелые, неуверенные шаги навстречу друг другу.

— Если что, я ем всё, кроме шампиньонов, — сказала она, выходя, и я услышал, что она улыбалась.

Я бросил взгляд в окно. Золото на тополях тускнело.

Минут через сорок мы с Даней пошли домой к Мише, чтобы не добираться в ночи на Петроградку. Рано проснувшись, я долго не мог понять, где я. Во рту стояло послевкусие Абрау-Дюрсо. Мне даже ничего не приснилось. Я только проверил, остался ли у меня её номер.

Позавтракав, я поехал домой и позвонил ей. Я боялся, что утро оказалось мудренее, и она переменилась, но подозрения не оправдались. Мы договорились о встрече в одном из моих любимых ресторанов ни рано ни поздно — в девять вечера, после её репетиции. Но она долго не появлялась и не отвечала на звонки, и я снова испугался, что она не придёт. Я ждал её двадцать минут, тридцать, пятьдесят, пока мне не пришло сообщение:

«Привет. Извини, пожалуйста. Мы только разошлись. Судя по карте, я в десяти минутах ходьбы».

Она не влетела в зал, запыхаясь от бега, и не пыталась посыпать голову пеплом.

— Привет, извини ещё раз, — спокойно произнесла она, садясь напротив. — У меня есть две крайности: либо кто-то задерживает меня, и я опаздываю на час, либо прихожу слишком рано и час жду того, кто опаздывает.

Я проклинаю себя за то, что запоминаю дословно незначительные фразы, а важные реплики полностью улетучиваются из моей головы. Я мало помню из того, что она говорила. Она оказалась человеком с позицией, с твёрдыми взглядами на жизнь, причём весьма критическими, и это было мне близко. Мы обсудили злободневные темы, она высказывала своё мнение, которое показалось мне мудрым и взвешенным. Впрочем, это касалось всего: она была проницательна, вдумчива, начитана. Она прекрасно владела речью, легко подавала свои мысли, аргументировала логично, в меру жестикулировала.

Мы что-то заказали. Я рассказывал ей про свои путешествия, она тоже оказалась страстной путешественницей. Узнал, что она коренная москвичка; что в силу невозможности отказаться от тяги полакомиться незнакомым деликатесом не смогла стать вегетарианкой, поэтому открыла для себя флекситарианство и стала употреблять мясо только в исключительных случаях наподобие знакомства с новой кухней или застолья у бабушки, что мне тоже показалось рациональным. А ещё я ненароком узнал, что она, как и я, родилась в год Дракона, только это был её третий год Дракона. А до нас с ней в год Дракона родилась её мама.

— Приносим свои извинения, но наш ресторан закрывается, — предупредил вдруг официант. Часы указывали на полпервого. Удивившись про себя и вслух быстрому ходу времени, я расплатился, помог спутнице одеться, и мы вышли. Я заказал ей такси.

— У нас завтра последний концерт. Он платный, но я тебя проведу через служебный вход. Хочешь? — спросила она, выдыхая замерзающий пар.

— С большим удовольствием! — вырвалось у меня слишком восторженно.

— Можешь и друзей привести. Только позвони, когда будешь подходить.

Подъехала заказанная машина. Мы улыбнулись друг другу, и я вручил ей деньги.

— Зачем? Не стоит. Ты и так накормил меня ужином. Я сама, — категорично произнесла она, оглядев купюру.

— Я тебя пригласил, позволь мне позаботиться. Пожалуйста, — я заглянул ей в глаза. Она делала вид, что не понимает. Я повторил: — Пожалуйста.

Она уехала, скрывшись за углом двумя красными огоньками автомобиля. Той же ночью мы стали друзьями в социальной сети. Я пешком пришёл домой и уснул в гостиной прямо в джинсах и свитере. Сладкий сон, в котором точно была она, быстро улетучился в утренних сумерках.

Тем же вечером я оказался в другом зале, более просторном, чем тот подвал. Как ревнивый собственник, пришёл туда один, без Дани и без Миши. У чёрного входа меня встретила не она, а, видимо, их импресарио. С ней мне так и не удалось поговорить лично даже после концерта. Но я вслушивался в её песни ещё внимательнее. Она подала ту же программу, но немного иначе — она умело импровизировала, варьировала мелодии. Она по-прежнему уверенно держалась на сцене, а интонации и жесты рождались органично и ненаигранно. Первое воскресенье декабря я собирался провести дома за просмотром первого выпуска собственной передачи, но оказался здесь. Следующим утром она уезжала в Хельсинки, а я постеснялся вызваться проводить. Я не знал, доведётся ли нам когда-нибудь встретиться ещё, а если доведётся, то как скоро?

Я вернулся на работу. В середине месяца она прислала мне короткую весточку.

«Привет. Как у тебя дела? Мы только прилетели в Варшаву из Минска. Перед самолётом моим ребятам стало скучно, они включили телевизор в гостиничном номере. Я давно не смотрю телевизор, но села к ним — шла твоя программа. Надо сказать, что ты отлично справляешься, это поистине твоё дело. Желаю тебе достойной конкуренции, потому что без конкуренции нет творческого роста».

Так случилось, что судьба свела нас в Париже дождливой Новогодней ночью. Я собирался в командировку во французскую столицу уже не впервые. Мы списались с ней незадолго до зимних каникул, и она обмолвилась о том, что Новый год встретит в Париже. Я долго не мог поверить своим глазам. Я поделился этим с Даней, а он лишь отшутился: «Может, она про белорусскую деревню?» и ехидно рассмеялся.

Мы оказались в Париже с Мишей. Стояла промозглая погода, но это не отменяло народных гуляний. Она пригласила меня отпраздновать Новый год в квартире, которую они впятером сняли на время пребывания в городе. Квартира, совсем не похожая на местные, отдавала каким-то советским уютом. Войдя, мы нашли её на тесной кухоньке и почувствовали себя по-домашнему. Увидев её снова, практически месяц спустя, я впервые за годы почувствовал, что мой живот сводит от трепыхания сердца. «Нет, я — не такой!» — твёрдо решил я и переступил порог кухни.

Я сел на диван под постером со Сьюзи Кватро. Капли дождя барабанили по стеклу, на плите подрагивал чайник, а в воздухе висело детское предчувствие праздника. Мы сидели на кухне втроём: я, она и Миша, пока за стенкой какое-то разгульное празднование набирало обороты. Миша рассказывал смешные истории в своей коронной манере. Она не смеялась, но могла сдержанно усмехнуться и вставить возглас удивления. Чайник истерично завопил, она сняла его с конфорки, потушив огонь, и заварила нам чай.

Миша, ссутулившись, сидел на табуретке круглой спиной к плите, а я напротив него на диване. Она протянула мне чашку, над которой поднимался пар заманчивее, чем в рекламе. Чай пах восхитительной смесью душистых трав, и я окончательно растворился в атмосфере домашнего уюта, позабыв, что я вдали от родного дома. Я сделал несколько глотков и просмаковал терпкий, с лёгкой горечью, вкус. Я вытянул руку вдоль спинки дивана.

Она сначала села на край дивана, потом двинулась чуть глубже, потом уселась более расслабленно, положив голову на мою руку и спросив: «Ты не против?» Я не мог ей отказать. Млея, я думал о том, что мне давно не было настолько хорошо.

В кухню, вынырнув из темноты коридора, вышел клавишник. Увидев её в безобидной позе — уткнувшись затылком в моё предплечье, — он, по всей видимости, расстроился. Его волосы ещё выше поднялись над и без того высоким лбом, голубые глаза увеличились. Между ними была пропасть в, как минимум, два десятка лет. Я не вполне понимал, что его держит на роли второго плана в её группе, и почему она пригласила именно его. Я не хотел ничего выпытывать. Предположил, что у него была семья, но больше всего в жизни он любил музыку и... её. Может, и он ей нравился когда-то, но она смогла удержать себя в руках, а он так и продолжает её добиваться.

— Можешь подойти ко мне? Нужно поговорить о кое-чём важном, — у него был весьма высокий голос.

Она встала и поставила чашку на стол.

— Извините. Я сейчас вернусь.

Они ушли недалеко, я видел их в тусклом свете коридорной лампочки и даже различал их разговор.

— Скажи мне, пожалуйста, что это? — спросил он достаточно громко, чтобы я услышал, и таким тоном, словно нашёл у неё под подушкой пистолет. Она ответила ему с королевским достоинством:

— Я не понимаю, о чём вы. Пожалуйста, перестаньте меня контролировать. Вспомните наш последний разговор.

— Жаль, что ты отрицаешь очевидные вещи.

— Они не настолько очевидны, если я их отрицаю, — бросила она ещё тише и вернулась в кухню. Клавишник исчез так же быстро, как и появился, а из нас троих никто не придал происшествию особого значения, особенно Миша.

Настенные часы в коридоре пропели торжественную трель и пробили двенадцать раз, ознаменовав начало года Змеи.

— С Новым годом! — поздравила она нас с лёгкой улыбкой. Из гостиной донеслось громогласное и дикое: «Ура-а-а!»

За окном, свистя, треща и лопаясь, зажигались фейерверки. Я впервые в жизни встречал новый год так просто, тихо, скромно.

Миша отошёл, и мы остались в кухне одни.

— В такую ночь нельзя сидеть дома. Пойдём, прогуляемся по новогоднему Парижу?

Мы оделись в осенние ветровки и, снарядившись одним зонтом и никого не предупредив, ушли. Она сказала, что не любит большие скопления людей, а сейчас их в центре Парижа с огромной вероятностью будет немало, но упустить возможность пойти по влажной брусчатке, под дождём и озарённым салютами небом, не может.

Мы бродили по Парижу всю ночь, разговаривая о личном. Я держал зонт, а она держала меня под руку, чтобы мы шли плотнее друг к другу и умещались под небольшим чёрным зонтом. Она рассказала не так уж много сокровенного, но мы во многом нашли пересечения. Её отец предпочитал проводить время с посторонними людьми и купаться в их заботе, а не тех, кто действительно нуждается в его любви, поддержке и внимании. Ей в юности часто не хватало мужского присутствия. Её отец был тёзкой моего отчима, который заменил мне родного отца, бросившего мою маму сразу после того, как я родился.

— А когда кончится ваш тур? Я хотел бы пригласить тебя к себе в гости.

— На следующей неделе мы летим в Америку. Я думаю остаться там навсегда. Я давно хотела туда поехать, но теперь выпал шанс там устроиться. К сожалению, я растеряю группу, зато я уговорила саксофониста, мою главную гордость, поехать со мной. Он мне как младший брат.

Я ужасно расстроился. Не из-за теплых слов о саксофонисте. Я не хотел, чтобы наши дороги расходились. Я думал, что жизнь наладилась: я веду свою программу, живу в достатке, встретил удивительную девушку, оставалось лишь переманить её из Москвы в Петербург. Но теперь не видать мне её, как своей передачи, если я всё-таки решусь поехать за ней.

Стало светать, подул пронизывающий злой ветер, и последние капли ночного дождя с силой ударили по куполу зонта. Стало сложно говорить, зуб на зуб не попадал, и моя собеседница тоже замолчала. Мы остановились посреди полупустой пешеходной улицы. Я крепко обнял её и она обхватила меня в ответ. Мы стояли в обнимку, давая отпор ледяному порывистому ветру.

Я должен был вернуться домой на третий день нового года, но она уговорила меня поменять билет и остаться ещё на два дня — насколько позволяло время. Границы нашего общения не выходили за те дружеские объятия на мостовой. Мы гоняли чаи в кухне, выходили на короткие прогулки, она дала послушать мне репетиции её группы, я познакомился поближе с барабанщиком и саксофонистом, очень весёлыми и общительными парнями, а клавишник продолжал коситься на меня, как на врага. В ночь после того, как она дала свой последний концерт в Париже, я улетел домой.

Я старался писать ей практически каждый день. В ответ на вопрос «Как дела?» не сразу, но неизменно приходил ответ «Нормально» и рассказ о прошедшем дне и последних наблюдениях. Иногда она присылала мне свою любимую музыку, и я слушал её в полной темноте, от начала до конца, лёжа на спине и вспоминая её руки и запах её волос.

Одним вечером она написала, что в феврале вернется на неделю в Москву, после чего навсегда улетит в Нью-Йорк, буквально бросив всё.

Находясь в глубоком смятении, худшем за всю жизнь, я метался на распутье. Я не мог оставить всё это просто так. Потому я пригласил на совещание Даню и Мишу.

— Вообще странно, что ты, образованный человек, да и не мальчик уже, встретив бабу пару раз, уже готов наплевать на всё и поехать за ней, — Даня был категоричен как всегда.

— Да, правда, это очень несерьёзно, — согласился Миша.

— Послушайте, но она ведь действительно стоит того, чтобы за ней ехать, — возразил я. — Это моя женщина.

— Тогда зачем ты нас звал, если сам прекрасно знаешь ответ? — спросил недовольно Даня, но в его плутоватом взгляде читалось, что он изначально собирался привести меня именно к этому выводу.

Пасмурным февральским утром поезд Сапсан стрелой мчался из Северной столицы в Белокаменную, а в одном из вагонов, оглядывая печальные серые виды за чашечкой кофе, ехал я. Телеканал отпускал меня неохотно. Даня и Миша организовали пышную вечеринку, весь вечер желали мне счастья и успехов, но на самом деле отпускать не хотели.

Она удивилась моему намерению одновременно переехать в Нью-Йорк, в её сдержанной реакции в телефонном разговоре я вновь услышал недоверие. Я прекрасно понимал его, ситуация вырисовывалась действительно странная.

Она встретила меня у Ленинградского вокзала, и мы подошли к её синему мини-куперу.

— Ты водишь машину? — удивился я, пока она открывала багажник, куда я спрятал два своих чемодана. — Я так права и не получил, руки не дошли.

Я сел на переднее сидение и пристегнулся. Она вправду водила машину. Она повернула ключ зажигания, и машина, закашлявшись и покряхтев, завелась.

— Очень дорогая, наверное? — спросил я, оглядывая салон.

— Мне повезло, — ответила она, выруливая на дорогу. — Давно ли ты видел Москву без пробок? Сегодня, по случаю твоего приезда, все дороги пустые.

Пока мы ехали через всю Москву, она успела много рассказать мне о том, что мы проехали и о том, что не проехали. Она любила свой город и превосходно знала его, но, видимо, легко с ним расставалась. Мы оказались в свежеотремонтированной двухкомнатной квартире где-то на южной окраине Москвы.

— Здесь жил мой дед, — сказала она, раздеваясь. — Жалко было всё переделывать, но c'est la vie.

Я заворожённо наблюдал за каждым её движением, и пока она заваривала чай, задумался: подпустит ли она меня поближе, позволит ли стать хотя бы лучшим другом? Уже многое можно было угадать о моих чувствах и намерениях, я понимал, что пошёл на большие риски, но старался не осознавать их масштаб.

За чаем мы успели поговорить о многом. Мы оба не верили в бога, но её позиция заключалась в том, что религии — это база всей мировой культуры, культурный код народов, а священные книги — это альманахи поучительных историй и крылатых выражений.

Вечером я заказал билеты, и у нас оставалось несколько дней в Москве. Она водила меня по городу, показывала милые её сердцу места, район, где она росла. То, как его перестроили, её очень расстраивало, но она неустанно повторяла: «Какая жизнь без перемен?»

Мы пили кофе. В ней не было ничего навязчивого и вычурного, всего было в меру. Например, парфюма. Но в чём-то она придерживалась гротеска. Например, в юморе.

Однажды я так увлёкся, рассказывая ей что-то сидя в парке, что не заметил, как у меня перемёрзли ноги. Мы вернулись домой, и она набрала мне тёплую ванну, а сама стала шустрить на кухне. Я думал о том, чувствую себя Форестом Гампом, а её ассоциировал с Дженни, о жизни которой на самом деле ничего не знал. Может, она тоже пыталась свести счёты с жизнью. У неё для этого мира слишком тонкая кожа, хотя она и нарастила защитный слой хитина. И если я хочу быть с ней рядом всегда, мне придётся стать ещё ответственнее.

Потом она напоила меня чаем и уложила спать. Обычно мы ложились одновременно, и я долго вслушивался в слышимый через стену скрип её кровати, потому что она долго ворочалась. А в тот вечер я уснул так быстро, что не понял, когда она легла. Мне приснилось, что я стал жертвой реалити-шоу. Мне нужно было по неделе провести с двумя девушками в предложенных ими местами. Она предложила мне провести это время в подмосковном пансионате, потому что у неё не было денег на большее. Мы каждый день ходили по белому хрустящему снегу мимо огромных заснеженных елей на замёрзшую реку и долго-долго разговаривали. Но эта неделя неожиданно закончилась, и я поехал по приглашению второй участницы к ней на море. Я даже запомнил её имя — Александра. Не выдержав постоянной глупой болтовни, я бросил Александру на третий день, чтобы вернуться к ней.

Она разбудила меня, проведя кончиками пальцев по макушке. Может, такой дружеский жест? Я открыл глаза, пытаясь понять, не на Кипре ли я с той навязчивой Александрой? Но это была не Александра.

— Вставай. На столе завтрак. Вечером самолёт, — напомнила она и ушла. Я улыбнулся, проводив её взглядом.

Вечером мы оказались в Домодедово. Оказалось, он был совсем рядом с тем районом, где мы жили. Она сказала, что ночью видно, как мигают огни на взлетающих оттуда самолётах. А я и не заметил, потому что думал не о самолётах.

Поднялась сильная метель, и наш самолёт задерживали. Мы зашли в “Duty Free”, и она взяла себе несколько шоколадок “Toblerone”, а потом мы сели на скамейку в зале ожидания. Она положила мне голову на плечо, я прижался к её макушке щекой, и мы подремали полчаса, пока не объявили посадку на рейс. Мы продолжили спать. Она взяла меня за руку.

Лейбл, с которым они заключили контракт, обеспечил её квартирой по её требованию: верхний этаж, большое, от пола до потолка, окно в совмещённой с кухней гостиной, чтобы вечером можно было пить вино и наблюдать за огнями города.

— Можешь пожить со мной. Тем более, ты очень хороший сосед, — сказала она.

Первые дни мы привыкали к местному часовому поясу. Сначала ничего не получалось: днём мы спали, а ночью гуляли по городу, завтракали в круглосуточных забегаловках, возвращались домой и ложились спать. Мы ложились в одну двуспальную кровать в обнимку, и я думал: мы же совсем недавно были вовсе не знакомы, а теперь мы лучшие друзья.

Одним вечером мы поехали в аэропорт, встречать её саксофониста, и он пару дней провёл с нами, пока ему не дали ключи от его квартиры.

Когда ночь и день всё-таки поменялись местами, она стала днём пропадать в студии. Я немного загрустил, но помогал ей по дому. Потом она начала давать концерты со своей новой группой, в которой было больше духовиков и гитаристов, музыка зазвучала немного богаче. Они стали записывать её третий альбом. Первые два я уже знал наизусть.

Неожиданно закончился март, и ей исполнилось двадцать пять. Она не хотела устраивать вечеринку, поэтому мы пошли в кино. Мы собирались посмотреть один фильм, а провели в кинотеатре полдня, оставшись до последнего сеанса. Мы долго обсуждали увиденное, сидя на диване в гостиной и смотря на огни, а потом она произнесла тихо-тихо, будто стесняясь:

— Мне так легко с тобой. Я с тобой чувствую себя в безопасности. Хочется, чтобы ты всегда был рядом.

— А есть предпосылки к обратному?

Тут проявилась её глубоко запрятанная неуверенность в себе, поразившая меня. Оказалось, она всё ещё не была до конца уверена, что я в ней заинтересован. И я сказал, поняв, что ничего не бывает случайно:

— Даже больше, чем просто другом.

— Я тоже…

Я поцеловал её.

Слава быстро обрушилась на неё. Они с группой выпустили альбом чуть после моего дня рождения, в конце мая. Я устроился на русскоязычное радио. Нам приходилось посещать множество светских мероприятий, пресса не оставляла нас в покое, жизнь превратилась в сумасшедшую гонку. Летом мы решили пожениться, но график был настолько плотным, что у нас не получалось расписаться ещё полтора года. Лишь в конце года Лошади, спустя два с небольшим года после нашей первой встречи, мы на время вернулись на родину, чтобы сыграть скромную свадьбу в кругу семьи и самых близких друзей.

Со временем она рассказала, кому посвящала большинство песен и из-за кого стала бояться подпускать к себе людей. Поведала, что я ей понравился сразу, но, обожжённая раньше, не тешила себя никакими надеждами. Боялась, потому что ей не раз плевали в душу. «Как будто соревновались, кто дальше», — иронизировала она. Удивлялась, почему я достался ей холостым, ведь в этом ей тоже не везло. На самом деле я когда-то был женат, но совсем недолго, потому что всё оказалось не так, как мы с первой женой предполагали. Я долго рефлексировал, затем отпустил и, встретив её, понял, для чего всё сложилось именно так.

Она рассказала, что её связывало с тем довольно взрослым клавишником. Она играла в его любительском оркестре, а он влюбился в неё. Она узнала об этом только после того, как пригласила его в свою группу в качестве опытного музыканта и гениального аранжировщика, но выгонять его было бы глупо. «Мы бы развалились, как группа “The mamas and papas”», — снова иронизировала она.

Она была самым верным и преданным другом, настоящим компаньоном. Самым необыкновенным человеком из всех, кого я знал. Одаренная талантом, способная любить, честная, искренняя и ласковая. Я не мог понять, почему этого никто не оценил.

Мы прожили с ней до следующего года Дракона. Ей было столько же, сколько и мне, когда мы встретились. Её не стало незадолго до нашей двенадцатой годовщины встречи. Подо мной будто сломалась земля. Этот огонь грел меня, а потом кто-то выключил конфорку, резко выкрутив тумблер. Вот так она исчезла.

И теперь, пусть мне осталось застать ещё два, а может три года Дракона, я хотел бы одного. Прожить их подряд рядом с ней, не пережидая перерыва между ними, а потом, выпустив прощальный огонь из пасти, сжечь все мосты и улететь на огромных крыльях в Драконью страну.

Написать об этом от руки, или набросать в заметках в мобильном телефоне, или сразу набрать на компьютере? На бумаге честнее, осознаннее выстраивается мысль, хоть и скрюченными буквами, с зачеркиваниями и стрелками, с невозможностью отменить уже написанное слово — даже залив его чернилами, будешь помнить о нём долго.

Сложно не поражаться и не ужасаться тому, как в короткие сроки ещё совсем недавно близкий человек становится чужим. Незнакомцем, каким вроде бы и был в своё время. Параллельно шедшие траектории судеб преломились и слились в одну линию, пока не разомкнулись и не разошлись в разных направлениях, больше не стремясь перпендикулярно перечеркнуть друг друга хотя бы ещё один разок. Незнакомцев тогда и незнакомцев сейчас различает память о присутствии друг друга. Как о написанном, но зачёркнутом слове.

Ты стал чужим, с противностью незнакомца, но сердце по-прежнему способно дрогнуть, если я вдруг встречу лицом к лицу или увижу краем глаза кого-то похожего на тебя. В особенности с так же постриженным затылком и той же формой головы, и фигурой, и походкой, потому что, обернувшись, этот человек может оказаться тобой. Впрочем, не с одним тобой так.

Мне многое есть что тебе рассказать, но я не хочу. И уже не смогу.

Высказывание первое

Тюрьма

С этими трёхметровыми потолками и перенаселённостью, в этой покосившейся сталинке я — мышь, ползущая по паркетному полу, проваливающася в расщелины между досками, нороващая попасть всем под ноги и под колёса Антошкиного велосипеда «Салют», на котором он без устали рассекает по длиннющему коридору. Смело пересекая шебутную коммуналку, по-прежнему полную шума и задора, прямиком ко мне направилась новость: Алексей уволился. Как она сюда проникла? Наверняка кто-то, сняв трубку и услышав, что просят меня, ответил: «Я за неё». Кто это мог передать, почему мне и что бы это значило?

Мы с Лёшей вдрызг рассорились и вновь по ерундовому поводу. В пылу ссоры я настояла на том, чтобы он не приближался ко мне и никак о себе не напоминал: не звонил, не заходил помогать Григорию Афанасьевичу, не общался с моими родственниками. Я понимала, что растрачиваю время, которое могла бы проводить рядом с ним, разменивая его на обиды, но руки не доходили исправить это.

Он говорил, что устал от своей работы и силился полюбить её заново. Не помогали ни отпуск, ни командировки, ни новые инициативы, ни тихий саботаж. Меня накрыла тревога: это не похоже на его смелый шаг. Здесь не всё чисто.

— Тоня, — вкрадчиво обратился ко мне Григорий Афанасьевич, приблизившись, — Лёшу не уволили. Ему грозит тюрьма за политические взгляды.

Я знала. Я остерегала. Он не лез на баррикады, но, как тихий бунтарь, мог попасться в любой момент. Этот момент всегда случается тогда, когда не ждёшь, всегда не вовремя, к нему невозможно подготовиться.

— Где он? — спросила я, удивившись, что язык меня слушается.

— Я думаю, он будет бежать, — будучи опытным актёром, ведущим мастером сцены, Григорий Афанасьевич произнёс это с непередаваемо страшной, убедительной и спокойной интонацией. То ли я ждала, что он это скажет, то ли он передал мне это силой мысли, то ли я ему это приписала, но я мгновенно осознала: найди его прямо сейчас.

— Антошка, — обратилась я к мальчику. Его просили забыть про клаксон, когда он ездит дома, раз отговорить его от езды по коридору не получалось, но в те минуты, воспользовавшись общей суетой, он довершал гам повизгиванием гудка, поэтому меня не слышал. Я кинулась под колесо, и Антошка остановился. — Антошка, одолжи велосипед на день, пожалуйста. Мне очень нужно.

Как парень добрый и сочувствующий, он быстро уловил во мне не просто праздное желание проехаться по району, а острую нужду в транспорте, и без попыток выторговать что-либо взамен слез с седла.

Так глупо, как в тот день, я больше никогда не распоряжалась заимствованными ресурсами. Едва выйдя из подъезда, я тут же оседлала велосипед и, совершенно не осознавая маршрута, рванула через четыре района и опомнилась только через полтора часа, оказавшись перед домом, где жили его мама и сестра. Мама вовсе меня не знала, сестра знала только моё имя и как я выгляжу. Я же знала только куда выходят окна их квартиры и почувствовала себя крайне нелепо. Я представила, как поднимусь к ним на этаж, как позвоню в дверь и начну допрашивать малознакомых женщин: «Людмила Александровна, Оксана, подскажите, пожалуйста, где Алексей, он мне очень нужен». Они окинут меня ненавидящими взглядами, неуместную гостью, сомнительную невесту их мальчика. Постояв несколько минут напротив длинного, мрачного коричнево-серого дома, я развернулась и поспешила обратно. Если суждено встретиться, судьба это подстроит. Я струсила, не попытавшись бороться.

Пока я ехала обратно, небо стало заволакивать тучами, и солнце, взбрызгнув золотом молодую липкую зелень, скрылось в реке, как раз когда я пересекала её по мосту. Близилась первая в году гроза, она обещала застать меня раньше прибытия домой и окатить целиком.

Вырос вестибюль «Каширской», светящийся на фоне чёрного неба, поодаль неравномерно, словно шифр, загорелись окна огромной блохи-коробкиНамёк на Центр онкологии им. Блохина.. Коричнево-синее небо вспыхнуло, пропустив через себя клокочущий электрический разряд. В этой предапокаполиптичной обстановке во мне зародилось неопределённое предчувствие, но не такое, что заставляет припустить в сторону дома.

Незнакомый голос окликнул меня по имени с другой стороны проезжей части. Надвигающаяся гроза мгновенно сдула с улиц всех, и я легко разглядела приближающийся ко мне чёрный силуэт. Я спрыгнула с велосипеда и бросила его на тротуаре.

Мы бежали друг к другу, и тут грянул дождь такой силы, что я почувствовала струи, стекающие по коже головы, как когда поливаешь себя из лейки душа, и так громко, что стало слышно только шипение воды. Он обхватил меня за голову и стал быстро-быстро, горячо-горячо покрывать поцелуями всё лицо, как никогда раньше: щёки, глаза, лоб, нос, подбородок, а прикосновения его губ тут же смывал холодный поток воды.

— Тоня, Тонечка, как же хорошо, что я тебя встретил! Как я счастлив, что мы не разминулись!

— Лёшечка, куда ты? Что с тобой теперь будет?

Я плакала, и он целовал дорожки слёз прямо под глазами.

— Я завтра уеду. Куда — не говорю никому, даже тебе не могу, чтобы обезопасить на случай допроса. И к тому же тебя будет тянуть туда, ко мне, и однажды ты можешь сорваться. Но я больше ни с кем не собирался прощаться, только с тобой. Однажды режим падёт, и я смогу вернуться.

— Мне нравится, когда ты меня так целуешь.

Мы целовались, но уголки рта сводило от плача. Потом он крепко сжал меня, чмокнул в макушку.

— Мне пора. Нельзя оставаться на виду. Пока, моя Тонька.

Я взяла его за руку в попытке остановить, но он лишь коротко сжал её в ответ и отпустил. Он быстро исчез в мельтешении водопада грозы. «Я тебя люблю», — прошептала я вслед, еле размыкая онемевшие от холода губы.

Высказывание второе

Вечеринка

Музыкант не переставал удивлять своим отношением ко мне, то приближая к себе, то отталкивая, но так искусно и трогательно привязывая к себе, что у меня не оставалось мотивов ни сердиться, ни обижаться. Порой мне становилось плевать на него и это разгильдяйское пренебрежение, и он тут же возвращался, словно чувствовал перемену на расстоянии, так сладко подзывал к себе, что я тут же сдавалась. Тогда я дала себе обещание, что покажу ему: я не робкого десятка и выдержу эту центрифугу, и это совсем не значит, что у меня нет уважения к себе, и я позволяю по себе топтаться, наоборот, это я на нём топчусь, и у меня ещё таких, как он, в каждом городе по сто штук — посмотрим, кто ещё первый взвоет. Такая сделка с самолюбием.

Музыкант жаловался на всех, кто устраивал ему подобные качели, но сам будто бы издевался надо мной и испытывал меня на прочность. Я молчала, но он каялся сам: «Прости, Тонечка, я болван. Я могу просто всё пробалаболить, но я тебя люблю, просто знай это. Я так тебе рад». Я же лишь засекала время.

Мы с Лёшей знали Музыканта с незапамятных времен, но оба его недолюбливали. А судьба, любительница щёлкать по носу и переубеждать нас, приговаривая, какие мы заблуждающиеся дураки, впоследствии распорядилась так, что мы с Музыкантом сблизились, я узнала его получше и даже прониклась его обаянием. Теперь продолжительность нашей дружбы практически достигает тех же сроков, что я относилась к нему неприязненно.

Впервые за долгое время обещаний Музыкант позвал меня на закатываемую им у себя дома вечеринку. Собирались беспрецедентно рано: до заката белого предосеннего дня оставалось много времени.

Практически не освещённый жёлтой лампой лифт вёз меня на один из последних этажей многоквартирного дома, одного из намноженных по району гигантских бело-бордовых, бело-жёлтых, бело-синих панельных близнецов. Я осознавала, что скорее не волнуюсь, чем волнуюсь: в квартиру Музыканта стекались все его знакомые, среди которых и те, кого я знаю и так, и те, с кем мне хотелось познакомиться и пообщаться. Загорелась прямоугольная оранжевая капсула с нужным числом, и я оказалась на этаже. Входная дверь в квартиру Музыканта была дружелюбно и гостеприимно приоткрыта.

— Тоня! — кто-то меня узнавал, и, пока я в прихожей разувалась и снимала плащ, мы успевали обменяться словами о радости встречи и дежурными резюме относительно качества жизни: «Живём, как и все сейчас, справляемся потихоньку».

Музыкант никого встречать не выходил, и я пошла искать его сама, чтобы поздороваться и отметиться, что пришла.

— Где Музыкант? — спросила я у одной давно, но не очень хорошо знакомой мне белокурой женщины с красивой укладкой, радостно приветствовавшей меня на пороге.

— Здесь есть кто-то, кого ты будешь рада увидеть. Он как раз сейчас вместе с Музыкантом.

Она проводила меня до комнаты, где и сидел, опираясь на подоконник локтями и куря свой «Мальборо», Музыкант. А слева сквозь заливающийся в комнату ледяной белый свет проступили черты лица моего Алексея. Я вошла, и он встал и попытался приблизиться ко мне.

— Ты…

Никто не ожидал. Неизвестно даже, кто ожидал этого меньше: все остальные или я сама. Взвешенная, спокойная, сдержанная Тоня не способная на такое, но тем не менее она закричала, хамски вытянув в его сторону указательный палец:

— Что он здесь делает?! Я его ненавижу!!!

Все ринулись успокаивать меня. Алексей сначала замер, затем сделал шаг назад. Все знали меня и впервые видели меня такой. В том числе и я.

— Пусть убирается вон… Вон!

Высказывание третье

Прощание

Запах ладана всегда оседает на стенках дыхательных путей и преследует ещё несколько дней, время от времени напоминая о себе.

Чёрное облачко пришедших попрощаться окружило гроб подковой. Не все, кто знал нас и кого знали мы, сами дожили до этого дня. Притом никто не успел состариться.

Я встала с краю, чтобы не раздражать вдову. Они с дочкой лет десяти стояли как раз на изгибе «подковы»: потерянные, с покрасневшими носами. Рядом с ними Людмила Александровна и Оксана — Лёшины мама и сестра.

Немногие осознают необратимость времени где-либо кроме похорон. В моём сознании пресловутое «Carpe Diem» высечено раскалённым лезвием, но с Лёшкой осознание пришло слишком поздно, несмотря на то, что наши долгие, многочасовые дискуссии на любые темы в моей комнате в ветхой коммуналке на Каширском, давным давно стали невозможны, хотя мне казалось, что ещё могут возобновиться. Сменились десятилетия. Мы наломали дров. Режим пал, он вернулся, но не ко мне.

Когда мы долго не виделись, его образ как бы растворялся для меня. Он говорил: «Я же не умер».

В этом тёмном и сыром зале я — тень, скрывающаяся ото всех и рискующая быть узнанной. Внимания совершенно не хочется. Хочется в последний раз поцеловать глаза, щёки, лоб, губы и нос, некогда бесчисленное количество раз мною зацелованных. А поговорим мы, как обычно, мысленно.

Земные обстоятельства помешали нам быть вместе, но в высшем измерении, в недоступных никому сферах нам предназначено соединиться. Лишь эта мысль сдерживала меня в те годы и держит меня до сих пор.

Тёплые слёзы прокатились по замёрзшему лицу.

Я пыталась улучить момент, когда о покойнике настолько разговорятся, что забудут на него смотреть, и подойти. Но вдруг все стихли и стали разбредаться, а в полуметре от меня материализовалась его жена.

— Здравствуйте, вы Антонина? — спросила она строго, но не враждебно. Я кивнула. — Я Наталья, жена Алексея.

— Очень приятно. Жаль, что знакомимся при таких обстоятельствах. Примите мои соболезнования.

— И вы примите мои. Я хотела только сказать, что именно с вами Лёша был по-настоящему счастлив.

— Что вы такое говорите? Бросьте. Это было давно. Всё за годы обрастает романтическим флёром.

— Я знаю, что говорю. Поверьте, — сдавленно сказала она. — Прощайте, Антонина.

Наталья отошла к дочери, свекрови и золовке. Я решила, что это вряд ли спланированная диверсия. Похороны всегда провоцируют сложносочинённые чувства, а ладан так воздействует на нервы, что становится тяжело себя контролировать.

Я подошла к гробу. Внутри он был белый, как колыбель.

— Твои взгляды — мои взгляды. Твои слова — мои слова. Мы правда были счастливы, и даже миг этого счастья стоит целой жизни. Прости меня, любимый.

Я поцеловала его губы, кончик носа, переносицу, коротко сжала его руку и отпустила. Сейчас я доберусь до дома и буду писать о нас.

Ноябрь и Декабрь — месяцы-близнецы. Тяжеловесное ночное, истинно московское, коричневое небо, запоздалое сонное утро, праздничные огни, мерцающие в особенной джазовой расслабленно-суетливой ритмике и особые предчувствия... Как у любых братьев-близнецов, и у Ноября с Декабрём есть свои отличия. Ноябрь немного размереннее и рассудительнее, а словно опаздывающий куда-то Декабрь закручивает каждого в лихом вихре, окутывает вереницей разных дел, потому что его конец венчает новое начало.

Люди любят праздновать это новое начало. Поднимая в воздух своей суетой пыль старого года, они сами себе учиняют сложности, скупая всё с прилавков в попытке угнаться за лучшими подарками и не оставить никого из окружения не одаренными; поднимая списки планов на год, не выполненных даже на четверть, и стараясь хоть на сколько-нибудь это исправить; составляя меню новогоднего стола так, будто ожидается приём эксперта Мишлен.

Каждый год похож на трамплин. Словно поезд, берущий постепенный разгон, год медлителен в январе и феврале, оживляется к весне, к июлю бежит трусцой, а с октября скачет галопом. Бег обрывается за чертой первой полуночи и снова оборачивается неспешными ходом.

Прежде чем замедлиться, предстоит не раз отметить приближение нового манящего начала, любоваться этим бриллиантом за бронестеклом, которого нельзя коснуться, пока им не инкрустируют кольцо.

В блюз-кафе в центре Москвы, на закате позднего месяца года, гуляла корпоратив команда издания «Акула». Независимую от чего- и кого-либо жизнь они проживали достойно, чётко осознавая свою непростую, незавидную участь, хоть она и накладывала отпечаток опасности на всех участников процесса.

Когда рассеялась сдержанность начала, и вечер растворился сам в себе и в гаме, в гардеробе, собираясь покурить, ожидали очереди четыре дамы: три постарше, лет за сорок, а одной на вид не больше двадцати, что не мешало им общаться наравне.

— Анька, ну чего ты всё без мужика-то? — пьяная Юлианна положила Ане руку на плечо. Такой вопрос звучал отнюдь не впервые. Аня, наслушавшись о страданиях Юлианны — та не один год встречалась с женатым — не очень-то жаждала вступать в эту проблемную схему, именуемую отношениями. Бесспорно, хотелось бы и нежности, и романтики, и заботы, но дел хватало и так для её девятнадцати лет.

— Юль, — осекла Наташа, заглядывая за плечо Юли в зеркало.

— А никто не хочет чистить мне гранаты, — бойко ответила Аня, чем уже никого не удивила.

Номерки были обменяны на шубы, пальто и пуховик, и дамы стали одеваться напротив зеркала. Аня надела куртку и стала ждать в стороне.

— А передайте мне, пожалуйста, мою антоновку, — прозвучал, что называется, бархатный баритон, да такой, что Аня не могла не поднять взгляда.

— Эти яблоки? — спрашивал гардеробщик, протягивая пакет, сквозь который просачивались очертания деревянного ящика и блестящих яблок с чёрными глазками, шатену в элегантной бежево-коричневой тройке.

— Не думал, что у вас есть ещё какие-то, — отшутился молодой человек. «Вау», — только и успела подумать Аня, как парень взмыл со своей сочной ношей по винтовой лестнице.

— А кого это ты взглядом провожаешь? — игривость Юлианны зашкаливала. — Внимаешь советам боевой подруги?

Аня решила не отвечать. Женщины поднялись, гудя тяжёлыми шагами. Пока остальные курили, Аня определила для себя, что отринет принципы и первой подойдёт познакомиться — наверняка он ей ещё встретится в холле клуба.

Весь оставшийся вечер затянулся поволокой волнительного предчувствия, впрочем, характерного для конца года. Аня несколько раз выходила в холл и в уборную, поднялась во второй зал, искала глазами этого мальчика. Спустилась в гардероб и спросила у парня, знает ли он того молодого человека, что забирал антоновку. Но тот лишь пожал плечами, мол, через меня столько незнакомцев проходит. И вдогонку отшутился: для меня существуют только цифры и одежда. Возвращаясь домой на метро и прислонившись виском к холодному поручню, Аня долго думала и решила принять всё как есть.

«Акула», как и любая уважающая себя редакция, не считала новогодние праздники весомым поводом, чтобы останавливать работу и предаваться гедонизму. Тем не менее некоторая часть сотрудников отправилась по отпускам, и редакция оказалась полупустой. Ане нравилось и состояние кипящей работы, циркуляции энергии, всплесков адреналина и дамоклова меча приближающегося дедлайна, но в полузатемнённой редакции с пустыми столами, ненавязчивым мерцанием гирлянд, отражённым в стёклах, мониторах и столешницах, серым излучением мансардных окон, была своя неоспоримая прелесть. И не было старика Савелия, подходящего к аниному столу дважды в день, чтобы выдать: «Нюся, я на тебе женюся», чем, скорее, смешил, а не докучал. Ане разрешили тихо ставить музыку, и она с любовью составила джазовый плейлист продолжительностью в восемь суток непрерывного прослушивания.

Атмосфера царила расслабленная, но отдел расследования готовился к очередной напряжённой командировке, куда отправлялась и Аня. Аня небеспочвенно гордилась своей причастностью к отделу расследований: чтобы там оказаться, нужно быть проверенным профессионалом.

Аня Дмитриевская взяла высоту, придя в редакцию пятнадцатилетней школьницей с новостной заметкой о шахматном турнире. Главред Игорь Антонович Большаков прочёл заметку не без удовольствия, замаскированного выражающей скептицизм гримасой. В окно курила крупная во всех смыслах женщина, издательница и генеральный директор «Акулы» Ирина Анатольевна Гран. Они с главредом были друг на друга похожи, как воплощение одной личности в разных полах: похожие имена и отчества, и даже фамилии — Большаков и Гран, подозрительно похожее на французское grand.

Игорь Антонович неторопливо прочёл заметку, обвёл лист неодобрительным взглядом. Это уже потом анин сочный, густой слог и цепкий взгляд нахваливали, но тогда акулы пера всей физиогномикой выражали сомнения, хотя тексту требовалась лишь лёгкая редактура.

— А вы откуда, Анна Артуровна, столько про шахматы знаете? — Игорь Антонович смотрел на неё поверх спущенных на кончик носа очков.

— Я кандидат в мастера спорта по шахматам.

Игорь посмотрел на Ирину и передал ей листок. Последовали стандартные вопросы: что привело вас сюда? когда почувствовали тягу к писанине? не пишете ли, случаем, стихи? какую музыку слушаете? на какие оценки учитесь? что читаете? чем интересуетесь? Остроумные анечкины ответы откликались грудным, низким смехом Ирины.

Сначала Аня заведовала узким сектором шахмат в отделе спортивного обозрения, но вскоре попросилась в отдел оперативных и всемирных новостей, к которому относились десять из двенадцати работающих тогда журналистов, но лишних рук там не бывает никогда, поскольку у каждого немало работы в своих отделах. Будучи стажёром, Аня быстро закрепилась в коллективе. То, что называется «экологией», было в полном порядке: с Аней общались как с равным собеседником. Она регулярно приносила оригинальную повестку, которой больше никто не располагал, инициировала создание отдела подкастов и стала продюсировать их выпуски.

После первого курса, когда Ане исполнилось восемнадцать, её приняли в штат на полставки, а спустя чуть больше года, в минувшем сентябре, позвали в отдел расследований, и она только оправдывала возложенные ожидания.

На этот раз расследовательская группа из пяти человек отправлялась в Свердловскую область, чтобы собрать материал о хищениях, коррупции и нецелевых растратах одного из местных крупных чиновников, и собиралась на планёрки все праздники. Никто не гладил их по голове и за другие статьи, очевидно подрывающие авторитет органов власти, но в этот раз всем пятерым отменное журналистское чутьё подсказывало, что это расследование сулит опасность и перемены.

Аня опять оказалась на кухне в неподходящий момент: если в одном пространстве Юлианна и Наташа — жди ожесточённых споров. Обе находились по разные стороны баррикад: Юля, как уже упомянуто выше, была любовницей женатого мужчины, а Наталья наоборот, разводилась с неверным мужем. Всеми силами мысли Аня торопила кофе-машину, в ответ та лишь насупленно фыркала и плевалась.

— …Мы расстались, потому что он написал, что ему хочется вызвать в номер девочек, и вообще был очень невнимателен ко мне, я ему это предъявила, типа ты жене бы тоже так написал, и мы перестали списываться.

— Ну и слава богу, Юль! Давно пора было! Надеюсь, в этот раз окончательно, — отвечала Наталья без воодушевления уже, кажется, по неоднократно использованному трафарету.

— Наташа, ты не понимаешь, мне сначала было так легко, а теперь я снова тоскую по нашим вечерам вместе… — заламывала руки Юлианна, — я так хочу вернуть всё назад, предвкушать встречи, чувствовать наше единение, его объятия и любовь…

— Юля, да какую любовь? Сколько раз тебе нужно повторить, чтобы ты поняла, что он тебя использует? Ты себя совершенно не ценишь и позволяешь к себе такое отношение. Ты явно неспособна брать ответственность за взрослые отношения, поэтому ищешь чего-то не обязывающего, на полставки.

— Это всё неправда, у нас будет семья! Он сам так говорил! Мы предназначены друг для друга, не может же быть столько совпадений у людей просто так!

— Может, — буркнула Наташа.

— Просто сейчас такое трудное время… Я верю ему, когда смотрю ему в глаза. Почему ты думаешь, что он не может меня любить?

Наташа встала.

— Он врёт, чтобы ему было удобно: получать секс тут и бытовую идиллию дома. Он не будет ничего предпринимать, чтобы быть с тобой! Я не понимаю, как ты, финансист, не видишь, что это идеальная экономическая схема! Он врёт тебе и врёт дома, где тебя для него уже не существует, уж поверь мне, — забрав кружку, Наташа ушла.

Только тогда кофемашина закончила своё булькание, и Аня уже заняла позицию низкого старта в сторону своего рабочего места, но тут Юлианна её остановила возгласом:

— Ань, ну рассуди нас!

Аня подняла руки — «сдаюсь»:

— В отношениях не разбираюсь и не считаю правильным их обсуждать публично, — и засеменила из кухни.

Аня вернулась за стол, усмехнулась наивности Юлианны и продолжила обдумывать материал про свердловского чиновника. Только вчера они вернулись из командировки, из-за которой Ане пришлось досрочно сдать сессию, зато сейчас, в каникулы, она может посвящать работе полную смену. Перевела фокус на новости, чтобы вернуться к расследованию с другим взглядом. Работа одновременно вдохновляла и почему-то стопорилась. Аня взяла кружку кофе и ушла к начальнику отдела Серёже Данилову.

На следующее утро Серёжа нанёс Ане ответный визит: никогда ещё его обычно загорелые мышцы не были так бледны.

— Анька, началось, — он сел на стул задом наперёд, сложил руки на спинке и выдохнул.

— Серёж, что случилось? Кукла вуду в почтовом ящике? — не шутливым тоном спросила Аня.

— Можно считать, что так. Гвозди под колёсами, и одним из них под замком нацарапано: «машина бездаря Данилова».

— Во как, — Аня откинулась на спинку кресла.

— Я думаю, это связано с расследованием, — произёс он вкрадчиво. — Если не с этим, так с одним из предыдущих.

— Тогда я понимаю, чего нас всех так колбасило. Мы попали под прицел, — для убедительности Аня зачем-то прищурила глаза.

— Я уверен. Но я давно знаю Иру и Игоря: они не прогнутся и курса не изменят.

В последующие дни с редакцией стали происходить странные вещи. Любовь, начальницу отдела маркетинга, кто-то преследовал в её тёмном дворе, и она едва спряталась в подъезде. Екатерине, начальнице отдела распространения, подложили под входную дверь труп крысы. Игорю Антоновичу в лобовое стекло прилетели три резиновые пульки. Сисадмин Вова, поскольку ему, как первому приходящему на работу, было вверено открывать офис, обнаружил замок обгоревшим, будто в него вставляли зажжённую спичку или направляли газовую горелку.

Вскоре на корпоративную электронную почту пришло письмо с очень странного адреса. В копию были дополнительно поставлены юридический отдел, отдел маркетинга, отдел распространения, персонально Гран, Большаков и Данилов. Письмо носило угрожающий характер: в нём рассказывалось, что будет с «Акулой», если они выпустят готовящееся расследование, и закрытие издания будет из этого самым безобидным, и не стоит забывать, как и чем порой заканчивается жизнь журналиста, поэтому остановиться надо немедленно. Но немедленно только организовали собрание редколлегии.

Говорила Ирина Анатольевна, стоя в центре офиса:

— Друзья, господа и просто дорогие мои коллеги, — её голос был как всегда спокойным, брезентовым, — многие из вас столкнулись, мягко говоря, со свидетельствами анонимной недоброжелательности. Хочу вас успокоить, что в наших принципах отстаивать каждого, я подчеркну: каждого из вас. Это во-первых, во-вторых, вы понимаете, мы заходим с нашими расследованиями в глубокие воды. Но мы должны плыть, а не утопать в зыбучих песках! Поэтому мы продолжаем производство расследования. Вы должны всегда помнить, что журналист обязан ставить выше всего только правду.

Она обвела взглядом больших, выразительных глаз, всех присутствующих.

— Но нам грозит опасность, — возразил Виталик из спортивного отдела. — Надо остановиться.

— Да, Виталя, и перестаньте открыто симпатизировать любимым командам: вы должны быть беспристрастны. Всем журналистам грозит опасность. Анна Политковская знала, что её ожидает, но продолжала говорить правду, почему мы должны останавливаться? Продолжайте работать, мы придумаем, как обезопасить всех вас.

Пожалуй, не припомню такого раскалённого января, думалось Ане в метро дорогой домой. Начался февраль, первый месяц года закончился отнюдь не размеренно и оставлял ощущение тревоги и усталости. Аня шла по переходу как в бреду, тело утяжелилось, и мир стал двумерно картонным и звучал где-то далеко. На эскалаторе, не отдавая себе отчёта, направила взгляд в лица людей, едущих в противоположном направлении. И тут, как заряд бодрости, лицо, кажущееся знакомым… Аня расправила спину и вгляделась, бестактно прищурившись. Мальчик с антоновкой! Гудит гонг в голове. Она и при первой встрече разглядела его лишь мельком, а сейчас ей оставалось только проводить это лицо, выражающее недоумение, взглядом. Как можно было вот так встретиться? Их разделял какой-то метр, но разве возможно было догнать? Не спускаться же ей по направляющимся вверх ступенькам! Аня выдохнула. Теперь тело не безвольно висело, а дрожало. Она зашла в вагон и забилась в угол. Раз было суждено встретиться, они встретились. В многомиллионном городе в час пик, именно на этой станции и именно в это время. Если суждено будет нечто большее, оно случится.

Ане снова не повезло: она со всей осторожностью зашла на кухню, предусмотрительно заглянув в неё и обнаружив там только Наташу, но через четверть минуты туда заявилась Юлианна.

— Девчонки, хорошо, что вы тут! Хочу поделиться радостью: мы с Арсюшей снова вместе! Он написал мне, что скучает, мы встретились, поплакали, ну и… — Юля кокетливо отвела взгляд.

— Арсюша… — фыркнула Наташа и отхлебнула чай. — Поздравлять не буду.

— Да, знаю я твоё отношение! — Юля мгновенно завелась. Аня, не успевшая ещё запустить кофе-машину, попыталась по стеночке проскользнуть.

— От меня муж ушёл к любовнице, какое у меня должно быть отношение? Твой Арсюша, извини, мудозвон, а тебя мне просто жалко.

— А-а-ань?

Аня свела руки над головой.

— Я в домике, — бросила, выбегая.

Я не могу кого-то осуждать или оправдывать. Аня часто разбирала такие ситуации по-журналистски, проверяя хватку. Но она усвоила, что однозначно мужчин надо остерегаться, они ненадёжны.

Работа шла очень странно с того момента, как в редакцию пришло письмо с угрозой. Уже выпустили два аполитичных подкаста, почти завершили текст расследования, но ответственный секретарь, Светлана, не говорила ничего конкретного про отдачу в набор. Тем временем угрозы продолжались: в почтовых ящиках всей редколлегии лежали записки с угрозами смерти, а Наташе, как заместителю главного редактора, в окно квартиры на втором этаже прилетел измазанный в красной краске камень — слава богу, дома в тот день не было детей.

Мозг, чтобы развеселиться, напомнил, как Игорь Антонович, в очередной раз выступая за ликвидацию печатной еженедельной газеты, кричал, что пора бы уже перестать плодить туалетную бумагу. Действительно, просмотров на сайте было гораздо больше, чем подписок на газету. Расходы на печать не отбивались. Но смешнее всего был услышанный диалог:

— Этим даже подтираться нельзя: буквы к жопе прилипают! — эмоционально заявил Игорь.

— Будем выпускать в рулонах и без текста? — вальяжно спросила Ирина с неизменной сигаретой в руке.

Когда февраль начал перетекать в весну, Гран и Большаков уехали в командировку за границу. По редакции ходил слушок, что они пытаются получить нидерландскую лицензию. Была ли их попытка успешной, никто не имел понятия. По возвращении неизвестный облил их белой краской прямо на выходе из аэропорта. Все элементы пазла складывались в ясную картину, лишённой границ между её составными частями. К счастью, обошлось без особенных повреждений, и оба вернулись в офис, в котором к этому моменту повис кувалдой максимальный накал.

В первый же день Ирина и Игорь собрали весь коллектив, вплоть до верстальщиков и фотографов.

— Друзья, господа и просто дорогие мои коллеги и сослуживцы. Если я скажу, что времена начались сложные, то лучше бы я ничего не говорила. Все здесь осведомлены, какая опасность над нами всегда нависала. Таковы издержки честной, давайте говорить откровенно, самодостаточной, не лебезящей перед государством журналистики, особенно в этой стране. Теперь эта опасность на нас падает, и мы должны учитывать ускорение свободного падения. Пока она не застала нас врасплох, мы должны принять меры. Мы с Игорем Антоновичем долго думали и обсуждали дальнейшие пути развития. То, что мы точно не собираемся делать, так это закрывать «Акулу». Но мы настоятельно рекомендуем вам подумать о релокации. Пока не могу сказать, куда, но мы работаем в этом направлении. Я понимаю, что это слишком ответственный шаг, и мы просим от вас слишком многого. Но нам нельзя больше находиться здесь. Мы должны решить все за две недели, к первой декаде марта. Март, вы помните, часто в истории нашей страны становился поворотным. Неровен час, как начнутся обыски, у нас отзовут лицензию, или, чего хуже, пустят любому из нас пулю в затылок. Мы обязаны этого не допустить. Все помнят захват НТВ, убийство Листьева. К сожалению, режим хочет завести нас в тупик, и у них есть множество рычагов, но им неведомо, что у каждого порядочного человека есть нить Ариадны. Защитим честь и не уроним достоинство.

Ирину Анатольевну всегда было приятно слушать, можно часами наслаждаться чёткостью и образностью её речи. Она являлась настоящим лидером, которому все доверялись. Но воздух пульсировал тревогой. Мертвую тишину прерывали стоны перегорающей лампы. Стоял выбор между тем, чтобы бросить любимое дело и остаться в родной чудаковатой стране, или бросить всё, но зажить новой, непростой, но свободной жизнью, держась за профессию.

К напряжению осмелился прикоснуться Серёжа Данилов:

— Фух, какой нервный разговор! Давайте пиццу, что ли, закажем, расслабимся. Я за пивом схожу.

— А у меня в сейфе коньячок, — признался главред, потирая руки.

Редакция в предвкушении спонтанного банкета оживилась. Заботы о пицце взяла на себя Аня, заказав 25 коробок римской в пиццерии напротив. Серёжа притащил из магазина два ящика пива, Игорь Антонович принёс три бутылки элитного коньяка. Возникли одноразовая посуда, шампанское и конфеты из закромов. Пока пиццу готовили, начали пить без тостов, кроме одного: за нас, за команду.

Ане позвонил курьер, и она пошла встречать его на проходной. Выйдя из лифта, она замерла на месте: рядом с перевязанными стопками благоухающих коробок, в пальто, покрытом каплями растаявшего снега, стоял тот самый мальчик с антоновкой.

Это совсем не то, что идти такое же расстояние в такое же время суток в июне, в разгар летней сессии, когда солнце и не думает спускаться вниз с бледно-василькового неба — для него это такая же глупость, как лампе двигаться с потолка по стене к плинтусу; палящие лучи внушают пустую надежду на маломальский загар, придающий гладкость коже; жар поднимается от асфальта и коптит и плавит всё вокруг; листья шелестят над висками и ропщут на зной; мимо снуют незнакомцы на велосипедах, самокатах и прочих вариациях экологичного транспорта; женщины дефилируют, и наряды на них всё изощреннее и откровеннее; распахнутые окна, прохладительные напитки, мороженое, фонтаны, громкая музыка из проезжающих мимо машин.

Нет, сейчас совсем не то. Очарование октября улетучилось, магия зимы ещё не начала действовать — безвременье ноября, топкого, тягучего. Идти такое же расстояние совсем не так просто, как в июне, сейчас, под приближение сессии зимней, когда ноги скованы кандалами, а тело тяжёлой одеждой; когда растаявшие первые, вторые, третьи снега образовали на асфальте скользкие корочки, меж которыми затаились лужи глубиной по щиколотку; когда холодный поток колет лицо и вынуждает закрыть глаза, спрятать руки в карманы, а щёки — в шарф; когда почти извечное отсутствие света утяжеляет голову и веки и окрашивает само слово «ноябрь» в серо-синий цвет.

Помигивают длинные холодные лампы в узкой аудитории экономического факультета, и коричневые окна, поглощающие свет, дают ощущение позднего вечера и отчуждённости недружелюбной улицы от кажущейся более гостеприимной в сравнении, но тем не менее неуютной аудитории. Зелёные цифры с мигающим двоеточием провозглашают 19:58. Вторник. Возможно, последние две минуты последней в жизни лекции.

Головные боли. Головокружение. Светобоязнь. Проблемы со зрением, слухом, памятью, речью, координацией. МРТ. Ангиография. Церебральная аневризма. На пороге двадцатидвухлетия Асе пришлось столкнуться со смертельно опасным диагнозом, которому, как пишут в интернете, больше всего подвержены «курящие мужчины старше 60 лет». Откуда, как и почему? Времени разбираться в этом вопросе не было. Завтра Ася в институт не пойдёт — будет отдыхать перед операцией, на которую послезавтра ей предстоит лечь.

Врач, седой и невысокий человек с мягкой речью, показывая снимок, говорил: «Операция сложная, несёт риски. Чтобы вы знали, она может заканчиваться летальным исходом. Но не концентрируйтесь на этом, такое случается нечасто. Договорились? Если не удалить её, аневризма всегда будет нести смертельную опасность: не 50 на 50 и не 70 на 30, а 100 на 0».

Врач просил не концентрироваться, но за какие-то две недели вся Асина жизнь фаталистично легла под тень скорой смерти. Впрочем, это толкало её на поступки, на которые она бы не решилась, не будь перед ней перспективы превратиться вскоре в прах.

Мать не пыталась ни утешить, ни подбодрить. Зная о её способности быть абсолютно равнодушной не только к дочери, но и ко всему остальному, кроме собственной личной жизни, Ася не особенно и распространялась. Материнского сочувствия хватило на слова: «Ну так себе, Ась, институт ведь придётся пропустить, а на носу диплом».

Ася давно раскрыла, в чём залог такого отношения, не получив при этом прямых подтверждений: отец сбежал от матери, так и не успев жениться на ней, ещё до Асиного не вполне желанного рождения. В первый раз мать вышла замуж ненадолго, всего на год. Вряд ли причина крылась в том, что первый отчим воровал Асины игрушки и одежду для детей от первого брака. Истинной причины Ася не знает, но всегда догадывалась о ней, вспоминая это красное лицо и покрытый сетью сосудов нос, а ещё материны гематомы. Со вторым мужем мать прожила куда дольше — пять лет, из которых четыре в браке. Сразу после свадьбы со стороны отчима стали проявляться неоднозначные знаки внимания наподобие просьб дать постирать трусики, пустить его помочь помыться. Асе, которой на момент свадьбы исполнилось семь лет, это сразу показалось неправильным, и, ещё не вкусив материнского равнодушия, рассказывала об этих случаях, но ничего не происходило, пока виновник не ушёл к другой девушке с дочками трёх, шести и девяти лет.

Матери повезло встретить третьего мужа, Дмитрия. Сам был на несколько лет её младше. Асю он ребёнком не застал — узнал уже пятнадцатилетней девушкой. Тогда и начались самые счастливые два с половиной года. Он был нежным и любящим мужем и смотрел на Венеру сияющими глазами. Он был щедрым отчимом: оплатил падчерице поездку в языковую школу на Мальте, репетитора по математике, дарил нескромные подарки. Три раза в год они семьей отправлялись в путешествия: две поездки летом, одна зимой в новогодние праздники. Этот интеллигентный, тонкий, чуткий человек стал скорее великолепным другом, чем отцом, что для Аси было важнее: модель «дочь — отец» оставалась неведомой. Он стал единственным человеком в жизни Аси, кому она могла открыться и довериться, от кого всегда могла получить помощь, совет или поддержку, в ком она чувствовала опору. Но одним летом всё изменилось. Мать совершила чудовищную ошибку: со скандалом ушла от Дмитрия к другому мужчине. Сейчас, почти пять лет спустя, она до сих пор с ним в браке. Об их жизни Ася ничего не знает: мама съехала к нему в подмосковный домик в санаторном посёлке, оставив дочку одну в квартире на севере Москвы. А Дмитрий стремительно и тактично ретировался из их жизней. И вскоре Ася осознала, что этот разрыв не зарастает, кровь не месте раны не сворачивается, а сочится. Доверительные отношения без намёка на грязь обернулись влюблённостью Аси.

Периодами получалось не думать о нём. Ася влюблялась в других парней, давала им шанс. Но, познав близость смерти, Ася поняла, что не позволит себе не успеть сказать обо всём ему, и решилась на тот самый рисковый поступок.

Зелёные палочки циферблата складываются в цифры 20:00, и Ася, мысленно попрощавшись с институтом и одногруппниками, едет в один из неведомых ей южных районов. Он совсем не похож на привычную Асе Москву: золотящийся центр или многоэтажный север. Жёлто-зеленые фонари освещают влажные асфальт, бордюры, землю и листья. Когда-то, найдя в документах копию страницы с регистрацией из Диминого паспорта, Ася сохранила её. Теперь она едет по указанному адресу попытать счастья.

Пятиэтажные домики на улицах имени городов, пахнущих Чёрным и Азовским морями. Самый правый подъезд с красной дверью, козырьком и втопленным в грязь асфальтом, блестящим под серебристо-фиолетовым светом лампы. Ася будто бы волнуется, а будто и нет. По полустёртым цифрам домофона она набирает номер квартиры Димы, и на трезвоне чувствует боль в животе.

— Лёха, ты? — На фоне слышится мужской смех. Ася едва не промолчала.

— Дима, это Ася Лурье, помнишь меня? — выпаливает она с какой-то мольбой.

— Ася, помню, конечно! Как ты тут? Что-то случилось? — обеспокоенно спрашивает Дима. Асе кажется, что она видит его позу в этот момент.

— Пока нет, но мне очень надо с тобой поговорить.

— Подожди меня внизу. — Щелчок домофонной трубки.

Через минуту пищит домофон, и дверь со скрипом распахивается. Дима всё такой же, большой и полный силы, но словно бы посеревший, овеянный печалью. Он обнимает Асю, и ей кажется, что сердце качает гранатовую кровь с такой силой, что узелок в её голове растягивается. Он шепчет: «С прошедшим днём рождения».

— Что случилось? Почему ты здесь? Как Венера? — Он держит её за плечи, его глаза полны тревоги.

— Мама в порядке… Но я приехала не… — она выдыхает и набирает воздуха вновь, — Дима, знаю, мы не виделись уже много лет… Извини, я тебя от чего-то отвлекла?

— Ась, не увиливай. Выкладывай, что случилось?

— Но у тебя явно гости.

— Да, я собрал своих парней, но угадай с первой попытки, кого я предпочту?

Ася улыбается.

— Дим, я… У меня в четверг операция, будут удалять аневризму в голове.

Дима громко выдыхает, но молчит.

— Я могу не дожить даже до неё, сосуд может лопнуть в любой момент. А что может случиться во время операции — даже думать не собираюсь.

— И не надо, Асенька! Что ты мне говоришь, всё будет в порядке, аневризмы уже умеют удалять — поверь мне, врачу.

— Человек всегда должен думать о своей смерти, чтобы не стоять на месте. И я выбрала действие. Я понимаю, у тебя уже наверняка новая семья, что я не к месту тут со своим признанием, но я ни на что не претендую. Я только хочу, чтобы, если меня не станет, ты знал, что я очень жалею, что тебя больше нет в моей жизни. Как только ты исчез, я поняла, что я тебя люблю не только как члена семьи и друга. И, как бы всё ни сложилось, я буду всегда с тобой мысленно. Пусть это тебя греет, всегда…

— Ася, глупышка. — Он обнимает её и целует в висок. Асе тепло, она будто сливается с ним. Ощущает его парфюм, прижавшись щекой к груди, и его руку у себя на затылке. Такого осознания защищённости она не переживала никогда. И этих пяти лет будто и не было. — Пойдём.

Он ведёт её не в подъезд, а в глубь тёмного двора, к серебристой машине.

— Давай прокатимся по вечерней Москве, — Дима подмигивает, а следом подмигивает и машина.

— А ты не пил?

— Не поверишь, только открыл банку пива, как зазвонил домофон, — усмехается он. Ася верит, к тому же, от него не пахнет.

— Но у тебя гости…

— Подождут.

В машине Дима включает джазовую радиостанцию.

— Заодно подкину тебя по дома. Нечего в твоём состоянии в метро ехать. Ты небось и в институт сегодня ездила?

Ася кивает.

— Чтобы завтра отдыхала. Договорились?

Дима выруливает из двора. Разомлевшая Ася сначала смотрит на дорогу, даже не обращая внимания на мелькающие в окнах виды. Они с Димой молчат, и им так хорошо друг с другом. Ася вспоминает, что давно не видела Диму, и их встреча, как и всё в жизни, промчится быстро, и перевела взгляд на него, тускло освещенного отсветом дороги. Благородный, мужественный, почти лишённый недостатков — нет, Ася не обожествляла его, прожив с ним под одной крышей больше двух лет. А о том, чтобы быть вместе, уже даже не думает. Два раза Диме звонят друзья, он извиняется и объясняет, что пришлось уехать. Потом рассказывает смешные медицинские истории из своей практики, они смеются, глядя друг на друга, и вскоре вновь замолкают, а Ася продолжает на него смотреть. Светофоры сменяют цвета, тихо играет джаз и поскрипывает педаль сцепления.

Возвышаются безликие однообразные многоэтажки, в одной из которых живёт Ася. Они сидят ещё какое-то время молча, и Дима слегка сжимает Асину руку.

— Уже час ночи, тебе стоит выспаться, — он целует её руку. — Пойдём, я тебя провожу.

Дима сопровождает Асю до двери в квартиру.

— Может, чаю? — предлагает она.

— Мы с тобой обязательно встретимся после больницы. И давай я за тобой заеду в четверг и помогу добраться.

— Спасибо, Дима, — ей хочется добавить: «Я тебя очень люблю». — Тебя дома ругать не будут?

— Асенька, я холост. А этим балбесам и так весело. Я тебе обещаю, всё будет отлично, и после больницы мы вернёмся к вопросу, хорошо? — он проводит пальцем от переносицы до кончика носа Аси. — Чтобы выкарабкалась, договорились? Ты мне нужна.

Дима целует Асю в лоб.

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! Доброй дороги.

Стоя у окна лоджии, Ася провожает четыре огонька: два белых и два красных.

Выкарабкаться. Придётся выкарабкаться.